Текст книги "Трубачи трубят тревогу"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Начдив Шмидт

К нам приближалась большая кавалькада всадников. Впереди на рослых, сильных лошадях следовали сменивший Соседова новый начдив Дмитрий Шмидт, в серой казачьей папахе, с двумя орденами на груди, и военком дивизии Лука Гребенюк.

Шмидт, в прошлом рабочий-железнодорожник, награжденный на фронте несколькими георгиевскими крестами, был произведен в офицеры еще при царе.

Во время Февральской революции молодой прапорщик вместе с командиром батальона подполковником Крапивянским возглавил дивизионный солдатский комитет.

В январе 1918 года, вернувшись на родину, в Прилуки, где он одно время работал киномехаником, прапорщик Шмидт, теперь уже советский комендант города, вел неустанную борьбу с петлюровской агентурой. После прихода оккупантов озлобленные гайдамаки, схватив большевика-офицера, привели его на центральную улицу, поставили к стенке гимназии и расстреляли. Ночью друзья подобрали окровавленного Дмитрия и, обнаружив в нем признаки жизни, увезли тайком в лес. Заботами добрых людей раненого поставили на ноги.

Там же, в лесу, вокруг большевиков-подпольщиков начали собираться крестьяне, преследуемые оккупантами и их петлюровскими прихвостнями. Вскоре была установлена связь с губернским повстанческим комитетом и с Юрием Коцюбинским – уполномоченным Центра.

Шмидт по заданию уездного подпольного ревкома сколотил крепкий партизанский отряд. Как и черниговский партизан Крапивянский, он повел беспощадную борьбу с кайзеровскими войсками и гетманцами. В разгар лета отряд Шмидта контролировал уже добрую половину Полтавщины.

Работниками прилукского подполья особо интересовалась гетманская полиция. В докладе прилукского уездного начальника державной варты губернскому старосте от 26 августа 1918 года, наряду с Дмитрием Носенко, Татьяной Джурахоеской, прапорщиком Константином Покидько, назван и член подпольного большевистского комитета прапорщик Гутман-Шмидт. В том же докладе сообщалось, что детальная разработка плана вооруженного восстания возложена на Покидько и приехавшего из Москвы 6 августа прапорщика Шмидта.

Карательные экспедиции немцев вынудили и Крапивянского и Шмидта уйти в нейтральную зону. Там Шмидт создал знаменитый 7-й Суджанский полк, вошедший во 2-ю партизанскую украинскую дивизию.

С этим полком Шмидт участвовал в освобождении Украины. Громил гетманские войска генерала Болбачана под Харьковом и Люботином, за что был награжден орденом Красного Знамени. Брал Полтаву, Кременчуг. Бердичев, Шепетовку.

Во время осенних боев 1919 года Шмидт командовал под Царицыном стрелковой дивизией. Отбивая натиск белогвардейцев и донской казачий, бывший прапорщик был тяжело ранен и контужен. Но поле боя не оставлял. Два красноармейца поддерживали его, и он покинул строй лишь после того, как были разгромлены беляки. За царицынские бои Шмидта наградили вторым орденом Красного Знамени.

Не закончив учебы в Академии Генерального Штаба, Дмитрий Аркадьевич Шмидт в 1921 году прибыл в червонное казачество.

В августе 1918 года в Полтаве, после свидания с руководителем повстанкома Юрием Коцюбинским, у домика на Куракинской улице, куда товарищей впускали по паролю «Продается ли у вас семиструнная гитара?», навстречу мне попался худенький, черноглазый молодой человек. Я не знал тогда, что это и был знаменитый прилукский партизан, о котором народная молва уже создавала легенды. Лишь через полгода, в январе 1919 года, посланный нашим командиром партизанского отряда Василием Упырем с заданием на станцию Кобеляки, где остановился наступавший на гайдамаков 7-й Суджанский полк, я в командире полка, хотя он успел уже отрастить для солидности черную бородку, узнал того молодого человека, с которым столкнулся в Полтаве на Куракинской улице.

...Спешившись, Шмидт еще издали приветствовал нас:

– Здорово, казаки!

Пожав нам руки, он обратился к Мостовому:

– О, тут имеются первоклассные шорники! А своему начдиву плеточку свяжете? Только натуральную, из воловьих жил!

– Зачем она вам? – спросил я, поглядывая на ивовый хлыст начдива.

– Сейчас она нужна и мне и вам. По приказу товарища Фрунзе восьмая дивизия стала первой Запорожской, и наша уже не семнадцатая, а вторая Черниговская червонно-казачья, а ваш полк не девяносто седьмой конный, а седьмой червонно-казачий. И в нашей дивизии теперь будут сотни, а не эскадроны. Какой же это к дьяволу казак без плетки?.. Ну как, земляк, полтавский галушник, – начдив положил мне руку на плечо, – галушками угостите? Мы с Лукой, – он показал на военкомдива, – крепко их уважаем.

– За галушки не ручаюсь, а свинина есть, – ответил я, вспомнив о грановском поросенке, которого на радостях оставил Очерет.

Я доложил о состоянии полка. Шмидт нахмурился.

– Что я вам скажу, хлопцы... У меня в девятнадцатом году в конной разведке Суджанского полка было больше сабель, чем во всем вашем девяносто седьмом. Надо что-то думать. Вот я и приготовил сюрприз. – Начдив поманил пальцем прибывшего с ним низкорослого, на кривых ногах, плотного товарища. – Любите и жалуйте – Жан Карлович Силиндрик. Я в партии, с пятнадцатого, а он с самого пятого года. Боевой командир эскадрона, с орденом Красного Знамени, как видите, без бороды, а вам – зеленому молодняку – он вполне может заменить Карла Маркса.

– Вы все шутите, товарищ начдив, – попыхивая трубкой, скупо улыбнулся Силиндрик. – А я, например, вот пример, приехал по серьезному делу...

– Поговорим о деле! – Шмидт повернулся ко мне. – У товарища Силиндрика имеется отряд молодцов-латышей. Они прикомандированы к уездному продкомиссару. Известно, охраняем ссыпки мы, конвоируем хлебные обозы мы, а латышей продкомиссар использует как личный конвой. Заберите их к себе, товарищ комполка, обижаться не будете. Не думайте, что вам только и придется выискивать дезертиров. Будут дела и посерьезней. Кругом нас не спят. Скажите мне, куда девались деникинцы, врангелевцы, петлюровцы? Не среди нас ли они? Ведь не всех же мы перестукали. Вот сегодня там, на Полтавщине, наш комбриг Петр Григорьев с отрядом червонных казаков первой дивизии гоняет Махно, а завтра, может, и нас потребуют. А латыши – вояки первый сорт!

– И я говорю, комполка не обидится, – не выпуская изо рта трубки, сказал Силиндрик. – Обижаться будет, например, вот пример, продкомиссар, но он поступает с нами не по-партийному... прямо скажу.

– А теперь послушайте меня... – заговорил наконец военкомдив Гребенюк. – Товарища Силиндрика мы уважаем, но до Карла Маркса, конечно, ему далеко. А вот без хорошего комиссара полку не обойтись. Долгоухов сюда не вернется, поехал бить басмачей. Вашим комиссаром будет товарищ Климов. – Гребенюк показал на черноглазого, с пристальным взглядом молодого человека среднего роста. – Климов – потомственный путиловец. А комиссара-путиловца, к сожалению, не в каждый полк мы можем дать.

– Ну раз мы занялись пополнением, – продолжал Шмидт, – даю вам в полк лихого казака. – Он указал на прибывшего с ним подростка в шинели до пят. – Это Иван Шмидт, мой родной брат. Даю вам на воспитание. Только помните: если он будет глух к словам, применяйте палочный выговор. И никаких штабов, никаких канцелярий! В строй, к коню и к шашке!

Ваня Шмидт исподлобья посмотрел на брата и, достав из кармана самодельный мячик, начал нервно теребить его детскими пальчиками.

Приезд начальства, естественно, привлек внимание наших бойцов. Они собирались кучками в тени высоких тополей, курили, делились впечатлениями.

Завидной выправкой и бравым видом, да еще серебряной серьгой в ухе, из всех кавалеристов выделялся станичник Семивзоров. Окруженный слушателями, он, привирая им про всех начальников, «под которыми» ему приходилось служить, извлек из левого кармана пухлый мешок с табаком.

Не торопясь, донец свернул солидную козью ножку. Спрятав кисет, достал из правого кармана «огневую примусию»: кресало – изогнутую в виде вопросительного знака тяжелую железную болванку, зеленовато-бурый кремень и вдетый в металлическую трубку гарусный шнур. Ловким ударом кресала вышиб из кремня сноп красноватых искр, от которых моментально стал тлеть шнур, служивший станичнику вместо трута.

Шмидт, безошибочно угадав в Семивзорове природного казака, обратился к нему:

– Послушай, станичник, эта адская машина, видать, попала к тебе в наследство от атамана Платова?

– Никак нет, – не растерялся Прожектор. – Берите повыше, товарищ начдив. Это кресало, – не сморгнув соврал он, – пользовал сам Степан Разин, да вот нонче мне, Митрофану Семивзорову, досталось.

Я заговорил с начдивом об обмундировании, о призах, которыми можно было бы заохотить наших джигитов, о зеленом мыле...

– Черт побери, – глубоко вздохнул Шмидт, – три года я знал одно – крошить беляков, а тут начдив кавалерии должен заниматься портянками, зеленым мылом, всякой чепухой. – Достав блокнот, начал в нем что-то писать. – Да, чепуха, – продолжал он, – а без нее врага не поколотишь! – Шмидт передал мне исписанную бумажку. – Пошлите к «Предсовнаркому». Он что-нибудь найдет у себя.

«Предсовнаркомом» звали у нас начальника снабжения дивизии Колесова. В 1917 году он и в самом деле возглавлял первое Туркестанское советское правительство.

Я подозвал стоявшего поодаль Митрофана Семивзорова. Отдал ему записку. Велел ехать с нею в Ильинцы к начснабу. Боец, слегка пнув ногой льнувшего к нему Халаура, развернул бумагу, начал читать по складам.

– Ты что делаешь? – спросил его Шмидт.

– А случится напорюсь на бандюг! – не смущаясь  ответил Семивзоров. – Я бумажку проглочу, а скажу все, что в ней есть, на словах. Только одно, товарищ начдив, я не разобрал. Вот тут против вашей росписи какая-то закорючка.

Начдив заглянул в записку.

– Слышал ты, казак, про лейтенанта Черноморского флота Шмидта? То был боевик, революционер. Когда я находился в подполье, пришлось менять фамилию. Я и взял себе имя лейтенанта Шмидта. Но есть и фон Шмидты. Чтоб меня с ними не путали, я добавляю к своей фамилии «тов». Значит – товарищ Шмидт! Понял, казак?

– Как не понять! У нас на Дону был помещик хвон Энгельгарт. Немало и мы тех хвонов перехлопали.

– Молодец, казак! – похвалил Семивзорова начдив.

– Рад стараться, ваше превос... виноват, товарищ начдив. Что-то я трохи зарапортовался... – сказал боец и направился выполнять поручение.

– Вот у нас в пятнадцатой дивизии, – заговорил стоявший в сторонке сотник Ротарев, – это было в Полоцке еще до той немецкой войны, полно было этих самых фонов. На драгунском полку – фон Фосс, на гусарском – фон Прииц, на уланском – фон Верман. И в придачу еще один бригадный генерал тоже из этой породы был – фон Бюнтинг...

– Было, да сплыло, – похлопал сотника по плечу начдив.

– А командир корпуса, куда входили наши кубанские полки, был граф Келлер, – заговорил после уральца сотник Храмков. – Командиром одиннадцатой дивизии был де Витт, одиннадцатым гусарским полком командовал граф Мирбах, пятым гусарским – барон фон Корф. Среди генералов были и не немцы, да все больше с чудными фамилиями, такими, что наш брат сразу и не выговорит. Вот послушайте: генерал Розалион-Сошальский. А то еще были генерал Замота и генерал  Чернета. Только полностью фамилия этого второго генерала была – Чернота-де-Бояры-Боярский.

– Это ты правильно говоришь, кубань. – Шмидт бесцеремонно снял с головы сотника кубанку и примерил ее. – Мечтаю о такой аккуратненькой шапочке. Когда-нибудь и себе заведу нечто подобное. – Вернув кубанку Храмкову, продолжал: – В царской кавалерии полно было всякой сволочи. Преподобный барон Врангель командовал в Риге гусарским Иркутским полком, Павло Скоропадский – лейб-гвардии конным полком в Санкт-Петербурге, так при царе назывался Петроград.

Дмитрий Аркадьевич недавно вернулся из Харькова с совещания, созванного при штабе войск Украины и Крыма Михаилом Васильевичем Фрунзе. Обсуждался вопрос о сроках обучения в военных училищах. Многие настаивали на четырех-пятилетнем курсе.

Попросил слово Шмидт. Он сказал, обращаясь к Михаилу Васильевичу:

– Товарищ командующий! Вчера я ходил в цирк. Смотрел, как моржи ловко катают носами шары. Спросил я Дурова: «Сколько вы их учите?». Он ответил: «Два года». Я спрашиваю вас, – повернулся он к участникам совещания, – так неужели наши курсанты тупее дуровских моржей?

Фрунзе расхохотался, а за ним и все командиры.

– Шмидт меня уморил, – сквозь смех произнес Михаил Васильевич. – А по существу, он прав.

Глядя на смеющихся, сам Шмидт оставался абсолютно серьезным. Такова уж была его особенность.

Все мы вышли на улицу.

К штабу приближался всадник. Его шинель, застегнутая на крючок, была надета внакидку. Правый рукав шинели, поддерживаемый винтовкой, торчал кверху. Начдив подозвал кавалериста.

– Казак первой сотни Семен Волк, – четко отрапортовал всадник.

– Ты хотя и Волк, а никому не страшен, товарищ. В таком виде, конечно. Может, только воробьям на огороде. Скажи, дружище, на милость, что с тобой будет, если из кустов выскочит хотя бы один бандюга? Пока будешь доставать винтовку, он тебя трижды зарубит. Ты что, служил у Махно? Эта анархия точно так носила винтовки, как ты.

– Товарищ начдив, – совсем смутился молоденький кавалерист, – я у Махно не служил. Служил и служу Советской власти. А винтовку взял в рукав, чтоб не пылилась, да и хмарилось с утра, думал, будет дождик – берег ствол.

– Больше так не делай. Ствол, верно, надо беречь, но прежде всего надо беречь свою жизнь. Имей винтовку всегда наготове, тогда ты будешь для бандитов настоящий волк! А вы, земляк, – повернулся ко мне начдив, – взяли бы и написали для казаков нашей дивизии простую памятку, как себя должен вести казак в районах, пораженных бандитизмом. И про этого Волка упомяните.

Эта памятка, брошюра в 10–12 страниц (первое мое «произведение»), скоро вышла в свет, отпечатанная в литинской уездной типографии.

Параня Мазур

Петлюровцы, стыдясь признаться в том, что они постоянно терпели поражение от своего же народа, вопили: «Москва бросает против нас ходей (китайцев), башкиров, латышей».

И снова, поздней осенью 1921 года, отборный гайдамацкий отряд, несмотря на тройное численное превосходство, не устоял под ударами нашего 7-го червонноказачьего полка. Желтоблакитная печать писала тогда об этом:

«Повстанцы смело продвигались вперед, но, столкнувшись с полком конных марксистов, вынуждены были повернуть назад».

Петлюровский газетчик не без иронии перекрестил нас в «конных марксистов», но мы-то в самом деле считали себя учениками великой школы Маркса, которых высшие интересы партии и народа заставили взять в руки клинки.

Наш полк усилиями партийной организации и всего боевого состава превращался в грозную для врага силу.

Уже трижды выведенные на плац лошади полка прошли через баню. Засучив рукава, вместе c нами втирали вонючую мазь в чесоточные шеи животных все мальчишки заводского поселка. Недружелюбно косясь на меня, скинув бурку, кубанку и гимнастерку, заделался  конским банщиком и ворчун Храмков. И даже отец Дорофей, загрустивший без «отца» Иакова, на сей раз трезвый, предлагая услуги, хотел было снять с плеч длиннополую рясу, но мы обошлись без помощи духовенства.

Уже Жан Карлович Силиндрик привел прибалтийских орлов с огромным обозом. Еще в 1918 году, отступая под натиском ландскнехтов фон дер Гольца, латышские бойцы, опасаясь расправы над семьями, увезли их с собой. Отборные кони латышского отряда никакими болезнями не страдали. Женщины из обоза Силиндрика выходили и наших лошадей, чем оказали полку большую услугу. Латвийские воины обильно полили своей кровью советскую землю там, где больше всего ей угрожала опасность. Рослые, крепкие, с волевыми энергичными лицами, участники многих боев, в большинстве коммунисты, эти вновь прибывшие всадники на сильных вороных конях могли бы стать гордостью любой кавалерийской части.

Уже любимая поговорка краснознаменца Жана Карловича «например, вот пример» была подхвачена многими бойцами полка.

Уже собрали всех неграмотных полка в первой сотне, а ее командир Храмков все брюзжал:

– Все несчастья на мою голову. Казак должен думать о шашке, а не о карандаше.

А казаки, пропуская мимо ушей эти реплики, дружно принялись за ликвидацию неграмотности.

В полку закипела и военная учеба. Бойцы занимались строевой подготовкой, а командиры налегали на тактику. Помня слова Примакова: «Служить нам, как медному котелку», надо было взяться за отшлифовку и своего командирского мастерства.

Кавалерийское дело, как говорили в те времена, покоится на трех «китах». Первый «кит» – это индивидуальная езда, вырабатывающая из всадника и коня нечто цельное, взаимослитное. Второй «кит» – строевое дело. Когда собранные вместе десять или пятьсот всадников как единое целое молниеносно выполняют команду – это и есть идеал строевой выучки. И третий «кит» – тактика, то есть искусство малой кровью добиваться больших побед. Всем этим наукам мы учились серьезно.

Начнем с первого «кита». Помню, летом 1919 года в просторной клуне села Казачек, недалеко от Старого Оскола, я, политком эскадрона, ознакомил кавалеристов с брошюркой В. Либкнехта «Пауки и мухи». После занятий ко мне подошел Слива – тихий и исполнительный боец лет тридцати, в прошлом забойщик, а затем драгун и красногвардеец. Чуть смущаясь, он сказал:

– Вы только того, товарищ политком, не обижайтесь, значит, мы толковали с ребятами. Много уж мы перевидали в эскадроне политиков. Раньше был Галушка, ничего хлопец, из нашего брата, рабочий. И до вас присмотрелись, значит, какого вы духа, потому, видим, из грамотных. Значит, народ мне дал как бы полномочия, чтобы я вас немного подрепертил по конному, следовательно, делу. Потому сегодня вы политком, а завтра, может, еще куда потребуют. Надо, чтоб народ, куда вас пошлют, не смеялся: «прислал нам эскадрон человека, а он в седле, что собака на заборе». Манежить я вас буду на выгоне, от народа подальше...

После этой несколько сбивчивой речи мне стало ясно, что эскадрон, хотя я в седле и держался прочно, забраковал мою езду. Тронутый заботой людей, я охотно согласился поступить в учение к Сливе. Скажу одно – в поле, за селом, старый драгун «манежил» меня основательно... После тряской учебной рыси без стремян, после изнуряющих бесконечных вольтов «направо, налево и через середину манежа», выработался наконец тот шлюз, без которого нет и не может быть настоящей кавалерийской посадки.

* * *

В июне 1921 года мы оставили район Ильинцев и передвинулись дальше к западу. Шмидт со штабом 2-й червонно-казачьей дивизии (бывшей 17-й) расположился в Хмельнике. Нам назначили стоянку в Вонячине – на родине атамана Шепеля, затем перевели в село Ивчу.

В Ивче мы получили задание изъять дезертиров из сел, примыкавших к Кожуховскому лесу. Прочесывали мы и самый лес – логово Шепеля. Но этот петлюровский атаман – не чета «знахарю» Христюку, работал  тонко. Хорошо вымуштрованная агентура предупреждала его о каждом нашем шаге.

Ежедневно, начиная с рассвета, природный наездник Земчук на ивчинских полях обучал меня казачьей джигитовке, неведомой бывшему забойщику драгуну Сливе.

Вскоре под руководством опытного тренера, правда менее придирчивого, чем Слива, я уже научился с толчка вскакивать на полном галопе в седло, делать ножницы, лететь на коне, свесившись корпусом и головой чуть ли не до земли, и, как это ловко проделывал Семивзоров, со свистящей пикой в руках скакать стоя в седле. Научил меня кубанский казак и класть коня, сначала с земли, а потом и с седла.

Как бы рано мы ни появлялись на учебном плацу, там уже стерегла свое буйное стадо Параня Мазур. Высокая, тонкая, повязанная ситцевым платком, босая, в выцветшей, с огромным количеством заплат кофте, она внимательно следила черными, сверкавшими из-под густых бровей глазами за нашими упражнениями. Изможденное непосильной работой смуглое лицо тридцатилетней свинарки хранило следы былой красоты, и полковые шептуны судачили, что одноглазый казак Семивзоров, как только мы с Земчуком покидали учебный плац, являлся туда, чтобы развлекать свинарку. Она гнала его, якобы боясь волкодава Халаура. Когда казаки предсказывали Семивзорову провал, он, не смущаясь, отвечал:

– Что ж, что рожа кривая, абы душа была прямая!

Земчук морщился при виде огромных черных свиней, которых пасла Параня.

– У нас на Кубани таких хряков не разводят, – удивлялся Земчук. – Какая-то чертова порода.

– У чертей и порода чертова, – смеялась свинарка. – Это богатство наших куркулей. Вот как оно получается. – Параня поднесла мне потрепанную «Бедноту». – Читаю вот эту газетку, беру я ее в нашем комнезаме[23]23
  Комитет бедноты.


[Закрыть], хорошо в ней все сказано, а только, видать, как батрачила я раньше, так и по гроб жизни придется батрачить.

Когда я ей сказал, что со временем на селе не будет ни кулаков, ни батраков, она ответила:

– Что ж, посмотрим!

Однажды, когда Земчук переседлывал в стороне лошадь, свинарка, подойдя ко мне, зашептала вполголоса:

– Вот вы, командир, вчера оцепляли Требуховский лес. Должно быть, банду ловили. Напрасно мучите ваших людей. Атамана Шепеля там нет. Ушел в Летичевщину. На селе говорят: осенью сам Петлюра опять заявится сюда из-за Збруча. Сейчас мы, батраки, ходим под шлеёй, а там вовсе подставляй шею под ярмо. Только придет тот проклятый Петлюра, как за ним вернется граф Гроховский – наш пан. Сейчас куркулям служим, а потом и панам угождать придется. Да, живучи на веку, поклонишься и червяку.

– Что ж? Придут и покаются, – ответил я.

То, о чем сообщила Параня, должно было заинтересовать нашего особиста Ивана Вонифатьевича Крылова. Я спросил:

– Вы, Параня, согласились бы рассказать об этом одному нашему верному товарищу?

– А не подведет меня ваш верный товарищ под монастырь? – Свинарка насупила брови. – И так наши куркули косо смотрят на меня вот за эту «Бедноту».

– Давно грамотны? – спросил я.

– Не очень. Дошли и до нас слова товарища Ленина про кухарок. Вот и налегла на букварь. Хоть по складам, а осилила. Так вот спрашиваю: надежный тот ваш товарищ?

– Ручаюсь! Рабочий человек. Москвич.

– Ладно, – подумав, согласилась Мазур. – Только к нему я не пойду, так и знайте. Нехай сюда явится, на толоку. Смотрите, в тот день, как ему прийти, подержите около себя ухажера. – Параня лукаво усмехнулась и как бы сразу помолодела. – Он хоть и Прожектор, а не греет мне и не светит. Вот одного я не пойму – уже в полный голос заговорила Мазур, указывая на приближавшегося к нам с лошадьми Земчука, – что он у вас за великое цабе, что его щодня особо учите? Какой бы из меня был пастух, если б я стала пасти особо какую-нибудь животину?

– Не я его, Параня, а он меня учит, – ответил я.

– Вот это новости! – воскликнула пораженная свинарка. – Простой казак, а учит главного командира!

– Чего не знаем мы, – ответил Земчук, – тому нас учит наш командир, а тому, чего они не знают, учим их мы, простые казаки. Так у нас вкруговую все и идет.

Сведения Парани Мазур о замыслах Петлюры, которые подогревали надежды кулаков Подолии, подтверждались и сообщениями закордонной прессы, попадавшей к нам через пограничников.

Из-за дележа подачек Пуанкаре и Пилсудского не утихала грызня в лагере желтоблакитников. Оппозиционная к петлюровской атаманщине львовская газета «Вперед» 25 мая 1921 года писала, что интернированную в Польше армию атаманы хотят продать Франции, а также сколотить банды для нападения на Украину, чтобы «создать там дикие поля, на которых безнаказанно могли бы бушевать разные рыцари разбойного промысла».

Дальнейший ход событий подтвердил высказывания желтоблакитной газетки. Только в одном ошиблись господа из львовской «Вперед». Рыцари разбойного промысла не бушевали безнаказанно. И хотя они еще существовали, но до смерти боялись высунуть нос из лесных трущоб Подолии.