Текст книги "Трубачи трубят тревогу"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– А дзюськи! – крикнул с места Запорожец.

Братовский вновь широко улыбнулся:

– Пан Еднак говорил: не удастся нам, так удастся нашим детям. Они будут ласковые, как котята, а когда почувствуют силу, станут люты, как тигры. А дети есть дети. Они не только будут проводить наши идеи, но и посчитаются за отцов. И тогда настанет та светлая пора,  когда по нашей земле будет ходить только тот, в чьих жилах течет наша кровь. И хлеб наш...

Но тут вскочил на ноги Гусятников. Сорвал с головы папаху, швырнул ее оземь:

– Эге! Я откачал из шахт целое море и останусь без хлеба... и еще услышу: «Геть з Украины»?..

– Так я что, – перед неожиданным натиском криворожского камеронщика отступил на шаг Братовский, – я же передаю только слова иезуита Еднака... Одного из тех, кто думает признать большевиков, затаив камень за пазухой.

– Ну и горячий же ты, Андрей Фомич, – стал унимать взводного Мостовой. – Одно слово, шахтерская кровь!

– Что ж, Братовский рассказал нам про все, что ему пришлось видеть и слышать в петлюровском лагере, – в заключение сказал Климов. – Скажем ему спасибо. Эта демагогия про хлеб и сало для нас не новости. Рабочий ест хлеб крестьянина, а крестьянин пользуется плугом, жаткой, ситцем и солью, сделанными и добытыми рабочими. Это и есть ленинский союз рабочего класса и крестьянства, смычка города с деревней. Новое другое – это про тигрят в кошачьей шкуре. Мало о чем мечтают сто раз битые петлюры? Мы, большевики, понимаем этот вопрос по-другому. Мы говорим: дети за отцов не отвечают. Наше общество и наша школа воспитывают из всех детей настоящих советских граждан, для которых будет существовать одна лишь родина – Советская республика. Ну, отдельные выродки могут быть везде. На то мы и большевики, чтобы отличить кошачью шкуру от тигрячей...

Собрание кончилось. Прижав к боку старенькую балалайку, путешествовавшую с ним с первых дней гражданской войны, Гусятников под ее аккомпанемент затянул старинную песенку:

Ни кола, ни двора, зипун – весь пожиток,

Век живи, не тужи, помрешь – не убыток.

Богачу-дураку и с казной не спится,

Бедный гол, как сокол, поет, веселится.

Он идет и поет, ветер подпевает,

Сторонись, богачи, – беднота гуляет.

Поживем и помрем – будет голь пригрета.

Разумей, кто умен, – песенка допета.

Вдруг, стряхнув с себя грусть, вызванную старинной невеселой песней, камеронщик, лихо ударив по струнам, пошел, поскрипывая новенькими кожаными леями, в припляс по кругу и весело запел:

Мы поставить,

мы и снять,

мы и лаптем щи хлебать...

А Иркутское чека

расстреляло Колчака...

Вечером того же дня начдив Шмидт, следуя из Хмельника в Винницу, в штаб корпуса, появился на улицах Литина. Возвращаясь с прогулки, двигалась по тротуару шумная колонна малышей из недавно организованного нами детдома. Его воспитанников привезли из голодающей Татарии. Возглавлял колонну взводный Почекайбрат, криворожский шахтер, камеронщик, земляк и товарищ по забою взводного Гусятникова.

Почекайбрат с помощью лишь одного кашевара получал продукты, отчисляемые казаками из пайка, готовил пищу малышам, обшивал их, одевал, а с помощью молоденького казака Семена Волка воспитывал и учил грамоте. Панас рассказывал детворе, родившейся на Каме и Волге, об украинском красавце Днепре, о тяжкой работе в шахтах, о славных делах червонных казаков. И может, поэтому шумная команда Почекайбрата, не расставаясь с тюбетейками, щеголяла в детских галифе с красными лампасами.

23 февраля 1923 года «Правда» писала, что дети нашли душевное, прямо матерински доброе к себе отношение со стороны червонных казаков...

– А здорово тот бисов Панас подрепертил свой татарский эскадрон, – усмехнувшись, заявил дежуривший при штабе Гусятников. – У нас на шахтах он тоже был любитель возиться с пацанвой. Все говорит: кончу службу, пробьюсь в учителя...

Тут отозвался сотник Храмков:

– Ради татарчат казак от последнего куска отказывается. А здешним кулакам воды и то жалко...

Почекайбрат, заметив приближавшегося начдива, решил «подтянуть» изрядно уже окрепшую на казачьих хлебах команду. Густым басом, слышным на несколько улиц, он наводил порядок «в строю»:

– Дойди на хвост!

– Отставить разговорчики!

– Дывысь одне одному в потылыцю!

Шмидт поздоровался с малышами. Раздал им пряники-»жамжики», тут же продававшиеся с лотков. Обратился к Почекайбрату:

– И тебя, хлопче, с такой голосиною держат в мамках?

– А я цыцькой пацанов не кормлю, – бойко ответил казак. – Они, товарищ начдив, сами способные шамать.

– Я же не сказал, что у тебя груди толстые. А бас у тебя в самом деле жирный. В мировом масштабе. С ним бы тебе не в мамках ходить, а мое место занять. На дивизионных учениях вполне без штаб-трубача обойдешься!

– Я согласный, товарищ начдив, – не растерялся «командир татарской сотни». – Давайте будемо меняться.

– Хорошо, я подумаю, – с серьезным лицом ответил начальник дивизии, – только хочу знать, что будет в придачу?

Почекайбрат ответил:

– Могу дать криворожскую экономию и пять табунов собственных лошадей.

– Эх, козаче, я не знаю, куда мне девать свои десять прилукских экономии и сто табунов лошадей, – ответил, смеясь, Шмидт, любивший и сам пошутить и уважавший шутку другого.

И ничего удивительного не было в том, если бы «командир татарской сотни» рано или поздно продвинулся в начальники кавалерийской дивизии. Сотенный кузнец 5-го полка Николай Федоров[29]29
  Н. Ф. Федоров, полковник в отставке, живет в Ростове.


[Закрыть] дослужился до начдива. Но еще проще Почекайбрат мог бы стать оперным певцом. Для этого у него были все данные. Если бы только не обстоятельства... Никто не может сказать, сколько в связи с коварными кознями желтоблакитников отнято у народа Пушкиных, Шевченко, Шаляпиных, Павловых...

Бессарабка

Только что кончились занятия в одном из просторных классов пустовавшей литинской гимназии. Командиры, закурив, окружили сотника-уральца.

– Да, Горский умеет потчевать знатно... – начал рассказ Хрисанф Ротарев.

Еще в Кальнике наш ветеринар под честное слово получил в дивизии сверх нормы бочонок зеленого мыла. После первого же напоминания о долге в Киев, снабженные мешком сахару, отправились сотник Ротарев и взводный Почекайбрат, временно сдавший детей учителю.

Услышав, что речь идет о Горском – мастере «дворцовых переворотов», и я заинтересовался рассказом Ротарева.

– Сколь мороки и мук набрались мы через тот куль сахару с Панасом Кузьмичом, так не доведи господь! – покачал головой уралец. – Еще в вагоне люди добрые сказывали: «Держите на базарах ухо востро. Там такие спецы, что на ходу подметки рвут. Как пчелы налетят. Не успеете оглянуться – заместо сахара подсунут куль трухи».

– Если в этих смыслах, – оборвал сотника трубач-одессит, – то ваш Киев против нашей Одессы акнчательный пескарь.

– Что ваша хваленая Одесса, – перебил штаб-трубача полковой адъютант Ратов. – Возвращался я из отпуска. В Киеве жду поезда. Входит в вокзал пожилая женщина, а ей навстречу аккуратненькая девчонка, сует руку: «Здравствуйте, тетя, давно вас дожидаюсь». А «тетя» ставит на пол корзинку, протягивает руку: «Что-то я тебя, племянница, сразу и не узнаю». Пока шли расспросы да ответы, дружки «племянницы» утянули корзинку.

– Да, энтот куль сахарку дал нам канители, – продолжал Ротарев. – Перво-наперво пристала заградиловка. Отбивались мы от нее и в пути, а пуще всего на остановках, начиная с той чертовой Жмеринки... Заградиловцы – те дотошные, но и мы не спекулянты, не мешочники какие-нибудь! Едем по закону, и документальность у нас аккуратная...

– Наш Петр Филиппович хоча из бурлацкого племени, – сверкнув цыганскими глазами, заявил сотник Кикоть, – а по письменной части он любому студенту утрет нос.

– Ну, прибыли мы в конце концов и в ту матерь русских городов, значится, в самый Киев. Расспросили, как  лучше всего добраться до Бессарабки, потому как нам сказали: только там корень всех корней. Идем к трамваю. За нами голодающие, которые с Волги. С трудом отбились. Внесли аккуратно наш груз на заднюю площадку. Смотрим в оба. Упаси бог кто-нибудь ножичком полоснет. Повек не обелишься перед начальством: добро-то казенное. А тут кондуктор является: «Гражданин и товарищи, признавайтесь, кого я еще не обилетил». Мы молчим, думаем, энто нас не касается. Не по совести, считаем, брать деньги с защитников... Кондуктор задудел построже: «Которые непонимающие по-хорошему, к вам обращаюсь. Берите билеты на себя и на груз. Кончилась лафа нашармака кататься. Это вам, гражданцы, не семнадцатый год». Одним словом, слупил он с нас огромный капитал – по две тысячи с носа за билет и пять тысяч за поклажу. «Ежели так пойдет дальше, – подумал я, – скоро сядем с Панас Кузьмичом на мель». Какие наши деньжата, сами знаете. Тут еще, пока ехали, на станциях искус на искусе – белые паляницы, пшеничные коржи, куриные потроха – одним словом, весь мудреный нэп. За три года истомилась по всему энтому человеческая утроба. Ну, и побаловались чуток... Правда, от энтого лакомства мы не попузатели, но бумажники наши потонели изрядно.

– Говорят, наш камеронщик чуть не заехал кондуктору за «семнадцатый год», – поинтересовался Храмков.

– Всего, что было, не перескажешь, – ответил Ротарев. – Дай бог, выложить главное. Так вот, недалече от Бессарабки, на Малой Васильковской, нашли постоялый двор. Заперли куль с сахаром на крепкий замок. Тут же припужали хозяина: ежели не дай бог что, то не снести ему головы, потому как имущество наше кругом казенное. Пошли в чайную, а тут милиция. «Ваши документы! Откель у вас сахар?» Значит, сам хозяин постоялого уже просигналил. А как увидел, что все у нас по законной статье, опосля обеда привел какого-то шустренького человечка! И подумайте только, братцы, – кустаря-мыловара. На ловца и зверь грянул. Мы даже очень возрадовались: не шататься нам по базарам. Раз-раз, обтяпали дело – полкуля, значит, три пуда песку, за бочонок мыла. Хозяин постоялого потребовал полпуда. За маклерство. Ну, наш Панас Кузьмич, как знаете, человек щедрый. Свернул трехдюймовый шиш – получай, мол, с мыльного  фабриканта. А энтот фабрикант говорит: «Мыло зараз варится, вечерком поспеет». А пока решили мы со взводным так: один остается на постоялом, потому замок замком, а к замку и верный глаз не помешает. Не у себя дома. А другой пока что наведается на базар, присмотрится, что есть в рундучках, принюхается к киевским ценам. Я потопал на базар. Хожу по рядам – чего только нет. Про обжорный ряд не говорю – все есть. Одежи какой хотишь, начиная с господской. Были бы только деньжата. Хожу и думаю: откель все это развелось? Кажись, за революцию энту буржуазность давили все, кто хотел: мы за мироедство, махновцы за толстые кошельки, деникинцы за самостийность, самостийники за инородство, а стоило только объявить нэп – и полезла эта буржуазия, как поганки после хорошего летнего дождя.

Опосля побывали мы с Панас Кузьмичом на всех базарах, – продолжал уралец, – что Бессарабка, что Владимирский, что Еврейский, что Сенной, что Житний – несусветное торжище, и все! Рундучок на рундучке, ларек на ларьке, а шуму-галдежу, а толкотни, а людей! Промежду прочим, и там немало энтих самых голодающих с Поволжья, а больше всего жулья и босоты. Сидят в холодке под рундуками и дуются в «три листика». Мечут «тузик-мартузик, а деньги в картузик». Сначала для видимости спустят своему же какой-то капиталец, а потом начнут стричь подряд всех простофиль. Как настригут полон чувал мильёнов, потешаются: «Рупь поставишь – два возьмешь, два поставишь – шиш возьмешь!»

А часы? Пока держишь в руках – ходют, а положил в карман – тпру, остановились. Дальше, как были до революции зазывалы, так обратно они пошли в ход. За руку тянут. А чего только нет на вывесках? И все больше стишки: «Помогайте Советской власти и мне отчасти». Пришел на постоялый, а мой взводный храпит на полу, заслонил богатырским телом вход в чулан. Разбудил его. Постановили мы в тот день не обедать: деньжат осталось скудновато. Вечером хозяин постоялого повел нас к мыловару. Катим тачку, на ней куль с песком. Прибыли на Керосинную улицу. Въезжаем во двор, а там уже шурует милиция. Что оказалось? У того фабриканта в кастрюле варилось мыло... для видимости... а торговал он краденым. Добро милиция встряла впору. Повернули  домой. Отругали хозяина, а сами решили держать ухо востро. Ходим по Евбазу, ищем мыло, а покупцы на сахар не дают покоя. Надокучили. Предлагают милиарды, а что с них толку. Нынче фунт хлеба две тысячи, а на утро, глядишь, – две с половиной. Вкратцах сказать, товарищи, за три дня прожились подчистую. Хозяин, так тот даже стал в кипятке отказывать. Говорит: «Чего трясетесь над кулем? Раскупорьте его. За сахар всего отпущу». Так вот на той же Бессарабке сплавили бельишко, потом пошел в ход и портсигар – получил я его в Казани за джигитовку. Что делать? Будь зима, пошли бы пилить дрова, а то и скалывать лед с мостовых. Двинулись к причалам. Грузчики косятся: «Может, вы шашкой работаете и хорошо, а вот как вы спинами действуете, мы энтого не знаем. Ежели на полпая, то по рукам». Покорились. Поработали с полдня, а тут слышим голос: «Привет рабочему классу!» Поднял голову, смотрю и не верю собственным глазам – по сходням катера прямо на меня идет Валентин Горский.

Тут Ротарев многозначительно уставился на меня, усмехнулся. Очевидно, вспомнил весеннюю историю в 6-м полку. Сотник продолжал:

– Поздоровались мы с ним, познакомил его со взводным, а он и спрашивает: «Что, вас из казачества турнули?» Говорим, что нас пока, слава богу, из казачества не выгнали, что находимся в командировке, да вот поистратились, жрать нечего. «Жрать нечего, – закатился смехом земляк, – так энто я вам в два счета улажу. Я казаков повсегда, – говорит он, – встречаю с почетом, хоча и обошлись со мной в казачестве, прямо скажу, неважнецки». Мигом собрались. Горский повел нас на Контрактовую площадь, в какой-то подвальчик. Он впереди, мы сзади. Как взошел он на порог, остановился, повертел только кончиком кавказского пояска – и тут же навстречу хозяин, пожал ему ручку, усадил нас за стол. Смотрим, все почтительно здоровкаются с Горским. Думаю: «Важная он в энтих краях птица». Половые понатаскали всякой всячины, водочки первый сорт. Горский говорит: «Не сумлевайтесь, плачу за все я». Скажу без утайки, братцы, наш брат уралец ужасно горазд под выпивку закусить. Посмотрел я на Панаса Кузьмича и понял, что по энтой части шахтерский род тоже маху не даст. Горский пользовал блюда нормально, а мы со  взводным навернули борща, улупили отбивные да шашлык, и всего в дуплете. Тут музыка врезала. Который сидел за фортупьянами, пошел отхлестывать: «Я получку проконьячу и в очко продую дачу, лопни, Жоржик, но держи фасон...» Мы поплакались Горскому, предъявили ему нашу ситуацию. А он: «Два пуда сахарку – и завтра будете с мылом». А взводный ему без стеснения: «Дорого же, товарищ Горский, хочете вы слупить за свое угощение». Он отвечает: «Энти два пуда пойдут не мне, а кому-то повыше, а не хочете – кормите на постоялом клопов». Аккуратненько откусил ломтик сыру и говорит: «Люблю власть советскую, а сырок швейцарский». Взводный не стерпел: «Да, товарищ Горский, поясок, вижу, вы любите узенький, а жизнь широкую». Музыканты стараются: «Я жену подсуну заву... Приглашу в кино я Клаву... Лопни, Жоржик, но держи фасон...»

Вышли из подвальчика, едва волочим переполненные потроха. По дороге к Почтовой площади случился еще один ресторанчик. Мой землячок, как только переступил порог, начал вертеть кончиком пояска. Завели нас в клетушку. Обратно питье, закуски. Спрашиваю Валентина насчет пояска. Он отвечает: «Если кручу в энту сторону, значит, накрывать в общей комнате, ежели в другую – значит, особо, в каютке». Почекайбрат спрашивает: «Откуда у вас такая власть?» Он посмеивается: «Служба таковская». Мы со взводным пожимаем друг другу ноги под столом. Решили, значит, жидкости ни в какую, а закусок в соответствии с возможностью. Нагружаемся уже про запас, хотя бы дня на два. Собрались, а Горский хозяину помахал лишь ручкой. Нам говорит: «Ежели что надумаете, завсегда к вашим услугам, казачки. Ищите меня на пристани».

Сытые, спали мы по-богатырски. А наутро что? Как сидели на мели, так и сидим. Кинулись на пристань до крючников, а взводный говорит: «Не нравится мне, товарищ сотник, твой землячок. Больше на его угощение не клюну, а ты, сотник, поступай, как хотишь, укору моего не опасайся. С тебя, с беспартийного, спрос по низшему разряду...»

– Да, у нашего камеронщика на все есть строгое понятие, – с восхищением выпалил Кикоть, – его наваристыми щами не купишь.

– На то он и шахтерского звания, – подтвердил Ротарев. – Не зря наш комиссар Климов и партийный секретарь Мостовой под маркой пособлять возле грузов прикомандировали его ко мне. Так вот, поработали мы со взводным ничего, получили на двоих один пай. Накупили провианту. А назавтра получился внезапный, можно сказать, конфуз. Давеча, когда разгружали баржу с вонючими шкурами, все шло гладко, а в тот день носили мы в трюм табачный товар. Какой-то медведь оступился, ящик с грузом полетел, раскололся – и пошла тут пожива. Почекайбрат облаял энтого, что оступился, даже как-то его обозвал. А тот, с толстым сизым носом, видать, спец по части самогонки, на взводного: «Барбосы вы, краснолампасники, нагаечники, царские охранщики, при старом режиме мучили народ и зараз не даете никому жить, кусочники, пришли отбивать наш кусок хлеба». Наш взводный не стерпел. Заехал по морде обидчику. Поднялся шум. Которые грузчики вступились за нас, которые за побитого. Явилась милиция. Повели нас, рабов божиих. Заводят к районному. И кто бы вы, братцы, думали он? Сам Валентин Горский. Я прямо сомлел от внезапности, а он хоть бы что. Сидит, лыбится, накручивает на палец кончик пояска. Тут же вертится какой-то франт – брючки белые, пинжак синий, глаза черные, волос черный, усики черные. Горский подмигнул, тот поднял с головы соломенную шляпочку, прохрипел: «Привет рабочему классу». Вышел.

«Оно, конечно, теперича время такое, что кулаками уже не мода размахивать, – сказал Горский. – Но этому барбосу ты, взводный, заехал законно. У них повсегда так: как в ящике интересный груз, они его кокают. А второе, бессовестная харя, – повернулся он к побитому, – кто бы мычал, а ты бы, подхорунжий, и помолчал, давно ли сбросил гайдамацкий жупан? Вон отсюдова, барбос».

– А вас позвал в ресторан? – поинтересовался Ратов.

– Где там! – взмахнул рукой сотник. – «Знаю, – говорит он нам, – дело у вас затянулось. Сами виноваты. Теперича кинулись к береговой босоте. Очень уж вы деликатничаете с тем сахаром. И то скажите спасибо тому в соломенной шляпе, который только здесь был. Давно бы уркаганы расклевали ваш сладкий корм». Спрашиваем:  «Кто он – главный милицейский чин?» Горский усмехнулся: «Энто главный киевский налетчик Мунчик». А взводный говорит: «Я думал, что энтих паразитов, энтого элемента уже и нет на нашей земле, а если есть, то только в тюряге». Горский присел на край стола и отвечает: «Вижу я, товарищи, крепко же вы отстали от жизни. Что такое нэп? Энто мир промежду советской властью и буржуазией». Почекайбрат тут же перебивает милицию: «Не мир, а временное перемирие». – «Пусть будет по-вашему, – говорит Горский. – Нэп, видишь ли, есть и перемирие милиции с преступным миром. Без этого, повторяю, давно уж уперли бы ваш сахарок. Мунчик дал своей бражке приказ – «не трожьте». Недавно на митинге у московского наркома «выгрузили» какие-то памятные часы. Вызвал я Мунчика. Прошли сутки – и пропажа вернулась к хозяину. Сейчас мы действуем по правилу: «Живи и жить давай другим». А наш взводный ему режет в глаза: «А наше правило таковское: пусть подохнут гады, чтобы люди могли жить». Горский махнул рукой: «Так вот, советую вам по-дружески, заканчивайте поскорей вашу коммерцию. Никто не знает, долго ли быть перемирию. Как пойдет война между милицией и Мунчиком, не уцелеть вашему сахарку. Лежите вы на нем, как собака на сене – сам не гам и другому не дам».

– Смотри, – осклабился трубач, – выходит, этот киевский Мунчик – птица на манер нашего Мишки Япончика...

– Попрощались мы, вышли на улицу, – продолжал Ротарев, – а там уже дожидался какой-то кустарь-ландринщик. Не терпелось ему завладеть нашим добром. Привел он настоящего мыловара, сторговались мы с ним – и баста. Возрадовались бесконечно, потому уже повсюду мерещился нам энтот чернявенький Мунчик. На остаток сахару – а его было целых три пуда – закупили со взводным все, что наметили...

– А что вы там еще накупили? – с нескрываемой ревностью спросил Кикоть. Ради того сахара и он потрудился немало. Таскал дрова для завода.

– Окромя мыла мы привезли кое-что поинтереснее... – загадочно продолжал уралец.

– За маклерство, наверное, отхватили себе по паре хромовых сапог? – неуверенно сказал Скавриди.

– Отхватили мы со взводным не по одной паре, а полный мешок обуви. И обувь эта особенная – сафьяновые чувячки. Казачата нашей «татарской сотни» шибко уважают сафьян. Окромя этого сто ученических досок привезли. С трудом напали на них. Излазили все базары, а нашли только в Святошино. Насчет энтой штуковины был нам особо строгий наказ Мостового. А сейчас через энто самое мне мои хлопцы, думаю, и тебе, Храмков, твои, и тебе, Кикоть, уши прожужжали. Во время переходов сидит энто в седле какой-нибудь будущий Пушкин, рисует грифелем на доске и все бубнит: Пе, и – пи, ше, у – шу... пишу...

Слушатели в ответ на сетования Ротарева дружно рассмеялись. Прерывая общий смех, Ратов задумчиво сказал, взглянув на сотника-уральца:

– А видать, Хрисанф Кузьмич, твой землячок не простой, а особенный тип. Не зря поперли его из корпуса. Давно по нему решетки скучают.

И действительно, вскоре Горский оказался в одной шайке с налетчиками и ворами и вместе с ними был расстрелян по приговору советского суда.