Текст книги "Трубачи трубят тревогу"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– А что то был за поручик?

– Шли мы с одним балтийцем по Фонтанке. Не заметили их благородия, не козырнули. Он остановил нас и без лишних слов заехал матросу в ухо. Вот и пришлось заступиться за морячка...

* * *

Измотанные тяжелым боем у Пугачевки, после короткого отдыха в районе Сорокотяг, задолго до рассвета, забрав у крестьян свежих лошадей взамен своих, замученных, махновцы умчались на восток.

Махно бросился к Днепру, сумев избежать встречи с 17-й дивизией Котовского. На изможденных конях, из-за смертельной усталости не дотронувшихся даже до овса, мы продолжали погоню.

Неделю шли по проселкам, сохранившим следы множества кованых и некованых копыт. На обочинах валялись конские трупы. Попадались на дорогеито рваные до невозможности сапоги, то мятый картуз, то стреляные гильзы.

Как и всюду, черный путь махновских банд был отмечен трупами зверски зарубленных красноармейцев, сельских активистов, бедных крестьян, ненавидевших пьяную, разнузданную банду батьки.

Очерет, остановив свою лошадь у кучки раздетых, изрубленных тел, прикованных к земле замерзшей кровью, заскрежетал зубами:

– От шибенники! Розбишаки! Для Махна человек хуже собаки. На его знамени когда-то Стояло: «Богатий бiйся, бiдний смiйся». Все это брехня. Лучше бы написал: «Бiдний бiйся, богатий смiйся», и это было бы в самый раз.

На походе нам стало известно о гибели начдива 14-й Александра Пархоменко, зверски убитого бандитами.

В крестьянских хатах нам показали махновские деньги. На их лицевой стороне значилось: «Анархия – мать порядка», а на изнанке:

Эй, жiнко, веселись,

У Махна грошi завелись!

Хто цих грошей не братиме,

Того Махно дратиме!

При подходе к Днепру по распоряжению Примакова из состава 8-й и 17-й дивизий был сформирован сводный  отряд на самых крепких, выносливых конях. Возглавил его Григорий Иванович Котовский. Всадники с подбитыми лошадьми, с лишним имуществом отправились к местам постоянных стоянок.

Следы банды вели к Каневу. Здесь, на одном из глухих хуторов Каневщины, состоялась встреча петлюровской резидентки с махновским контрразведчиком Воробьевым, который и свел ее с Махно.

Задержанная в Ольгополе Ипполита Боронецкая, пытаясь полным раскаянием смягчить свою участь, ничего не утаила из того, что произошло во время ее свидания с «главковерхом» анархо-кулацкой вольницы.

Батько, страдавший от очередной раны, полученной в бою у Пугачевки, принял шпионку лежа в тачанке, по бокам которой в почтительной позе застыли приближенные батьки – патлатый матрос Щусь, начальник махновского штаба Белаш и палач Воробьев. Махно, не слушая посланницу Чеботарева, сразу же обрушился на нее:

– Передай, девка, своему Петлюре, что батько Махно шуток не признает. Где ваши атаманы? Попрятались от Махна, как мышь от кота. Не видел я что-то ни их отрядов, ни их самих. А ваш Черный Ворон пусть и не попадается мне на дороге. Он хоть и ворон, а велю своему воробью, – батько указал пальцем на контрразведчика Воробьева, – выклевать ему буркала, а потом шлепну за обман!

– Напуганные! – невнятно пробормотал Щусь.

– Напуганные? – процедил сквозь редкие зубы батько. – Тоже мне вояки!

– Они опасаются, Нестор Иванович, – выступил вперед Белаш, – помнят, как вы поступили с атаманом Григорьевым...

– Волков бояться – в лес не ходить! – ответил Махно. – Вот, девка, передай своему Петлюре, раз такое дело, Махно плюет на него.

– С вами должен был встретиться наш атаман трех губерний Мордалевич, – заговорила наконец Ипполита.

– Никаких атаманов ни трех, ни четырех губерний не знаю и знать не хочу. С вашим дерьмом свяжешься – сам дерьмом станешь. Я ухожу со своей армией.

– Нельзя ли узнать куда? – почтительно спросила Боронецкая.

Махно искоса посмотрел на нее.

– Ишь чего захотела! Иду, куды надо. А своим передай, если Петлюра по-серьезному двинет на Украину силы, Махно готов взять Киев. Только позже, к лету или к осени. Мать-анархия еще покажет себя!

Воробьев, подав знак об окончании аудиенции, выпроводил контрразведчицу за хутор.

Боронецкая ждала иного приема. Ну что ж? Переговоры с Махно – это ведь далеко не все, чего от нее требовал шеф. Ей еще предстояло встретиться с крупным советским командиром и, пустив в ход все свое обаяние, затянуть его в сети чеботаревских козней. Еще во время осенней кампании Ипполите удалось вскружить ему голову. Для ловкой интриганки это не составляло большого труда: человек оказался близким ей по духу. Под влиянием шпионки он забыл о командирском долге, о дивизии. Петлюровцы, перейдя в наступление, опрокинули тогда ее полки и захватили Деражню.

Боронецкая после встречи с Махно направилась в Ольгополь. Там некий Яворский, тайный агент Чеботарева, командир продовольственного отряда, помог ей устроиться на работу в школе и связаться с ее прежним поклонником.

* * *

Возле Канева махновцы оставались недолго. Набросав на рыхлый снег солому, доски, они переправились на левый берег Днепра. Спустя несколько часов – это было в январе 1921 года, – перешел реку и сводный отряд Котовского.

Вскоре махновская черная рать попала в «мешок». Тщательно задуманная ловушка была подготовлена для, нее недалеко от Хорола. Путь банде преграждала насыпь железной дороги. Перемахнуть через нее можно было только у переезда, вблизи которого курсировал бронепоезд.

С двух сторон охватывала врага советская конница. Разъезды 14-й буденновской дивизии нащупали основные силы махновцев. Приближался к полю боя сводный отряд Котовского. Казалось, что теперь уже бесшабашные головорезы батьки не устоят против натиска червонных казаков и буденновцев, стремившихся отомстить за своих любимцев – Пархоменко и Карачаева.

Очутившись в безвыходном, казалось бы, положении, Махно придумал коварный маневр. В его штабе нашлось удостоверение на имя командира взвода 84-го полка 14-й дивизии. С этим документом личный ординарец батьки помчался к бронепоезду. Предъявив документ, подвел командира к амбразуре. Показал на приближавшихся махновцев:

– Это наши. А там, – повел он пальцем в сторону буденновцев, – махновцы. Кони наши вымотаны, к атаке не способны. Так что начдив просит вдарить ураганным... пока пройдем. За переездом станем... будем ждать червонных казаков...

Простодушный командир бронепоезда попался на махновский трюк. И на сей раз анархо-бандиты вырвались из тщательно подготовленной для них западни.

Отряд Котовского почти весь январь преследовал банду Махно. Избегая встречи с советской конницей, бандит ушел на восток – к Волчанску и Купянску.

Махновцы бушевали еще несколько месяцев на юге Украины. Но поддерживавшее их кулачество постепенно выдыхалось в условиях нэпа. Поняв тщетность борьбы, с отчаянием сражалось кадровое ядро махновцев. Бывали у них и успехи. Где-то у Балаклеи они разгромили красногусарскую бригаду, возглавлявшуюся бывшим царским офицером Ватманом, содрали с убитых и раненых кавалеристов новенькие из яркого сукна галифе. Но недолго в них щеголяли.

После возвращения Котовского Примаков, по распоряжению М. В Фрунзе, отправил на Левобережье свежий отряд для борьбы с Махно. Возглавил эту часть командир бригады Петр Петрович Григорьев.

Горе-прорицатель и горе-атаман

Вскоре после похода на Махно Федоренко, вернувшись из Белой Церкви, где стоял штаб дивизии, голосом, в котором одновременно звучали и радостные и грустные нотки, заявил мне:

– Нам, старикам, пора на покой. Я в седле с тысяча девятьсот девятого. Покомандуйте теперь вы, молодежь. Сдам тебе, комиссар, полк со спокойной душой. И полк,  и моего трофейного Грома. Это зверь, а не конь. А Троянду, так и быть, преподнесу Демичеву. Поеду в Бахмут. Пока в отпуск. А там посмотрю, может, останусь, может, и вернусь.

Покинув навсегда ряды нашей славной дивизии – только позже, спустя год, – «желтый кирасир» не ушел, разумеется, на покой. Бывшего командира 6-го червонно-казачьего полка, посланного на Северный Кавказ, назначили директором крупнейшего совхоза «Верблюд».

6-й полк стоял тогда в Плоском и в близлежащих селах. Плоское считалось центром нашего боевого участка.

Вся территория, на которой широко раскинулся конный корпус, была разделена между частями. В границах боеучастка командир отвечал не только за ликвидацию бандитизма, изъятие дезертиров, охрану сахарных заводов и ссыпных пунктов, до и за помощь слабосильным хозяйствам во время полевых работ. Многочисленные функции не снимали с командира ответственности за боевую подготовку части. Работы было уйма. Много испытанных и проверенных в бою командиров, вроде Федоренко, ушли по демобилизации, некоторых отпустили в заслуженный отпуск. На смену штаб дивизии присылал других. Началась реорганизация армии, расформировывались отдельные кавалерийские полки и дивизионы. Их личный состав направлялся на пополнение конного корпуса.

В числе других товарищей прибыли в 6-й полк два командира – Горский и Ротарев. Смуглолицый уральский казак Хрисанф Ротарев, с вороньего цвета шевелюрой, тихий и малоразговорчивый, производил впечатление скромного и дисциплинированного служаки. Напыщенная речь Валентина Горского, его ладно скроенная казачья бекеша; перетянутая кавказским ремешком, дорогая кубанская шашка и лихо заломленная папаха говорили о том, что владелец этой живописной экипировки – человек не без претензий. Он тоже назвался уральским казаком.

Оба уральца, в прошлом командиры эскадронов, были назначены сотниками.

Однажды под вечер в домик бухгалтера сахарного завода, у которого я проживал, явился Горский.

Сияя чисто выбритой физиономией, он уверенным шагом зашел в помещение. Лихо подкинув руку к папахе  и щелкнув каблуками, поздоровался. Не ожидая приглашения, сел на диван.

– Какие у вас дела, товарищ сотник? – спросил я.

– Никаких дел, товарищ комполка. Завернул на огонек. – Улыбаясь и щуря серые маслянистые глаза, продолжал: – У вас нынче такой день, а вы с книгой...

– Какой же это день? – удивился я.

– Не скромничайте. Ныне у вас день рождения. Я пришел вас поздравить, – ответил он и извлек из глубокого кармана бутылку.

Меня изумил вид знаменитой шустовской этикетки, на которой блестели три звездочки.

– Я не пью!

– Знаю. Но вы, товарищ комполка, просто обидите глубоко уважающего вас уральца, – упавшим голосом сказал Горский. – Выпейте со мной, по-простому, по-казачьи.

Мне впрямь показалось, что отказ обидит уральца: столько было мольбы в его голосе.

Разумеется, в тот вечер рано лечь не пришлось. На рассвете над моим ухом резко затрещал телефон. Вызывал штаб.

Там, несмотря на ранний час, собралось много народу. Окруженный бойцами и командирами, Горский истерически кричал:

– Начальство пьянствует, а бандиты воруют наши знамена. Вот он, сам идет, – заорал пройдоха, увидев меня, – арестовать его, товарищи! Я буду ваш командир.

Я повернул голову к окнам, где у простенка, охраняемое часовым, стояло в целости и невредимости наше единственное полковое знамя, на котором горели золотом боевые слова: «Берегись, буржуазия, твои могильщики идут!»

Но Горский, потрясая металлической пикой, служившей древком полковому штандарту, не унимался:

– А где знамя? Украли!

Штандарт – кусок красного кумача, с вышитой подковой и конской головой, прикрепленный к пике, – втыкался в землю и обозначал местонахождение штаба. Штандарт – не знамя, и никакой охраны к нему не выставлялось.

С улицы донесся конский топот и шумные голоса. Я посмотрел в окно. Возле штаба спешивались всадники.

Через минуту ввалился в помещение командир второй сотни крепыш Брынза. Следом за ним, с горящими от волнения глазами, явился Очерет.

– Что случилось? – спросил Брынза. – Вот прискакал к нам в сотню Очерет. Забил тревогу.

– Все в порядке! – ответил я. – Горский, ваше оружие! Товарищ Брынза, отведите этого дурака на гауптвахту.

Самозванец, побледнев, положил на стол наган, а затем и шикарную кубанскую шашку.

– Не имеете права снимать сотника, – все еще куражился он. – Меня послал штаб дивизии.

К обеду явился комиссар дивизии Генде-Ротте[17]17
  Позднее А. Э. Генде-Ротте командовал 2-м полком, был директором фабрики «Освобожденный труд», затем заместителем председателя Моссовета.


[Закрыть]. Вызвали в штаб Горского. Принесли найденное у него полотнище штандарта.

Генде, со свойственным ему спокойствием, заявил:

– Вот вы, Горский, донесли, что украдено полковое знамя. А оно стоит нетронутое. Вы хотели отличиться... Надо было это сделать, когда шли бои. Собирайтесь, поедем! А вам, – обратился он ко мне, – за неразборчивость в компании ставлю на вид!

Мы все учились на положительных примерах, извлекали уроки и из собственных ошибок. И горе тому, кто их быстро забывал. Горского, как увидим после, ничему не научила история в Плоском.

* * *

К весне 1921 года бандиты на Киевщине, разгромленные червонными казаками, притихли, затаившись в лесных чащобах. Зато, питаемый Тютюнником и Чеботаревым из-за кордона, ожил бандитизм на Подолии. Враг не сдавался. Для борьбы с ним наш конный корпус, оставив места зимних стоянок, передвинулся на запад.

Штаб корпуса расположился в Липовце. Котовский с 17-й дивизией занял район Ильинцев, а 8-я кавалерийская  – Гайсинщину. И сразу же наша разведка, руководимая черниговцем Евгением Журавлевым, уточняя данные губчека, установила местонахождение основных петлюровских банд. Из Балтских лесов с шайкой в 300 сабель атаман Заболотный терроризировал южную Подолию. У Христиновки действовал Полищук, вокруг Дашева – банда Машевского. Базируясь на Китайгородские леса, бесчинствовали атаманы Иво и Лихо, между Литином и Летичевом бандитствовал уроженец Литинщины Шепель, у Казатина – бывшая учительница Маруся Соколовская, на Брацлавщине – Анищук, Черноус, Яковенко, у Вороиовиц – Гальчевский, вокруг Шпикова – Цымбалюк.

Нашему 6-му полку было приказано расположиться в большом селе Гранов, на Гайсинщине. В один из теплых апрельских дней мы вступили в село. Пока квартирьеры разводили подразделения по извилистым и длинным, утопающим в садах улицам, хор трубачей, спешившись, собрал возле школы пеструю толпу молодежи. Начались танцы.

Средних лет мужчина, в ярко вышитой украинской рубашке, с накинутым на плечи суконным пиджачком, под гром медных труб и визг девчат, бойко отплясывавших с казаками польку, шепнул мне:

– Срочное дело. Зайдите в школу. Я учитель.

Танцы танцами, но нам хорошо было известно, что Гранов в свое время поставил армии самостийников не один десяток опытных старшин и даже после разгрома желтоблакитников в селе находилось немало людей, тосковавших по Петлюре. Предварительно подмигнув Очерету, я вышел из толпы. Обойдя площадь, проник в школу со стороны двора. Учитель уже был там. Скинув с плеча пиджак и перебирая тонкими пальцами пеструю завязку рубахи, он, торопясь и заметно волнуясь, сообщил:

– Не теряйте времени! Оцепите Грановский лес! Мужики возвращались с базара... банда Христюка их обчистила... Ночью гуляла в лесу... Действуйте! Но... никому ни слова... А то вот, – двумя пальцами учитель сдавил себе горло.

Наша беседа происходила в классе. В сенях, ожидая меня, покуривал Очерет. Полагаясь на исполнительного ординарца, я велел ему, не показывая виду, что он куда-то  торопится, найти командира дежурной сотни Брынзу и передать приказ об оцеплении леса. В том, что Брынза не подведет, я не сомневался. Прежде чем перейти в Гранов, весь начсостав тщательно изучил по карте новый район дислокации, и Брынзе только надо было сказать, где противник, а сколько его – он никогда не спрашивал. Добрая половина его казаков, как и он сам, были уроженцами Херсонщины и добровольно вступили в наш полк во время следования дивизии из-под Перекопа на белопольский фронт.

Как только за Очеретом закрылась дверь, в сенях появился учитель.

– Теперь уходите, – сказал он. – И у Христюка есть глаза. А как поймаете его, от всего Гранова вам будет спасибо.

Поступок грановского учителя был настоящим подвигом. Разоблачая банду, он рисковал головой.

Я вышел из школы. Толпа на площади еще больше выросла. Бойцы, устроив лошадей по дворам, пришли повеселиться. Из самых дальних уголков Гранова спешили к неожиданному веселью парни и девушки.

До моих ушей донеслись звуки, лихой барыни и неистовый топот старательно отплясывавших ног. Но зрители, с самого начала громко выражавшие восторг, теперь, окружив плотным кольцом танцующих, стояли молча. Протиснуться в первые ряды было не таким уж простым делом. В кругу отплясывала пара, поражая зрителей головокружительными коленцами.

Танцевал коротыш с огромными усами – сотник Скрипниченко, недавно лишь получивший орден Красного Знамени за писаревский бой, и какой-то белобрысый грановский парень в коротком кожушке и в тяжелой шапке.

Очевидно, хореографический поединок начался давно: оба танцора то и дело вытирали рукавами потные, раскрасневшиеся лица. Белобрысый паренек, чувствуя силу партнера, нервничал. Не обрывая танца, скинул кожушок. Еще немного – и в толпу полетел пиджак, затем жилет, шапка, после этого солдатская гимнастерка, за ней красная кумачовая рубаха, затем серенькая ситцевая. Толпа раскатисто смеялась, а танцоры, то наступая друг на друга, то расходясь, страшась поражения, принуждали свои ноги творить чудеса. Но, израсходовав все силы, первым сошел с круга более пожилой Скрипниченко. Под бурю аплодисментов он снял овчинную папаху, раскланялся и ею же принялся вытирать лицо.

Победитель, выжив из круга соперника, почувствовал свежий прилив сил. Дал знак музыкантам, собравшимся передохнуть, и вновь пустился в отчаянный пляс. Но тут, протиснувшись сквозь толпу, появился Очерет. Найдя меня глазами, слегка кивнул головой.

Стараясь поддержать честь полка, Очерет внес в исполнение гопака нечто новое. То и дело приседая и отбивая ладошками четкую дробь по голенищам и подошвам сапог, он плясал мастерски. А белобрысый, зачарованный вывертами Очерета, ни на минуту не прерывал своего танца.

Вдруг с Гайсинской дороги, к которой примыкал Грановский лес, донеслись сначала одиночные выстрелы, а потом и несколько залпов.

Зрители насторожились, трубачи оборвали игру, но Очерет, обращаясь к капельмейстеру, крикнул:

– Маэстро, валяй! – И танец продолжался как ни в чем не бывало.

Выстрелы так же внезапно оборвались, как и начались. О них сразу же забыли. В ту тревожную пору всевозможные перестрелки были обычным явлением.

Очерет, то ли беспокоясь за судьбу земляка Брынзы, то ли в самом деле умаявшись, вдруг стал, глубоко вздохнул и, протянув руку белобрысому, поздравил его:

– Молодец, хлопчина, перекаблучил меня! И мне пора поить коней. – Затем пригнулся и бесцеремонно ощупал колени танцора. Выпрямившись, лукаво подмигнул грановским красавицам: – Я подозревал, что у него механизма действует, ан нет – все, как у людей.

Шутку Очерета встретили дружным смехом. Победитель, мужественно державшийся на кругу более часа, отошел в сторонку и, тяжело дыша, вступил, наивно улыбаясь, в беседу с парнями. После короткой передышки музыканты вновь заиграли.

Возникнув где-то вдали, в село прилетели слова старинной песни:

По-пе – попереду Дорошенко,

По-пе – попереду Дорошенко,

Веде свое вийско, вийско запоризьке, хорошенько!

Возвращалась с операции дежурная сотня. Гарцуя на рослом рыжем коне, показался сотник Брынза с перевязанной головой.

С шашками наголо казаки сопровождали с десяток пленных. В обычном красноармейском обмундировании, давно не бритые, они смотрели исподлобья.

Оркестр оборвал игру. И зрители и танцоры, торопясь и обгоняя друг друга, окружили колонну всадников и пленных. Казаки, выходя из строя, навалили у ног Брынзы целую гору трофейных куцаков – обрезанных винтовок.

– Что с вами? – спросил я сотника, указывая на его голову.

– Трохи зацепило, – усмехнулся Брынза. – Вон тот, – указал он на высокого, с раненой рукой, прижатой к груди, тонконосого бандита. – Я влетел в его землянку, а он в упор пальнул из обреза. Это и есть сам атаман Христюк!

– Вы Христюк? – спросил я.

– Ну я, – ответил нагловато атаман. – Что, рубать будешь, москаль? – Он вытянул вперед длинную шею. – Пленного и пораненного срубать не штука! – презрительно добавил он.

– Вас будут судить, – ответил я.

Вперед выступил белобрысый танцор:

– Товарищ командир! Житья от них нет. Ни овцу в поле, ни курочку на огород не выпусти. А тут еще по дорогам стали грабить. Дайте шаблюку, я его на месте порешу!

– Босва, – сплюнул атаман. – Мы вас защищаем от москалей, а вы тут с ними танцы разводите... Моделюете...

Толпа возмущенно загудела:

– Тоже мне заступник нашелся. Кто тебя звал сюда, чертов Петлюра?

– Надо заявить в сельсовет, – оборвал пререкания Брынза. – Там, в лесу... побитые...

Пленных отвели в сельскую кутузку. Христюка доставили в штаб. Лекпом сделал атаману перевязку. Хотя клинок Брынзы глубоко рассек руку бандита, рана была не опасна.

Мы допрашивали петлюровца вместе с уполномоченным Особого отдела.

Дать сведения о связях с подпольем Христюк наотрез отказался. Поблагодарив за перевязку, заявил:

– Доставьте меня до Примака, там я, может, кое-что и выкладу. Я сам вояка, в строю не один год, знаю, ваше право только рубать, а там, повыше, могут и помиловать.

– А за что вас миловать? – спросил полковой адъютант.

– Товар за товар. Может, за другие головы, более стоящие, мою и оставят на плечах... – Христюк попросил папиросу. Закурив, продолжал: – Скажу вот что. Рано или поздно, а этого не миновать. Слышали, что говорили там, на площади. Это молодежь – наша надежда, а что думает мужик постарше? Мы доносим Петлюре, что здесь все готово, все ждут его, а иначе он ни грошей, ни оружия не даст, а по правде сказать, так нас никто и слухать не хочет. Там, за Збручем, считают: у Христюка триста повстанцев. А у меня их было в десять раз меньше. Хлопцы, которые со мной пришли оттуда, и те разбегаются. Не воюем, а только моделюем. Всем надоела пещерная жизнь. Остались одни розбишаки, самогонщики. И ваши казаки взяли нас не почему-нибудь. Вся братва ночью перепилась, а какой из пьяницы вояка? Схватились за зброю, а поздно!

Христюк, обведя потухшим взглядом помещение, заметил висевший на стене календарь. Вдруг встрепенулся, уставился в одну точку вытаращенными, сверкавшими из-под нависших бровей глазами:

– Сегодня двенадцатое?

– Нет! Сегодня тринадцатое апреля, пан Христюк.

Не успели оборвать вчерашний листок.

– Эх, черт, – сплюнул сердито атаман. – Я так и знал. Всегда эта чертова дюжина. Вот через то тринадцатое число вы и захватили Макс... виноват, Христюка.

Подготовив донесение начдиву о ликвидации банды, адъютант вызвал коивоиров для сопровождения атамана в Гайсин.

Особист обыскал бандита. В карманах его ватных штанов и красноармейской гимнастерки, во вспоротых швах ничего не было найдено.

– Вот вы оговорились, – обратился уполномоченный к пленному, – хотели сказать Христюк, а сорвалось Макс...

– Ничего у меня не сорвалось.

В штаб, гремя шпорами, ввалился Очерет. Не спуская глаз с пойманного атамана, приблизился к нему.

– Здоровеньки булы в нашей хате, пане хорунжий, – едко произнес казак, – старый знаёмый!

– Я тебя, хлопче, не знаю. Извиняйте, – рассердился атаман. – Не хорунжий. За согласие вернуться на Украину пан головной дал мне чин сотника.

– Как же не знаете? А Подволочиск? Еще стращали посечь меня кобелям на говядину. Шаблюки вашей, правда, не пришлось попробовать, а нагаечка у пана хорунжего Максюка горячая.

– О-о-о-черет! – широко раскрыл глаза атаман. – Через тебя, босву, мне попало от пана полковника. Тонко ты моделювал. Теперь уже не «хи-ха-ха»? Волка сколько ни корми, он все в лес смотрит.

– Эх, пане сотнику, пане сотнику! Коняка с волком тягалась, одна грива осталась. И то сказать, волки шатаются по ярам и чащам, а настоящий казак, – ударил себя в грудь Очерет, – гуляет на свободе.

– Значит, вы все-таки Максюк? – спросил петлюровца особист.

– Выходит, что так. Там я был хорунжий Максюк, здесь – сотник Христюк.

– Так и вам, пан сотник, приходится моделювать? – с издевкой спросил Очерет.

– Каждый спасается, как может, – ответил угрюмо атаман.

– Вы, кажется, спец по гаданию? – спросил особист атамана, лукаво посматривая на Очерета.

– Хотите, погадаю! – Глаза сотника зажглись лукавым огоньком.

– Куда там! – махнул рукой особист. – Свою судьбу не мог предвидеть, а о чужой говорить не приходится.

Но Максюк не смутился.

– Против чертовой дюжины и я без всяких возможностей, поймите же это, тов... люди!

Невольно мы все засмеялись. Максюк опустил голову.

– А как обнюхивали меня, искали якорь, звездочку, не забыли? Думали – меченый. Но и вы теперь без вашей метки. Где же ваш оселедец? – спросил Очерет. – Помню, вы очень тряслись над той гордостью гайдамака.

– Я эту штуку, – проведя рукой по бритой голове, развязно ответил атаман, – оставил там, за Збручем, на  память нашим министрам. Им все мало грошей, может, выручат за мою прическу с сотню марок. Они там получают по двадцать три тысячи марок в месяц, а меня тут грызут двадцать три тысячи вшей. Эх, Очерете, что я тебе скажу: потерявши голову, по оселедцю не плачут...

Вот этих-то пещерных людей, вроде Максюка и его бандитов, ютившихся в лесах и терроризировавших население Подолии, изо дня в день громили казаки Первого конного корпуса. Но находилось еще немало бандитов и авантюристов в лагерях Пилсудского и в отелях Львова. И они, выгнанные в двери и пролезшие в окно, не избежали своей судьбы, встретившись на просторах Подолии и Волыни с клинками червонных казаков и котовцев.

В тот же день мы отправили Максюка в Гайсин, в Особый отдел дивизии. А по обе стороны Збруча копошились еще максюки-христюки, которые тщетно пытались борьбой против века нынешнего вернуть век минувший.