Текст книги "Трубачи трубят тревогу"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Объехав с комиссаром Климовым посты, я вернулся в штаб. Сел, положил руки на стол и, опустив на них голову, сразу же мертвецки уснул. Но спать пришлось недолго, минут десять – пятнадцать. Кто-то крикнул над ухом:

– Товарищ комполка, банда пошла!

Казаки, лежавшие на полу штабной хаты, вскочили на ноги. Вскоре по сигналу тревоги в предрассветном тумане собралась вся наша бригада.

Оказалось, что пока Лелека возвращался из Терешполя на свой пост, Палий не дремал. Банда покинула Цымбаловку.

Мы всей колонной выскочили из Терешполя и галопом понеслись вперед. Вдали, миновав пойму гнилой речушки, которая должна была, по нашему замыслу, превратиться в могилу банды, последние повозки Палия и всадники его тыльной заставы, едва различимые сквозь тяжелый синий туман, подтягивались к Яблоновке.

Значит, оставалось одно: пользуясь незначительностью разделявшей нас дистанции, скакать вперед и заставить Палия принять бой. Так, думал я, поступил бы и мой учитель – «желтый кирасир» Федоренко. Того же потребовал бы от любого командира и комкор Примаков.

Навалившись всей массой, бригада быстро сковала бы и раздавила врага. Но, вопреки этому наиболее целесообразному решению, был задуман сложный маневр, как будто мы имели дело с противником, который не убегал, а только о том и мечтал, чтобы дать нам сражение.

Сначала меня обрадовало весьма решительное распоряжение комбрига:

– Давай, лупи напрямую. Догоняй, кроши гадов...

Но надо было действовать не вразброд, а согласованно. Старая Гута показала, что противник чего-то стоит. Я спросил, что будет делать 8-й полк.

– Синяков пойдет на Пышки – Ожеровку... в обход правого фланга банды...

Я стрельнул глазами в двухверстку.

– Пусть обходит., только в пределах поля боя, не в мировом масштабе...

Но наши товарищи уже уклонились круто влево... на оперативный простор. Не время было для препирательств. Это понял и Карпезо. Показывая пример мужества, наш замполит вместе с головными сотнями 7-го полка атаковал цепь петлюровцев, раскинувшуюся впереди Яблоновки.

8-й полк получил задачу обходом с северо-запада отрезать пути отступления Палию. С 8-м полком пошла и батарея.

Все люди, начиная с сотников и кончая рядовыми казаками, вплоть до Малютки – Ивана Шмидта, рвались вперед, стараясь сойтись с бандой. И не как-нибудь, а лбом в лоб. При той обстановке, действуя только так, можно было в кратчайший срок, малой кровью, добиться полной победы. И это стремление бойцов 7-го полка, жаждавших любой ценой разделаться с наймитами пана Пилсудского, в тот же день увенчалось успехом.

Нет сомнения, что такими же были настроения и у наших товарищей, но, увы, не их вина в том, что 8-й полк увели в сторону от того маршрута, на котором только и возможна была встреча с врагом. Летом, одновременно с нами, 8-й полк получил прекрасное пополнение. Дивизион, прибывший из Киева, состоял из обстрелянных кавалеристов. Среди них был и командир взвода Кондрат Мельник (ныне генерал-лейтенант).

Конечно, можно заподозрить автора в пристрастности к своему полку, в стремлении разрисовать его подвиги, умаляя заслуги боевого соседа, тем более что с тех пор прошло много, много лет. Но наличие живых свидетелей событий гарантирует от подобных подозрений.

Над полями еще курился сизый туман, обещая погожий, солнечный день, когда мы, двигаясь широкой рысью по скованному морозцем шляху, увидели впереди цепи петлюровцев. Переправа по узкому мостику в деревне Яблоновка задержала поспешное движение тысячной банды. Палий выдвинул против нас заслон из пехоты и пулеметов.

Каждая минута задержки шла на пользу петлюровцам и во вред нам. Не теряя времени, надо было смять заслон и, вместе с ним, на его плечах, ворвавшись в деревню, врубиться в банду. То есть повторить тот же маневр, который позволил нам на плечах конного отряда Глушака влететь в Старую Гуту. Неважно, что пеший противник, защищенный складками местности, превосходит нас числом и огнем. Спешиваться, чтобы обеспечить себя от лишних потерь, значило терять драгоценное время. Надо было в конном строю атаковать банду, навести страх на гайдамаков стремительным и грозным сближением.

Когда мы только вытягивались из Терешполя, люди, оторванные от сладкого сна сигналами тревоги, лениво позевывали, дрожа от предрассветной ноябрьской свежести. Низко опустив головы, вяло двигались и кони. Но, увидя поблизости врага, все преобразились. Ощущая пьянящий, предбоевой озноб, развернулись сотни и, вскинув над головами сверкающую сталь клинков, ринулись вперед. Радостно было видеть, что здесь, как и под Старой Гутой, летели впереди атакующих, всадников Климов, Царев, Мостовой, Карпезо, который по долгу службы мог и оставаться при штабе бригады...

Тогда, два дня назад, в узком лесном ущелье под Старой Гутой в одном ряду шли шесть – восемь сталкивавшихся стременами всадников. Головные сотни Васильева и Храмкова вынуждены были действовать вытянутым в глубину плотным клином. Зато здесь, на невспаханном поле под Яблоновкой, все сабельные сотни, раскинувшись широкой казачьей лавой, с грозным криком «ура» устремились вперед на гайдамаков.

Так как Палий лишился своей конницы под Старой Гутой, можно было не опасаться ни за фланги и тыл, ни за сабельную контратаку. Не оставив ни одной сабли в резерве, полк в полном составе летел на вражеский заслон. На правом фланге, обгоняя бешеные тачаночные тройки Григория Ивантеева, скакал со своими людьми сотник Васильев, рядом с ним – Кикоть, на левом фланге – прикрываемые пулеметами Фридмана башкиры и латыши Жана Силиндрика. В центре, стремясь рассчитаться за Храмкова, неслась, распустив по ветру черные паруса бурок, сотня кубанцев.

Из-за темных верхушек яблоновских верб и тополей ударили первые лучи бледного ноябрьского солнца.

В бою за Яблоновку отличился взводный командир Панас Почекайбрат. Продвижению правого фланга сотни мешала окопавшаяся на окраине села группа вражеских стрелков. Почекайбрат, сжав бока Орлика, полетел на карьере вперед. Положив на полном скаку коня и прикрывшись его корпусом, забросал диверсантов гранатами. Сотня полтавских незаможников ворвалась в Яблоновку, но за этот успех заплатил жизнью прекрасный наш товарищ – камеронщик Почекайбрат.

Семивзоров, получивший вместо двух убитых под ним трофейных коней чудом уцелевшего Орлика, прислонившись спиной к седлу, свернул цигарку, достал из кармана «адскую машину». Зажав кремень тремя пальцами, пустил в ход тяжелое кресало. Но рука, устав от напряженной сабельной работы, дрожала, удары были неточны. Слабая искра, попадая на распушенный конец шнура, тут же гасла. Казак, разозлившись, сделал секундную выдержку, нацелился, сощурив единственный глаз, отрывисто чиркнул кресалом по кремню, над которым мгновенно вспыхнул сноп красноватых искр. Закурив, казак осмотрел еще раз нового коня, потрепал его по шее.

– Да, не то что мой дончак Шкуро, – глубоко вздохнул кавалерист, – царство ему небесное, но и ты добрый конек. И хозяин был у тебя добрый. До чего же вертел шашкой ловко, не хуже станишника...

Услышав слова, слетевшие с уст Семивзорова, я сравнил жизнь бойца-мечтателя Почекайбрата с той вспышкой искр, что зажгла гарусный шнур в руках донца. Ослепительным, чудесным пламенем сгорела  душа большевика, чтобы зажечь своим жаром сердца других...

Над селом, освещая поле боя, поднялся сияющий бледным золотом огромный диск солнца. Для многих петлюровцев из отряда Палия это был последний восход. У Яблоновки, впереди переправы, под казачьими клинками скатилось много бандитских голов. Палий пожертвовал заслоном. С ядром банды переправился через речушку и бросился дальше на север.

Авантюристы, обещавшие Пилсудскому в одну неделю завоевать Украину, теперь, стараясь спасти свои продажные шкуры, позорно бежали. Как мышь к норе, устремились они к спасительным лесам.

8-й полк совершал обходный маневр, а 7-й, охваченный наступательным порывом, отрезав часть банды и изрубив ее, ринулся по следам Палия. Попадались по пути то сломанные повозки, то пристреленные кони, оброненные ящики с патронами. Все свидетельствовало о поспешном бегстве врага.

Под Яблоновкой чаша весов вновь, и на сей раз окончательно, склонилась в нашу сторону. И не мы уходили от Палия, а он убегал от нас. Не он, шедший «спасать» Украину, старался навязать нам бой, а мы ринулись в погоню, стараясь во что бы то ни стало добить банду.

Кони – наши боевые друзья – за несколько дней постоянных маршей и атак, с кормежкой на ходу, крепко сдали. Они уже не так рвались вперед, как в начале похода. Но с селянскими лошадками Палию было больше забот. Тихим шагом они могли добросовестно работать от зари до зари, не уставая. Тут же, то и дело нахлестываемые нагайками, они выбивались из сил. А менять подводы в деревнях теперь уже не позволяла обстановка. То, что было в Гусятине и в Згарке, не могло повториться.

Дистанция между нами и противником все сокращалась. Спасая ядро, атаман все чаще и чаще вынужден был жертвовать отдельными частями банды. Наши атаки непрерывно следовали одна за другой. Каждая из них отхватывала у Палия не один десяток штыков. И после каждой схватки мы чувствовали, что гайдамаки сдают, хотя они, все время прячась в засадах и укрытиях, пользовались пулей, а мы, скача по чистому, открытому  полю, – клинком. Остались уже позади Яблоновка, Бычева, Мшанец...

Падали люди, лошади. На двадцатом километре преследования, во время атаки под селом Рогозным, мы оставили лучших наших воинов – Перепелицу и Саранчука. Потеря товарища, ранение друга вызывали еще большую ярость бойцов.

Полк стремительными конными атаками последовательно сбил бандитов с пяти рубежей.

Перед нами расстилались осенние поля, кое-где покрытые зеленым ковром нежных всходов озимых. Еще с утра звеневший под копытами грунт теперь, к полудню, размяк, и движение развернутых боевых порядков затруднялось зыбкостью вспаханной почвы.

Холодные лучи солнца освещали далекие Авратинские и Янушпольские леса, куда в поисках спасения рвались преследуемые нами бандиты.

Чудо-труба Афинуса Скавриди

Впереди тяжелой преградой встали огромные Стетковцы – шестой рубеж обороны Палия. Наши силы были на исходе, но еще хуже обстояло дело у бандитов. Ожидая заслуженной расплаты, они отбивались с особым упорством, используя в качестве укрытий деревья, высокие плетни крестьянских дворов.

Еще на подступах к селу из-за могучих стволов столетних осокорей и выделявшихся ярким осенним убором осин бандиты встретили нас метким огнем.

И парившая голубым дымком черная, развороченная плугом земля, и синевшая на горизонте гряда далеких лесов, и обвисшие, словно расплетенные косы, по-осеннему яркие ветви берез – все, все навевало неизъяснимую, тихую грусть.

На рассвете, когда мы в спешке покинули Терешполь – место ночлега, крикливые стаи черных ворон, появившись неведомо откуда, сплошной тучей ринулись к Яблоновке, куда, стремясь настигнуть петлюровцев, скакали неудержимо и мы.

– Чуют поживу! – сверкнув единственным глазом, проговорил Семивзоров. Пересев на четвертого уже коня, он сразу как-то потускнел. На походе реже пел. Часто и жадно курил.

И сейчас, наблюдая за прожорливым вороньем, расклевывавшим на стетковецких полях неожиданно богатую добычу, Митрофан, кликнув Халаура, словно близость верного стража могла уберечь его от беды, с какой-то дрожью в голосе сказал:

– Разгулялась проклятая погань! И во сне томила какая-то ерундиция... – Не получив ни от кого ответа, казак грустно запел:

Ты не вейся, черный ворон,

Над моею головой...

Управлять подразделениями при чрезвычайно широком фронте атаки можно было лишь с помощью звуковых сигналов, и штаб-трубачу Скавриди досталось изрядно в тот день. На лошадях мы представляли довольно заметную мишень. Одна из пуль пробила раструб Афинусовой сигналки.

– Акнчательно, акнчательно пришел мне конец, – с трудом сдерживая рвавшегося вперед коня, мучительно улыбнувшись, жаловался штаб-трубач.

– Ахвинус, – успокоил его Бондалетов, красуясь в яркой черкеске, – не робей, двум смертям не бывать, одной не миновать.

– Легко тебе говорить, Иван: тебя коцнут – командир потребует другого коновода, а где он найдет такого сигналиста, как Скавриди? – попытался отшутиться Афинус и, услышав тонкое пение пролетавшей пули, склонил низко голову.

Но тут штаб-трубача поддел Семивзоров:

– Видать, хлопец, ты из верующего сословия?

– Сдалась мне твоя вера!

– Привычный богу кланяться, и кажинной пуле бьешь челом, – напирал казак.

В голубоватой дымке осеннего полдня, далеко на горизонте, наши люди обнаружили движение какой-то конной колонны. С той стороны мы с часу на час ждали появления пятой сотни Ротарева. Чтобы поторопить уральца, навстречу полетел взводный Гусятников.

– Разрешите и мне, – попросился музыкант, – мой гудок долетит скорей, чем конь взводного.

Когда пришпоренный Стригунок, сердито взмахнув хвостом, унес на галопе штаб-трубача вслед за взводным, Семивзоров не без ехидства процедил:

– Как-никак, а подалее от жаркого места...

Вскоре до нас донеслись мощные звуки боевого призыва. Укрывшись от петлюровцев за кустами можжевельника, штаб-трубач, напрягая всю силу легких, вслед за сигналом «Тревогу трубят» подавал: «Всадники, двигайте ваших коней в поле галопом резвей». Вскоре послышался новый – «Скачи, лети стрелой». Казалось, что это был идущий издали, с авратинской стороны, ответный сигнал. Здесь, под Стетковцами, атакующие, изнемогая от крайнего напряжения, поняли, что, послушные воле трубы, несутся на помощь свежие силы.

И эти свежие силы в самом деле были уже недалеко. Сначала из-за рощи показалось несколько всадников, потом голова кавалерийской колонны. Сотник Ротарев, покрыв огромное расстояние, привел из-под Калиновки рвавшуюся в бой нашу пятую сабельную сотню. Казаки, заслышав знакомые звуки трубы, полетели вперед. С новой силой ринулись на Стетковцы все наши сотни.

Ротарев, взяв у казака пику, завертел ею над головой. Выбросив страшное оружие вперед, пронзил грудь бандита. Уралец, охваченный боевым порывом, горланил изо всех сил:

Сам Егорий во бое,

Летит на рыжем он коне,

Держит в руце копие,

Петлюре тычет в ж...е.

Запорожец заметил среди гайдамаков крупного всадника на сером коне. Спешившись, разрядил в него винтовку, целясь в знакомую ему смушковую папаху. После второго выстрела раненый Палий, поддерживаемый казаками конной охраны, скрылся из виду. Забрав остаток кавалерии – 20–30 бандитов и покинув свое войско на произвол судьбы, атаман ускакал на северо-запад, к Авратину.

Запорожец, выбив из седла Палия, бросился на коне в деревню. Здесь какой-то бандит выстрелом из-за плетня ранил в локтевой сустав нашего славного лякуртинца.

Эти финальные события так преломились в сознании поручика Доценко. Он пишет, что понемногу их «цепь сбилась в кучу. Началось торопливое отступление. Каждый понимал, что лишь активная оборона может спасти  дело и жизнь. Встреченные огнем 300 винтовок и 7 пулеметов, красные повернули. Снова атаковали. Петлюровцы отдавали двор за двором, и наконец «москали» отогнали их от последней хаты... Конница атаковала обоз. О его судьбе узнали те, кому довелось вернуться в калишские лагеря... Отряд потерял тогда 180–190 человек...»

Все это верно, но поручик сильно преуменьшил цифры потерь...

Кончился еще один бой. На площади у церкви расположился боевой обоз. На санитарной тачанке, в гимнастерке с обрезанным рукавом, вытянув вдоль тела перевитую бинтами руку, лежал наш штаб-трубач. Его бледное, бескровное лицо словно светилось. Соседом музыканта оказался его «враг». Семивзоров, раненный в колено, находился в полузабытьи.

Объявив Афинусу благодарность, комиссар велел выдать ему комплект нового обмундирования. Музыкант, пошевелив головой, сощурил воспаленные глаза.

– Ну... если б это сказал Мишка Япончик... другой разговор... А вы, – Афинус с трудом шевелил пересохшими губами, – вы меня обратно понимаете за арапа... Чхал я на робу... Вот комполка хотели писать моей мамуне... Настрочите ей за сегодняшний день...

По дороге из Стетковцев на Матрунки Ротарев подробно рассказал нам о поведении музыканта в бою. Когда пятая сотня, двигаясь на зов трубы, сравнялась с кустами можжевельника, за которыми от бандитских пуль скрывался Афинус, конь трубача, охваченный общим порывом, увлек всадника. Тут преобразился и сам штаб-трубач. Дав волю Стригунку, он, подбадривая казаков, все время сигналил «Тревогу трубят». Вскоре пуля угодила ему в правое предплечье. Перекинув инструмент в левую руку, с распущенными поводьями, не переставая трубить, Афинус летел вперед, пока сотня не опрокинула бандитов. И лишь после этого, выскользнув из седла, он побрел к санитарам...

Малой кровью

Еще один дружный натиск – и банда, как стекло под ударом молота, рассыпалась на мелкие куски. Этот Подольский отряд «партизанско-повстанческой армии» Петлюры,  предназначенный склонить под атаманскую булаву все южное Правобережье Украины, просуществовал всего двенадцать дней, считая и ту, закордонную жизнь. У нас же он продержался семь дней, а с момента встречи с червонными казаками – три дня.

Петлюровский «Рiдний край» сразу же сообщил: «Во время упорных боев тяжело ранен командир повстанческих войск Палий, что, однако, не помешало его помощнику подполковнику Черному захватить (!) Проскуров...»

В тот самый день, когда Подольский отряд диверсантов под ударами червонных казаков перестал существовать, командующий «партизанско-повстанческой армией» Тютюнник, сколотив на территории тогдашней Польши другой – Волынский отряд, обратился к Петлюре с трогательным посланием, копия которого была вскоре обнаружена у захваченных гайдамаков.

«2 ноября 1921 года. Село Балашевка.

Пану головному атаману.

После принятия решения о необходимости поднятия общего восстания на Украине, партизанско-повстанческий штаб решил выпустить два отряда.

Подольский. Начальник – командир 4-го конного Киевского полка полковник Палий. Численность – 880 старшин и казаков. В ночь с 27 на 28 ноября перешел Збруч.

Волынский отряд. Начальник – генерал-хорунжий Янченко. При нем ПП штаб и аппарат гражданского управления. Численность – 900 старшин и казаков. Начинает вооруженные действия 4 ноября.

В случае успеха должны быть готовы к переброске и остальные дивизии армии УНР.

Пане головной атаман! Я, все старшины и казаки, выступая на Украину, перед воротами родного края шлем вам свой привет, с твердой верой, что скоро увидимся на земле наших предков.

Генерал-хорунжий Тютюнник.

Пом. по военной части генштаба полковник Отмарштейн»[42]42
  Позже Отмарштейн был убит в Польше агентами Чеботарева, охотившимися за документами, которые могли скомпрометировать головного атамана.


[Закрыть].

Юрко Тютюнник, пресмыкаясь перед головным атаманом, полагал, что заключительные слова верноподданнического адреса золотыми литерами будут выбиты благодарной Украиной на мраморе храма Софии. Но земля предков отвергла тех, кто, поднявшись против трудового народа, продавал ее иноземцам.

...В бору под Матрунками как раз шла заготовка леса. Жалкие остатки разгромленного отряда Палия, сбросив с себя папахи и полученные из цейхгаузов Пилсудского рваные мундиры, вмиг преобразились в лесорубов. Но сами же крестьяне-лесозаготовители разоблачили их.

На поляну, где комиссар полка Климов рассматривал найденные среди дел палиевского штаба пустые грамоты кавалерам «залiзного хреста», всадники первой сотни сгоняли в кучу новоявленных лесорубов.

У одной из поленниц, прислонившись к ней спиной, стоял, с черными усиками на белом строгом лице, высокий, плечистый человек лет тридцати. Его широкую грудь обтягивала егерская рубашка, заправленная в офицерские шаровары. У ног гайдамацкого командира, прямо на земле, сидел грузный верзила. Переобуваясь, он поднял серые выпуклые глаза. Заметив комвзвода Будника, обратился к нему:

– Запорошите, командир, хотя бы на одну цигарку... – Поднявшись на ноги, стал выворачивать карманы. – Вот только подошел до полного расчета, а в кишенях ни порошинки табаку...

– Эх ты, пан бунчужный, – с горькой усмешкой посмотрел на него гайдамак с черными усиками. – В Гусятине все шумел: «Мы тютюнниковцы!», а сам без тютюна...

– Да, пан сотник, без тютюна, – ответил верзила. – И обратно же, я без нашивок сотника, а вы без нашивок полковника. Помните, что обещал нам в Копычинцах пан полковник Палий? Но это полбеды, пан сотник, – продолжал пленный, – хуже то, что мы украинцы, а без Украины. Вот и получили, – он посмотрел рассеянно на подъехавшего к нему Будника, – и ставок, и млынок, и вишневенький садок...

Гайдамацкий сотник безнадежно махнул рукой:

– Кто мелко плавает, у того спину видно...

Будник, высыпав на протянутую ладонь щепотку табаку, сердито ответил:

– Больше тебе и не понадобится.

Рука бунчужного вздрогнула. Зажав в одной руке махорку, другой схватился за живот. Умоляюще взглянул на Будника:

– Дозвольте... в кусты... на минуту...

– Что? Медвежья хвороба напала? Иди, только враз вертайся!

Петлюровский сотник, ежась от холода, стараясь сохранить независимый тон, попросил Будника:

– Вон там, недалеко, за другой поленницей, мой мундир... Позвольте взять...

Взводный ответил сквозь зубы:

– Не тратьте, куме, силу, опускайтесь на дно, – и, повернувшись ко мне, добавил: – Разрешите, я его посеку за нашего Запорожца.

Но бой кончился. То, что делалось в горячке схватки, нельзя было позволить сейчас, когда банда была разгромлена.

– Иди, шкура, бери свой мундир, – зло бросил Будник.

Гайдамацкий сотник с презрением посмотрел на взводного. Схватился за шаровары. Подтянул их. Запустил руку в карман. Вытащил браунинг.

Мы с Будником только и успели крикнуть в один голос: «Стой!» Гайдамак, выстрелив себе в голову, повалился на штабель. Затем стал медленно клониться и, не удержавшись на скрещенных ногах, упал навзничь.

Вынырнув из-за сосны, с санитарной сумкой на боку, одетый в голубую французскую шинель, появился какой-то косолапый петлюровец.

– Эй ты, помощник смерти, – окликнул его сотник Васильев, – ступай до пленных. Там их куча.

– Я есть персона неприкосновенная, – высокомерно ответил пленный. – Я есть медицина!

– Ну, раз медицина – осмотри человека. Только, я думаю, ты уж ему ничем не пособишь!

«Медицина», пощупав пульс самоубийцы, заявила авторитетно:

– Finita!

– Коли «финита», значит, конец, – обратился к бандиту в голубой шинели Силиндрик. – Конец сотнику и  конец вашей медицинской миссии. Ступай, бунчужный, к пленным!

– Я есть человек неприкосновенный. Я есть лекарь, паи то разуме, матка бозка? – артачился чванливо палиевец. – Я есть подданный иноземный!

– Кровь шляхетская, мундир французский, присяга петлюровская! – зло усмехнулся Климов. – Как звать?

– Я есть Шлопак, пан Георгий Шлопак!

– Как попал к Палию?

– Пан поручик Шолин велел, я пошел.

– Вот тебя-то нам и надо! – отрезал комиссар и велел Васильеву взять пана лекаря под особую охрану.

– У, пся крев! – зашипела «медицина», злобно посмотрев на казаков конвоя.

Цвынтарь уже обжился в полку, даже немного повеселел, когда понял, что жизнь его вне опасности. Зная о том, что ему придется дать полную исповедь перед народом, долго заблуждавшийся паренек с хутора «Шкурки», оставленный нами на свободе, боялся шагу ступить от патронной двуколки, на которой передвигался вместе с полком. Сейчас, следуя за Очеретом, он появился на полянке, где наши сотни устроили короткий привал. Наткнувшись среди поленниц на самоубийцу, воскликнул:

– Та то же пан Масловец, адъютант самого Палия... Только у них самих штаны вон с тем красным кирсетом.

Очерет заметил бунчужного, подтягивавшего кожаные брюки после приступа медвежьей болезни. Сверля верзилу глазами, схватил его за грудки. Прохрипел бандиту в лицо:

– Кажи, сукин сын, лесоруб, штаны Мазуровского?

– Какого Мазуровского? – Диверсант попятился.

– Комиссара Мазуровского... Того, что вы зарубили в Старой Гуте...

– Я не рубав, ей-бо, не рубав... Я только за руку держал...

И вдруг раздался голос Цвынтаря:

– Ну и брешешь, бунчужный Чума! А в Калише кто служил лагерь-полицейским? Кто лупцевал палкой нашего брата? А мне от кого попало? Тоже скажешь, только за руку держал?

Очерет сделал шаг назад. Стремительно вытащил клинок. Свистнув, блеснула сталь.

– Жил собакой, околевай псом! – крикнул каховчанин.

Мостовой, взглянув с коня на срубленного, бросил:

– Виноватого кровь – вода, а невинного – беда!

Вскоре стали приносить из кустов голубые мундиры. На одном из них висел петлюровский «железный крест».

– Вот это и есть одежа пана сотника Масловца, – сказал Цвынтарь, заметив орден. Из кармана мундира при его передаче из рук в руки – всех заинтересовала петлюровская боевая награда – выпали блокнот и сложенная гармошкой карта-десятиверстка. Этот оперативный документ, расчерченный цветными карандашами, представлял большую ценность. Наши штабные писаря, следовавшие в обозе, готовили для отправки в Хмельник захваченные в штабе Палия документы и папки. Карта-десятиверстка тоже попала в пакет, адресованный начдиву Шмидту.

Кучка гайдамаков, незаметно оторвавшись от ядра банды, прихлопнутого в Матрунках, попользовав крепких тачаночных лошадей, взятых еще там, в Згарке, скрылась в лесах, тянувшихся на северо-восток.

Следы подковных шипов на дороге и сведения местных жителей подтверждали, что бандиты, ускользнувшие от наших клинков, подались на Янушполь. Туда же направились и мы.

Нет ничего удивительного в том, что кое-кому из диверсантов удалось скрыться. Как-никак в 7-м полку, с подходом сотни Ротарева, в строю насчитывалось всего 350 бойцов, а Палий вывел из Цымбаловки нетронутых 1000 гайдамаков, и не каких-нибудь, а закаленных трехлетней войной будущих хорунжих и полковников. Сотни притаившихся в пограничных лесах бандитов, как только Палий перешел Збруч, удвоили его отряд.

Шестьдесят километров беспрерывной погони, шесть тяжелых атак остались позади. Бондалетов достал где-то молока. Когда я его пил в седле, прямо из крынки, – первая пища за весь день, – какое-то гнетущее чувство сжало сердце, отравляя радостное настроение, вызванное нашей победой.

Перед вечером на Янушпольском шляхе, у ветряков, нас обогнал Виталий Маркович Примаков. В его машине находился и комиссар корпуса Минц. За ними следовал  отряд бронемашин, которого нам так не хватало во время боя под Старой Гутой и Яблоновкой.

Командир корпуса, покосившись на буденовку, которую я теперь носил взамен доставшейся Палию шапки, поблагодарил за удачные действия полка. Нахмурив лоб, Примаков сказал:

– Жаль... добрых казаков потеряла бригада... Мазуровский, Почекайбрат, Храмков, Саранчук... Вот так оно и получается – земля давит мертвых, горе давит живых... Товарищ Минц, напишем родным... сегодня же...

Двигаясь на машине по нашим следам, комкор отобрал все самое ценное из палиевских папок, которые мы еще не успели отправить в штадив.

– Широко паны добродии размахнулись, – Примаков развернул трофейную карту, ту самую, что находилась в кармане мундира петлюровского сотника. – Вот тут в легенде[43]43
  Пояснительный текст к схеме.


[Закрыть] все сказано: ...избегать столкновений с большевистской кавалерией... прорваться к Киеву... стать твердой ногой на Днепре... поднять Левобережье... создать большую армию... Но... – усмехнулся Виталий Маркович, – план воеводы не план архитектора, который с абсолютной точностью можно воплотить в жизнь. Здесь все приблизительно... Стрела Палия смотрела на Киев, а сломалась у Стетковцев... Посмотрим, где сломается стрела Тюгюнника... Она тоже смотрит на Киев... Что ж? Наши казаки, сдается, отбили у них охоту рейдировать. Но есть еще хвостики. Они, кажется, пошли на Янушполь. Берите броневики Игнатова, двигайте. На все даю час...

А напутствие комиссара? Минц, упрекавший меня иногда за излишнюю горячность, теперь провожал доброй и умной улыбкой, молча, без слов.

Полк приближался к селу Янушполь. Бронеотряд тронулся в обход.

Оставив бойцов за укрытием, мы с Царевым выдвинулись вперед, чтобы наметить план атаки. Не встречая никаких препятствий, мы въехали в одну из улиц села. Вдруг огнем из пулемета, притаившегося в каких-нибудь ста метрах от нас, сбило коня помощника, потом самого Царева, скосило Грома, а затем и меня.

Я очнулся в машине командира корпуса, когда бронеотряд и 7-й полк под командованием Ивантеева уже находились в местечке. Меня, истекающего кровью, завезли в янушпольскую больницу. Всю ночь просидел возле меня Бондалетов. Очерет принес бутылку мускату, привезенного им из Британов. Приходили ко мне Климов, Мостовой и сотники полка. Навестили меня в больнице и командир корпуса Примаков с комиссаром Минцем. Пришли и наш комбриг Багнюк, и замполит Карпезо, чтоб пожать мне руку...

Физические страдания, вызванные тяжелыми ранами, не давали уснуть всю ночь. Но на душе было легко: червонные казаки с честью выполнили свой долг перед Родиной. Безвестный гайдамак Сидорянский, присвоивший себе историческое имя Палия, «полковника Фастовского и Белоцерковского», бежал, а Подольский «специальный» отряд диверсантов перестал существовать. «Правда» 22 ноября 1921 года писала, что банда петлюровского полковника Палия была застигнута красной конницей и наголову разбита к северу от Хмельника.

У нас были жертвы – и жертвы немалые. Значит ли это, что победа добыта дорогой ценой? Да, крови пролито много! Но если б мы не летели на диверсантов с шашками наголо, а, стараясь избежать потерь, сбивали бы их с каждого рубежа в пешем строю, ушедшая из-под наших клинков банда причинила бы людям много вреда. Значит, надо со всей твердостью сказать: победа над Палием была достигнута малой кровью!

* * *

Меня и Запорожца, как тяжело раненных, повезли в корпусной госпиталь в Винницу.

Двигаясь к Литину, наш шофер остановился в центре села Ивча. чтобы заправить радиатор водой. Машину окружили крестьяне. Мы с Максимом, измученные тяжелой дорогой, не чаяли поскорее очутиться на госпитальной койке. Вдруг над пулеметом, установленным на нашем грузовике, возник силуэт женщины. Закутанная в тяжелый шерстяной платок, склонилась над лякуртинцем Параня Мазур. Я услышал ее голос:

– Вот тут тебе, Максиме, продукция всякая за твое геройство. Пропиши, как там у тебя будет в госпитале.

Машина загудела. Параня соскочила, мы тронулись дальше.

Повернув голову, я спросил:

– Что, Максим, тоже крестная?

– Нет. Просто большой души она человек, – ответил Запорожец.

– А как у них с Семивзоровым?

– Вздыхает все по ней казак. Крепко, знать, она ему полюбилась.

После душной ночи, проведенной в переполненной хмельникской больнице, мы с наслаждением вдыхали утренний морозный воздух. Перед глазами плыли взятые инеем, изумительной красоты серебряные кроны лип и тополей, из-за которых едва виднелись черные контуры стволов.