Текст книги "Трубачи трубят тревогу"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Максим Запорожец

Из Ивчи, где полк провел большую работу по изъятию дезертиров и оружия, нас перевели к северу от Хмельника, в большое и красивое село Пустовойты.

В один из жарких июньских дней с юга, со стороны Хмельникской дороги, донеслась песня:

– Ой на, ой на гор!

Та и женцi жнуть,

А попiд горою, яром зеленою,

Козаки йдуть...

Накануне начдив оповестил нас о предстоящем прибытии пополнения – полка полтавских незаможников. Весь наш штаб высыпал на крыльцо. Повернув головой на Пустовойты, по широкому чумацкому тракту в клубах густой пыли шла, не обрывая песни, кавалерийская колонна.

Вновь прибывшая часть состояла всего из трех эскадронов. Ее бойцы, ставшие под красное знамя по кличу партии «Незаможник, на коня!», получили боевую закалку в борьбе с бандой атамана Левченко. Когда кавалеристы, спешившись, окружили нас плотным кольцом, мне показалось, что я вновь очутился среди близких мне товарищей 6-го червонно-казачьего полка.

Царев – врид комполка – представил командиров эскадронов и взводов: Гутик, Фортунатов, Кикоть, Перепелица, Гусятников, Кудря, Полтавец, Максименко.

По специальности связист, Максименко[24]24
  Генерал-лейтенант П. Н. Максименко и сейчас служит в Советской Армии.


[Закрыть] возглавил наш взвод связи. Немного застенчивый, но полный энергии, он сколотил в полку коллектив самодеятельности и интересными постановками сделал много для культурного роста бойцов.

С новичками прибыл, привезя мне привет от старушки матери, и мой земляк, сын железнодорожного мастера Саленко, участник наших детских игр. Командуя в полку незаможников хозэскадроном, он и у нас остался на этой должности.

Наши старые бойцы, сбежавшись со всех улиц Пустовойтов, окружили полтавчан, знакомились с ними.

Возвышаясь на целую голову над любопытными слушателями, что-то рассказывал им богатырского сложения чернобровый кавалерист. Малютка – Ваня Шмидт, с шашкой, болтавшейся по земле, задрав голову, с широко раскрытым ртом слушал великана. До моих ушей донеслись слова:

– Как мы всей дивизией запели нашему генералу Лохвицкому: «Allons, enfants de la patrie», то есть «Вперед, дети Отчизны», он и сомлел. Кричит на весь плац: «Складайте до кучи оружие, а нет – сморю всю бригаду голодом».

– Кто он, этот товарищ? – спросил я командира вновь прибывшей части.

– Это наш дижонский ухажер Макс – Максим Запорожец. Славный рубака! – ответил Сергей Павлович Царев.

Протиснувшись сквозь толпу слушателей, я спросил новичка:

– Вы были под Реймсом?

– Да, я лякуртинец[25]25
  Солдаты русского экспедиционного корпуса, посланные царем во Францию, в 1917 году отказались сражаться за интересы буржуазии. Распоряжением маршала Фоша русских солдат сняли с позиций и загнали за колючую проволоку лагеря Лякуртин.


[Закрыть], – браво ответил боец. – Был и под Реймсом, дрался под Шалоном.

– И как вам удалось выбраться домой?

– Не спрашивайте! – сверкнул глазами рассказчик. – Есть песня про запорожца, который попал за Дунай,  а этот Запорожец, – он ткнул себя в грудь, – угодил аж за моря-океаны, и там не пропал. Вернулся до своей хаты.

– Вы, дядя, расскажите все по порядку! – попросил Ваня Шмидт.

Со всех сторон зашумели:

– Ну, раз Малютка просит, выкладывай, казак, свои приключения.

– Ну что ж? Я буду выкладывать, вы слухайте. Поначалу французы держались за нас крепко, потому как известно: француз – он боек, а наш брат стоек. Потом дознались мы, что у вас революция, и сказали: шабаш. А Фош – это самый главный ихний генерал – взял да и погнал нашу бригаду в Лякуртин. Целый месяц чесали мы пешака из-под самого Реймса до нового места. В Лякуртине Лохвицкий назначил парад и дал строгий приказ: выходить без оружия. А наш председатель комитета Глоба сказал: «Non, mon general, пойдем при полном оружии». Нам сразу и урезали паек. А мы оружия все же не сдали. Тогда наш лагерь окружили зуавы и сенегальцы. Эти кругом черные. Лохвицкий предъявил ультиматум, а Глоба его не принимает. Десять раз генерал требовал сдать оружие, десять раз мы отказывались. А тут понаехали наши крестные с передачей. Это, когда наши солдаты защищали Париж, стали они получать письма и подарки от француженок. У каждого из нас была крестная, по-ихнему – маррэн, а некоторым удалось иметь и по две. Как подходит солдату отпуск, знает, где его ждут. Так вот подвалило к Лякуртину несколько сот этих самых французских маррэнок. Требуют свидания. А Лохвицкий сказал: «Пущу, только нехай ваши бунтовщики посдадут оружие». А нам Глоба напомнил солдатскую песню: «Наши жены – ружья заряжены». И через это обратно дали Лохвицкому отказ. А тогда пошла война. Били по нас из крепостных и полевых орудий, косили нас пулеметами, а жрать стало нечего. Что было в артели, все свертели. Дошли до того, что конской требухой питались. Ну и не устояли мы, хоть отбивались крепко. А когда не выдержали. Лохвицкий пострелял комитетчиков, а нас, лякуртинцев, всех в Африку, копать для буржуев руду. Там мы обратно выбрали тайный комитет. Вот пришли к нам в бараки офицеры записывать  охотников до Деникина. Комитет приказал: «Записывайтесь все до одного». Мы так и сделали. Сразу же нам дали солдатский паек, оружие, одели нас и повезли морем в Одессу. А там мы всем гамузом передались красным. Вот так, товарищи, и попали мы до дому.

– А кто же тебя научил по-французски? – спросил сотник Васильев.

– Крестная из Дижона. Сама она вдова, мужика ее убило под Верденом. Говорила она: «Rester, Max, pour toujours», – значит, оставайся, Макс, со мной навсегда. А кто же согласится поменять родину? Не посмотрел, что у крестной в Дижоне дом, в Гренобле – виноградник. Мне милее моя мазаная хата.

* * *

Новичкам был дан трехдневный отдых – на мойку, починку снаряжения, ковку лошадей.

Спустя неделю к нам явились башкиры на злых мохнатых лошадках. Сложным и извилистым путем пришла под красные знамена башкирская бригада. Сбитая с толку националистами, одно время она входила в состав колчаковской армии. Поняв обман, самоотверженно и лихо дрались башкиры против Юденича под Ленинградом, а затем на Западном фронте против шляхты. Ее бессменный командир Муса Муртазин за отвагу был награжден двумя орденами Красного Знамени.

Осенью 1920 года во время ликвидации петлюровской армии бригадой командовал Александр Горбатов. Летом 1921 года башкир свели в полк. Под именем 12-го червонно-казачьего он вошел во 2-ю дивизию. Один башкирский эскадрон попал в наш полк.

Началось переформирование. Полковой военный совет, неофициальный совещательный орган, в котором приняла участие большая группа товарищей, одобрил предложенный штабом план распределения личного состава по взводам и эскадронам. Мы верили, что товарищеское соревнование между людьми повысит боевое качество части. Поэтому при формировании подразделений пользовались принципом землячества. Таким образом, в полку были созданы сабельные сотни полтавчан, кубанцев, галичан, башкир, латышей. Шестая пулеметная сотня с ее смешанными боевыми расчетами  в миниатюре представляла собой весь наш многонациональный полк.

– А с Храмковым здорово получилось! – хитровато улыбаясь, шепнул мне после заседания Мостовой.

– Как вас понять?

– Мы все считали, и он первый, что спихнете его. Все располагали, что кто-нибудь из новичков наклявывается на третью сотню.

– За что его спихивать? – удивился я..

– За что? За язык. Мало он вас крыл?

– Надо опасаться не ворчунов, а молчунов. От другого тихони беды больше, чем от языкастого, – ответил за меня комиссар полка Климов.

Через несколько дней нас переводили из Пустовойтов в Сальницы. Молодые голоса головных сотен, перекрывая все остальные, звонко и весело выводили песню о Дорошенко, ведущем войско запорожцев, и о неосмотрительном Сагайдачном, променявшем жену на табак и люльку.

Наступила веселая пора. Началась косовица. От зари до зари бойко звенели на полях косы. Стрекотали жатки и лобогрейки. Поля освобождались от хлебов. Мы получили простор для полковых и бригадных учений.

Закипела учеба. Бойцы занимались строевой подготовкой, а командиры налегали на тактику.

Мы почти никогда не выходили на занятия в полном составе. По мере развертывания косовицы и обмолота все больше людей втягивалось в полевые работы.

Селяне жили дружно. Семьям красноармейцев, вдовам, сиротам, беднякам помогали наши бойцы. Повеселели девчата и молодицы, повеселели и червонные казаки. На новом овсе ожили строевые кони.

Поднялся дух у селян, получивших возможность распоряжаться своим хлебом. По предложению Ленина была отменена продразверстка. Вместо нее ввели продналог...  А желтоблакитный Петлюра, готовя в это время к походу Тютюнника и других головорезов, рассчитывал, что мужик, сняв и припрягав богатый урожай, подымется против Советов с обрезом, с вилами, с топором.

Тогда нам еще не были известны в деталях планы петлюровцев. Но мы хорошо знали, что враг не сложил оружия, что мы обязаны зорко охранять мирный труд рабочих и крестьян. И к этому мы все – и рядовые и командиры – усиленно готовились.

...Иван Земчук выпросил отпуск. На смену ему явился прибывший с полтавчанами Иван Бондалетов, небольшого роста плотный боец с улыбающимся лицом. Его щеголеватая гимнастерка, как и кобура нагана, была густо унизана белыми кнопками – «для форсу», как говорил сам Бондалетов.

Новый ординарец пришел не с пустыми руками. Кроме своего серого коня, он привел чистокровную кобылу Марию, золотистую, в белых чулках. Вручая мне породистую красавицу, Иван заявил:

– Це вам подарок от хлопцiв-полтавчан.

– За что? – Я пожал плечами, удивляясь и радуясь такому подарку.

– За то, что не раскидали своих земляков по разным сотням, поставили их впереди всего полка.

Если «жменька», как говорил Очерет, в Пустовойтах выросла в настоящий полк, то лишь здесь, в Сальницах, куда нас перевели, наша кавалерийская часть превратилась в полноценную боевую единицу. Этим мы обязаны и нашему комбригу, прекрасному строевику Михаилу Георгиевичу Багнюку.

* * *

Началась напряженная пора конных учений. Мне кажется, что во всем полку не было ни одного человека, который не любил бы этих интересных занятий. Сердце радовалось при виде молодых, бодрых всадников, под звуки полковых труб гарцующих на неспокойных конях, при виде волнуемого ветром полкового знамени впереди строя части и боевых пулеметных тачанок с тройками лихих коней.

А развернутые линии кавалеристов – одна сотня на вороных, другая – на гнедых, третья – на рыжих, четвертая  – на серых, пятая – на буланых, а пулеметная – на разномастных лошадях? А лес тонких, пустотелых металлических пик, украшенных крохотными кумачовыми флюгерами?

А бодрое «здрас», которое вырывается из сотен грудей, как мощный пушечный залп, в ответ на приветствие «Здорово, земляки», «Здорово, кубанцы», «Здорово, уральские орлы»? Башкирам нравилось, когда их звали уральскими орлами.

Как-то во время перекура Храмков (у него что на уме, то и на языке) выпалил:

– В кочубеевской бригаде и то обходилось без этакой гонки!

– Куда там! – поддержал кубанца Ротарев, вытирая папахой мокрый лоб. – Жмут подходященько.

Нужно прямо сказать, теперь больше всего доставалось сотникам, чьи зрение и слух на полковых учениях напрягались до предела. Малейшая ошибка, особенно во время перестроения на высших аллюрах, приводила к столпотворению. Да и всадник со слабым шлюзом рисковал очутиться под тысячей копыт.

Я не успел открыть рта. Ответил Храмкову Мостовой:

– Что? Гайка ослабла? Больше выжмет нашего пота комбриг, меньше выжмет нашей крови противник! Мы, коммунисты, за это!

На сальницких полях под бодрые команды сотников, безошибочно расшифровывавших сигналы штаб-трубача, под глухой топот копыт и сухой шорох стерни, под нетерпеливое фырканье коней, под звон оружия и стремян 7-й полк, как в свое время 13-я бригада в Таврической степи, доводил до совершенства строевое мастерство.

Столько же внимания уделял комбриг Багнюк и другому полку нашей бригады – 8-му червонно-казачьему, который стоял в местечке Уланов.

После одного из учений, забрав из моих рук разгоряченную Марию, Бондалетов, считавший своим долгом  передавать все, что «хлопцi кажуть», зашептал, хитровато покосившись на меня:

– Хлопцi кажуть, що вы, мабуть, старорежимный охвицер.

– Что, обижаются на меня? – спросил я в тревоге, полагая, что не всем нравится напряженная строевая подготовка.

– Не то что обижаются, товарищ комполка, а через те полковые учения. Не хотят хлопцы верить, что обыкновенный студент и так всю строевую науку превзошел.

Хлопцы, конечно, ошиблись. Офицером я не был. Но к тому времени у меня уже накопился кое-какой опыт.

После этого сообщения Бондалетова можно было считать, что и со вторым «китом» кавалерийской выучки, то есть со строевой подготовкой, делающей из полка гибкий, послушный командирской воле «инструмент», в основном покончено. Оставался третий «кит» – тактическое мастерство: искусство побеждать малой кровью.

Век нынешний и век минувший

Смотр в Сальницах

С лета 1918 года я состоял в повстанческом отряде Василия Антоновича Упыря, делегата II съезда Советов, участника штурма Зимнего дворца. На меня была возложена связь уездного подполья с губернским партийным центром в Полтаве через Евгению Рябицкую, а через Юрия Михайловича Коцюбинского – с губернским повстанческим комитетом. Осенью я ушел в отряд. Там-то я и получил первое боевое крещение, когда гайдамацкие сотни в ноябре 1918 года повели наступление на Кобеляки.

С отрядом Упыря пришлось действовать в мае 1919 года и против атамана Григорьева, его знаменитых верблюжских полков (формировались в селе Верблюжка).

Василий Упырь – всего лишь бывший солдат царской гвардии – успешно воевал и с немецкими захватчиками, и с карателями гетманца Кайолы. Простые и понятные боевые распоряжения командира отряда, в которого верили и которого уважали все его подчиненные, многому нас научили.

Кое-что добавилось к военным знаниям от службы в штабном эскадроне. Пошла на пользу и работа в качестве начальника политотдела Симбирской бригады, которая летом 1919 года прибыла из Казани и вошла в состав 42-й стрелковой дивизии. Бригада состояла из чувашей и марийцев, прекрасно одетых, обутых и вооруженных. По сравнению с основными кадрами дивизии – шахтерами Донбасса и партизанами Старобельщины, воевавшими уже полтора года, симбирцы могли сойти  за столичную гвардию. Взводами и ротами командовали молодые краскомы, щеголявшие в новеньких кожаных костюмах, что при тогдашней нашей бедности являлось ненужным и ничем не оправданным расточительством. Во главе батальонов, полков стояли бывшие поручики, капитаны, штабс-капитаны. Командовал бригадой бывший генерал Медем, с головы до ног одетый в черную кожу.

Учитывая ситуацию, комиссар бригады, буквально подавленный военспецовским большинством, звал меня, хотя бы на немую подмогу, в штаб, когда Медем в присутствии комиссара принимал важнейшие решения. Эти гласные штабные заседания в тот период, когда наша 13-я армия, стремясь остановить деникинские полчища, нанесла им памятный удар через Новый Оскол на Валуйки – Купянск, несколько расширили мой тактический горизонт.

Осенью 1919 года я был послан в 3-й Орловский кавалерийский полк, возглавлявшийся Есиповым. Желая подчеркнуть, что он попал в советские командиры не по своей воле, бывший гусарский штаб-ротмистр, вооружившись щегольским стеком, не брал в руки ни огнестрельного, ни холодного оружия.

Есипов демонстративно не носил и красноармейской звезды, нацепив вместо нее на околыш полинявшей офицерской фуражки кавалерийскую эмблему – конскую голову в мельхиоровой подковке.

Флегматичный, заносчивый, вылощенный офицер заботился не о том, чтобы найти способы решения полученной задачи, а о том, как тончайшим образом обосновать невозможность ее выполнения. Приходилось энергично вмешиваться и направлять его действия. Это поневоле заставляло вникать во все детали командирского искусства. Таким образом, даже работа с Есиповым кое-чему меня научила.

Наблюдая за действиями нашего комбрига Попова, донецкого шахтера, я понял, что в известные моменты кавалерийский начальник обязан не только руководить боем, но и во главе конной массы сам бросаться навстречу врагу.

Многие из нас научились военному делу, в частности управлению конницей, у комбрига Владимира Иосифовича Микулина во время похода на Запад летом  1920 года. Нравилось в Микулине то, что сразу же, отдав приказ или боевое распоряжение, он читал нам применительно к данной обстановке короткую лекцию по тактике конницы, иллюстрируя ее историческими примерами из практики кавалерийских начальников, начиная с Гасдрубала Карфагенского и кончая Зейдлицем, Мюратом, Плановым.

Наблюдая в бою за Василием Гавриловичем Федоренко, я имел возможность сравнивать действия теоретически подкованного Микулина с действиями бахмутского партизана, руководствовавшегося, так же как и Попов, шахтерской смекалкой.

Так, присматриваясь к одному, прислушиваясь к Другому, разделяя с ними, с моими командирами, бремя ответственности за малейший промах части, я постепенно накапливал тактические знамя и навыки вождения конницы.

Кинувшись в гущу боев, наше молодое поколение, в силу самих обстоятельств тех суровых лет, училось искусству боя не только, на примерах, достойных подражания, но, увы, и на тех, которые тяжело даже вспоминать.

Зимой 1919 года наш Орловский полк в конном строю недалеко от слободы Алексеевской через глубокую лощину без боевого охранения ринулся в атаку на белогвардейцев-марковцев. Не успевший взобраться на противоположный откос, полк встречным ударом был опрокинут на дно лощины. Многих наших товарищей мы не досчитались после той сумасбродной атаки.

Теперь, когда на смену ожесточенным боям пришла напряженная пора учебы, нас довольно часто вызывали в штаб дивизии. Там, а также на полях вокруг Хмельника начдив Шмидт с помощью начальника штаба дивизии черниговиа Александра Ефимовича Зубка отшлифовывал наше тактическое мастерство.

Однажды в самый разгар занятий окольным путем через плетни и баштаны, как всегда сопровождаемый Халауром, прискакал на сальницкие поля дежуривший при штабе одноглазый Семивзоров. Запыхавшись, он доложил:

– Приехали сами начдив, а с ними еще чины. Ждите строгой проверки!

Как только дивизию переименовали в червонно-казачью,  Прожектор стал неузнаваем. Он обзавелся папахой, облачился в свою, захваченную еще из станицы казачью форму, которую до поры до времени возил в переметных сумах. Как-то сопровождая меня в штаб дивизии, он, взглянув с восхищением на свои широкие шаровары, с нескрываемой радостью выпалил:

– Давно пора. Через эту военную обмундировку и я себя понимаю настоящим джигитом. На что Кружилин природный Казак, а какая на ем амуниция? Не амуниция, а ерундиция. Не то кооперация, не то землемер. Вот сотник Ротарев явились к нам с лампасами, и по одному его слову я готов, и в огонь и в воду. Скажу вам от чистого сердца, товарищ комполка, наш брат, казак, с молоком матери насмоктался покорности дисциплине. А какая там может быть дисциплина, ежели твое начальство и на командира не схожее? Наш брат привычный, чтоб командирская видимость стебала его по глазам. Вы скажете, соскучился Семивзоров по старому режиму? Ничуть не бывало! Я располагаю так: покрасовались господа в суконных мундирах, а теперь можно и нашему брату – трудящему в них покрасоваться. Во! Форма – это хундамент всего войска.

...Выслушав сообщение Семивзорова о прибытии комиссии, сделанное им, очевидно, не по чьему-либо приказу, а по собственному почину, я его спросил:

– А как с побывкой? Может, поедем?

– Ни в какую, товарищ комполка. Я сказал: Семивзорову пока нет ходу на Дон. Ему еще тут работенка предвидится. – Казак, закинув голову, широко раздул ноздри, грозно сверкнул единственным глазом. – Мой прожектор кое-что распознает в тумане, а нос чует пороховой дух. Не гоните, товарищ комполка, Семивзорова. Он еще сгодится! В таком полку, – казак посмотрел вдаль, где сотни под командой Царева, вытягиваясь из развернутого фронта, строили в клубах густой пыли линию колонн, – послужить и мне лестно. А вот и они едут... – сказал казак, ткнув плеткой в сторону села.

Подымая розовое облако пыли, к учебному плацу на широкой рыси приближалась кавалькада всадников.

Раскинувшиеся на огромном пространстве взводы и сотни по команде «Строй фронт» стали стекаться к сборному месту.

И вот в поле, влево от знамени и трубачей, построилась в две линии живая стена всадников, а за ними – изгородь боевых тачанок. По команде «Направо равняйсь» сотни папах, украшенных алыми верхами, повернулись в одну сторону.

Гудит рой приглушенных голосов. Слышно нетерпеливое шипение комвзвода Будника: «Куда же ты прешься, бисов сын?». А «бисову сыну» Олексе Захаренко никак не управиться с Гусариком. Этого норовистого жеребца Олекса, услышав призыв «Незаможник, на коня!», украл у собственного деда и на нем явился в красную конницу.

Поднялась, закружилась удушливая пыль. Нетерпеливо зафыркали кони.

По команде «Смирно» замерли всадники. Впереди шеренг, как каменные изваяния, застыли двадцать командиров сабельных взводов; в нескольких метрах от них, возглавляя строй, на лучших конях полка – пять командиров сабельных сотен. Весело блестят из-под папах молодые глаза моих земляков, нет тоски на лицах кубанцев, любопытством светятся зрачки башкир, по-серьезному, как всегда, приготовились к встрече латыши. Наступила какая-то радостная, торжественная тишина. Все замерло вокруг, и лишь, словно куда-то торопясь, трепещут яркие флюгера на казачьих пиках.

Снова раздались отрывистые слова команд, трубачи заиграли старинный «Егерский марш», начались приветствия, после чего полк, получив разрешение спешиться, устроил перекур.

Пока мы были «жменькой», у нас в поселке, на сахарном заводе, не появлялась ни одна посторонняя душа. Но вот в Пустовойтах уже каждый день кто-нибудь осчастливливал нас своим посещением. Всякие комиссии, поверки, инспекции то штаба дивизии – из Хмельника, то штаба корпуса – из Винницы, то штаба округа – из Киева. И больше всего они интересовались хозяйственным состоянием части. Но эта, прибывшая из Харькова, от Фрунзе, явилась, как сказал Семивзоров, для «строгой поверки».

Вместе с начдивом приближался к нам высокий молодцеватый старик в красных гусарских штанах и в потертом офицерском френче-кителе с четырьмя огромными  накладными карманами. На его ногах блестели старорежимные сапоги с лаковыми голенищами.

– Инспектор кавалерии штаба войск Украины и Крыма, – представил старика начдив.

– Цуриков! – назвался инспектор, снимая перчатку.

Афанасий Андреевич Цуриков, закончив Николаевскую академию, еще в 1896 году получил в командование 51-й драгунский Черниговский полк. Воевал с турками, с японцами. Во время мировой войны командовал 10-й армией. Одним из первых царских генералов перешел на службу в Красную Армию. Вначале возглавил инспекцию кавалерии в Москве, а после этого был переведен в Харьков.

...Полк, носясь по полю ярким разномастным клином, без шуму и суеты четко совершал перестроения. Он то развертывался в грозный вал, готовый обрушиться на врага всей тяжестью конских тел, ударом клинков и пик, то свертывал раскиданный на огромном пространстве реденький строй казачьей лавы в компактный кулак.

Слышно лишь глухое гудение земли и шорох стерни под тысячами конских копыт. И вдруг зазвенел широкий простор. Казаки с криками «ура» ринулись в атаку, с трудом сдерживая разгоряченных коней у заросшей будяками межи, за которой, те прерывая работы, трудились косари.

На этих же широких полях, теперь залитых золотом поспевшего овса, подминая под себя щедрые дары тучной земли и стаптывая обильные плоды человеческих рук, в 1918 году развертывались полчища австро-германских интервентов. В 1919 году носились по ним разбойничьи курени петлюровского воинства, а в 1920 году, призванные Петлюрой, огнем и мечом прошлись по ним голубые легионы Пилсудского. И все же нет той силы в мире, которая могла бы нарушить вековечную связь хлебопашца с кормилицей землей. Теперь на тех же самых полях, где недавно еще кипели кровопролитные бои и почва которых была обильно удобрена своей и вражеской кровью, трудились мирные люди. Блестели на солнце острые и певучие косы, и вместо злобного ворчания пулеметов слышалось веселое стрекотание жнеек и самоскидок, передвигаемых сытыми конями из наших хозяйственных упряжек, звенела веселая песня неутомимых жнецов. И если в прежние годы ими владела  мысль побольше свалить на этой земле иноземных захватчиков, то теперь они думали лишь об одном – побольше бы свалить за день хлеба.

Но вот после целого ряда перестроений полку разрешили передохнуть. Цуриков благодарил людей:

– Спасибо, и еще раз спасибо. Ничуть не хуже Дудергофа! Такой полчок и самому царю показал бы. Не правда ли, господа? – спросил он своих спутников (старый генерал еще часто вместо «товарищи» говорил «господа»).

Мне хотелось тогда, чтобы похвалу инспектора услышали мои учителя Упырь, Попов, Микулин, Федоренко. А что сказали бы чванливый Соседов и мой поручитель Котовский?

Похвала инспектора и шумное ликование бойцов подбодрили нас, командиров. Мы решили сверх программы показать казачье учение. Шмидт заверял, что оно произведет впечатление на такого крупного знатока кавалерийского дела, каким был Цуриков.

По немой команде «В лаву, делай, что я!» казаки, перекинув стремена через ленчик, стали на седло, гикнули и, подняв лошадей в галоп, бросились вперед, вращая на скаку пикой. Оглянуться нельзя было, но тонкий свист, который бил в уши, и гулкий топот копыт говорили о том, что все бойцы полка, стоя в седле, несутся к указанной цели.

Еще условный знак – и всадники, сокращая бег коней, перевели их на шаг, а затем, остановив легким натяжением повода, заставили их, падая на левую сторону, растянуться на земле. Все поле стало пестрым от вороных, гнедых, рыжих и серых конских тел – надежной защиты кавалеристов. Небольшой толчок – и кони, насторожив уши, снова уже стоят на ногах, готовые выполнить волю хозяина.

Покончив с этим эффектным приемом, на освоение которого было потрачено немало сил и времени, полк, построившись в колонну, направился к холмику, где стоял инспектор. Цуриков еще раз поблагодарил и полк, и Багнюка, и Шмидта.

Уставшие после непрерывной скачки, мы, направляясь в село, ехали шагом по пыльному проселку. Со мной поравнялся один из членов инспекции, прибывший  с Цуриковым, – приземистый человек с крупным сизым носом, тоже из генералов.

– Не ждал, ей-богу, не ждал. Какая выучка! Какая выучка!

В словах носача звучала неприкрытая лесть. Но все же они меня смутили.

– По-моему, ничего особенного, товарищ инспектор. То же самое вы увидите и в восьмом полку Синякова, – ответил я.

– Видать старую школу. И не какую-нибудь. Знаю, вы работали с Микулиным. О-о, – протянул генерал, и бородавка на его носу поползла вверх, – Владимир Иосифович знаток! Деникин потерял много, не сумев залучить его к себе, но он проиграл в десять раз больше от того, что Микулин пошел к большевикам. Чтобы усвоить школу Микулина и применить ее так, как применена она в этом полку, надо быть по крайней мере корнетом... Мы же свои люди...

Словно кипятком обожгли меня слова инспектора. Почему-то сразу вспомнил весну 1920 года. На перроне вокзала в Александровске, где стоял штаб 13-й армии, подошла ко мне дама. Оглядываясь по сторонам, с выпученными от изумления красивыми глазами, прошептала: «Корнет Рахманинов, адъютант его высокопревосходительства?» – «Какого высокопревосходительства?» – изумился я. «Не скрывайте, не скрывайте, дорогой. Ведь вы корнет Рахманинов – личный адъютант генерала Деникина. Но как вы попали сюда?» – «Попал, чтобы увидеть такую дуру, как вы», – выпалил я. Женщина, подобрав полы пальто, убежала. Но на ходу повернулась еще раза два – три, укоризненно посмотрела, и мне неизвестно доныне, за что она укоряла меня – то ли за обиду, нанесенную ей, то ли за «скрытность». Но если здесь, под Сальницами, младшего инспектора ввела в заблуждение четкая строевая работа полка, то женщину в Александровске, очевидно, сбила с толку моя одежда – английская шинель, присланная Черчиллем в интендантство к Деникину и попавшая к нам, и черная каракулевая папаха с белым верхом, снятая с убитого марковца.

Но если ту, в Александровске, чтобы отделаться от нее, я мог назвать дурой, то с инспектором дело обстояло сложнее. Смеясь, я старался рассеять его заблуждение.  Мой спутник, осев грузным телом в седле и подняв повыше вдетые в стремена носки сапог, замурлыкал под нос довольно пошловатую песенку:

Цыпленок жареный, цыпленок пареный,

Цыпленок тоже хочет жить...

Из Сальниц широкой рысью, поторапливая коня, спешил к нам какой-то всадник. Еще немного, и мы узнали в нем замполита бригады Игнатия Ивановича Карпезо. Он поднял руку, давая знак остановиться.

Когда полк выстроился и по команде «Смирно» затих, Карпезо зачитал приказ Революционного Военного Совета Республики о награждении меня орденом Красного Знамени за разгром петлюровцев под Волочиском и захват бронепоезда «Кармелюк».

Последние слова приказа утонули в громких криках «ура». Вручив мне грамоту, Игнатий Иванович прикрепил к моей гимнастерке новенький, оттененный алой розеткой орден.

В село я возвращался, как на крыльях. Промахи промахами, а Республика оценила мой труд за все эти годы – здесь и поход против Деникина, и бои под Перекопом с улагаевской конницей Врангеля, и рейды по белопольским тылам. Коммунисты ни на один день не забывали напутствие Владимира Ильича военным комиссарам: «Для тех, кто отправляется на фронт, как представители рабочих и крестьян, выбора быть не может. Их лозунг должен быть – смерть или победа».

В селе, когда мы подъезжали к штабу, с крыльца, гремя подковами сапог, скатился Семивзоров. Подбежал ко мне, с радостью потряс мне руку.

Спешившись, я отдал коня Бондалетову и направился в штаб. Здесь младший инспектор, деликатно дотронувшись пальцем до новенькой розетки ордена, сказал:

– Вот еще одно доказательство...

Я пожал плечами. Вдруг заметил Саленко – командира хозяйственной сотни. Я подозвал его и, показывая на назойливого человека с сизым носом, сказал:

– Товарищ Саленко! Вот с вами желает побеседовать товарищ инспектор.

– Зачем? – удивился носач.

При недоуменном покашливании Саленко, я сказал:

– Этот товарищ – мой земляк, мы с ним жили на разных улицах, но в одном поселке. А еще этот разбойник, хотя ему было тогда лет восемь, – продолжал я, положив руку на плечо сотника, – проломил мне голову жужельницей. Как раз возле будки его отца паровозы расчищали поддувала.

– Кто старое вспомянет... – начал было Саленко, с которым мы не раз еще в Пустовойтах вспоминали наши не совсем безобидные забавы детства.

– Это к случаю, – ответил я сотнику. – А вы, – предложил я сизоносому инспектору, – побеседуйте с товарищем, может, он рассеет ваши сомнения.