Текст книги "Нюма, Самвел и собачка Точка"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Отстань! – буркнул Самвел. – Тоже, вспомнил…

– Звонила моя старая знакомая. Пригласила на рождественский обед, – пояснил Нюма. – Вместе с тобой.

– А я при чем? – замешался Самвел.

– У нее живут беженцы с Кавказа… Хочет вас познакомить.

– Армяне?

– Кажется. Женщину зовут Лаура.

– Лаура? Наверно, армянка. Наши любят такие имена. Мою сестру звали Офеля. А ее мужа – Генрих…

– Вот-вот. Поэтому и хотел, чтобы ты выглядел, как лорд. В шляпе.

– Ты когда-нибудь видел лорда?

– Видел. В бане, на Пушкарской. Года четыре назад, еще при Советской власти. Мы спины терли друг другу. Его фамилия было Лордкипанидзе. Спина, как у обезьяны, вся волосатая. Правда, и ты у нас не лысый…

Желтый лист сидел на кончике осиротевшей ветки. Неделю Евгения Фоминична наблюдала за ним сквозь окно гостиной. И удивлялась: вторая половина декабря, снег завалил крышу соседнего дома, зашпаклевал улицу, а лист, точно околдованная бабочка, не слетал с ветки. Последний, из великолепной шевелюры старого тополя. Порой ветер сотрясал оконную раму, а лист все не оставлял своего дежурства.

– Такой же упрямый, как мой Сеид, – сказала Лаура в ответ на удивление хозяйки. – Я ему говорю: Сеид, дорогой, ты живешь в России. Почему со мной говоришь на улице по-азербайджански? Ведь в Ереване ты всегда со всеми говорил по-русски…

– Ну и что? – Евгения Фоминична отошла от окна.

– Как, что?! – Лаура всплеснула руками. – Посмотрите вокруг. Люди ходят голодные, злые. В магазинах пусто, в карманах пусто. Одна спичка – и начнется такой же пожар, как в Баку и в Ереване. Зачем злить людей чужим языком? А он упрямый, как баран. Говорит, если они меня пометили, я и буду таким. Отрастил усы, разговаривает со мной по-азербайджански. А ведь я их язык плохо знаю. Вы бы ему сказали, он вас уважает.

– Боюсь, это впустую, – Евгения Фоминична выбила из пачки сигарету и взяла зажигалку. – После истории на заводе, это впустую.

Дело давнее. На заводе, куда она устроила инженера Сеида Касумова, прошла волна увольнений. Уволили и Сеида, хотя он себя проявил весьма толковым специалистом. Причины увольнения были объективные – тяжелое экономическое положение завода. А были и субъективные. И Сеид это чувствовал: ведь оставили на заводе куда менее квалифицированных специалистов, с «правильными» фамилиями. Сеид ходил в дирекцию, скандалил. И Евгения Фоминична хлопотала. Ей так и сказали: мол, свои маются без работы, а тут…

Сеид хотел уехать из Ленинграда. Но куда? В Баку? Его жену-армянку из аэропорта не выпустят. В Ереван? Его, азербайджанца, самого из аэропорта не выпустят. В Прибалтику? Там никаких знакомых, да и свой национализм, как и в Азии… Сеид замкнулся, целыми днями искал работу. Обращался в Землячество, о чем потом жалел. Говорил, что эти «шакалы» погрязли в коррупции и вымогательстве у своих бесправных земляков, приехавших в Россию от нищеты и безработицы на родине. И попавших во власть уже ленинградских обдирал – милиции и чиновников, с которыми у Землячества наверняка был общий карман. А что им взять от Сеида? К тому же для них он был не совсем свой, он был «ераз» – ереванский азербайджанец. Из тех бедолаг, что бежали на родину от гонений в Ереване… Евгения Фоминична о многом и понятия не имела. К примеру, что Сеид встретился с Илюшей-чайханщиком. И тот пристроил его менялой валюты к браткам, «крышевавшим» Сытный рынок.

О чем ему не хотелось говорить хозяйке… Только Евгения Фоминична приметила: воспрял Сеид. Вновь стал оплачивать проживание, приносить в дом продукты. Да и Лаура пристроилась. Где-то, на квартире, давала детям уроки музыки…

Честно говоря, присутствие посторонних людей в квартире стало тяготить Евгению Фоминичну. Четвертый год живут под ее крышей. Стеснять они ее не стесняли, квартира трехкомнатная. И все же люди чужие… И дочь Анна перестала навещать мать, ссылаясь, что и без нее есть кому за матерью приглядывать. Что же касалось внука Володьки, тот вообще заявил, что не выносит «чурок», они, дескать, в армии у него поперек горла стояли. После срочной службы Володька объявил себя поэтом, якшался с такими же патлатыми оболтусами, повесил на грудь крест. Хотя не верил ни в Бога, ни в черта. Попрекал бабку, что она не увезла его и маму в Париж к родственникам.

И все боялся – не прикарманят ли «чурки» квартиру, если вдруг преставится бабка? Подмажут кого надо, и прикарманят. А то и помогут преставиться, бабка, поди, к семидесяти подгребает. Постепенно Володька внушил свои опасения матери. Та принялась названивать Евгении Фоминичне. С каждым разом их разговор становился все более непростым. А последний раз Евгения Фоминична даже бросила трубку. С чего этой дуре-дочери беспокоиться?! Квартира приватизирована, а Анька и Володька прямые наследники. Чем вызвана такая настырность, полное безразличие к одиночеству матери?! Только эгоизмом! Каким-то зоологическим эгоизмом?! Слепой жадностью, сметающей даже собственную выгоду – кому, как не им, выгодна опека над старой матерью в такие трудные времена…

Тем не менее настойчивость дочери заронила определенное сомнение в сознание Евгении Фоминичны. Хотелось с кем-то поделиться. Близких подруг у нее не было. Кто умер, кто уехал. Да и были ли они, близкие подруги? Пожалуй, кроме покойной Розы, так никого и не было. Да и то в далекие времена, до появления в их жизни Наума… Вот с кем поговорить бы, с Наумом. Тем более и у него судьба сложилась таким же образом, с баламутной дочкой Фирой и квартирантом-горемыкой…

Схожесть судеб ее и Наума Бершадского встряхнула Евгению Фоминичну. «Раз он Наум, значит, есть у него и ум, – взбодрилась она. – К тому же он старше меня на целых десять лет».

Решение частично переложить свой тяжкий груз на плечи Бершадского обрадовало Евгению Фоминичну. Ее мысли потянулись в другую даль, таинственную и трепетную. А почему бы им вообще не связать свои жизни! Вопреки здравому смыслу, всем условностям и даже вопреки закону природы. Подчиняясь единственному инстинкту – бегству от тоски одиночества. Когда не испытываешь сладость той тоски, какую испытывают монахи в своих кельях, они одиночества не замечают – с Богом общаются. Или с Мыслью. А она обыкновенная женщина, не верящая в Бога и не отягощенная размышлениями о сути жизни. О том, как отнесется к ее затее сам Наум Бершадский, ей и в голову не приходило, сказывался волевой характер бывшего главного специалиста «Союзспецавтоприбора»…

И сегодня, накануне Рождественских предновогодних дней, она остро ощутила стремительность, с которой укорачивается жизнь… Возможно, к этому подвигнул вид желтого листочка за окном, цепко державшегося на острие студеной ветки.

Евгения Фоминична отошла от окна и направилась на лестничную площадку курить…

Дворник Галина черпала из ведра песок и метала на снежный наст двора. Утром кто-то из жильцов поскользнулся, расквасил нос и наябедничал начальнице Маргарите Витальевне. Та устроила дворнику выволочку. Мол, Галина больше хреначит в антикварном магазине на Ленина, чем во дворе своего дома на Бармалее-вой. И если так будет продолжаться, то пробкой от шампанского вылетит из ведомственной комнаты. Сейчас толпами шастают люди с Кавказа, согласные на любую работу, да еще с жильем.

Конечно, Маргарита сволочь. Галина пять лет вкалывала в жилконторе и почти не имела нареканий. А тут какой-то хмырь поскользнулся. Может быть, он просто упал, ослаб от недоедания?! Или свалился от испуга: опять где-то недалеко стреляли. Под утро. Как раз Галина вышла на работу. Была сплошная темень. Жутковатое впечатление – глухая тишина, и вдруг несколько выстрелов. И не в первый раз. Видно, какие-то разборки бандюганов, на Подковырова. Или на Плуталова. Дело уже привычное…

Что же касается приработка в антикварном магазине, так ты проживи на дворницкое жалованье! Сама, небось, свой доход имеет от ремонтников за выгодный заказ, от мухлежа со стройматериалами, от фальшивых визиток на продукты… За одно оформление справок на «прописку-выписку» можно неплохие деньги поиметь. Вон народ как ломанул из страны… А взять старика Нюму Бершадского! Который раз заходит в контору за справкой. И все от ворот поворот. То с печатью какие-то проблемы, то в архиве кто-то приболел. А дал бы Маргарите на лапу, давно бы к своим еврейцам умотал. Галина даже перестала называть его Нюмой, перешла на официальный тон, по фамилии. Правда, потом узнала, что старик никуда не намылился, у него возникла тяжба с дочерью. Эта лахудра хочет комнату у отца отсудить…

Честно говоря, Галина после смерти Розы сама имела виды на Бершадского. И вовсе не из-за жилплощади. Жаль было его. Еще крепкий мужик, а какой-то неприкаянный. Ну, старше лет на двадцать пять. Так что с того?! У татар подобное сплошь и рядом! Родной отец Галии – как ее звали по-татарски – был старше матери на тридцать шесть лет, а двоих детей сделать успел. И жилплощадь Галине устроил на Охте, квартиру однокомнатную. Она, по душевной доброте, отдала свою «хрущевку» брату, тот вернулся после армии, женился. Теперь и мыкается сама, терпит эту курву Маргариту Витальевну из-за жилья. А брат, как в воду канул. Ни с Новрузом, ни с Курбан-байрамом не поздравляет. Интересно, на Новый год проявится или нет?!

Впрочем, возможно брат сиганул в Польшу. Или в Турцию. Многие сейчас туда едут за товаром. Привозят мешки с барахлом-джинсами, куртками, обувью. Весь Сытный рынок забит мешочниками. Люди выкручиваются. Работа тяжелая, опасная. Но не более тяжелая, чем дворникова. Может, и ей туда податься? Лучше, чем собачиться с Маргаритой. А еще женщины, говорят, вербуются в ту же Турцию или в Израиль на другие заработки. Конечно, она уже старовата, но, если честно, еще все при ней, мужики заглядываются. Даже старый хрен Бершадский косится. Не говоря о его соседе-армяне. Тот вообще слюну пускал… Теперь у него зазноба появилась, кассирша из сберкассы. Может, он из-за нее тогда в больницу угодил, перенапрягся, поди не мальчик… Мысли эти роились в многодумной голове дворника, чередуясь с проклятиями в адрес зимней стужи, смерзшегося песка, конторщиков из жилконторы и проклятой Маргариты Витальевны, шофера мусоровоза Виктора, бандюганов ближайших улиц и мудаков, из-за которых старик Самвел расквасил нос на снежной наледи. Всем попало!

Сгоряча Галина даже участкового Митрофанова не сразу заметила.

– Что, Галина, не у вас тут пуляли? – поинтересовался Митрофанов.

– У нас, – Галина обернулась. – Жилец из второй квартиры. В уборной.

– Нюма, что ли? – поддержал шутку Митрофанов.

– Может, его квартирант. Наелся в больнице гороха и пуляет.

– Все знаешь! – чему-то разозлился Митрофанов. – Сплетница ты, Галя.

– Так тебе в помощь! – отрезала Галина. – На Плуталова не ходишь. Или на Подковырова. Боишься. А тут, если что, вроде провел дознание… Ты вот скажи, Митрофанов, известно же, что пацаны с тех улиц, на всю Петроградскую шорох наводят. И квартиры известны, где открытые бардаки. А толку?

На круглом лице Митрофанова всплыла виноватая улыбка. В своем вохровском тулупе участковый походил на безбородого Деда Мороза. Еще деревенские валенки в галошах. Где он все это разыскал?!

– Что толку, когда везде бардак, – без обиды вздохнул Митрофанов. – А так, может, перестреляют друг дружку.

Участковый направился к арке двора, озираясь по сторонам, словно опасаясь подвоха. Что не осталось незамеченным Галиной. Выкрикнув что-то по-татарски вслед Митрофанову, она поставила ведро на крыльцо подъезда. И, как назло, в этот момент дверь отворилась, и ведро плюхнулось вниз, вывалив в снег остатки песка. Из подъезда вышел Самвел, а следом и Нюма. Вопль дворника, казалось, загонит соседей обратно. Во всяком случае, Нюма предусмотрительно отступил и высунул голову в дверной проем. Дворник выдернула ведро из сугроба и жалостливо заглянула в его ржавое нутро.

– Ара, что случилось, женщина?! – воспрял Самвел. – Ребенок в колодец упал? Одно ведро перевернулось!

– Это вам, ведро перевернулось! – не унималась Галина. – А ты попробуй наскреби песок из замерзшей кучи! Посмотрю на тебя.

Самвел развел руками и спустился с крыльца. За ним проследовал Нюма.

В серых плащах с накинутыми капюшонами они походили на подросших гномов.

– Самвел, эта женщина тебя спасла, – сказал Нюма и подмигнул дворнику.

Его круглое лицо под капюшоном стало похожим на забавную маску. Галина засмеялась и покачала головой. Самвел оглядел соседа, чем это он так рассмешил дворника?

– Она вызвала тебе «скорую помощь», – пояснил Нюма. – Ты должен как-то отблагодарить.

– Летом, летом, – Самвел нетерпеливо пританцовывал, словно давно уже мерзнет. – Пошли давай…

– Куда собрались? – общительно вопросила Галина. – Ведь стреляют.

– Как стреляют? – удивился Нюма.

– Где-то там стреляли. Утром. – Галина махнула варежкой в сторону улицы. – Митрофанов пошел выяснять.

– Клянусь… Это уже Ленин в Октябре, – буркнул Самвел.

– Точно! – поддержал Нюма. – Куда бежать, к кому бежать?!

– В Крым! – Самвел принялся натягивать перчатки. – А там на пароход, и в Константинополь.

– К туркам? Тебя турки не впустят, – Нюма покачал головой. – У тебя одна дорога, в Америку, к племяннику.

Они вышли из-под арки дома и свернули направо, где в зеве между домами стыл в морозном мареве Малый проспект. Льдистый тротуар тормозил движение, приходилось приноравливаться к каждой неровности.

– Еще ноги переломаю, – ворчал Самвел. – Мне это надо?

– Зато хорошо покушаешь. Долму, люля-кебаб. Женя так и сказала, будет долма. Ты хочешь долму? – Нюма старался ступать след в след за Самвелом. – Кстати, ты сигареты не забыл? Подарок.

– Четыре пачки взял. «Прима». И пятую, правда, начатую. Кто курил, не знаю, – ответил Самвел.

– Наверное, Точка, – Нюма с удовольствием назвал имя своей любимицы.

Они договорились не вспоминать собачку, не расстраиваться. И Самвел, не оборачиваясь, отмахнулся…

Стянутый морозом Кировский проспект подрезал улицу Скороходова, куда и направлялись в гости Нюма и Самвел. На автобусной остановке топтались двое.

– Давно ждете? – общительно спросил Нюма и, переждав суровое молчание, обернулся к Самвелу: – Наверное, партизаны.

– Да ладно тебе, дед, – зло отозвался парень. – Завернулся в куль. А тут язык примерз.

– Возможно, где-то авария, – подхватила женщина, едва просунув острый носик в щель шарфа. – На этом маршруте постоянные истории.

– Что ж вы ждете? – не унимался Нюма.

– А тебе что?! – взорвался парень. – Может, игра такая!

– Приткнись, Костя! Постыдился бы. Не тигр, небось! – Женщина обратила носик к Нюме: – Может, все же придет. Нам без автобуса никак.

Самвел потянул Нюму за рукав. Им-то идти недалеко. Да и цветочки можно купить у метро. Неловко как-то приходить только с сигаретами. Евгения Фоминична, хоть и курильщица, как-никак женщина…

Нюма с доводом согласился и купил у метро три гвоздики. Красные, пушистые, как три маленьких взрыва…

Что бы ни случилось в этой стране, а цветы купить можно, хоть и дороговато. Об этом они обменялись мнениями по пути к улице Скороходова. «Как в Париже. Я так полагаю», – отметил Самвел и добавил не без важности, что сигаретам Евгения Фоминична обрадуется больше… Как раз они проходили мимо табачного магазина, на дверях которого висел замок, похожий на большое ухо. Нюма спросил, не здесь ли Самвел купил свои сигареты. Самвел ответил, что брал их в Елисеевском магазине. Давно. Когда озверевшие курильщики перекрыли Невский, и власть, с перепугу, выбросила в открытую продажу сигареты, спички и водку. Без визиток.

– А чья тогда была власть? – поинтересовался Нюма. – Коммунистов или уже демократов?

– Ара, не помню, – запнулся Самвел. – Горбачев был точно, но уже шатался. Ельцин уже тоже был. С Гейдаром.

– Гайдаром, – поправил Нюма.

Он и сам помнил ту историю, времени минуло всего ничего. Тогда газета «Смена» вышла с чистой полосой, что плешью разместилась среди густой сыпи букв. Говорили, цензура запретила печатать статью о «табачном бунте». Чего доброго и весь Ленсовет пойдет под раскур, вместе со Смольным. А газета специально оставила место на странице лысым, с намеком на рассыпанный набор статьи. На следующий год Нюма газет не выписывал. Достаточно вестей и по телику, чтобы вконец испортить настроение. От одних «600 секунд» с черноволосым журналюгой в кожаной куртке хочется попросить убежище в сумасшедшем доме. И так тошно, а тут он, хитрожопый, со своей правдой. Взять последний репортаж. О дохлых свиньях, из которых будто делали колбасу…

– Ара, специальный заказ, – решил Самвел. – Чтобы люди не бегали по городу за колбасой.

Нюма согласно кивнул. И заметил, что пар от его дыхания на морозе гораздо гуще, чем у Самвела.

Самвел остановился.

– Наверное, я скоро умру, – сказал он. – Кончается дыхание.

– Наоборот, – серьезно ответил Нюма, – это значит, больница тебе помогла, организм работает без напряжения.

Они заговорили о ногах. «Старость начинается с ног», – заметил Нюма. Самвел согласился. И добавил, что от ночных судорог в ногах свекла незаменима, ему об этом сказала сестра-хозяйка в больнице. В свекле много железа и магния, есть такой минерал, в аптеках продают. Относительно аптек Нюма хотел поспорить, но удержался и отметил, что на улицах совершенно не видно общегородских новогодних елок. На этот раз промолчал Самвел, его новогодние елки мало интересовали. В связи с Новым годом вспомнил баню на Большой Разночинной. Неплохо бы попариться как следует…

Под полуслепыми уличными фонарями, замерзший Кировский проспект наконец подтянул к ним улицу Скороходова.

Вскоре они уже поднимались на лифте. Что, в свою очередь, вызвало удивление Самвела. На Бармалеевой лифт поржавел, хотя плату за него взимали исправно даже с жильцов первого этажа. Известно, что лифты города раскурочены охотниками за медью, она особенно ценится в пунктах приема металлолома. Их в городе развелось великое множество. И народ истово курочил все, что имело хоть признак меди или прочих цветных металлов. Попустительство властей к совершенно легальному бизнесу сборщиков металлолома вызывала оторопь любого здравомыслящего человека, как самое наглое проявление коррупции…

Обитая «под кожу» дверь на площадке пятого этажа вызывала уважение. И прежде чем нажать кнопку звонка, Нюма оглядел себя и Самвела.

– Откинь капюшон, – посоветовал Нюма. – На бандита похож!

– Ара, на себя посмотри, – Самвел стянул с головы капюшон. – Скажи честно: меня приглашали?

– Теперь поздно говорить, – Нюма откинул свой капюшон и нажал кнопку звонка.

В стеклышке дверного глазка мелькнула тень, и после продолжительного грохота запоров дверь распахнулась.

– Заходите! – приветливо воскликнула Лаура. – Побыстрее заходите, а то холодно.

Нюма подтолкнул замешкавшегося Самвела.

– Это совершенно замечательный человек. Он сейчас снимет пальто и развяжет шарф, – представил Нюма. – Самвел Рубенович Акопян.

– Барев тзес! – воскликнула Лаура.

– Асцу барев! – не без удовольствия ответил Самвел и принялся освобождать себя от верхней одежды, словно лук от кожуры. Под плотным плащом с капюшоном на нем была какая-то кацавейка на искусственном меху, под ней шерстяной жилет и лишь потом, уже далеко не новый, костюм вполне современного покроя. А не такой, «школьный», с хлястиком, как у Нюмы. Костюм и кацавейку Самвелу вручили летом, после очередного прихода в Петербург баржи «Анна Каренина» из Гамбурга с дарственными вещами. Известная актриса-немка организовала благотворительный фонд помощи армянам после трагических событий в Сумгаите. Вещи раздавали на Васильевском острове, в церкви Святой Екатерины. Тогда Самвел, кроме костюма, прихватил два теплых плаща с капюшонами – себе и Нюме… Размотав кашне, они сунули их в рукава плащей, скинули обувь и продели ноги в предложенные домашние тапки.

Спохватившись, Самвел вытащил из кармана плаща пакет с сигаретами. Нюма положил на тумбу газетный кулек с гвоздиками…

– Проходите в комнату, – Лаура толкнула дверь гостиной и прошла вперед, зазывая. – Наум Маркович, вы же знаете. Располагайтесь.

– Сука ты, а не Наум, – прошипел Самвел в ухо соседа. – Ведь меня не приглашали…

– Одевайся, иди домой, – подавил смех Нюма. – Приглашали, приглашали, клянусь твоим здоровьем.

Самвел приободрился, хотя его не покидало сомнение до тех пор, пока в гостиную не вышла Евгения Фоминична. В сиреневом костюме и пушистом голубом шарфе, она выглядела куда моложе своих лет. Широкая лента стягивала платинового цвета волосы надо лбом, придавая острым чертам лица интеллигентное обаяние. В поблекших, суженных возрастом глазах всплыл голубой опенок, знакомый Нюме с давних пор.

Гостеприимно раскинув руки, она шагнула к Самвелу и проговорила какие-то слова по-армянски. Самвел ответил с нескрываемым изумлением.

– Не обольщайтесь, я кроме этого ничего не знаю, – улыбнулась Евгения Фоминична. – Я часто ездила в Ереван в командировки и нахваталась.

– Но произношение! – польстил Самвел.

– У нее музыкальный слух, – вставила Лаура.

– Не язык, а камнепад, – всплеснула руками Евгения Фоминична. – Мне нравятся такие звуки. Как галечник под береговой волной.

– Древний народ! – важно произнес Самвел.

– Вот еще один наш древний народ! – Евгения Фоминична поцеловала Нюму.

– Мы-то что, – пробухтел Нюма, – мы так… огородами, огородами…

– Во всяком случае, по стажу нашего знакомства, Наум, ты самый древний. И по шевелюре тоже. Бриться надо. К даме идешь, – засмеялась Евгения Фоминична. – Я рада вашему приходу, мальчики! Все же, Рождество. Надо отметить…

– А как мы рады, девочки! – не удержался Самвел и, вспомнив, протянул хозяйке сигареты. – Вот… подарок. Сигареты.

– О! «Прима»! Наконец-то! – обрадовалась Евгения Фоминична. – А то Сеид приносит мне «Мальборо», не сигареты, а поцелуй младенца. То ли «Прима»!

– А где Сеид? – Нюма все потирал свои щеки.

Замечание Жени его смутило. Это ж надо, вроде старательно брился. Даже дольше обычного. Конечно, старенькая уже электробритва, ножи поистерлись, вроде еще тянула…

– Сеид должен подойти, – проговорила Лаура. – Звонил, спрашивал, пришли ли вы.

Евгения Фоминична согласно кивнула и предложила гостям сесть. Признаться, ее тоже озадачила настойчивость, с которой Сеид просил пригласить в гости Нюму с его квартирантом. Именно сегодня! Мол, Рождество, есть повод…

И днем звонил, переспрашивал, придут ли гости. Странно как-то. Еще вчера вечером ни слова не было сказано об этом, никакого намека. И вдруг позвонил с работы…

– Еще и цветы принесли, – спохватилась Лаура и метнулась в прихожую.

– Ну?! – воскликнула Евгения Фоминична. – Наверное, Наум? И забыл?

– Забудешь тут! Небритый, – смутился Нюма.

– Ты мне нравишься всякий, – Евгения Фоминична взяла внесенные Лаурой цветы, полюбовалась и попросила куда-нибудь пристроить.

– Счас! – ответила Лаура. – Пойду на кухню, посмотрю, как мясо.

– Можно я с вами пойду? – не удержался Самвел. – Поговорим обо всем.

– Гнанг, – по-армянски разрешила Лаура. – Ховеит аймарт, поговорим обо всем.

Самвел поднялся. На мгновение его лицо исказила гримаса, видимо, от спинной боли. Преодолев ее, Самвел поспешил за Лаурой.

– Опасный мужчина, – пошутил вслед Нюма. – Захотелось поговорить на своем языке… Наверное, это такая сладость.

– Тебе ли не знать? Наум! – с намеком воскликнула Евгения Фоминична.

– А мне-то откуда знать? – пожал плечами Нюма. – Лично для меня язык моего народа давно пропал. Я человек русский. Во всем. И даже, простите…

– Не обрезанный, – захохотала Евгения Фоминична.

– Представь себе! – в запале кивнул Нюма. – И, кстати, никогда не чувствовал себя иным, как русским. Что на фронте, что на работе. Все делил со всеми поровну… Даже имя свое отдал! Был наречен гордым библейским именем, а стал для всех каким-то… непонятным Нюмой. Скоро восемьдесят стукнет, а все…

– Почему?! Для меня ты – Наум.

– Только что для тебя, – вздохнул Нюма. – Представляю, как сладко поговорить на своем родном языке. Когда я случайно слышу, что кто-то разговаривает по-еврейски, у меня перехватывает дыхание. И я пытаюсь вспомнить хоть слово, а вспоминаю только какие-то ругательства…

– Ругательства? Я слышала, что у вас в языке нет грубых ругательств.

– Грубых, может, и нет. Но для евреев и те, что есть, звучат так же, как для русских свои.

– Голубая кровь?

– Голубая не голубая, за нее достается, словно и впрямь голубая… Приходится выкручиваться.

– Уехал бы в Израиль, – не сдержалась Евгения Фоминична. – Такая страна, такой климат…

– Ты с ума сошла! – отмахнулся Нюма. – Жить среди одних евреев?! Все равно что жить в Совете министров, где каждый председатель. Сумасшедший дом! Ты слышала притчу о Вечном жиде? Он столько лет шлялся по свету. А ведь был неглупый мужик. Понимал – хочешь долго жить, береги нервы и вали от своих, таких же умников. Мотайся по свету, плати глупцам за постой своей мудростью. Тогда еще можно как-то выкрутиться. Иначе, полная хана…

– В таком случае, зачем жить? Иной раз мне кажется, что я стою на месте, а жизнь тянется мимо меня…

– Не понимаю, – вскинул брови Нюма.

– Как во много раз виденном кинофильме, – голос Евгении Фоминичны сейчас прозвучал с особенной хрипотцой. – Да, ладно! Вот что, Наум… Вы где встречаете Новый год, с Самвелом?

Нюма пожал плечами. Он уже и не помнил, чтобы встречал Новый год где-нибудь вне дома. И при Розе, а тем более после ее смерти…

– Поехали ко мне на дачу, в Комарово. Протопим печку, у меня много дров. На участке растут елочки, нарядим одну… Поехали… Сеид здорово делает шашлыки… Комнат целых шесть. Разместимся. У меня там и телевизор есть. Покойный муж такую антенну соорудил, что запросто заграницу ловит…

Нюма улыбнулся и повернул лицо к зеркалу, что просторным овалом распласталось на стене, в перекрученной массивной раме. Он увидел свое широкое лицо, в неглубоких, сглаженных морщинках. При улыбке его глаза втягивались в глубину глазниц. Словно он не смотрит, а подглядывает из щелок. А лицо становилось простодушно хитроватым и… ласковым. Нюма знал, таким он нравится женщинам. Правда, это было так давно, что кажется и не было вовсе… Мысль о том, что его смутное желание как-то приблизиться к жизни Жени, высказала сама Женя, вогнала душу Нюмы в трепет. Тактично, неназойливо и вполне достойно для их возраста – встретить за городом Новый год, всей компанией. А слова «покойный муж» в устах Жени прозвучали с таким спокойствием и уважением к своей минувшей жизни, что сразу отсекали любые пересуды о прошлом. У каждого из них была своя история, которая принадлежит лично им и хранится, как в сейфе. А все надо начинать с чистого листа, отстранив прожитые годы… Да, он согласен. И он, и наверняка Самвел…

Едва Нюма собрался ответить, как услышал какую-то возню в прихожей. Голоса, а главное – собачий лай. Такой знакомый – заливистый…

И в следующее мгновение, опережая на долю секунды воображение, в гостиную ворвалась Точка. Чуть ли не с порога кинула свое белое, снежно-холодное тельце на колени Нюмы и, поскуливая, с пулеметной скоростью принялась лизать розовым язычком лицо Нюмы…

– Точка, Точенька моя, – лепетал ошарашенный счастьем Нюма. – Где ты пропадала, моя жизнь…

Оставив без ответа лепет одного хозяина, Точка соскочила на пол и бросилась к вросшему столбом в дверном проеме Самвелу. Тот поднял собачку за передние лапы и, держа на весу, поцеловал розовый животик.

– Штэхыс илял, – гортанно проговорил Самвел и, опустив собачку на пол, добавил по-русски, специально для уха собачки. – Ах ты, сукина дочь, где ты так долго шлялась? А?!

Обалдев от счастья, Точка пробежала крут по просторной гостиной, тормознула напротив Сеида, два раза пролаяла и, побежав дальше, вскочила на колени Евгении Фоминичны. И потянулась с поцелуями…

– Не надо, не надо! – со смехом запротестовала Евгения Фоминична, отстраняя подбородок. – И не плачь, пожалуйста.

– Она не плачет, – вступился Нюма. – У нее такие пятнышки под глазами.

– При чем тут эти пятнышки? Она по-настоящему плачет.

– Де?! – Нюма шагнул к собачке и обхватил руками ее мордочку. – Смотри! И вправду, плачет…

«Ну, Нюмка, ну, старый болван! – в свое оправдание тявкнула Точка, моргая рыжими ресничками. – Эго же с мороза глаза слезятся, не понимаешь?!» Вытянув мордочку из ладоней Нюмы, Точка спрыгнула с коленей хозяйки квартиры и побежала обнюхивать углы гостиной…

Сеид, не прерывая рассказа, принялся стаскивать с плеч прошитый ромбами просторный пуховик. Покашливая от морозного воздуха, он рассказывал, как днем приехали на Сытный рынок какие-то парни, явные бандюганы. Вынесли из машины собачку. Безо всяких слов перенесли в чайную. Привязали поводок к столику. И так же молча уехали…

– Этот тоже был с ними? Толян? – спросил Нюма.

– Не знаю, – Сеид передал пуховик Лауре. – Я не видел. Мне чайханщик рассказал… Еще они просили чайханщика передать привет какому-то Станиславу Алексеевичу…

Сеид вопросительно взглянул на Нюму. Тот озадаченно пожал плечами и посмотрел на Самвела. Впрочем, откуда Самвелу, приезжему человеку, знать какого-то Станислава Алексеевича, вроде бы, совсем неоткуда.

– Слушай, Нюма, может, твоя дочка что-то провернула? – осенило Самвела. – Все же, около власти крутится…

Честно говоря, и у Нюмы мелькнула такая мысль. Но что-то не верилось. Уж слишком взъярилась тогда Фирка. Будто отец виноват в том, что жилконтора волынила с нужными документами. Что он больше думает о своей паскудной собачонке, чем о судьбе дочери. Они же когда разругались, что Нюма, даже хотел вызвать «скорую» после ее ухода…

– Давайте кушать, – вмешалась Лаура, – у меня суп-лапша. И котлеты с пюре. Сеид, мой руки. Собачке тоже дам.

Точка, умница, пытливо взглянула на Лауру и побежала следом, увернувшись от протянутых к ней рук Нюмы.

«Что ты, Нюмка, на самом деле?! – бросила она косой взгляд на хозяина. – Тут серьезное предложение, а ты лезешь со своими нежностями». Одобрительно помахивая хвостиком, Точка зацокала коготками о паркет по дороге на кухню.

По предложению хозяйки, Нюма и сама Евгения Фоминична расположились во главе стола, Самвел и Сеид сели напротив друг друга, а дальний край заняла Лаура, ей было удобнее, ближе к кухне…. Точке поставили миску у стены, в поле зрения Нюмы. Да и Самвел мог поглядывать без помех на собачку. Судя по всему, Лаура так подкормила ее на кухне, что косточка, торчащая из миски, Точку не очень сейчас привлекала. Однако из уважения к косточке собачка разлеглась у миски и, положив голову на вытянутые лапки, поглядывала на людей в полусонной истоме.

Все, что произошло с ней сегодня, казалось каким-то сном. Не всякая, даже взрослая, собака перенесла бы спокойно подобное… Нельзя сказать, что после истории на Сытном рынке у нее наступила собачья жизнь, похожая на ту, что была под настилом у пивной точки на Бармалеевой. Наоборот! Тот грубый мужчина, которого звали Толян, обращался с ней довольно прилично. А его толстозадый сынишка вообще души не чаял в Точке. И гулял с ней, и кормил, и даже спал… Постепенно образы чудаков, Нюмы и Самвела – с их постоянной гречневой кашей с запахом тушенки, – выветрились и я памяти, когда в миску шмякался приличный шмат вкуснятины, с непременным куском мяса. В конце концов, к хорошему привыкаешь быстро.