Текст книги "Нюма, Самвел и собачка Точка"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Ничего себе! – сказала она Зальцману. – Только приняли решение о бартере со шведами и финнами, как уже…

Они стояли у входа в зал, примериваясь, как ловчее пристроиться к праздничному столу.

– Не надо было бегать звонить своему отцу, – Зальцман с досадой вглядывался в дальний конец зала.

Там стоял мэр в окружении гостей. И он, как советник мэра, должен бы быть поблизости.

– Не переживай, – проговорила Фира, – больше будут ценить.

Зальцман усмехнулся. Колкие слова Фиры были несправедливы. Кто, как не он, из ближайшего окружения мэра, вел себя независимо в принципиальных вопросах. Именно поэтому мэр держал его при себе, а не ставил во главе какого-нибудь комитета. С чем Зальцман, при своих способностях, наверняка бы неплохо справился. Но в данный момент он по служебному представлению обязан находиться в пределах досягаемости своего начальника, вне зависимости от обстоятельств. Еще он считал, что дерзкое поведение Фиры на людях порой выглядит неприлично. Неспроста мама говорила: «Ох, и натерпишься ты с ней, Шурик, помянешь мое слово». А отец поддерживающе помалкивал. Зальцман, признавая правоту родителей, ничего не мог с собой поделать. Еще со студенческой скамьи Фира овладела его мужской чувственностью, а это не подвластно сознанию…

Вот и сейчас. Он продирался за ней в людском месиве банкетного зала, будто влекомый магнитом: едва уловимым запахом тела, знакомого ему до мельчайших подробностей, звучанием голоса в минуты близости, так непохожим на интонации в обычном общении. Состояние, подобное властному наркотическому одурению. С того момента, когда на первом курсе «техноложки» Фира подошла к нему и спросила: «Слушай, Зальцман, наверное, ты и впрямь вундеркинд, если тебя сюда приняли?» – и он ей ответил тем же вопросом. С того момента он, долговязый очкарик и умница, оказался у нее в плену…

Фира прихватила чистую тарелку и двинулась вдоль плотной шеренги гостей, подыскивая местечко у стола. Ей повезло. Артист Илюша Олейников, ее давний знакомый, шагнул назад, увлекая за собой жену. Заметив Фиру, он забавно передернул пышными черными усами и указал на свободную брешь. Чем Фира и воспользовалась. Нашлась щель и для Зальцмана…

– Что тебе положить? – Фира окинула безбрежный стол.

– Не знаю, – промямлил Зальцман, – ничего неохота… Хорошая музыка.

Фира озадаченно подняла голову и взглянула на балкон, с которого квартет исполнял что-то тягучее.

– Попробуйте заливное из стерляди, Ирина Наумовна, – посоветовал вкрадчивый мужской голос справа, – пальчики оближете… Разрешите?!

Фира скосила глаза и узрела незнакомца, уступившего ей кресло в зале. Как он оказался сейчас соседом по столу, непонятно. Ведь рядом с четой Олейниковых стояла какая-то дама. Или Фире показалось… Мужчина властно заполучил ее тарелку, потянулся к середине стола и выудил бледно-розовое желе в золотистой формочке.

– Пальчики оближете, – повторил мужчина. – Еще советую пирожки с бараниной…

– А пальчики оближу? – уточнила Фира, принимая свою тарелку.

– Оближете, – мужчина потянулся к разворошенному блюду с пирожками.

– А ты? Оближешь пальчики? – Фира обернулась к Зальцману. – Или будешь слушать музыку?

– Извини. Я пойду к ребятам, – буркнул Зальцман и направился в конец зала.

Фира пожала плечами. Желе со стерлядью действительно оказалось вкусным.

Нежно обволакивало горло прохладой. С горчинкой рыбного мяса и неожиданным привкусом имбиря.

А пирожки с хрустящей корочкой вообще были великолепными…

– Представляете, Ирина Наумовна… если бы эти «Рождественские сезоны» показали по телевизору?! – общительно хохотнул мужчина. – Вряд ли бы ваш Смольный дотянул до Нового года. В кирпич разнесли бы! А между тем тут пасутся ребята из телевидения, сам видел.

Фира молча собрала в тарелку еще немного еды и отошла от стола к подоконнику.

Из людской мешанины взгляд выхватывал знакомые лица. Известные артисты, журналисты… Даже священник, как есть – в мантии, с тяжелым крестом на груди, разговаривает с пожилой дамой. Кто-то из знакомых кланялся Фире подчеркнуто дружелюбно, кто-то отводил глаза, словно стесняясь за роскошь зала. Да и сама Фира, признаться, испытывала неловкость…

Боковым зрением она заметила своего соседа по столу, с двумя бокалами в руках. Тот явно направлялся к ней. Это уже раздражало…

– Не желаете ополоснуть горло, Ирина Наумовна, – проговорил мужчина, – замечательный коньячок. Французский. Из подвалов королей.

– Ну уж, слишком, – сухо ответила Фира.

– Я не шучу. Вот написано, правда, по-французски, – явно ерничал незнакомец. Тонкая полоска седых усиков растягивалась над узкими губами.

– Не люблю коньяк, – без улыбки ответила Фира и, как обычно, добавила без обиняков: – Скажите, подобная галантность – ваша натура? Или вы на что-то рассчитываете?!

Смуглое лицо незнакомца отразило растерянность. На мгновение…

– Что вы, что вы… – произнес он.

– Я всего лишь мелкая сошка из Управления по кадрам. Имею власть только над уборщицами и над…

– Александром Борисовичем, – вставил незнакомец, обретя самообладание. И, достойно выдержав изумленный взгляд черных Фириных глаз, добавил: – Жаль, что он ушел. У меня есть к нему одно неплохое предложение. Кстати, оно может заинтересовать и вас, Ирина Наумовна… Меня зовут Станислав Алексеевич.

Он повертел пальцами ножку бокала и поставил его на подоконник. Пригубил коньяк из второго бокала и оглянулся. И Фира, невольно оглянувшись, заметила поблизости двоих рослых парней, один из которых уступил ей кресло. Парни как-то оттесняли ближайших гостей…

– Мальчики со мной, – обронил Станислав Алексеевич. – Так вот, Ирина Наумовна… В Забайкалье есть богатейшие залежи меди и других ископаемых. Так называемое Удоканское месторождение. Многие разработки позакрывались, рабочие разбежались, держится только администрация. И то не везде…

– Не понимаю, о чем вы, – сдерживалась Фира.

– Появился шанс неплохо вложить деньги, – продолжал Станислав Алексеевич. – Я, на правах концессии, прикупил две трети одного перспективного участка. Вернул рабочих, наладил производство… Могу предложить концессию на треть этого участка за весьма скромную сумму.

– Кому? Мне?! – Фира обескураженно пожала плечами.

– Или, скажем, Зальцману, – Станислав Алексеевич пригубил коньяк. – На мой взгляд, Александр Борисович неплохая кандидатура. Теневая, не очень публичная персона. Умница. Со связями… Молодой… Самое его время… Собственно говоря, я и пришел на этот «пир во время чумы» из-за Александра Борисовича, поговорить в неформальной обстановке. А потом решил – лучше через вас… Да и деньги-то нужны смешные. Тысяч пятнадцать-двадцать долларов.

– Это… смешные? – не удержалась Фира.

– Могу даже одолжить ему, – продолжал Станислав Алексеевич, – раскрутится, вернет.

– Так и купите сами всю концессию.

– Мог бы. Да не хочу, – усмехнулся Станислав Алексеевич. – Как говорят в определенных кругах: «Жадность фраера сгубила».

– А вы, что… из этих… кругов? – дерзко вопросила Фира.

В плывущих светлых глазах Станислава Алексеевича на мгновение сверкнули искорки.

– Что вы, Ирина Наумовна, – засмеялся он, – избежал. Хотя полстраны вращается в этих кругах… Но, не скрою, некоторый вес имею. По старой профессии, в так называемой, пенитенциарной системе…

Фира не знала точно, что обозначает это заковыристое слово, но звучало солидно. И вызывало уважение. Да и на вид он человек солидный, в возрасте.

– А по новой профессии? – она потянулась к подоконнику и взяла бокал.

– По новой? – усмехнулся Станислав Алексеевич, – скажем, предприниматель.

Фира была уверена, что Зальцман не только отвергнет предложение Станислава Алексеевича, но и будет резко недоволен. Зальцман избегал даже слабого подозрения в каких-то знакомствах со «второй властью» города.

– И, значит, вы многое можете? – Фира поднесла ко рту коньяк и, не без кокетства, смотрела на Станислава Алексеевича поверх кромки бокала.

– Не все, но кое-что могу, – ответил Станислав Алексеевич.

– А можете, к примеру, вызволить собачку из плена?

– Не понял, – растерялся Станислав Алексеевич.

– Ну… собачку. Дворнягу. По имени Точка. Ее украл какой-то Толян. Хозяин скупки на Большой Разночинной улице.

– И что? – все не мог понять Станислав Алексеевич.

– Собачку надо вернуть, – хмыкнула Фира и тронула коньяк кончиком языка. – Если вы многое можете – верните собачку на Сытный рынок. В чайную… Что же касается вашего предложения, я передам Александру Борисовичу…

– Я не держу визиток. Сам позвоню Зальцману. Просто, чтобы он был в курсе дела, – Станислав Алексеевич засмеялся. – Какая-то собачка… Ха-ха… Точка… Удоканское месторождение меди, олова и молибдена… Многие в этом зале ухватились бы за мое предложение. Но не многим бы я предложил… А тут, собачка по имени Точка…

Одиночество требует самообладания. Если его нет, жизнь превращается в пытку. А самообладание, это искусство занять чем-нибудь свои мысли. Собственно, одиночество категория не столько физическая, сколько метафизическая. Можно одному, в пустыне, не чувствовать себя одиноким и, наоборот, в толпе ощущать безвыходное одиночество и тоску… Самое острое одиночество Нюма ощущал на фронте, во время атаки. Тогда, как ни странно, не было никаких мыслей, даже мыслей выжить. Лишь полуосознанное механическое действие. Стоило в такие минуты вернуть сознание, как ты превращаешься в существо, желающее одного – выжить. Зарыться в любую дыру, но выжить… Начальство на фронте неизменно ставило Бершадского в пример как храброго воина. Только офицер Бершадский знал, что во время атаки он ощущал смертельное одиночество. И ни о чем не думал – ни о присяге, ни о собственной жизни. Он, как под гипнозом, бежал на пули. И пули от него шарахались. За все годы войны одна контузия…

Такие соображения Нюма сейчас и высказывал своему соседу. Как мог, своими словами. Через паузы, сопенье и покашливание…

Было воскресенье. Самвел вернулся из больницы вчера, в субботу. Хотя формально его выписали еще во вторник, вернули одежду, документы.

Не в пример другим, что рвутся из больницы, едва заполучив разрешение, Самвелу не хотелось возвращаться домой, заботиться о еде и иных бытовых проблемах. А в больнице можно ухитриться и забраться в душевую, под слабую струйку теплой воды, а не греть воду в кастрюле, как на Бармалеевой улице. Хотя в палате было холодно, на соседних кроватях валялись одеяла и толстые наматрасники, их тоже можно использовать. Врач в палату не заходил. Новые больные не поступали, потому как «девятка» работала по «скорой» только в субботу. Нюме он сообщил, что необходимо дополнительное обследование. И просил не приходить в больницу; мол, объявлен карантин по гриппу. Когда снимут карантин, он сообщит…

Сердобольная сестра-хозяйка, по причине всеобщего бардака, разносила еду без всякой разнарядки. Да и что там за еда, так, одно название. Самвел на это внимания не обращал, накатывались первые волны депрессии. Сестра-хозяйка это заметила. Так и сказала впрямую: «Один старик тут лежал, домой возвращаться не хотел. Потом повесился ночью, в гардеробной». Чем бы закончилось такое состояние, неизвестно. Только утром, в субботу, в палату доставили какого-то больного, закинули на соседнюю кровать. Больной стонал и мекал, точно козел. Похоже, маму вспоминал: «Мэ – мэ…» Можно было бы перебраться в соседнюю палату, пустую. Но Самвел вытянул из-под матраца свою одежду и ушел из больницы. Сел в автобус и поехал домой.

Вот и сидел сейчас, уставившись в слепое снежное стекло окна. Его состояние озадачивало Нюму. Со вчерашнего дня Самвел едва произнес десяток слов.

– О чем ты думаешь? Сидишь, как куль, – проговорил Нюма.

– Ара, так, сижу себе. Отдыхаю, – нехотя ответил Самвел.

– Что, в больнице не отдохнул? – проворчал Нюма.

Самвел приподнял и опустил плечи, словно обозначил глупость заданного вопроса. Помолчал и, вдогонку размышлениям соседа, вяло добавил:

– Человек тогда одинокий, когда самые близкие люди на него плевать хотели, я так думаю.

Нюма с досадой махнул руками и поспешил в свою комнату. Вскоре вернулся с каким-то листочком.

– Забыл тебе сообщить. Вот! Еще на той неделе получил. Извещение на твое имя, может, от племянника… Я ходил на почту. Сказали: без паспорта не отдадут. А паспорт был с тобой, в больнице.

Самвел повертел извещение и спросил:

– Снег идет?

– Не знаю, не выходил, – ответил Нюма. – На почту собрался? Сегодня же выходной.

– Ах да, – вздохнул Самвел. – А он сам не звонил? Из Калифорнии.

– Звонил бы, я б тебе передал.

– Может быть, и забыл, – упрекнул Самвел. – Как с этим извещением.

Нюма промолчал. О чем еще с соседом говорить? Намыкался Самвел в своей больнице, потрепал нервы. У Нюмы самого столько дней сердце ноет. То стучит еле-еле, то вдруг взбрыкнет и начинает колошматить, словно хочет вырваться наружу. И внезапно пульс пропадает. После смерти Розы сердце его особенно не беспокоило. Врачи говорили, что такое иногда бывает: при сильном нервном стрессе пропадают некоторые болезни. И в особых ситуациях. К примеру, в блокаду не только не проявлял себя диабет – что было понятно, – а и болезни сосудов отступали. Или в тюрьме. Иной годами сидит, мается. А выходит, и здоровее прежнего… Главное, чтобы сердце не болело посреди груди, под ложечкой. А сбоку, не обращай особого внимания, это от нервов. Ни хрена себе, не обращай внимания, когда сердце ноет, словно просится наружу. Да и с той, старой своей хворью, обострение возникло, ни один сон толком не разглядеть, а Нюма любил сны свои рассматривать. Правда, редко когда запоминал…

– Как ты там, в больнице… Вставал по ночам? – спросил Нюма.

– Вставал, – вяло ответил Самвел. – Хотел урологу показаться. Сказали, нет у них уролога.

– Мне тоже надо бы показаться. И сердце проверить… После того, как пропала собачка…

– Конечно. Каждый день с ней гуляли… Ты Фире говорил?

– Говорил.

– А она что? – Самвел обернулся и посмотрел на соседа.

– Крик подняла: «Думала, ты меня позвал из-за документов на квартиру. А ты?! Какая, к черту, собачка?! Люди пропадают, найти не могут! Кругом банды! В городе две власти. Мэр без телохранителей ни шагу. А вы с Самвелкой всех хотите на уши поставить из-за своей собачки?!» Хлопнула дверью и убежала… Вся в покойную мать.

– Ара, женщина, да, – вздохнул Самвел. – Эта тоже говорит…

– Кассирша? – с подковыром уточнил Нюма.

– Вера Михайловна, – раздраженно осадил Самвел. – Говорит: «Почему так переживаешь? Береги нервы. Ведь Димка нашел вам другую собаку!»

– Видишь, какая о тебе забота? – вставил Нюма. – Наверное, и в больницу наведывалась?

– Ты говорил ей про больницу?

– Боже упаси! Ты же не разрешил… Хотел сказать, когда пришел в сберкассу, за пенсией. Но промолчал. И она не спросила… Вы что, поругались?

– Ара, тебе какое дело?!

– Могла бы и проведать, – не унимался Нюма. – Ты ведь из-за нее попал в больницу. Перенапрягся. Со своей спиной.

– Глупости говоришь, Нюма. Диабетическая кома случилась. Сахар в крови упал. Поэтому я сознание и потерял. А не то, что ты думаешь…

– С чего бы ему падать, твоему сахару?

– Понервничал сильно. Оказывается, у меня еще и диабет есть, а я не знал. Думал, опять из-за спины в больницу попал.

– А что ты так нервничал? Из-за собачки?

– Ара, из-за всего, – Самвел переждал, вздохнул и проговорил: – Она меня Сашей стала называть, а иногда – Шуриком. Ара, какой я Саша? А тем более – Шурик! Ты что смеешься?

Нюма смеялся, с удивленным удовольствием глядя на соседа, и вопрошал сквозь смех: «Как, как?! Шуриком? Тебя?!»

– Я спрашиваю: ара, какой я Шурик, дура?! – серьезно говорил Самвел. – Я – Самвел! Меня родители назвали Самвелом! А она все: «Саша-Шурик!» И шмендрик меня стал называть: «Дядя Шурик!» Сукин сын! Еще тот типчик!

– Но почему?! – сквозь смех выговорил Нюма.

– Ей так удобнее. У них сроду не было никаких Самвелов! Как она скажет своим?! Стыдно!

– Ну так пусть Саша, пусть Шурик! Подумаешь! Зато какие у нее сиськи! Из-за них всегда очередь в кассу мужики притормаживали. Только у дворника Гали сиськи пышнее. И то, вряд ли.

– Ара, ты о чем говоришь?! Я – Самвел! Это вы, как что, меняете свое имя.

– Ну и что? – без обиды произнес Нюма. – И меняем! Зато четыре тысячи лет продержались.

– Ара, мы тоже не меньше продержались. Не приспосабливались, имя свое не меняли.

– А зачем вам менять?! Если с давних пор взяли у нас и на свой лад перелицевали?! – Нюма заметался по комнате, натыкаясь на стулья, на углы стола, выжимая скрип старого паркета. – Самуил Рубенович! Ха-ха! Рубен, тоже наверняка от нашего Рувима пошел.

– Ара, ты еще помнишь эту глупость?! – Самвел в ярости откинул голову на спинку кресла. Побелевшие в гневе губы выпускали звуки, подобные перекатам галечника на берегу штормового моря. – Старый дурак! Клянусь, чем хочешь, старый дурак!

– Шюрик! – с гримасой на лице, Нюма выскочил из комнаты.

– И борщ свой дурацкий не давай мне! – выкрикнул вдогонку Самвел. – Все равно кушать не буду!

Нюма выключил телевизор. Он надеялся, что Самвел заглянет хотя бы на «Вечерние новости». Но Самвел так и не появился. Ни во время хоккея, ни во время новостей. Может, Самвел ушел к той кассирше, а он не слышал из-за телевизора? Вряд ли. Самвел еще не оклемался от больницы. В плотной сыроватой тишине позднего зимнего вечера было тихо, как под водой…

Нюму волновали такие минуты спокойного созерцания комнаты. Казалось, вещи оживали и безмолвно переговаривались между собой, словно немые, только их жесты были застывшие. И Нюму они приглашали поговорить, поразмышлять, вспомнить…

С чего он так утром сцепился с Самвелом? Помнится, заговорили об одиночестве. Самвел сказал, что одиночество мужчины начинается с того, что ему не хочется даже видеть женщину. А Нюма, наоборот, утверждал, что одиночество мужчины начинается тогда, когда женщина перестает видеть в нем мужчину. Особенно к старости. Когда одиночество требует особого самообладания, чтобы жизнь не превратилась в пытку. Вспоминал войну. А голова была занята одним вопросом: что значит… самообладание? Власть конкретного дела, ради которого все остальное становится второстепенным? Победа над женщиной. Несмотря на почтенный свой возраст. Что влекло Самвела к «маме-бабушке» мальчика Димы? Бегство от одиночества? Тогда почему Самвел с ней расстался?! Из-за условности, связанной с именем? Чепуха да и только! Ведь имя всего лишь пароль, отличающий одного человека от другого. Неужели из-за верности этому паролю можно вернуться в одиночество?! Или одиночество обладает особым магнетизмом и затягивает в себя, точно воронка морской пучины? За безоглядной верностью своему паролю стоит верность своей стае, своей нации. Ее основой служит заблуждение – национальная избранность. Сила, которая не только сплачивает, а и разрушает стаю. Жизнь, с момента зарождения, обреченно идет к Смерти. Бог знал, что даже Он, Всемогущий, не может нарушить эту поступь. Хотя сам ее и предопределил, разрушив Вавилонскую башню. Не дано человеку понять замысел Божий! Чем Он испытывает любовь к Себе своего стада? Только разрушив башню, Он разбросал бездомных по всему миру, полагая, что даровал человекам свободу. Однако, оказавшись лицом к лицу с природой, человеки возопили к Нему о помощи, на кой ляд им такая свобода?! Поняв, что погорячился, Он распихал их по стаям-нациям, вручив каждой стае свой язык, свой пароль. И тут Господь опять дал маху, не все просчитал. Взаимное непризнание человеками чужих паролей породило спесь и как следствие вражду до полного самоуничтожения. В основе которого зарыта глупость человеков, сбившихся в стаи. Вот глупость-то, как и ее подельницу – спесь, Он и не отнял, прозевал…

Нюма водил взглядом по комнатной утвари, размышляя не столько о поступке соседа, сколько о своей судьбе. Нюма сопоставлял два одиночества. Мог бы он из-за какого-то условного пароля остаться в своем одиночестве? В этой жуткой и в то же время сладостной воронке морской пучины? Конечно, Самвел сказал тогда сгоряча, что мы «как что, меняем свое имя». Если было бы так, люди давно забыли бы про нас. Именно наша тысячелетняя упертость вызывает негодование и гнев.

Но, признаться, тогда, у ювелирного магазина на Ленина, так нежно прозвучал его пароль в устах Жени Роговицыной. Тот пароль – Наум, которым его пометили родители еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году. И который, на много лет, отняла у него жена, привязав, как бирку к ноге покойника, сусальную кличку «Нюма».

Он вспомнил Женю Роговицыну. Ее голос с волнующей хрипотцой завзятой курильщицы и трогательные возрастные морщинки вокруг серых глаз. А как она обворожительно выглядела в том бирюзовом платье! Рядом с ней он, в школьном костюме с хлястиком на пиджаке, наверняка смотрелся беспомощным чурбаном. Такая беспомощность человека, в которого она когда-то была влюблена, явно ее чем-то умиляла, Нюма это чувствовал…

Будущее их отношений виделось сейчас Нюме, как загадочные декорации театрального спектакля, скрытые до поры сценическим занавесом. Это будоражило, сбивало дыхание, ускоряло биение сердца…

Интересно, если бы он сейчас, безо всякого телефонного звонка, пришел к ней в дом… Да еще в том же костюме с хлястиком… А что?! В дерзком порыве Нюма приподнялся с кресла. И, недолго продержав себя в этой позе, нехотя вернулся на продавленное кожаное сиденье. Вспомнил, как Женя была чем-то недовольна при его появлении в прошлый раз, упрекнула за опоздание. И потом они славно посидели с ее квартирантами из Еревана.

Пианистка Лаура была несколько криклива, а вот ее муж, Сеид, рыночный меняла, оказался вполне симпатичным человеком. Особенно после рассказа о собачке… Трепетная надежда вернуть Точку в свой дом, на Бармалееву, растаяла после визита Фиры.

Казалось, он за долгие годы уже мог бы привыкнуть к такому обращению с собой, но с каждым разом ее тон становился все жестче, грубее. И Нюму охватывало ощущение голого человека, выставленного на обозрение толпы. Время, когда он не видел дочь воочию, пробуждало в памяти нежные и трогательные отцовские чувства. А едва дочь появлялась на пороге, едва произносила первые фразы, как Нюма чувствовал нервную, неуправляемую дрожь. Ему передавалось ее возбуждение, придиристость к малейшим пустякам…

Взять последний ее визит… Едва он заикнулся о помощи в вызволении Точки из плена, как Фирка подняла крик. И мгновенно вывела его из себя. Вынудила сказать нелестные слова о нынешней власти. Дескать, под шумок протырылись туда типчики, которые имеют связь с бандюганами. Тут и началось! Видно, Фирка восприняла «типчиков», как прямой намек в свой адрес. Ну и правильно! Что она собой представляет, если говорить честно?! Ну, Зальцман, еще куда ни шло. Может, в башке у него что-то и фурычит. Но Фирка?!

Нюма, в полусне, не открывая глаз, прижал ладонями уши – голос дочери, казалось, впивается ему в мозг. А когда открыл глаза, понял, что лежит в своей кровати, под одеялом. Размытые утренней сутемью контуры предметов оповещали, что время, по зиме, довольно позднее. Пожалуй, около одиннадцати часов… Как он очутился в кровати, Нюма сообразить не мог. Вроде бы только вышел из комнаты Самвела после малоприятного разговора, поужинал, сел у телевизора и – на тебе! Ночь прошла как не было… Даже в туалет ни разу не потянуло, а обычно по два-три раза вскакивал, ломал сон…

– Не спишь? – раздался из приоткрытой двери голос Самвела.

– Ара, нет! – благодушно ответил Нюма. – Заходи!

От фигуры соседа пахнуло свежестью улицы. В руках он держал объемистый конверт.

– На почту ходил… – Самвел положил конверт на одеяло. – Что скажешь?

– Дай очки, – попросил Нюма. – На столе поищи.

– Возьми мои, – Самвел раскрыл очечник, выудил очки и протянул соседу.

– От Сережки? Опять придумал тебе бизнес? Мало мы натерпелись с его фантазией. – Нюма включил торшер. – Столько своих денег ухлопали.

– Какой Сережка?! Из Москвы документы. Из Американского посольства.

Нюма окинул соседа недоверчивым взглядом и полез в конверт. Плотная на ощупь бумага вызывала уважение.

– О чем это? – боязливо спросил Нюма.

– Разверни, прочти, – нетерпеливо поторопил Самвел. – Предлагают заполнить какие-то анкеты… Ну прочти, не бойся.

Текст, напечатанный на нескольких страницах убористым шрифтом, под шапкой с гербом Америки, требовал неторопливого и внимательного чтения.

К чему Нюма, лежа под одеялом, сейчас был не очень готов. И, вообще, он старался избегать чтения пространных канцелярских текстов. Он заранее знал, что ничего не поймет…

– Короче! – Нюма решительно вернул бумаги соседу. – Что они хотят?!

– Сам не знаю, – Самвел взял бумаги. – Написано: просим заполнить петицию для воссоединения семьи.

– Какой семьи? – Нюма откинул одеяло и сел, опустив ноги.

– Этот баламут Сережка что-то замастырил… Хочет меня в Америку взять, – Самвел уложил бумаги в конверт. – Еще просят удостоверить подлинность моего с ним родства.

– Ну… удостоверь.

– Ара, как «удостоверь»? Все бумаги в Баку остались. А кто меня туда пустит? Ты газеты читаешь? Вот-вот там война начнется из-за Карабаха… К тому же я не хочу воссоединяться. Тем более с этим баламутом, сыном своего отца-фармазона.

– Сын за отца не ответчик, как сказал другой фармазон. Воссоединяйся!

– А тебе что?

– Потом меня позовешь. Как соседа.

– Соседа нельзя, – серьезно ответил Самвел. – Тем более тебя.

– Почему нельзя? Бывает, сосед ближе родственника. – Нюму эта серьезность обескуражила. – Интересно, чем я так тебя обидел?

– Ара, не обидел. Просто надоел, – Самвел сунул конверт в карман. – Даже не знаю, когда твоя дочка отберет комнату; выгонит меня из дома.

Нюма с оторопью смотрел на соседа. Шутит тот или говорит серьезно? Если шутит, то шутка не очень удачная…

– Не шучу я, не шучу, – ответил Самвел на его недоуменный взгляд. – Я даже из больницы не очень торопился… Надоел ты мне… Раньше хотя бы собачка была… Потом кассирша эта появилась… Теперь ничего нет.

Самвел вышел из комнаты и силой хлопнул за собой дверью.

Нюма сидел с выпростанными из-под одеяла ногами. Тело налилось свинцом.

«Ничего себе начинается денек», – подумал Нюма и провел пальцем по зубам. Вчера, перед сном, он забыл снять протез, что случалось довольно редко. И очень удачно, что забыл. Иначе бы шепелявил в разговоре с соседом, а это как-то сковывает…

Он просидел еще минуты две. Нащупал комнатные туфли, продел ноги, поднялся. Накинул халат и вышел в коридор.

Нюма давно замечал за собой особую вялость и нерешительность после сна.

То ли умыться и привести себя в порядок, то ли сразу направиться в кухню, заняться завтраком, предварительно заправив себя горстью лекарств. И нужных, и ненужных… Это наполнит его энергией для каких-то дел. К примеру, нужно проверить почтовый ящик. Раньше каждая задержка газеты вызывала у Нюмы гнев, побуждала к действию. Он отправлялся на почту, дожидался почтальона Люсю, выяснял, негодовал. Глядишь, и провел половину дня. А там наступало время телевизора… Теперь же газетные новости стали ему неинтересны. А после пропажи собачки он вообще словно впал в летаргический сон. И день наполнялся апатией…

Да, скучен путь к вечному покою под конец жизни. Неинтересен и уныл. Возможно, и здесь промысел Божий. Господь нарочно складывал судьбу простого человека так, чтобы не очень было обидно покидать этот мир. Какая разница – жить так дальше или помереть?! Мысль эта, как ни странно, успокаивала, даже придавала всему смысл. Но иногда прошлая жизнь экспедитора Торгового порта, вдруг врывалась в память, и Нюма брал себя в руки. Выпрямлял спину, поднимал голову, не шаркал подошвами… Память хранила вчерашний порыв наведаться к Жене Роговицыной без звонка. Купить цветы и наведаться. В прошлый раз они так и не поговорили… о своем. Во время завтрака решительность все более ослабевала. Когда, после гречневой каши, Нюма приступил к чаю, от затеи осталось лишь желание только позвонить. Он сложил в миску чайную кружку, ложку, нож и вилку; собрал хлебные крошки. Поднялся из-за стола и шагнул к раковине.

– Слушай, я оставил у тебя очки, – раздался за спиной голос Самвела.

От неожиданности миска выскользнула из рук Нюмы и брякнулась о дно раковины.

– Черт, чуть не разбил! – воскликнул Нюма. – Подкрался, как шпион.

– Ара, кто подкрался?! Шел, как всегда. Ты совсем глухой стал!

– Хорошо, что надо?

– Очки у тебя оставил.

– Иди и возьми.

– Пошли вместе. Что-нибудь пропадет, на меня скажешь.

– Ты что?! Совсем чокнулся в больнице? – Нюма, исподлобья посмотрел на соседа.

Тот хмурил редкие брови и жевал губы.

– Ара, мне очки нужны, – буркнул Самвел.

– Свою «петицию» будешь писать? – не сдержал ехидство Нюма. – Меня на Америку поменяешь?

Самвел молчал, выжидательно глядя в кухонное окно. Он хотел что-то сказать Нюме, возможно, извиниться за хамство. А вместо этого – как бывает с упрямцами – насупился.

– Хочешь, покушай борщ. Я вчера сварил. Из пакета, – спокойно проговорил Нюма. – Назавтра борщ всегда вкуснее. И каша осталась, гречневая.

Нюма вытер руки о полотенце и, демонстративно обойдя соседа, направился в свою комнату. Очки и очечник лежали на тумбе. Подобрав их, Нюма шагнул было к порогу, как его задержал звонок телефона. В те секунды, когда Нюма снимал с рычагов трубку телефона, он определенно знал, кто ему звонит. И удивлялся совпадению их желаний… Разговор был недолгим и, судя по улыбке, плавающей на широком лице Нюмы, весьма приятным для него. Пообещав, что он и его сосед «Самуил» непременно воспользуются приглашением, Нюма повесил трубку.

Самвел стоял на том же месте, упираясь спиной в простенок и сунув руки в карманы брюк.

– Вот твои очки, – Нюма положил очечник на стол, – хотел тебе в комнату занести, но подумал: не дай бог, что-нибудь пропадет…

– Правильно подумал, – возникшая дрязга несла Самвела, подобно щенке в потоке воды.

Он шагнул к столу, пихнул очечник в карман штанов и пробормотал что-то на своем языке. Тощий, небритый, со всклокоченными волосами. Из растянутого ворота старого свитера тянулась шея, покрытая мелкими пупырышками дряблой кожи, как у ощипанного петушка… Таким Самвел предстал перед семейством Бершадских в январе восемьдесят девятого года. Правда, на нем была шляпа. На улице мороз, градусов под двадцать, а он в шляпе и ратиновом пальто, из-под которого виднелся тот же свитер с растянутым воротом. Его привела Фирка.

– Где твоя шляпа? – Нюма сел за стол и уперся подбородком на сцепленные замком пальцы. – Шляпа, в которой ты появился в этом доме. Где?

– Не знаю, – Самвел развел руками. – Наверное, моль съела.

– Жаль. Хорошая была шляпа. Из настоящего велюра.

– Ара, при чем тут шляпа?

– Ты в ней выглядел, как лорд! Может, валяется на антресолях?