Текст книги "Нюма, Самвел и собачка Точка"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Илья Штемлер
«Нюма, Самвел и собачка Точка»

Образумь нас всех, Господи, если еще не поздно!

Простая просьба

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

– Это похороны?! Это карнавал! Это свадьба, клянусь честью! – возмущался плотный старик с широким лицом, взрытым морщинами, подобно треснувшему блюдцу.

Старика звали Нюма… Наум. Наум Маркович Бершадский. Но он как-то отвык от своего имени. Все последние годы к нему обращались исключительно как к Нюме. И дворник Галина, и участковый уполномоченный Митрофанов, и председатель жилконторы Маргарита Витальевна, и почтальонша Люся, не говоря уж о соседях по площадке.

Что там соседи? Его звали Нюмой даже в ближайшей сберкассе, где он получал свою пенсию. Оформят, как положено, все бланки, вручат сопроводительный жетон и подскажут, как маленькому: «А теперь, Нюма, в кассу»… А все началось после того, как умерла мадам Бершадская – Роза Ильинична. Обычно она часами сидела на скамейке у подъезда дома и трубным голосом – у нее была какая-то болезнь горла – невольно посвящала окружающих в семейное имя мужа. Старик Бершадский так свыкся с этим, что при любом новом знакомстве представлялся как Нюма. Чем, в свое время, озадачил квартиранта Самвела Рубеновича Акопяна.

Тот довольно долго обращался к Нюме по имени-отчеству, пока не произошел казус. Надо было вызвать «скорую» для соседа-гипертоника, и Самвел Рубенович назвал фамилию и адрес больного. На что диспетчер уточнила: «Это Нюма, что ли? Сейчас приедем!» И приехали. Буквально через десять минут… С тех пор Самвел Рубенович стал обращаться к соседу, как все…

– Раньше были похороны, это да, – Нюма не сводил глаз с экрана телевизора. – Впереди шел оркестр. В солнечный день трубы блестели, как свечи. Шел барабанщик. Он прижимал к животу огромный барабан и бил по нему палкой с набалдашником. А тарелочник?! Когда он цокал своими тарелками, люди приседали. Это было красиво. Тарелочником ставили Витьку Старосельского, бухгалтера овощного магазина. Когда он умничал со своим дебетом и кредитом, непонятно. Ведь люди умирали без согласования с Витькиным завмагом. И последнее, что они слышали, так это был марш Мендельсона…

– Марш композитора Мэндельсона играют на свадьбе, – с легким армянским акцентом проговорил Самвел, тощий, словно сплющенный, старик.

– Здрасьте! – возмутился Нюма. – А что, по-твоему, играют на похоронах?

– Играют Бэтховена, был такой композитор, немец. Но главное, играют Шопэна, он был поляк. Это – первое! – Самвел вскинул руку и согнул один палец. – Второе! Похоронный оркестр всегда шел за процэссией, а не впереди процэссии. – Самвел согнул второй палец.

– «Процэссии!» – передразнил Нюма. – Не знаю, как было у вас в Баку, а у нас, в Одессе, оркестр ставили впереди. Чтобы не застать людей врасплох, когда «процэссия» уже пройдет. И некого будет спросить: кого хоронят, отчего человек умер и кому что оставил, – Нюма продолжал пялиться в телевизор…

Телевизор был собственностью Нюмы. В связи с этим обстоятельством Самвел старался не спорить с соседом, себе дороже. Но если предметом разговора становилась музыка, Самвел не мог допустить никаких безответственных рассуждений. В былые времена Самвел заведовал хозяйством Бакинского музыкального училища и в музыке считался авторитетом. Особенно у себя во дворе, в Арменикенде, нагорном районе Баку, где до трагических событий конца восьмидесятых годов проживало много армянских семей.

– Бэтховен, это тебе не какой-нибудь Мэндельсон, – не смирялся Самвел. – Конечно, Мэндельсон тоже хороший музыкант, но не Бэтховен…

Нюма посчитал, что замечание соседа носит некоторый национальный оттенок. А в таких вопросах старик был весьма щепетилен. Хотя, кроме Мендельсона, он мало кого мог назвать из знаменитых музыкантов. Да и Мендельсон был для него авторитетом в основном по откровенному звучанию фамилии…

– Может, для тебя и Фогельсон плохой музыкант? – вдруг вспомнил Нюма.

– Во-первых, Фогельсон вообще не музыкант, – Самвел негодующе всплеснул руками. – Фогельсон сочинял стихи для песен. Я точно знаю. На фронте хорошо знали его песню «Летят белокрылые птицы»…

– Не птицы, а чайки, – веско поправил Нюма.

– Пусть чайки, – миролюбиво согласился Самвел. – Как будто чайка не птица…

Нюма промолчал, с преувеличенным интересом глядя на экран телевизора. Похоронная процессия, распавшись на группы, заметно поредела. И, казалось, не очень торопилась за плотной колонной, сопровождавшей вычурный катафалк, что скрылся за воротами кладбища. Завершая репортаж, телевизионный комментатор посетовал о том, что традиции сицилийской мафии живучи и в конце нашего, двадцатого века. И мало кого удивит, если у свежей могилы покойного возникнет кровавая перестрелка. По этой причине телерепортеру запретили находиться на территории кладбища…

– А жалко, – вздохнул Нюма и добавил неожиданно: – Интересно, почем в той Сицилии сейчас кило мяса?

– Баранины? – уточнил Самвел и добавил с обидой: – Разве об этом скажут? Вот о гангстерах и перестрелке скажут. Как будто у нас все хорошо. На улицу выйти страшно… Сицилию показывают, хотят сказать – везде так…

– Только у них мясо есть, а у нас в мясном магазине одни ржавые банки с килькой в томате, – согласился Нюма.

– Вчера в магазине давали сайру. По две банки в одни руки, – вспомнил Самвел.

– Ты взял? – подозрительно прищурился Нюма.

– Какой взял… Такая была толпа. Людей с тротуара на дорогу выжимали. А там машины, Невский проспект, сам понимаешь…

– Я люблю сайру, – мечтательно произнес Нюма. – Чтобы холодная была, из холодильника. На белый хлеб положить толстый кусок. Масло стекает… И со сладким чаем… A у вас, в Баку, сайра была?

– Ты что говоришь?! – возмутился Самвел. – Сайра! В каждом доме черная икра. Банками. Спекулянты носили, осенью. Кто за деньги продавал, кто менял на что-нибудь. И осетрину… Каспийское море, сам понимаешь… Ладно, пойду к себе. А то одно расстройство…

Самвел обхватил смуглыми пальцами подлокотники, напрягся, переждал мгновение и принялся медленно вытягивать себя из глубины кресла.

– Говорил тебе: садись на стул, – сочувственно произнес Нюма. – Со стула тебе легче подниматься…

Наконец Самвел обрел устойчивость, оставил подлокотники и медленно выпрямился, словно расправил ржавый складной нож.

– Стул-мул-бул, – пробормотал он. – Какой стул, дорогой сосед? У меня от твердого сиденья спина болит, ты же знаешь.

Конечно, Нюма знал. Самвелу крепко досталось во время жутких событий в Баку, когда азербайджанцы изгоняли из города армян… После чего Самвел и оказался в Ленинграде, в доме на Бармалеевой улице. Стервозная дочь Бершадских Фира впустила в свою комнату квартиранта, дядю своего приятеля-студента. Тем дядей и оказался Самвел Рубенович. Однако едва вселившись, он попал в больницу. Со спиной. И пролежал довольно долго. Нюма даже думал, что он умер. Да и племянник куда-то пропал. Пока однажды не раздался телефонный звонок и мужской голос попросил к телефону Самвела Рубеновича. Нюма ответил, что сосед в больнице. А жив он – нет, Нюма не знает. Мужчина обеспокоился, попросил Нюму уточнить. Нюма разозлился. Он прокричал в трубку, что он не мальчик, что в Ленинграде десятки больниц. А если кому и нужно, пусть сам и узнает. На что мужчина ответил, что он племянник Самвела. Тот самый, что снял у Фирки комнату для дяди. Что звонит он из Калифорнии, из Лос-Анджелеса и приехать в Россию сейчас не может. И если Нюма все разузнает, то получит хорошие деньги… Тогда-то Нюма и подумал, что дело темное. И в который раз помянул свою дочь Фиру робким еврейским матком: «дер тайвл зол дир неман» – что означало «черт бы тебя взял». Хотя эта стерва заслуживала хорошего русского мата, который Нюма знал не хуже дворника Галины, а то и позаковырестей. Когда Галина подметала у пивной точки на Бармалеевой улице, покупатели в изумлении забывали сдуть пивную пену. И только Нюма, бывший экспедитор Торгового порта, мог профессионально прокомментировать виртуозные словоизвержения. Но Нюма помалкивал, Нюма испытывал к Галине особое уважение. Помнится давно, когда в ожидании «скорой» задыхалась от астмы его жена Роза, именно Галина бросилась куда-то и притащила бригаду врачей… После чего Галина в сердцах крикнула Фире, что она «шалава двужопая». Но Нюма за дочь не обиделся. Нюма понимал, что дворник права. Потом уже, когда Роза умерла, когда Самвел всерьез обжился в соседней комнате, Галина повстречала Нюму в булочной на Большом и сказала, что такую дочь, как Фира, у них, у татар, за «манду» бы повесили. Это ж надо – к родному отцу подселить больного старика-беженца. Нюма лишь вздохнул и развел руками. Что он мог сказать? Характер у дочери еще тот. У покойной Розы был характер не дай бог. А у дочери еще покруче. Словно Фиру с детства кормили сырым мясом…

– Ты не забыл? Вечером футбол, – и Нюма поднялся со своего места.

– А кто играет?

– Забыл… Какая-то заграница… Ты мне еще долг не отдал за тот раз.

– Какой ты, Нюма, злопамятный. Может быть, сегодня я выиграю.

– Хорошенькое дело! – возмутился Нюма. – Отдай старый долг, потом выигрывай сколько хочешь…

Самвел хотел что-то объяснить, но не успел – раздался дверной звонок.

– Кто там еще! – забеспокоился Нюма.

– Наверно, твоя газэта, – предположил Самвел.

Нюма был единственный жилец на весь подъезд, кто получал газету. Даже две газеты. Центральные «Известия» и местную «Смену». А так как все почтовые ящики были расколошмачены в щепки, то почтальон приносила газеты прямо в квартиру. Благо Нюма жил на первом этаже. Однако последние три дня газет не было. Нюма и звонил на почту, и сам вчера зашел. «Нужны нам очень ваши газеты! – крикнули на него с порога. – Придут, принесем, не затырим. Два дня воды у нас нет, в туалет не ходим, а вы, Наум Маркович, со своими газетами». Нюма ушел, пораженный не столько взаимосвязью между отсутствием на почте воды и отсутствием газет, как обращением к себе по имени-отчеству… И вдруг – звонок…

Оба соседа разом вышли в прихожую. Досадуя друг на друга – прихожая была тесной и вдвоем тут не очень разгуляешься. Еще этот Фиркин велосипед на стене! Казалось, велосипед уже впечатался в темные обои…

– Слушай, если газета, что ты выскочил сюда, как ракета? – пробухтел Нюма.

– Интересно, – ответил Самвел.

Нюма молча возился с замком. Он думал о странности своего соседа. С некоторых пор Самвел с особым нетерпением ждал появления почтальона – молоденькой и кокетливой Люси. Однажды Нюма не выдержал и сказал: «Слушай, она тебе во внучки годится!» – «Ара, нэ твое дело», – ответил важно Самвел. Нюма промолчал и лишь усмехнулся. А бывало, при сигнале входного звонка Нюма кричал в дверь соседней комнаты: «Самвел-джан, почта пришла, не спи!» И Самвел выскакивал в прихожую, едва набросив цветастый восточный халат… А когда самому Самвелу доводилось встречать почтальона, он появлялся в комнате Нюмы и, бросив на стол газеты, говорил: «Ара, возьми свою газню!» И удалялся, не скрывая расстройства… Одно время это гортанное слово «ара» раздражало слух Нюмы. Когда соседу звонили из Америки, Самвел разговаривал исключительно по-армянски, то и дело вворачивая это словцо. Нюма полагал, что «арой» кого-то зовут. Оказалось, это просто непереводимое обращение…

– Сколько можно возиться с этим замком?! – нетерпеливо проворчал Самвел.

– Ара, помалкивай! Этот замок еще помнит царя, имей к нему уважение.

У Нюмы всегда поднималось настроение, когда приносили газеты. Ничего хорошего от газет он и не ждал. Просто сказывалась привычка, точно наркотик…

Что касается замка, то замок был как замок, пока к нему не приложил руки один из Фиркиных ухажеров. По словам Розы, он был и не особенно пьян, так, выпимши. Но надо знать Розу! Покойная Роза слыла при жизни крутой женщиной. На что в те годы Нюма был крепкий мужчина, но и он не всегда мог устоять перед Розой. А тут какой-то студентик, с которым Фира завела шашни. Приревновав к кому-то Фиру, студентик выпил для храбрости и явился на Бармалееву улицу, скандалить. Фиры дома не было, была только Роза. Тогда он устроил скандал Розе. Словом, студентик так потом спасался от Розы, что вырвал с мясом замок. Замок, конечно, отремонтировали. Но иногда что-то смещалось и приходилось повозиться, как сейчас…

– А если пожар?! – скрипел над ухом Самвел.

Наконец замок сдался, и Нюма открыл дверь…

На площадке стоял какой-то мальчик в облезлой заячьей шапке. К ногам мальчика прижималась собачка, скорее – щенок…

Нюма высунул голову в дверной проем и оглядел площадку. Никакого почтальона, только этот шмендрик и щенок.

– Нюма, тебе не нужна собака? – спросил мальчишка. – Хорошая собака.

– Собака?

Нюма все рыскал глазами по лестничной площадке в надежде увидеть почтальона.

– Какой он тебе Нюма, мальчик? Он тебе дедушка, – расстроенно проговорил Самвел из-за плеча соседа. – Иди гуляй, мальчик.

– Хорошая собака, – отчаянно повторил мальчик. – Охранять будет.

Тут щенок коротко тявкнул. Понимал, что решается его судьба…

– У нас нечего охранять, мальчик, – строго проговорил Самвел. – Закрой дверь, Нюма, заболеешь… Возьми себе эту собаку, мальчик.

– Мама не хочет, сказала, кормить нечем, – ответил мальчик. – Сказала, отдай Нюме, он еврей. У евреев всегда есть что охранять собаке.

– Вот как?! – засмеялся Нюма. – А ты откуда, шмендрик, где живешь?

– Я не шмендрик, я Дима, – ободрился мальчик. – А живу в доме, где почта.

– Вот как? – повторил Нюма и его осенило. – Слушай, Дима! Слетай на почту, спроси, почему Бершадскому не несут газеты? Или почтальон заболела, или что?

– А собака?! Мне так и бегать по улице с собакой в такую погоду?

– Ладно. Пока оставь у нас собаку, – решил Нюма. – Только одна нога там, другая здесь…

Едва Нюма отстранил себя от косяка двери, как собачонка дунула в глубь прихожей и скрылась в первой попавшейся комнате.

– Куда?! Куда?! – закричал Самвел. – Почему ко мне?!

– Ара, потом разберемся, – развеселился Нюма. – Вернется этот шмендрик, разберемся.

– Какой шмендрик?! Пока он будет бегать, собака где-нибудь насрет. Кто будет убирать? Ты? А если твой шмендрик вообще не вернется? И что это за слово такое – шмендрик?

– Твое детство, Самвел, прошло в замызганном нефтью городе, среди вышек и труб. Вряд ли ты способен уловить аромат этого одесского слова, – с пафосом проговорил Нюма. – Ты беден душой, Самвел. Мне тебя жалко.

Самвел выкатил изумленные черные глаза и по-кавказски хлопнул ладонью о ладонь.

– При чем тут вышки, при чем тут трубы… Между прочим, и в Баку когда-то жили остроумные люди. Просто в Одессе было больше всяких пройдох и выскочек…

Самвел умолк, желая добавить что-нибудь пообидней. Слова толкались в его горле, подобно толпе, что пытается разом проникнуть в узкую дверь запоздалого трамвая. В итоге, Самвел лишь всплеснул руками и прошел в свою комнату.

Нюма поплелся на кухню.

Просторная кухня носила кодовое название «Восток-Запад». Код придумал Нюма после появления в квартире нового соседа. Первое время Самвел называл кухню кухней. Потом, желая потрафить хозяину квартиры, смирился. И привык, затаив особое мнение…

Ту часть кухни, которую Нюма нарек «Западом», представлял громоздкий буфет «Буль» с бронзовыми накладками под ключ. Толстые узорные стекла прятали тарелки, стаканы, блюдца. В пузатые ящички зарылись мельхиоровые ножи-вилки-ложки. Рядом с буфетом притулился стол, под ним два табурета. Над столом плакат-календарь за давний 1988 год с мордашкой белого кролика. Именно тогда, четыре года назад, и умерла жена Роза, но Нюма плакат хранил.

Другая часть кухни, которая отошла Самвелу, получила название «Восток». И состояла из хилого настенного шкафчика с фанерной дверцей, ученического стола и одного табурета. Когда-то этой частью кухни, после очередного скандала с родителями, овладела взбалмошная дочь Фира. Поначалу Фира претендовала на буфет «Буль», но Роза была неуступчива… После вселения квартиранта в комнату Фиры эта часть кухни отошла Самвелу… Между «Западом» и «Востоком» разместилась нейтральная территория – железная раковина под вечно простуженным краном и газовая плита с отбитой эмалью. Да еще стоял древний холодильник «ЗИЛ». Он не работал лет десять. Зато хранил картошку, лук, молоток, отвертки, плоскогубцы и дрель без сверла…

Холодильник в каждой комнате был свой. У Нюмы почти новая «Бирюса», у Самвела старенький «Саратов», наследство Фиры.

В былые времена демаркационная линия между «Западом» и «Востоком» строго соблюдалась. Особенно со стороны Розы. Что касалось Фиры, то она, без всякого стеснения, заглядывала в «Буль», не заботясь об оставленных следах. Особенно, когда собиралась ее компания таких же бездельников и охламонов. И Нюме не раз приходилось приводить в чувство Розу после очередного скандала. Один из таких скандалов и послужил причиной ухода Фиры от родителей. Как-то дворник Галина донесла Розе, что ее дочь-хабалка пыталась продать какие-то ложки у винного магазина, на Пушкарской. Розу чуть не хватил удар. Она метнулась к буфету и обнаружила распотрошенную клеенку, в которой хранилось ее приданое, когда она выходила замуж за одессита Наума Бершадского, – серебряные ложки. Что было потом, до сих пор вспоминает уполномоченный Митрофанов, он служил на этом участке еще с брежневских времен. Митрофанов недавно сказал Нюме: «Разве сейчас люди? В сравнении с прежними, сейчас мыши, а не люди. Одна Роза Ильинична что стоила! Не женщина, тигр! Как она тогда чихвостила вашу Фиру! Классика! До сих пор помню, хотя прошло столько лет…» После истории с ложками Фира съехала с квартиры, а свою комнату сдала Самвелу. Вскоре Роза умерла. Так Нюма оказался без жены и, в сущности, без дочери, от которой остался лишь ржавый велосипед на стене в прихожей. Сколько раз Самвел предлагал выбросить велосипед, набив об него не один синяк. Или отдать пацанам…

Но Нюма не разрешал – какая-никакая, а память о дочери. Но, если честно, он боялся. Если вдруг заявится Фира, неизвестно чем может обернуться исчезновение велосипеда. Вообще психическое здоровье дочери Нюма не раз обсуждал с женой. Как правило, обсуждение заканчивалось ссорой. Нюма вспоминал мать Розы, свою тещу, женщину необузданную. От нее даже отец Розы, старший стивидор Ленинградского торгового порта, мужчина не робкого десятка, порой неделями скрывался в лабиринте портовых сооружений. Роза принимала это как прямой намек на свой характер. И, в свою очередь, ссылалась на одесское происхождение мужа – все родственники Нюмы погибли в одесских катакомбах во время войны. Мол, жлобство тамошних евреев известно всему миру, и наверняка Фира подхватила эти стойкие гены биндюжников и балагул…

Нюма есть не хотел. А зачем вышел на кухню, и сам не знал… Ах, да! Надо бы перекипятить суп. Обычно Нюма и Самвел ходили в социальную столовую на Большом проспекте. В столовой обслуживали «местных», кто был прописан в этом районе Петроградской стороны и имел соответствующую «визитку». Самвел, как квартирант, на такую «визитку» прав не имел. Но Нюма умаслил Маргариту, председателя жилконторы, выручил Самвела. А толку-то… Одно слово, что столовая! Грязное, вонючее заведеньице, полное ворья. От их еды даже собаки нос воротили. «Ара! Это ленинградцы?!» – сокрушался Самвел…

Вскоре столовку ликвидировали. То ли там обслуга окончательно проворовалась, то ли потравили людей. Объявили, что это был неудачный эксперимент. Впрочем, Нюма с соседом столовку и без того не очень жаловали, как-то выкручивались… К примеру, позавчера на Сытном рынке Нюма купил у латышей свиные хрящи и сварил суп с перловкой. Подкинул пару картошек, лук. Лавровый лист хранился еще с «советского времени». Нюма нашел совершенно случайно несколько пачек, когда заглянул в нижний ящик буфета. Еще там обнаружился черный перец, горошком. И перец пошел в суп. Неплохо получилось. Еще дня на два хватит, только надо перекипятить. Большая фиолетовая кастрюля с супом стояла рядом с круглым казаном, в котором сосед сварил рисовую кашу с тушенкой. Вообще-то Самвел прилично готовил, особенно свою еду, армянскую. Так, вдвоем они и пообедали вчера, по-домашнему, с первым и вторым…

Нюма сдвинул с конфорки кастрюлю с супом и подобрал спичечный коробок. Но тот оказался пустым. Других спичек у Нюмы не было, только что у Самвела… Как-то на Невском курильщики устроили табачный бунт и перегородили проезжую часть проспекта. Ленсовет объявил этот бунт провокацией, но сигареты кое-где появились. Без всяких визиток и паспортов. А вместе с сигаретами и спички. Тогда Самвел и ухитрился купить несколько спичечных блоков. Он взял и сигареты, хотя сам не курил. Кто же не возьмет, раз так подфартило. Сигареты всегда можно на что-нибудь обменять, как и водку…

Нюма подошел к дверям соседа и прислушался. Тишина его озадачила. Не мог же сосед уснуть за такой короткий срок – только вроде бы расстались…

– Самвел Рубенович, дорогой, ты жив? – проговорил Нюма в глухую дверь. – Или тебя собака съела?

– Что надо? – донесся приглушенный голос соседа.

– Спички, Самвел, дорогой.

– Заходи.

Самвел сидел у окна на табурете прижавшись спиной к стене, в такой позе он испытывал облегчение…

– Ты один? – проговорил Нюма, переступая порог. – А собака где?

– Залезла под тахту. Мне туда не подлезть, – обреченно ответил Самвел. – Может, тебя послушает?

– Как ее зовут?

– Я не спрашивал, – ответил Самвел. – Сам спроси.

– Собачка, собачка, – заискивающе произнес Нюма и огляделся.

Пол в комнате Самвела всегда был старательно подметен. Но все равно надо что-нибудь подстелить, не елозить же коленями…

– Слушай, мой пол чище, чем твоя постель, – обиделся Самвел. – Тем более я уже лежал на нем, когда старался договориться с собачкой.

– А хрен с ней! – решил Нюма. – Сама вылезет, когда вернется тот шмендрик.

– Не вернется твой шмендрик.

– Почему?

– Хитрый. Собаку пристроил.

– Ты ведь не думаешь плохо о людях, Самвел.

Самвел махнул рукой и отвернулся к окну. Серый полуденный свет зимнего дня прилип к давно немытому стеклу. В такие дни Самвел особенно остро ощущал тоску и обреченность. Одиночество становилось не только фактом существования в этом холодном городе, но и особой материальной субстанцией, окружавшей его, старого человека. Словно консервная банка. И память с каким-то особенным томлением проворачивала давно минувшие картинки прошлого. Для чего он продолжает жить, ходить к докторам, покупать лекарства, если все хорошее, что у него было, осталось в прошлом. А будущее ничем уже не манит. Причем это будущее началось не сейчас, оно началось четыре года назад, в восемьдесят восьмом. Когда из окна своей бакинской квартиры он увидел обезумевшую толпу. Он не понимал, что происходит. Пока Аня, мать следователя Апресова, что зашла одолжить зеленый лук, не сказала: «Ты что, Самвел, с луны свалился? Ничего, кроме своей музыки не знаешь, несчастный. Это же „Народный фронт“! Хотят всех армян поубивать. За что?! За то, что ты такой дурак, Самвел. Не уехал в Ереван, как многие армяне. Еще посмотришь, что здесь будет, это только начало. Я тоже такая дура, как и ты. Клянусь Горбачевым!..»

Конечно, Самвел не меньше Ани знал, что творится в городе. Просто он думал, что все разговоры на улице и на работе не имеют никакого значения. Мало ли где хулиганы распоясались. Ведь есть милиция, есть власть, есть первый секретарь партии. В конце концов есть и Горбачев, со своей «перестройкой», с целой армией… Но когда Самвел прочел в газете «Вышка» статью о национальном вопросе, а назавтра директор училища не ответил на его «здрасьте», Самвел по-настоящему насторожился. Он мог понять поведение директора как намек на свой добровольный уход на пенсию, если бы не эта толпа под названием «Народный фронт», что шествовала под окном его квартиры. Каждый день приносил все более тревожные вести… Но самое страшное было впереди. Когда ученики музыкального училища окружили его во дворе и принялись дразнить, плеваться. Он побежал и упал. То ли сам, то ли ему подставили ногу. Было очень больно спине. Его поднял шофер училища Тофик Азимов, азербайджанец, между прочим, посадил в свою машину и доставил в поликлинику, в травматологию. И тут случилось самое страшное – его не захотели принимать. Как Тофик ни ругался. Откровенно сказали, что боятся «Народного фронта». Тофик отвез его домой… Пришел племянник Сережка, студент ленинградского института, гостивший в Баку. Сережка привел товарища, врача, азербайджанца. Тот прихватил паспорт своего отца, по которому Самвелу сделали в больнице рентген. Слава богу, ничего плохого не обнаружили. Но с тех пор спина продолжала болеть. Иногда сильно, иногда отпускала, долго не болела, а потом вновь прихватывало…

Главное, нельзя студить… А как не студить здесь, в Ленинграде, куда его привез племянник! Хорошо еще, дом на этой Бармалеевой улице старый, стены толщиной в метр, как в крепости. Но все равно зимой прохладно, топят плохо, с этой «перестройкой», говорят, не хватает мазута… И еще этот Нюма: «Ты ведь не думаешь плохо о людях, Самвел!» Переживи ты то, что я пережил, тогда говори…

Именно это хотел Самвел сказать сейчас своему соседу, но сказал другое: «Возьми на столе свои спички и уходи…» Нюма едва шагнул к столу, как раздался дверной звонок.

– Шмендрик! – воскликнул Нюма и, забыв про спички, заспешил в прихожую.

Кажется, и вправду шмендрик, подумал Самвел и посмотрел на узкую, в полторы ладони, щель между полом и тахтой. Непостижимо, как собачка смогла пролезть в такое пространство. А умудрись она там нагадить, так и будет вонять. Если найти длинную палку, обмотать ее тряпкой и шурануть…

За таким безрадостным раздумьем и застали Самвела Нюма и мальчик Дима. Круглое лицо Нюмы лучилось довольством. В руках он держал газеты.

– Вот. Сразу три номера «Смены», – Нюма помахал газетами, как веером. – А «Известий» нет…

– Сказали, наверное, самолет не прилетел, – вставил Дима и стянул с головы свой драный заячий треух. – Еще сказали, что Нюме хватит и этого. Что во всех газетах одно и то же…

– Хороший мальчик, – кивнул Самвел. – Забирай свою собачку.

– А где она? – Дима зыркнул быстрыми глазенками по комнате.

– Под тахтой собачка, – пояснил Самвел.

– И пусть там сидит, пока кушать не захочет, – чему-то радовался Нюма.

– Унеси к себе, пусть у тебя и сидит, – буркнул Самвел.

Дима присел, примерился к щели, потом пригнул голову и прижался щекой к полу.

– Эй, Точка, ты где? – позвал Дима.

– Как ее зовут? Точка? – удивился Нюма.

– Откуда я знаю, как ее зовут? – ответил Дима и приподнял голову. – Я ее нашел у пивной точки, на Бармалеева… Где она, что-то не вижу… Точка, Точка, – Дима вновь прильнул щекой к полу…

Ни звука в ответ.

– Может, ее там и нет? – выразил сомнение Нюма.

– Где тогда собака? – заволновался Самвел. – Она же ко мне забежала.

– С чего ты взял, что она именно под тахтой? – спросил Нюма.

– А где, интересно? На шкафу? На лампочке? – волновался Самвел. – Когда я ее первый раз позвал, она тявкнула. С тех пор молчит.

– Ты ее испугал, – заключил Нюма.

– Кто ее испугал? – обиделся Самвел. – Я хотел ее вытащить.

– Вижу, вижу! – закричал Дима. – Она вон там сидит. – Дима вытянул руку и показал в сторону шкафа, что прильнул массивным боком к тахте. – Точка, Точка… Иди сюда, собачка…

– Так она не под тахтой, а под шкафом? – догадался Нюма. – Так напугать собачку! Она из-под тахты переползла под шкаф! Жестокий человек ты, Самвел.

– Кто жестокий, кто жестокий?! Я ее пальцем не тронул, – расстроился Самвел. – Слушай, мальчик. Бери свою собаку и иди домой. Все! Я уже устал.

– Как я ее возьму? – Дима перевалился и сел на корточки. – Надо шкаф подвинуть.

– Какой шкаф?! – вскричал Самвел. – Такой шкаф трактор не подвинет.

– Надо чем-нибудь поддеть, как рычагом, – предложил Нюма.

– Ты что? Я спину не могу разогнуть сегодня. Какой рычаг? – захныкал Самвел.

– Я знаю! – Дима вскочил на ноги. – У нас есть кошка. Я сейчас ее принесу. Запустим кошку под шкаф, она мигом выгонит Точку.

– Правильно! – одобрил Нюма. – Умный шмендрик. Тащи кошку.

– Ты что, сумасшедший, Нюма? – возмутился Самвел. – Ара, какая кошка? Мне еще кошку здесь нахватало! Клянусь мамой!

– Какой ты Самвел Рубенович, честное слово, – укоризненно покачал головой Нюма, – тащи кошку, Дима. Устроим представление.

Мальчик с готовностью вскочил на ноги, подхватил шапку.

– Ах да! Еще на почте сказали, что получили какое-то письмо заграничное. На ваш адрес. Но без паспорта не дадут…

…Возможно, со временем Точка и станет славной собакой. Но сейчас, сидя посередине кухни, на демаркационной линии, разделяющей «Восток» и «Запад», она представляла собой щенка женского пола, которому от роду было месяца три-четыре. Бело-серой масти с темными повязочками у основания крепких лапок. Ее тощий хвостик напоминал Самвелу знак музыкального басового ключа, чем и подкупил бывшего завхоза музучилища. Темные пятнышки под глазами собачки придавали ее милой мордочке какое-то детское плаксивое выражение, чем она и покорила сентиментальное сердце Нюмы, сразу после того, как покинула свое убежище…

Дело уже прошлое… Пока Самвел ходил на почту за заграничным письмом, Дима принес в сумке кошку. Едва он развалил змейку, как кошка выскочила из баула и взметнула себя на шкаф. Глиняный кувшин с нежным девичьим горлышком, что стоял на шкафу, задумчиво качнулся на узком основании.

– Осторожно! – немея, крикнул Нюма кошке.

Обезумевшая от страха кошка ответила звериным воем. И, назло Нюме, пихнула мощным боком несчастный кувшин. Тот сорвался со шкафа и грохнулся на пол, разметав по комнате множество черепков с вязью каких-то слов на армянском языке.

– Вот это да! – восхищенно воскликнул шмендрик Дима.

Пораженный случившимся, Нюма молчал. Этот кувшин был первой вещью, которую с великой осторожностью Самвел извлек из своего багажа и долго подбирал для нее надежное и видное место.

– Что же ты наделала, рыжая сучка, – пробормотал Нюма.

Рыжая сучка покачивала громадной башкой и продолжала орать, раззявя ротик, усеянный частоколом игольчатых зубов. Как бы примериваясь сотворить еще какую-нибудь пакость.

– Нюма, гляди! – шмендрик Дима торкнул локтем старика. – Только не спугни…

Из-под шкафа выглядывала узкая щенячья мордаха с темными пятнышками под глазами.

– Точка, Точка, – ласково поманил Дима и зачмокал пухлыми губами.

Собачка покосилась на Диму, словно извиняясь за причиненные неприятности и, чуть поскуливая, поползла к его ботинкам. Дима нагнулся, ухватил щенка обеими руками и прижал к груди. И тот мгновенно принялся облизывать щеки и подбородок шмендрика бурым язычком…

– Смотри, Нюма, она плачет, – проговорил хитрый Дима и повернул мордочку щенка к Нюме. – Тебе не жалко?