Текст книги "Взрыв"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

«С глаз долой – из головы вон (не из сердца же – чур-чур меня! Держать там такого хоть мгновение!..)», – подумал Никита.

Дотемна провозились они с Бабакулиевым в своей «конторе» – обшарпанной, насквозь прокуренной комнате с двумя письменными столами и допотопным, огромным, как танк, сейфом. Капитан шутил, что если прорезать в нем амбразуры, получится непобедимый дот.

Комнату украшали только яркие календари «Совэкспорта» за разные годы, развешанные по стенам.

Когда Никита пришел домой, он застал идиллическую картину. За столом, заваленным красками, карандашами, фламастерами, бумагой и еще десятками необходимых художнику вещей, работала Таня.

Еще в Ленинграде она получила заказ на цветные иллюстрации к детской книжке. Это было огромной удачей для начинающего художника-графика, первой по-настоящему творческой работой.

Тане до смерти надоело рисовать плакаты по технике безопасности, рыб, моллюсков, осьминогов и прочих каракатиц для какой-то толстенной научной книги, где превыше всего ценились точность и подробность изображения.

Ползучий натурализм, как говорила Таня. А тут цветная книжка, да еще сказка! Таня была счастлива. И теперь целыми днями работала, мучаясь, делая десятки эскизов, сомневаясь, порою чуть не плача.

Никогда не предполагал Никита, что рисовать цветные картинки для детской книжки такой тяжкий труд.

Но надо было видеть, как радовалась Таня, когда работа ей удавалась!

И тогда Таня закатывала «званый ужин» – готовила какие-то неведомые, замысловатые, но необычайно вкусные блюда, чистила все в доме, драила и делала это в охотку – весело, без натуги.

Приходил Бабакулиев с очередным своим сердоликом, Вася Чубатый приносил гитару. Гриша Приходько тихонько, боясь что-нибудь задеть, расколоть ненароком, пристраивался в уголке, и начинался один из тех вечеров, после которых трое холостяков несколько дней ходили задумчивые, и думы их нетрудно было угадать. Таня была королевой на этих вечерах, а Никита таким же подданным, как и остальные, – ни больше ни меньше. Так уж повелось, такова была традиция (а возникла она и укрепилась очень быстро).

Тепло было на этих вечерах, и забывалась тяжелая служба и то, что рядом граница, а вокруг голые мрачноватые горы.

И казалось, будто Ленинград, любимый до того, что сердце щемило, переносил малую частицу свою сюда, в домик, прилепившийся на угловатой спине Копет-Дага.

И все было удивительно чисто и молодо.

Бабакулиев придумал игру: он читал любимого своего Омара Хайяма на фарси, и надо было отгадать, о чем идет речь. Поразительно, но, не зная языка, в большинстве случаев угадывали.

Лопали за обе щеки Танину стряпню, нахваливали, потом Приходько помогал Тане мыть посуду.

Никита и Вася Чубатый «резались» в шахматы.

А Бабакулиев колдовал над кофе, никого не допускал к священному ритуалу.

Несколько раз пыталась Таня пригласить любимца своего Ваню Федотова. Он очень вежливо, но твердо отказывался. Таня недоумевала, все допытывалась – почему, но Иван только опускал голову, молча переступал с ноги на ногу и краснел.

Он был солдат и жил со своими товарищами в одной казарме, а старшина и капитан были его командирами. Он не мог и не хотел...

– Оставь его в покое, – сказал Никита, – он прав. Существует солдатская этика.

Когда Никита возвратился домой после долгого дня беготни, писанины и любования мерзкой рожей Яя, Таня работала над иллюстрациями, а напротив нее, на краешке стула, сидел Ваня Федотов и тоже рисовал – Таню. Оба так увлеклись, что не слышали шагов Никиты. Он стоял в проеме двери и улыбался, и глядел на них.

А они его не видели. И чем дольше он глядел, тем отчетливее понимал, что Ваня Федотов влюблен в Таню.

Татьяна была единственной женщиной на КПП – да еще молодой, да еще красивой и доброй. И немудрено, что тайной любовью к ней переболели все. Как корью. Никита знал это. Естественно, знала и Таня.

Ведра всегда были полны водой. А дров напилено и наколото было бы лет на десять, если бы не взбунтовался Никита. Не хотел он лишать себя отличной утренней зарядки.

Дом становился постепенно своеобразным музеем солдатского творчества. Каких только поделок тут не было! И забавные фигурки, вырезанные из дерева; и плетенные из цветного провода корзиночки, шкатулки, абажуры; со вкусом сделанный бронзовый нож для бумаг с наборной рукояткой; очень красивые, с загнутыми носами домашние туфли; разнообразные рамы для Таниных рисунков; роскошные рога архара; тщательно выделанный рог для питья... Всего и не перечислишь. Причем все эти подарки делались тайно, прикладывалась только лаконичная записка: «Для Татьяны Дмитриевны».

Солдатам нравилась эта таинственность. Они играли в нее, как мальчишки.

Вася Чубатый безошибочно узнавал автора очередного подарка, удивлялся:

– Откуда они только время берут, дьяволы? Уж, кажется, передохнуть некогда, а поди ж ты! И что вы только с моими хлопцами делаете, Танечка! И что только женщина с нашим братом вытворяет! Каждый день свежие подворотнички, сапоги драят по десять раз на дню. Гиви Баркая усы отпускает. Слезно выпросил разрешение – какой, говорит, я грузин без усов! Ох, гляди, Никита, ох, гляди!

– Не надо, Вася, не смейся, – говорила Татьяна, – это они по невестам да по мамам тоскуют.

Никита даже научился по количеству подарков от одного и того же автора определять продолжительность влюбленности того или иного солдата.

Но, глядя на Ивана, он понял, что здесь совсем иное.

Иван с такой нежностью, с такой тоской и преданностью смотрел на Таню, что на мгновение в душе Никиты шевельнулась ревность. Но она тут же сменилась жалостью к этому чистому, очень одаренному, тонко чувствующему парню из крохотного городка Кологрив, что на реке Унже.

Безнадежная любовь...

А может быть, это прекрасно – первая и безнадежная? Может быть, это научит его ценить и беречь любовь другой женщины, которая должна, обязательно должна встретиться ему в будущей долгой его жизни...

– Да-а, рядовой Федотов, а еще пограничник! Так тебя, Ванюша, и из наряда, чего доброго, уволокут. Десять минут уже наблюдаю, а ты и ухом не ведешь.

Таня засмеялась и подбежала к Никите.

Иван по обыкновению покраснел:

– В наряде я не рисую, Никита Константинович.

– Ну, это руками, а в воображении-то? Бывает ведь?

Иван опустил голову.

– Бывает, – прошептал он, – только я с этим борюсь.

– Ну, давайте-ка, братцы, поужинаем. Я как две собаки голодный. Есть что-нибудь, Таня?

– Есть. Ребята на ручей ходили. Форель принесли.

– У-у-у! – оживился Никита.

– Никак нет! Я не буду, – вскочил Иван.

– Опять начинается? – Таня укоризненно покачала головой.

– Брось ты свои китайские церемонии, – посоветовал Никита.

– Никак нет. – Иван упрямо наклонил голову. – Я уже ужинал. – Он улыбнулся: – Я читал, что к работающему желудку приливает три четверти крови. За счет мозга. Лучше всего думается на голодный желудок.

– Ты хочешь сказать, что, съев эту форель, я вот тут же, на глазах почтеннейшей публики, поглупею на три четверти? – Никита расхохотался.

Таня и Иван тоже.

– Ну, вы личности творческие, вам голодать полезно. А мне после целого дня общения с одним очаровательным иностранцем необходимо подкрепиться.

Иван нахмурился:

– Да, тип... Когда он тут парня одного, грузчика, при мне саданул по печенке, у меня просто в глазах темно стало. Еле сдержался...

– Это ты мне брось – Никита говорил серьезно. – Что за дамские разговорчики: «еле сдержался»?!. Попробовал бы не сдержаться... Служба такая. Думаешь, мне целовать его охота? Ты ничего не заметил?

– Ничего. Во все глаза глядел. А он будто чувствует, скалится только.

– И я ничего, – задумчиво сказал Никита, – и все же сердце как-то неспокойно.

– И у меня, – сказал Иван.

– А ну-ка? – встрепенулся Никита. – Может, заметил что?

– Не знаю... Уж больно он суетился сегодня. Больше, чем обычно.

– В том-то и дело.

– А может быть, это просто кажется вам? – спросила Таня. – Оттого что он вам неприятен?

Иван пожал плечами.

– Может быть, – задумчиво сказал Никита, – может быть.

Он плохо спал в ту ночь. Вертелся, вздыхал. Шлепал босыми ногами по выскобленным доскам пола, часто ходил пить. Потом долго сидел на кузне, курил, глядел упорно в одну точку и не понимал: что такое творится с ним?

Утром он вновь обошел склад, внимательно оглядел штабеля ящиков. Конечно, он мог взять любой из них и проверить. Но что толку?

Ящики стояли одинаковые – яркие, чистенькие, с синими надписями по желтому фону.

На одном только виднелся едва заметный след пятерни. Видно, шофер какой-нибудь помогал грузить, оставил след вымазанной в машинном масле ладони.

Но Никита не поленился вскрыть его. Ничего. Урюк лежал плотной массой – оранжево-желтый, полупрозрачный, отборный.

Никита поставил ящик на место, отошел.

– Что-то ты, видать, заработался, – пробормотал он.

Три дня было относительно свободных, Никита помогал Тане по дому, тренировал солдат, которые после того знаменитого поединка слушались Никиту как господа бога, в рот ему глядели, будто знает он какое-то волшебное, петушиное слово.

Тренировались они с таким желанием, с такой радостью, что и Никите тренерские обязанности доставляли истинное удовольствие.

Никогда не подозревал он в себе педагогических наклонностей, даже удивился, обнаружив их. Удивлялся спокойствию своему, когда какой-нибудь новичок бестолково делал все не так, не понимал очевидных, казалось бы, вещей. Удивлялся радости своей, когда ученик схватывал сказанное на лету.

Особенно его восхищали успехи Гриши Приходько.

Ей-богу, он не радовался так собственным успехам в свое время!

А потом пришли наши автомобили за грузом, и стало не до самбо.

Как обычно, Никита присутствовал при погрузке. Первым на пятачок перед складами лихо влетел ЗИЛ с веселым, разбитным шофером лет сорока.

Он выскочил на землю, присел, разминая ноги, и улыбнулся так, будто выиграл международную автогонку.

Никиту поразили зубы шофера – ослепительно белые, какой-то странной, волчьей формы.

«Да, если бы у всех такие были, – ухмыльнулся Никита, – зубные врачи вывелись бы на земле».

Никита частенько помогал при погрузке, Бабакулиев этого не одобрял.

– Це-це-це! – качал он головой. – Инспектор-грузчик! Силы девать некуда, лучше с Приходько поборолся бы. Какое, понимаешь, уважение иметь будешь?

– Это в тебе восточные предрассудки голову поднимают, – смеялся Никита. – Помоги лучше, авторитету это не повредит. Авторитет такая штука: или он есть, или его нет. Работой еще никто авторитета себе не подрывал.

– Это не моя работа, – обижался Авез.

Он ходил важный, сосредоточенный, официальный – хозяин!

А Никита таскал ящики. Ах, хорошо поразмяться! Он схватил очередной ящик с урюком, как вдруг услышал голос:

– Эй, сюда неси! Эй, таможня, кому гавару!

Никита удивленно обернулся и увидел, что кричит тот самый шофер, приехавший первым. И лицо его было совсем не улыбчивым, а злым.

Никита поставил ящик на землю.

– Ты чего это? Боишься, груза на твою долю не хватит? – Никита взглянул из-под ладони: солнце мешало. – Не бойся, под завязку загрузим.

– А я гавару, сюда неси! – шофер даже ногой топнул.

Никита пристально поглядел на шофера.

– Ты чего это тут разоряешься? – спросил он. – Ты дома женой командуй, понял?

– Да я так... Понимаешь, думал, ближе ко мне... Я не командую, дорогой... – смешался шофер.

Никита удивился еще больше Он уже стоял около чьего-то грузовика, а до машины того, с волчьими зубами, было метров пятнадцать.

– Ты вот что: если голову напекло, иди в тень, посиди, – посоветовал Никита и передал ящик парню в кузове.

На миг мелькнула на боку ящика мазутная пятерня. Никита заколебался было. Но ящики все несли, наваливали друг на друга.

Никита попытался закурить. Руки тряслись, ломали спички, прикурить удалось с четвертой попытки.

«Худо, брат», – мимолетно, будто о ком-то другом, подумал Никита, жадно затянулся и тут же с отвращением скомкал сигарету.

Дым показался отвратительным, горьким, с каким-то мыльным привкусом.

Эх, если бы можно было вернуть то мимолетное мгновение, когда взгляд скользнул по тому проклятому меченому ящику!

«Кретин, ты думал, что самый умный и проницательный! Сказал бы Бабакулиеву! Васе Чубатому сказал бы! Ведь не зря же ты вскрывал этот чертов ящик! Почти вскрыл».

Никите показалось, что он говорит вслух, он огляделся. Ничего. Впереди спокойные затылки, сзади дремлющие лица. «Керим Аннаниязов! Это имя на всю жизнь как проклятие. Он неуличенный убийца. И он жив. И через двенадцать лет выйдет на свободу. Да и сейчас он жив, жив, ест, спит, дышит, двигается, а они нет, они нет...»

Сильно захотелось пить, нестерпимо захотелось, язык стал неповоротливым и шершавым. Никита встал, прошел по проходу в закуток между первым и вторым салонами – пристанище стюардесс.

Вибрация и грохот были здесь очень сильными. Но две авиадевушки разговаривали не повышая голоса и, кажется, отлично слышали друг друга.

Когда Никита вошел, обе удивленно и, как ему показалось, чуть испуганно взглянули на него, и Никита понял: говорили о нем.

– Дайте попить, – попросил он.

Обе поспешно потянулись к шкафчику, столкнулись руками, но не улыбнулись.

Одна молча открыла бутылку боржоми, вторая подала стаканчик. Две пары глаз серьезно глядели, как он пьет.

«Почему при мне люди перестают улыбаться? Или, может быть, у меня лицо такое, при котором не улыбаются?

– Девушки, у вас есть зеркало? – спросил он вдруг.

Они ничуть не удивились, одна молча раскрыла сумочку, вытащила зеркальце.

Никита внимательно, сосредоточенно стал разглядывать себя. «Лицо как лицо... Вот только глаза... Как у больного спаниеля... Но у спаниеля глаза карие, а у меня светлые...»

– Вы не знаете, у спаниелей бывают серые глаза? – спросил он.

Они изумленно переглянулись, одна чуть заметно отодвинулась.

– У кого?!

«Ясно. Теперь все ясно. Они думают, что я сумасшедший. А это не так? Нет. Не так. К сожалению. Возможно, для меня и лучше было бы на время выпасть из бытия, завернуться в безумие, как в кокон, а потом, когда вся горечь осядет, проклюнуться в жизнь другим, обновленным».

– Спаниель – это такая охотничья собака. Она похожа на сеттера, только поменьше, с длинными ушами до земли. Спаниели очень милые псы, – сказал Никита и попытался улыбнуться, – только все сплошь кареглазые.

– Вам очень плохо? – тихо спросила вдруг та, которая ругала его в Каспие. Он угадал вопрос по губам.

– Да, – сказал Никита.

Он повернулся, чтобы уйти, но она дотронулась до его руки.

– Хотите еще? Очень свежий боржоми.

«А ты лучше, чем я думал. И эта подтянутость, и стройные бедра, и костюм, сидящий как перчатка, – все это совсем неплохо. Просто работа у тебя очень тяжелая, И ты немножко устала от нее, и в жизни, наверное, у тебя не все ладно, даром что красивая. Иной раз красивым еще трудней».

– Хочу, – сказал Никита и взял стаканчик, – прекрасный боржоми. Большое спасибо.

Он ласково сжал ей руку повыше локтя. Она чуть прикрыла веки – ответила.

Никита ушел.

Яя появился через два месяца, когда Никита решил, что уж никогда его не увидит. Такой же угодливый, суетливый и противный. Да и с чего бы ему перемениться за столь короткий срок?

И на этот раз он помогал грузчикам. Нет, Никита все-таки не забыл того мимолетного, тяжелого взгляда шофера, когда он передал ящик с мазутной пятерней в другую машину.

Ваня Федотов по-прежнему ходил по пятам за караван-баши, а Никита отмечал те ящики, которые тот таскал самолично. Но ящики были одинаковые, и точно запомнить нужные ему было невозможно.

Никита примерно отмечал места, куда ставил свою ношу Яя. Он напряженно вглядывался, но никакой пятерни на ящиках не было.

«Я становлюсь маньяком», – подумал Никита. И расхохотался, когда Таня, которой он рассказал о своих сыщицких бесплодных опытах, повторила эту фразу слово в слово.

– Никита, ты становишься маньяком. Не пришлось бы тебе менять профессию, – сказала она. – Таможенник с манией подозрительности – это ужас. Профессиональная непригодность.

– Таможенник должен быть подозрительным.

– В нормальных, разумных пределах. Если к этому есть веские основания.

– А пятерня?

– Господи, да ты же сам говорил, что проверил этот дурацкий ящик и ничего не нашел! Думаешь, шоферы и грузчики, прежде чем начать работать, отмывают руки, как хирурги?

– Ладно, я сделаю еще один опыт. Посмотрим.

Он проделал этот опыт. Но эксперимент провалился. Наградой экспериментатору были насмешки.

Было так.

Для контрольной проверки Никита взял те ящики, которые самолично отгружал Яя. Он ничего не сказал Авезу, и тот очень удивился, когда Никита вывалил из одного ящика все сухофрукты и проверил чуть ли не каждую урючину. Ничего не было. Упаковать вновь, как было, Никита не сумел – около трети урюка не влезало обратно.

– Ящик испорчен. Некондиция, – насмешливо констатировал Авез.

– Составим акт. Высчитаем из моей зарплаты, – буркнул Никита.

Он был зол на самого себя, но упрямство, о котором он даже не подозревал, заставляло его действовать дальше.

Семь бед – один ответ.

И Никита провел свой опыт.

За грузом автоколонна пришла через два дня.

И снова первым влетел, сияя, как победитель автогонки, тот шофер. Никита уже знал его имя.

Керим Аннаниязов, Аннаниязов Керим.

В паре со своим грузчиком он погрузился первым. Никита наблюдал. Из тех ящиков, которые отгружал Яя, в машину Аннаниязова попали два или три. Не больше.

И те перемешаны в кузове с другими. Никита не смог бы отыскать. И все же, стиснув зубы, он решился на свой опыт. Подошли еще три отставшие от колонны грузовика. Никита подозвал Бабакулиева и капитана Чубатого.

– Я хочу перегрузить груз с этого ЗИЛа, – он показал на машину Аннаниязова, – в эти три. Поровну, А его загрузить другими ящиками.

– Зачем? – изумился Бабакулиев.

– В чем дело? – Капитан насторожился. – Что-нибудь неладно? Объясни, в чем дело?

– Не знаю, – честно признался Никита. Не знаю, но все равно сделаю. Я что-то чувствую, а что, не знаю.

Чубатый внимательно поглядел на Никиту.

– Бывает, – медленно сказал он, – пусть перегружает. Если чувствует – пусть. Беды не будет. А чтобы не обижались грузчики, дам солдат. Никита подошел к Аннаниязову.

– Ехай-ехай! Готов! – браво доложил тот.

– Нет, не готов, – сказал Никита. – Сейчас груз с вашего автомобиля перегрузят в другие машины. А вашу заполнят новым.

Никита глядел в глаза шоферу. Сначала ничего, кроме недоумения, в них не было. Потом вспыхнуло бешенство. И какое!

– Ты... ты... шайтан, – задыхаясь, заговорил шофер – Ты не сделаешь этого!

– Сделаю! – твердо ответил Никита и дал знак, пограничникам.

Ребята начали проворно разгружать машину.

Аннаниязов завертелся волчком, он бросился сперва к автомобилю. Остановился. Подбежал к Никите. На миг показалось, что он ударит его. Но шофер только закусил губу, потом плюнул Никите под ноги и процедил длинную фразу на родном языке, глядя ему в глаза горящими глазами.

Раздался резкий голос Бабакулиева. Он подскочил к шоферу и хлестал его звенящими, гортанными фразами.

Плечи Аннаниязова поникли, твердое, красивое лицо перекосила жалкая гримаса.

– Я лучший шофер... Первый всегда... Зачем время отнимаешь? Зачем рабочий человек карман лезешь? – забормотал он. – Зачем унижаешь?!

Никита вдруг почувствовал стыд.

«Может быть, и впрямь я зарываюсь? – подумал он. – Конечно, обидно мужику – первый прикатил, первый загрузился – и вдруг такое. Я же ему явно выказываю недоверие. Черт! Что это со мной, не пойму? Но как он взбесился? А впрочем, восточный человек, горячий. Черт! Ладно, дело сделано. А перед Керимом извинюсь».

– Извини, – сказал он, – разгрузка и погрузка займет десять минут – видишь, как солдаты работают. Ты ничего не потеряешь. Приедешь первым. Извини.

– Не смей извиняться перед ним! – гневно крикнул Бабакулиев. – Это он перед тобой извиняться должен!

– А что он сказал? – спросил Никита,

– Непереводимо, – буркнул Авез. – Раньше за такие слова убивали.

– Вот как? – Никита вскинул глаза на Керима.

Тот приложил руку к сердцу, поклонился:

– Извини. Горячий.. Ой, беда.. сердитый, плохой я... кипяток.

– Еще раз такой горячий будешь, пропуск в погранзону навсегда потеряешь, – холодно сказал Бабакулиев. – Это я тебе обещаю, Бабакулиев Авез. Запомни.

Керим опустил глаза. Но чего-чего, а раскаяния в них не было.

Потом, когда колонна ушла, Никите пришлось отбиваться:

– Ну вот он я, вот! Режьте меня, пилите, грызите!

– Что ты, дорогой, что ты? – ужаснулся Авез. – Тебя нельзя резать! Таможенная служба лишится единственного телепата и провидца! Мы тебя беречь будем как зеницу ока. Что ты сейчас чувствуешь, скажи?

Никита сделал несколько многозначительных пассов, задумался.

– Чувствую, что Авезу Бабакулиеву и Василию Чубатому не терпится съесть шашлык из молоденького барашка, который собирается зажарить Татьяна Скворцова.

– Ты гений! – потрясенно ответил Авез.

– Вы очень ценный человек, товарищ Скворцов, – сказал капитан Чубатый.

– А откуда ты узнал про барашка? – спросила Таня.

– Их мозг испускает одинаковые биотоки, – сказал Вася.

– Чей?

– Товарища Скворцова и барашка, – отомстил капитан.

Они с хохотом вошли в дом. Бабакулиев стал готовить мясо, доверяя остальным только черную работу: носить дрова, растапливать плиту, чистить шампуры.

И потом, в знак особого расположения, позволил Тане насаживать на них кусочки мяса – сочного, проперченного, посоленного, политого уксусом и переложенного кружками лука.

Обжигаясь, ели они шашлык, зубоскалили, поддевали друг друга, смеялись.

– Эх, жалко – Грицка нету! А все ты со своими японскими штучками. – Капитан погрозил Никите шампуром. – Гляди, если сманят от меня старшину, из тебя самого шашлык сделаю.

– Вот увидишь: он их там всех разложит, – сказал Никита. – А я ведь ему только самые начатки показал! Со старшиной ты, Вася, распрощайся. Быть ему чемпионом Союза, а если попадет в хорошие руки, то и повыше бери.

– Но-но! Намнут моему Приходько шею, и бросит он эти глупости. Хоть бы намяли! – Капитан молитвенно сложил руки.

– Не надейся. Он уникум. Такая силища и реакция одновременно – это талант. От бога. Никакими тренировками не выработаешь.

– А здорово он тебя в последний раз уложил! Любо-дорого глядеть, – подковырнул капитан.

– Сам-то сбежал из кружка! Авторитет потерять боишься?

– Никитушка поддался. Никитушка добрый. Он самаритянин и альтруист, – сказала Таня елейным голосом.

– Да-да! Помним, помним, как он ноги выворачивал бедному Приходько прямо с мясом. Пока мог! – сказал Бабакулиев. – Это было страшное зрелище.

– Вот приедет Приходько, прикажу ему, чтоб завязал товарища Скворцова морским узлом, – погрозил капитан.

– Не губите, товарищ Чубатый Вася! – вскрикнула Таня.

– Послушай, Василий, а чего ты народ обманываешь? – спросил Никита.

– Как это?

– А так. Какой же ты чубатый, если под бокс стриженный?

– Ха! Чудак человек! Это же маскировка. Пронюхают ковар-р-ные враги: грозный капитан Чубатый появился, станут искать, глядеть, где чубатый, где кудрявый? А я – вот он я, вроде бы неопасный для них человек, замаскированный своим полубоксом, неожиданно как выскочу, как выпрыгну – цап-царап! – и в сумку! Понимать надо, товарищ Скворцов! Это вам не урюк потрошить.

Никита не переставал вспоминать и оценивать мельчайшие детали сегодняшнего дня. И ничего не находил. Ничего, кроме взрыва бешенства шофера Керима Аннаниязова.

Но это все эмоции... Мало ли людей, готовых вспылить, взбеситься и по ничтожнейшему поводу!

И все бы забылось, не осталось бы ничего, кроме досадного чувства ошибки, если бы не письмо...

Поздней ночью, когда в горах по ночам уже подмораживало, днем тянул пронзительный ветерок с ледников, а изо рта стали вылетать клубочки пара, Никиту послали в командировку. В город, расположенный в оазисе, в самом центре пустыни Каракумы.

Лучшего времени для поездки туда просто невозможно было выбрать.

Пылящая, до шестидесяти градусов на солнце, убийственная жара спала. Люди вздохнули свободней. Это было время изобилия, время, когда земля отдавала человеку стократно все, что он в нее вложил.

Никита и Таня никогда не были в Каракумах, да и вообще плохо знали край, в котором жили.

Горы, Алиабад, два дня в Кушке, и все.

А Каракумы... Что они знали о Каракумах? Одна из величайших пустынь земли, самый большой канал в мире – Каракумский, верблюды, саксаул, солончаки, перекати-поле... Что еще? Еще, пожалуй, конфеты «Каракум».

Немного.

Они так радовались, будто отправлялись в далекую экзотическую страну.

Впрочем, так оно и было – и расстояние порядочное, и экзотики хоть отбавляй.

В том городе, куда они ехали, находилась школа сержантского состава пограничных войск. Готовили в ней сержантов самых разных, необходимых погранвойскам специальностей: инструкторов служебных собак, строителей, механиков, оружейников, радистов – всего не перечислить.

Никита должен был прочесть краткий курс лекций по основам таможенного дела, и он лихорадочно готовился все предотъездные дни. Штудировал учебники, писал конспекты, перечитывал лекции. Не хотелось ему ударить лицом в грязь. Да и начальство подчеркивало важность этой командировки, потому что погранвойска – неисчерпаемый резервуар кадров для таможенной службы. Очень многие таможенники – из бывших пограничников.

А в школе были собраны лучшие из них.

Таню одолевали свои заботы. И она не хотела ударить в грязь лицом. За восемь месяцев в горах, отлученная от прихотливой моды, она боялась выглядеть чересчур провинциально.

Для того чтобы привести свои туалеты в достойный вид, ей необходимо было окунуться в ближайший крупный очаг цивилизации и прогресса.

Короче, назрела необходимость спуститься с горных вершин в Алиабад.

Никита посмеивался:

– Уж не думаешь ли ты, что мы едем в Париж? В этом городишке небось в парандже ходят еще. Возьми спортивный костюм и кеды. Ну, купальник на всякий случай да сарафанчик с халатиком. И все дела.

– Много ты понимаешь! Именно в таких маленьких городах особенно пристально следят за модой. Это москвичка или ленинградка может себе позволить пренебречь или пойти наперекор всемогущей. А в провинции – шалишь! Тут слово ее – закон.

– Да откуда ты это знаешь?

– Не веришь, не надо. Короче, завтра еду в Алиабад.

Вместе с Таней ехал Ваня Федотов. Ему поручалось закупить кое-какие книги, бумагу и краски, необходимые для оформления Ленинской комнаты.

Надо было видеть, как он обрадовался! Он пытался хмуриться, ему хотелось казаться озабоченным, деловым и серьезным человеком, но пухлые губы его помимо воли поминутно разъезжались в блаженной, чуточку даже растерянной улыбке, будто он сам в глубине души не верил своему счастью.

Ребята завидовали Ивану черной завистью.

– Почему Федотов? Почему Федотов?! – хмурился Гиви Баркая, нервно подкручивая любовно выращенные усы.

– А что ты в красках да кисточках маракуешь? – отвечали ему.

– Пфа! При чем краски-кисточки?! А если опасность?! Что Федотов – рисовать будет?! А я как барс, я...

– Какая опасность? Что она – в джунгли едет?

– Какая опасность? Пфа! Много ты знаешь! Красивый женщина, незнакомый город, мало ли что!

– Ты, Баркуша, за Ваньку не беспокойся. Он за Татьяну Дмитриевну самому шайтану глотку перервет. Он ее знаешь как уважает?

Солдаты не видели Никиту и поэтому говорили совершенно свободно. Бурно обсуждался вопрос о том, как Иван уважает Таню и за что. Сошлись на том, что за дело.

«Пацанье вы, пацанье! «Уважает»! Конечно, уважает. Но он же влюблен в нее смертно!» – думал Никита.

Они уже говорили с Таней об этом. Бессловесная, робкая, но явно всерьез, любовь Ивана беспокоила Таню.

Она не хотела мучить этого славного парня, мучилась сама, пытаясь разрешить неразрешимое.

Просто оттолкнуть, перестать общаться?

За что?

И она решила вести себя с ним, как прежде, ровно, дружелюбно, мягко.

Никита тоже считал это правильным.

Но одно дело спокойно намечать линию поведения, а другое – глядеть на Ивана, когда он рядом с Таней...

Газик медленно полз вверх из седловины, чтобы затем начать головокружительный спуск по серпантину древнего торгового тракта.

Никита проводил его взглядом и ушел в дом, сел работать.

О том, что произошло в Алиабаде, он узнал несколько позже.

Впрочем, там ничего и не произошло, кроме одного странного эпизода, которому Таня не придала значения. В одном из магазинов ей вдруг показалось, что ее хотят обокрасть, залезть в сумочку. Она инстинктивно дернула сумочку к себе и увидела спину метнувшегося в толпу мужчины. Сумочка была открыта. Таня усмехнулась: в сумке, кроме пудры и туши для ресниц, ничего не было, деньги лежали во внутреннем кармане замшевой куртки.

Таня защелкнула сумку, сказала:

– Ванюша, ко мне сейчас один тип в сумочку забрался.

– Кто?! – Иван рванулся вперед.

Таня удержала его:

– Удрал. Да он ничего не утащил, а ты с другой стороны шел, тебе не видно, не переживай.

Иван помрачнел. Он казнил себя за ротозейство.

А Таня веселилась:

– Жалко, что спугнула, надо было поглядеть на его разочарованную физиономию!

– Жалко! Хоть бы толкнули меня локтем, Татьяна Дмитриевна! Я бы этого жулика не выпустил! – волновался Ваня.

– Будет тебе, Ванюша! Ну его к богу, – сказала Таня. – Пошли лучше краски выбирать.

Это были магические слова. Все остальное сразу перестало существовать.

Записку Таня нашла в сумочке на следующий день, уже дома.

Но Никите не показала. Осталась один на один со всеми сомнениями и страхами.

Через день они улетели в Чары. Вот где они по-настоящему ощутили Среднюю Азию!

Вот где был подлинный Восток – яркий, шумный, разноязыкий и чем-то неуловимо таинственный Восток без бутафории.

Старый город, с его кривыми улочками, зажатыми с обеих сторон высокими глухими дувалами, с минаретами, торчащими, как пальцы, уставленные в небо, с плоскокрышими глинобитными домиками, будто специально был выстроен для съемки фильма на восточную тему.

Здесь вполне мог жить Али-Баба и промышлять Багдадский вор.

Но воплощением этого самого «восточного духа» был базар.

Никите показалось, что базар на площади равен половине всего города. Это был симбиоз рынка, заваленного грудами фруктов, овощей, висящих гроздьями ободранных бараньих туш, с тем, что в России называют барахолка, толкучка, толчок. Здесь можно было купить все – от белого, неописуемо важного верблюда до ржавой гайки или пары драных калош на одну ногу.

Здесь яростно били себя в грудь и бросали мохнатые бараньи шапки-тльпеки наземь, торговались; надсаживаясь, кричали торговцы, расхваливая свой товар; вопили, взбрыкивали ошалевшие от слепней ишаки; чадили пряным дымом десятки мангалов, на которых жарились сочные шашлыки.

Прямо на земле, подогнув ноги, сидели бесконечные вереницы мужчин и женщин, продающих самые странные вещи – старинные серебряные таньга, собранные в мониста, табакерки для нюхательного табака из высушенных и отполированных тыкв, яркие шерстяные носки, огромные кожаные то ли лапти, то ли галоши – чарыки, верблюжью шерсть, каракулевые шкурки и тысячи других вещей.