Текст книги "Взрыв"
Автор книги: Илья Дворкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Очевидно, он долго стоял на стене и все видел, потому что теперь молча, внимательно и брезгливо разглядывал дядьку. Он глядел на него так, будто тот был какое-то редкое, невиданное доселе животное.
Дядька забеспокоился под этим взглядом, завертел головой, налился багровой краской.
– Чо ты... что глядишь... чего надо-то, солдат? – забормотал он.
– Значит, пацанячья еда не по вкусу пришлась, не понравилась, значит? – тихим, яростным голосом спросил сержант.
И дядьке стало страшно. Серега почувствовал это всем своим существом, потому что ему тоже почему-то стало страшно от этого тихого голоса.
– Дак жрут ведь бог знает што, заразой какой-то обсыпают, понимаешь, соль, говорят.
Дядька нервно хихикнул.
– А ты, значит, пробуешь, в реку, значит, пацанячью соль кидаешь?
– Дак я ж...
– Встань!
Сержант сказал это почти шепотом, по дядька вскочил как на пружинах. Он был на голову выше сержанта и шире раза в полтора.
Сержант медленно пошел на него, и дядька попятился.
– Стой, гадина! – по-прежнему тихо приказал сержант.
Он подошел и со страшной силой коротко и деловито ударил дядьку в подбородок.
Что-то сухо хрустнуло, и дядька медленно, не сгибая колен, с выпученными глазами повалился на гравий.
Сержант перешагнул через него, потряс ушибленной рукой и неторопливо зашагал прочь.
Серега и Митька вскочили. Митьку колотило от волнения.
– Спасибо тебе, спасибо тебе большое, – шептал он.
Мальчишки отошли на несколько шагов и обернулись. Дядька приподнялся на руках, тряс головой и мычал.
Митька отвернулся и плюнул.
– Пошли, Серега, противно мне на него глядеть, – сказал он.
Вот как окончился тот день. Вот как познакомились они с сержантом.
Познакомились и разошлись навсегда, и никогда не было у них больше встреч.
Но все равно он не ушел. Он остался с Серегой и Митькой, наверное, на всю их жизнь.
ГЛАВА XIII и ПОСЛЕДНЯЯ
Филимонов очень не любил работать на оживленных улицах. Находится множество советчиков, крупных «знатоков» строительного дела! Их томят, обуревают неслыханные, гениальные идеи. И вот они снисходят к простым смертным, делятся с ними своими ценными мыслями и бывают чрезвычайно возмущены, когда неблагодарные невежды-строители идеи эти отвергают.
Идет такой эксперт-самородок в гастроном за докторской колбасой, видит зорким оком своим, что экскаватор явно копает не в ту сторону, трубу укладывают не тем концом, начальство вообще бог знает чем занимается, и, разумеется, как человек щедрый, дает ЦУ – ценнейшие указания, рискуя навлечь на себя за опоздание и проволочки гнев супруги, пославшей его за продуктами.
Возвращается он в твердой уверенности, что теперь-то, благодаря его советам, мир стал правильным и голубым, и вдруг – о ужас! – видит, что все по-прежнему.
Вот тут-то бескорыстного помощника и начинает забирать по-всякому – в зависимости от темперамента, словарного запаса и возможностей голосовых связок.
Филимонов помнил один случай, когда вполне гуманитарного вида, кабинетный, не первой молодости и отнюдь не богатырского сложения человек пришел в такую ярость, что в азарте сиганул в выходном лучшем своем костюме с бровки траншеи на дно, вырвал у старейшего землекопа управления Байрашитова лопату и стал учить его, как надо копать.
А все потому, что скромнейший и деликатнейший человек Байрашитов принимал все советы молча и делал по-своему.
Вот что такое работать на улице.
И еще, разумеется, любопытные мальчишки собираются со всех окрестностей, глазеют на зубастый, рыкающий, скрежещущий экскаватор, отколупывают от буртов битума кусочки, жуют их. Крутятся под ногами, суют свой нос куда не следует – того и гляди, кто-нибудь из этой любопытствующей публики сверзится в траншею или попадет под колеса самосвала.
Гонял их Филимонов нещадно.
А Санька не гонял.
Советы взрослых зевак, правда, и его раздражали, но мальчишек он любил, и вообще любил работать на улице.
Ему нравились и открытость, мощь их работы, и внимание мальчишек, и уличная суета, и дребезжание трамваев, грохот, шум.
Санька говорил Филимонову:
– Ну что ты ребятню-то гоняешь, Серега? Пусть глядят, пусть удивляются машинной силе, тяжелой работе. Пусть видят, как люди трудятся, хлеб зарабатывают. Ничему плохому они у нас не научатся. Ты же знаешь – любой, самый отъявленный матерщинник язык прикусывает, когда ребятенки рядом.
– Ишь ты! Значит, Балашов добрый, детей любит, а Серега прям-таки Карабас-Барабас! Ишь, защитничек! А если кто-нибудь шею себе свернет, знаешь, кому отвечать? Тебе и отвечать. Тебе тут за все отвечать! Ты тут царь, бог и воинский начальник. А этим огольцам только дай волю, они любой экскаватор по шайбочкам развинтят, им интересно, что там внутри делается.
– А тебе уже неинтересно? Ты что, не помнишь, как сам такой был? Я-то еще помню... Эх, времечко было! А шею, что ж... не обязательно ее сворачивать, пусть глядят.
– А Митьку своего ты бы пустил тут шастать?
– А как же! Он у меня строителем будет. Ты и гоняешь их потому, что у тебя дочка. Не понимаешь ты, Серега, отважной пацанячьей души, ничего тебе больше развинтить не хочется, стареешь, брат!
Филимонов делал вид, что сердится.
– Ты у нас зато совсем еще дите. Все тебе хаханьки. Я тебе к празднику конструктор игрушечный куплю – во радости-то будет! Эх, жалею – не успел сфотографировать, когда ты по раскаленному железу ездил!
– Ах так! А ну стоять смирно, когда разговариваешь с командиром производства! Р-распустились, канальи! Я вас приструню! Вы у меня по шпагату ходить станете!
– Ваше благородие, не губите! Дети малы по лавкам сидят, плачут! Я исправлюсь!
– Ну то-то же!
Это была у Филимонова с Санькой давнишняя игра. Санька изображал дубоватого солдафона-начальника, а Серега хитрого, себе на уме, мужичка-новобранца, эдакого Швейка.
Однажды они увлеклись лицедейством и не заметили, как к ним подошли два профсоюзных деятеля из треста, которые объезжали прорабки с инспекцией на предмет бытовых условий рабочих, наличия аптечки, рукомойников, полотенец и прочего.
Инспектора с изумлением слушали несколько минут, как прораб распекает совсем забитого, униженного бригадира, а Филимонов, как нарочно, только выбрался из гидрокостюма, влезая в холодное, сырое нутро которого надевал обычно на себя всякую рвань, и возмутились.
Особенно один, старичок, пенсионер-общественник. Тот прямо-таки зашелся от негодования и явной возможности кого-нибудь разоблачить.
– Это вам, молодой человек, не старое царское время, это вам не частная капиталистическая лавочка, – кричал он, – совсем, я гляжу, парня замордовали – ишь как спину-то гнет, в лохмотьях ходит, благородием называет! А ты, чудак, ненормальный, что ли? Где живешь, не знаешь? Ты не робей, – учил он Филимонова, – ничего он тебе сделать не сможет. Сразу к парторгу беги или в постройком, к общественности, ежели снова мучить станет. Не для того мы власть нашу народную устанавливали, чтоб такие... такие вот прошлые осколки рабочего человека тиранили.
Старичок так яростно и лихо, будто в кавалерийской атаке, насел, что Санька растерялся.
– Позвольте... – начал он и улыбнулся.
– Не позволю! – заорал общественник и шагнул к Филимонову: – Ну а ты чего молчишь? Чего стушевался-то?
Филимонов не ударил в грязь лицом. Он потупился, неуклюже затоптался на месте, поскреб в затылке.
– Дак ить, как жа, – забормотал он, – ить начальство жа... Захочут, ить с кашей съедять... Вы-то што – такой добрый старикашечка – приехали и уехали, и нетути вас, а оне меня плетьями прикажуть... батогами!
– Что-о-о?! – Инспектор чуть не упал. – Плеть-ми-и-и?! Да куда ж это мы попали!
Он бросился к своему спутнику, но тот понял уже, что их разыгрывают. Видел, как незаметно подмигнул Саньке Филимонов, видел, что прораб изо всех сил сдерживается, чтоб не расхохотаться, и тоже включился в розыгрыш.
– А в общем-то что ж... В общем-то, по-моему, правильно поступает товарищ, – задумчиво протянул второй инспектор, – их ведь плетьми не стегать, совсем распустятся. – И деловито поинтересовался: – А чем стегают-то: лозой или опояском?
– Шлангом. Или кабелем бьють. Свинцовым, – браво доложил Филимонов. – По чем ни попадя. Ужасть!
Остолбеневший общественник замер на месте, подозрительно оглядел всех троих и медленно, как в трансе, направился к двери. И Санька увидел, как жилистую шею его и бледные, прозрачные уши заливает густой, с синюшным оттенком румянец.
И тут Санька испортил всю игру, не выдержал. Он сложился пополам, и его стало корчить от хохота. Ему дружно вторили Филимонов и второй инспектор.
Старичок глядел на них, глядел и вдруг обиделся. И кинулся вон из прорабки.
Еле его догнали. Еле уговорили вернуться.
И Санька и Филимонов, глядя на гневное его лицо, почувствовали искреннее раскаяние.
Старичок был милый человек. И в том, что у него отсутствовало чувство юмора, был он не виноват. А они, два взрослых балбеса, как дети, разыгрались, и вот обидели старательного человека.
Все это Филимонов и Санька сказали инспектору совершенно искренне.
Дело испортил второй инспектор. Когда старичок уже начал размякать и сдаваться, он в самый неподходящий момент вновь расхохотался, приговаривая:
– Кабелем бьють!
И все сорвалось.
Обиженный вновь ощетинился и ушел и написал докладную, где говорилось, что прораб с бригадиром паясничают в рабочее время, как клоуны балаганные, «оскорбляя кривлянием своим и смехом серьезных людей».
И была обоим хорошая выволочка в управлении.
Видно, Санька и Филимонов одновременно вспомнили грозного старичка-инспектора, потому что вдруг замолчали, переглянулись и прыснули.
– А запугал тебя дед, запуга-а-ал! – сказал Филимонов. – Ишь, сразу умолкли, ваше благородие, и даже оглянуться изволили по сторонам.
– Запутал, – согласился Санька и вдруг посерьезнел. – Слушай, Сергей, а не рано ли мы крепь вынули? Не обвалится траншея?
– Думал уже. Рано. Но вообще-то асфальт сверху держит и грунт сухой, не должна бы обвалиться.
– Сверху-то сверху, но стенки ведь без откосов, вертикальные, как бы из-под асфальта не рухнуло. Давай-ка команду засыпать поскорее, нечего ждать.
Филимонов опустил голову.
– Ты, Константиныч, и вовсе сейчас ругаться станешь. Я и сам знаю, что засыпать надо, потому и крепь снял, да накладка вышла, недоглядел – один стык, понимаешь, снизу заварить забыли. Сварщик сменился и не сказал. Ребята стали сверху трубу изоляцией покрывать, глядят – внизу щель. Придется приямок копать под трубой и варить.
– Ну, знаешь, Филимонов, это уж вообще безобразие. – Балашов всерьез разозлился. – Забыли они! А если б не заметили да засыпали? Да опрессовывать начали? Ты понимаешь, что было бы?
– Чего уж не понять. Ясное дело. Озеро было бы на улице.
– Черт вас знает! Неужели я должен сам за каждым стыком, за швом каждым следить? Даешь ты, Серега! Несерьезно, ей-богу!
– Ну, не сердись, Константиныч. Ну, каюсь, недоглядел, моя вина. Бывает же, как говорится... и на старуху бывает проруха. Там и работы часа на два, не больше.
– Проруха... Тоже мне – знаток фольклора... И крепь убрали. Мо-ло-дцы! Давай-ка быстро поставь у этого места пару досок по стенкам и упоры. Да начинайте рыть приямок. И не кое-как: тяп-ляп, а глубокий, чтоб сварщик свободно лежал, все-таки потолочный шов парню вести, сам понимаешь. Пошли Травкина с Зиной копать. Они на совесть сделают.
Приехали газовщики, чтобы показать точно место пересечения балашовской трассы с газопроводом.
Пришлось ходить по участку с рулеткой и схемой, тщательно все проверять, наносить на синьку полученные размеры.
Газовщики в этот раз были особенно придирчивы, потому что совсем недавно в их хозяйстве случилась большая неприятность. Правда, виновниками были люди, Балашову не знакомые, но занимались они работой сходной – прокладывали теплотрассу. А получилось вот что: в вечернюю смену экскаваторщик работал один, без наблюдающего (что само по себе являлось грубым нарушением правил) и зацепил ковшом газовую трубу, домовый ввод.
Шов трехдюймовой трубы дал трещину, и экскаваторщик перепугался, что его оштрафуют. Он как сумел замазал трещину битумом, обернул в несколько слоев рубероидом, обвязал проволокой. И засыпал это место грунтом.
Но ночью, дома уже, машинист забеспокоился – совесть заговорила – и позвонил в районную аварийную станцию, обо всем рассказал.
Газовщики приехали, искали, искали, но, так как ночью расход газа был почти нулевым да и битумная обмазка некоторое время держалась, они ничего не нашли и потому решили, что над ними кто-то глупо подшутил,
А за ночь газ по канализационным трубам просочился в дом и загазовал его.
И первый же ранний жилец, щелкнув выключателем, вызвал пожар.
Жертв, правда, не было, потому что газу просочилось немного, но шум поднялся превеликий. И справедливый, потому что вся эта история могла кончиться скверно.
Аварийщики, не нашедшие утечки, и машинист экскаватора были наказаны, а все районные организации Ленгаза получили строжайшее указание следить за работами близ газопроводов, лично и строго требовать от строителей выполнения всех правил.
Возня с промерами продолжалась часа полтора, и, когда Санька вспомнил про незаваренный стык и подошел к траншее, Травкин и Зинка уже кончали рыть приямок. Они выкопали довольно глубокую, метра полтора, яму под трубой и теперь ровняли стенки, чтоб грунт не сыпался на сварщика. Санька стоял на запыленном, засыпанном подсохшей землей асфальте и напряженно, глядел вниз.
Не нравилась ему крепь. Две доски уходили вниз на четырехметровую глубину, прогибались под давлением грунта. Распорки вздрагивали от напряжения.
Если бы Балашов пришел хотя бы на полчаса раньше, он, несомненно, приказал бы поставить еще пару досок и распорок, но сейчас ему показалось, что в этом нет смысла, работы оставалось минут на десять, а ставить дополнительное крепление пришлось бы не меньше получаса.
И вот он стоял наверху, на бровке траншеи, и нервно подгонял, торопил Травкина и Зинку.
Все-таки есть, наверное, у человека какие-то невыявленные механизмы мозга, которые ведают предчувствием. Все в Саньке было натянуто внутри. Он нервничал, он ждал, каждую секунду ждал беды и наконец, не выдержав, закричал:
– Выходите! Выходите наверх, хватит! Будем крепиться.
– Сейчас! Одну минуточку, мы сейчас, – отозвался Травкин.
И в тот же миг, будто он только и ждал этих звуков, этого ничтожного сотрясения воздуха, грунт пошел.
Это было как в вязком, кошмарном сне, когда хочешь поднять руку – и не можешь, хочешь крикнуть – и слова застревают в горле.
Резко затрещали ломающиеся распорки, противоположная Саньке стена траншеи медленно зашевелилась и неторопливо стала валиться вниз, на людей.
Кто-то страшно, высоким, тонким голосом закричал, и в последний миг перед тем, как упасть грунту, Санька успел заметить, что Зинка и Травкин проворно, как звери в нору, ринулись под трубу, забились в вырытый ими приямок.
И тут же стена траншеи рухнула, погребла их.
Дальше все было несколько нереально. Санька действовал и в то же время как бы видел себя со стороны.
Одна-единственная мысль билась, пульсировала в его мозгу: «Скорее! Скорее! Они могут задохнуться!»
Он успел приказать подвернувшемуся под руку Петьке Моховикову, чтоб бежал звонить в «скорую помощь», и, выхватив у кого-то лопату, прыгнул вниз, на завал.
Он копал яростно, неистово, так что трещали в суставах руки, и так же яростно копали рядом с ним Филимонов, Пашка, Миша и еще несколько человек.
Завал был высотою метра в три. Сверху грунт был рыхлый, но чем глубже вгрызались лопаты, тем он становился плотнее.
Пот заливал Саньке лицо, он задыхался, но копал и копал, как машина. Перед глазами плыл какой-то розовый туман, и толчки крови глухо стучали в ушах.
Издалека он услыхал тревожный вопль сирены «скорой помощи», белый с красными крестами автомобиль подошел к траншее, и тотчас оттуда выскочили двое молодых парней – врач и санитар.
Ни о чем не спрашивая, не снимая своих белоснежных халатов, они спрыгнули вниз, схватили лопаты и так же неистово, как и остальные, стали копать.
Санька не знал, сколько прошло времени, некогда было взглянуть на часы, но ему казалось, что углубляются они необычайно медленно и копают уже очень долго.
«Только бы успеть! Только бы успеть! Скорее! Скорее!»
Наконец показалась труба. Еще несколько десятков взмахов лопатами, и она обнажилась до половины – толстая полутораметровая, глянцевито поблескивающая изолированной поверхностью – труба-спасительница. Только на нее была надежда. Она первая приняла на себя сокрушительный удар грунта, не дрогнула, не просела.
– Теперь осторожно! – крикнул врач. – Не пораньте их лопатами. Останутся четыре человека, остальные уходите.
Взмах лопатой, еще, еще! Осторожно, осторожно, потише!
И вот Санькина лопата наткнулась на обломок доски, он вытащил его и тотчас увидел ногу в брезентовой штанине.
Он поспешно схватил ее и тут же отпустил, потому что увидел – нога как-то неестественно вывернута.
И вдруг все услыхали глухой стон.
Санька, врач, санитар, Филимонов бросились на колени и судорожно стали разгребать землю.
Вот показались края приямка, из-под трубы высунулась рука, медленно сжались и разжались пальцы, и рука бессильно упала.
Врач ухватился за руку, потянул. Грунт зашевелился, и боком из-под трубы показалась Зинка.
Лицо ее было голубоватого цвета – куда и девался знаменитый, во всю щеку, румянец. На лбу красовалась огромная шишка.
Зинка несколько раз глубоко вздохнула и вдруг села, ошалело хлопая ресницами и дико озираясь.
Наконец потускневший взгляд ее прояснился, она оглядела всех и вдруг вскочила, снова полезла под трубу.
– Рехнулась, – с ужасом проговорил Филимонов, но Зинка тут же отозвалась:
– Сам рехнулся! Божьего скорей тащите! Ежели Божьего погубите – всех поубиваю к чертовой матери!
Травкина вынимали со всей возможной осторожностью.
Стало ясно, что у него сломана нога. Лицо Алексея Дмитрича было бело, и на этой белизне резко выступали лиловые губы.
Врач что-то приказал санитару и опрометью бросился из траншеи. Санитар умело и не суетясь стал делать искусственное дыхание.
Вернулся врач, поспешно вытирая грязные руки мокрой марлевой салфеткой. Резко запахло спиртом.
Он проворно отломил головки у двух ампул с желтоватой жидкостью, наполнил шприц.
Санитар обнажил Травкину тонкую жилистую руку, и врач четким движением всадил под кожу иглу.
Сперва медленно-медленно порозовело его лицо, потом дрогнули ресницы, но глаза все не открывались.
Оттолкнув санитара, бросилась рядом с Травкиным на колени Зинка.
Слезы текли по ее лицу, смешивались с землей, размазывались, но она ни на что не обращала внимания.
Она осторожно взяла в руки голову Травкина, поцеловала его в глаз и попросила:
– Очнись, Лексей Митрич! Очнись, милый, – и, обернувшись к Саньке, так же тихо сказала: – не уберегли! Такого человека не уберегли!
Санька вздрогнул, опустил голову, и такая тоска подступила к сердцу, такая боль, будто сердце его кто-то сжал грубой шершавой ладонью.
– Нечего тут истерику разводить, – резко сказал врач. – Он очнется сейчас. А вы, – он ткнул пальцем в Филимонова, – принесите-ка из машины носилки, поможете санитару.
Филимонов поспешно бросился из траншеи.
Травкин открыл глаза.
Взгляд его был вполне осмысленный, будто спал спокойно человек и вдруг проснулся оттого, что уже время, оттого, что выспался. Он спокойно оглядел всех вокруг и слабо улыбнулся. Хотел приподняться, но тут же лицо его исказилось и он застонал.
– Лежите спокойно, голубчик. Все в порядке! Все кончилось хорошо. У вас слегка повреждена нога, потому и больно. Сейчас мы отвезем вас в больницу, – мягко сказал врач и взял пальцами запястье Травкина, стал слушать пульс.
Травкин чуть заметно кивнул головой и снова прикрыл веками глаза.
Принесли носилки, осторожно положили на них Алексея Дмитрича, вынесли наверх к машине.
Только тут Санька увидел, что по обеим сторонам траншеи стоит густая молчаливая толпа и лица у всех серьезные и печальные.
Перед тем как убрали в машину носилки, Алексей Дмитрич слабо поманил к себе рукой Саньку, а когда тот подошел и наклонился к нему, тихо проговорил:
– Все в порядке, Александр Константинович, ни о чем не беспокойся, я живучий. А в том, что случилось, никто не виноват, не казните себя, не надо, дорогой. До свидания.
И Травкина, прекрасного, деликатного человека с нелепым прозвищем Божий Одуванчик, увезли в больницу.
Зинку тоже хотели увезти, но она не далась. Такой подняла крик, что врач послушал, послушал, махнул рукой и отступился. Только помазал ей зеленкой неправдоподобно большую шишку.
– Как только вы трубу головой не проломили? – пошутил он и уехал.
А Зинка стала рассказывать:
– Я как увидела, братцы, стена падает, цап Митрича в охапку и нырнула под трубу. Да ка-ак жахнулась об ее башкой – брызги из глаз и такой гул, будто в колокол билом чугунным вдарили, будто звон на весь Питер. Слыхали?
– Слыхали, слыхали, конечно, слыхали! – смеялись слушатели.
– Ну вот. Засыпало нас. Я перед лицом Митрича норку проложила. Дыши, говорю, Митрич, счас нас отседа выволокут. А он, понимаешь, едрено корень, и тут лыцарь – вы, грит, поудобней устраивайтесь, Зина, шепчет мне, значит, такие слова, а у самого, родимого, нога уже, значит, была сломанная-а-а!
И Зинка вдруг снова заплакала. Наступила, видно, разрядка огромного нервного напряжения, в котором она находилась, и теперь Зинка заливалась в три ручья, шмыгала носом, причитала, приговаривала сама себе непонятные совсем слова, размазывала слезы по лицу.
Все почтительно молчали, никто не улыбнулся, только Санька переглянулся с Филимоновым и ласково погладил ее по плечу.
Балашов был в странном состоянии: у него все дрожало внутри, и ноги дрожали, и руки – так бывает, когда человек смертельно устал и очень давно не ел.
Но на лице его неудержимо расползалась улыбка.
Он знал, что впереди ждут его всяческие крупные неприятности. Но ему было совершенно наплевать на это, потому что самое главное было в другом: живы, спаслись Травкин и Зинка.
И потому, когда на такой же большой скорости, как «скорая помощь», к траншее подлетела машина линейно-контрольной службы, в которой сидели управляющий трестом Петр Петрович и главный инженер управления, Санька остался спокоен. Он не звонил в управление, и, как потом выяснилось, никто из рабочих не звонил. Видно, нашлись доброхоты, сообщили, сгустив фантастически краски. Потому что управляющий и главный выскочили из машины такие бледные и испуганные, какими их Санька еще не видел. Главный бросился к Саньке, схватил его за плечо и, очевидно, от волнения сказал слова, несколько нелепые в данной обстановке.
– Ты только не волнуйся, Балашов! Ты только не волнуйся, – пробормотал он и, понизив голос, быстро прошептал: – Сколько убитых? Сколько раненых?
И когда изумленный Балашов ответил, что убитых, слава богу, нету, только у Морохиной шишка на лбу, а у Травкина повреждена нога, Григорий Степанович с шумом выдохнул воздух и вдруг разъярился и стал орать на Саньку и чуть ли не топать ногами.
Санька понимал его, понимал, что ехал сюда главный, ожидая увидеть всяческие ужасы, увидеть погибших, которых, как сказал неизвестный доброхот, очень много. И теперь, когда он узнал, что все окончилось сравнительно благополучно, у него наступила реакция, и вот он кричит и топает ногами.
Санька почти не слышал всех этих гневных слов, а только кивал головой. Он чувствовал себя виноватым и был согласен со всем. И только последние слова он разобрал четко.
– Вас будут судить, Балашов! Судить за преступную халатность, – сказал Григорий Степанович и отошел.
И тут Санька услышал резкий Зинкин голос. Она наступала на главного, как разъяренная медведица, шишка ее победно блестела зеленкой, и грозно сжимались над головой сжатые, увесистые кулаки.
– Это кого это судить? Константиныча нашего судить? Не выйдет, гражданин хороший! Да мы все, – она оглянулась на хмуро молчавшую бригаду, – да мы все костьми лягем! Еще чего удумали! У нас работа такая! На ей все случается! А они сразу – «судить»! Ты не гляди, что он молоденький, у нас такого прораба не бывало еще! Не выйдет, гражданин хороший! Не допустим!
Главный оторопело попятился, оглянулся на Петра Петровича.
И вдруг управляющий трестом улыбнулся:
– Ладно, Григорий Степанович, поехали в больницу, узнаем, как там у Травкина дела. Не терзай ты прораба, ему и без нас тошно. А насчет суда – что ж, порядок есть порядок, случилось ЧП. Но голову, думаю, не отрубят. Живым оставят. – Он усмехнулся. – Тем более, у него такие защитники. В обиду не дадут.
Они уехали, а Санька остался со своей бригадой, с товарищами своими. Он глядел им в глаза, а они смотрели на него – серьезно и обеспокоенно.
И Санька думал о том, что все эти люди – его друзья, верные и близкие, что он сроднился с ними и, что бы ни произошло, его не бросят, не оставят в беде.
Окончился какой-то период в его жизни, и начался другой, в котором он уже не сможет больше прощать самому себе многое такое, что мог простить раньше.
Кончилась его юность, ушла безвозвратно.
Самая долгая ночь Саньки Балашова прошла. Ночь, в которую вспомнилась вся жизнь. А впереди был суд. Товарищи Санькины станут судить его.
Затопал по квартире Митька – счастливый человек, у которого не было еще в жизни ни горя, ни неприятностей, а только радость и удивление перед огромным загадочным миром.
Балашов неторопливо и тщательно брился.
Митька подошел, завладел его свободной рукой, ткнулся мордахой в ладонь, залопотал что-то о своих неотложных, важных делах.
Санька помог Даше одеть его, поцеловал обоих. Даша повела сына в детский сад.
– Дашенька, может быть, не надо тебе приходить? Ну чем ты мне поможешь? – неуверенно спросил Балашов, но тут же понял, что сказал он это зря и спорить с женой бесполезно.
Она медленно покачала головой, поглядела ему в глаза:
– Я обязательно приду, Саня. Что бы ни случилось, что бы тебе ни говорили, ты знай, что я рядом, знай, что мы тебя очень любим – я и Митяй, и ты нужен нам больше всех на свете.
Жена с сыном ушли, и Санька долго глядел в окно им вслед. Посреди двора они обернулись, человек маленький и большой, самые близкие ему люди, и помахали ему на прощание.
Балашов тоже поднял руку, пошевелил пальцами.
После бессонной ночи он чувствовал себя вялым, но Дашины слова подействовали, как допинг на усталого спортсмена. Даша была сдержанный человек. Санька иногда даже обижался на нее: о чувствах своих она предпочитала молчать, даже в самые интимные минуты.
А тут вдруг такие слова...
Санька неторопливо оделся. Накрахмаленная рубашка приятно холодила тело. Запах ее был свеж и чист. Санька взглянул в зеркало, оттуда на него поглядел бледный, худой человек с темными кругами под глазами, человек этот холодно сверкнул очками, вдруг показал язык и улыбнулся.
Будет суд. Никогда еще его не судили. И Санька боялся. Ей-богу, ему было бы легче, если б судили его в суде настоящем: люди там делают свою работу, это их профессия, занятие такое – судить человека, если он натворил что-нибудь, допустил оплошность или ошибся в жизни. Пусть накажут, если виноват... Официально, согласно закону. А тут совсем другое дело. Тут соберутся товарищи, люди, которые знают тебя как облупленного, люди, которые работают рядом. Они соберутся добровольно и добровольно скажут о тебе все, что думают. И если ты человек дрянной, то выволокут будто голенького перед всем честным народом и ты увидишь себя такого, каков ты есть на самом деле.
И тут ты узнаешь, какая тебе есть настоящая цена.
Саньке было страшно и тоскливо, потому что он знал: если б в тот злосчастный день был он чуть внимательнее, ничего бы не случилось с милым его сердцу человеком Травкиным и с Зинкой тоже.
Он не собирался оправдываться и выкручиваться. Просто ему было страшно. И единственное, что утешало его и поддерживало, это то, что он сам уже судил себя сегодня, судил с пристрастием, разбирал по косточкам. И потому знал, что любое решение его товарищей он примет без причитаний и жалких слов и не сломается, потому что за одну эту ночь стал наконец взрослым человеком, мужчиной.
А на другом конце города устало протирал воспаленные глаза Сергей Филимонов. Кухня была вся в сизом дыму, горько пахло табаком. И у Сергея ночь была нелегкой, потому что вспоминать свою жизнь тоже, оказывается, труд. И труд тяжелый.
Сегодня суд. Судить будут прораба его – Саню Балашова, а Сергей считал, что судить-то должны его, Филимонова, и он не собирался скрывать это свое мнение.
Он знал, что будет драться за своего прораба, за этого тощего очкарика, который незаметно стал для него близким человеком.
День вчерашний окончился. Было семь часов утра. И настала пора идти навстречу дню сегодняшнему.
