Текст книги "Взрыв"
Автор книги: Илья Дворкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
ВОСЕМЬ ЧАСОВ ПОЛЕТА
ИЛ-18 был брюхат и приземист. Натужно ревя турбинами, он нехотя оторвался от земли, ушел в небо.
Никита Скворцов приник к иллюминатору, ощутил щекой прохладную гладкую поверхность стекла.
Земля медленно поворачивалась внизу, будто подробная, искусно сделанная топографическая карта. Земля песков, каналов и гор.
Самолет сделал плавный разворот и лег курсом на Каспий. Там будет посадка, следующая – в Харькове, а оттуда уж и рукой подать до Ленинграда.
Все точно так, как было совсем, кажется, недавно, только летит Скворцов в обратную сторону, и летит один.
Никита изо всех сил пытался заставить себя не думать о Татьяне, запрещал себе это. Но воспоминания неудержимо нахлынули на него, затопили.
Многовато все-таки восемь часов полета. А тогда они промелькнули как один миг, и почему-то всю дорогу они хохотали как сумасшедшие. Им даже сделали по этому поводу замечание.
Желчный сухолицый старик закричал вдруг, что их смех звучит издевательски во время такого серьезного дела, как полет на аэроплане.
Так и сказал: «на аэроплане».
Никита с недоумением взглянул на него и увидел, что старичок смертельно боится, – лицо его казалось костяным от ужаса. Татьяна тоже поняла это. Она повернулась к старику и мягко сказала:
– Вы не бойтесь. ИЛ-18 очень надежный самолет. Все будет хорошо, долетим.
Старик вымученно улыбнулся, благодарно кивнул и закрыл глаза.
Потом в ресторане харьковского аэропорта Никите подали совершенно сырого карпа.
Татьяне – нормально зажаренного, а ему такого, что, казалось, ткни в него вилкой, и карп запрыгает на тарелке.
Мысль об этом так рассмешила обоих, что прибежал обеспокоенный официант. Несмотря на заспанный вид, чувство юмора в нем не дремало.
Нимало не смутившись, он схватил Никитиного карпа и серьезно сказал:
– Этот нехай еще поплавает, он же живей живого, а вы его вилкой в бок. Счас отбивную принесу. Свинячью.
– А хрюкать она не будет? – спросил Никита.
– Не, – ответил официант, – вона вже отхрюкалась, бедолага.
– Он из лиги защиты животных, – сказала Татьяна.
– А неплохая находка для рекламы: котлета с поросячьим визгом, – сказал Никита.
Почему в горе память так беспощадна?.. Почему помнится самая мелочь, каждый жест, слово?..
Когда самолет приземлился в Алиабаде, от голода Никита щелкал зубами как волк.
Несмотря на весну, на то, что Средняя Азия занимает первое место в стране по количеству солнечных дней, было очень холодно.
Пока выгружался багаж, подошли к величественному, толстому шашлычнику.
Нанизанные на шампуры, шкворчали, истекали соком невиданно аппетитные шашлыки. Жарились они на саксауловых корявых сучьях. И терпкий душистый дым этого знаменитого дерева пропитывал мясо, делал его еще вкуснее.
Никита мгновенно слопал два шашлыка. Он ел так аппетитно, что Таня не выдержала, присоединилась к Никите.
– Что это у вас так холодно, отец? – спросил Никита. – Средняя Азия называется!
Шашлычник важно покачал головой и, как величайший секрет, сообщил:
– Этим году Сибир на ремонт закрылся. Холодно.
Никита и Таня расхохотались, и шашлычник снизошел – сморщил в улыбке лицо бронзового восточного божка.
Так началась семейная жизнь Никиты и Татьяны Скворцовых.
С Татьяной Никита познакомился в бассейне. В то время он приходил туда уже не плавать, не тренироваться, а просто так, по старой памяти.
Он любил влажный воздух бассейна, глухие звуки голосов, плеск воды, даже неуловимый и устойчивый запах хлорки, который неистребимо присутствовал во всех закоулках этого огромного здания.
Все детство и юность его были связаны с бассейном, – ходил он туда с десяти лет. Тренировался истово, фанатично, добился первого разряда, а дальше заколодило, результаты не улучшались, и Никита стал охладевать к плаванию.
Техника у него была, было вроде и желание, но не хватало силенки. И тогда добрый и мудрый Анатолий Иванович Пчелин отлучил его на полгода от воды, заставил заниматься самбо, надеясь, что Никита, накачав немножко мышцы, вернется.
Тренер ошибся.
Азарт борьбы, упоение первыми, сравнительно легкими победами, захватили Никиту всерьез. Он был тощ и легконог, с хорошо поставленным дыханием и развитым плечевым поясом. Борьба давалась ему легко. А тут подошло время призыва в армию, и Никита попал в воздушно-десантные войска. Почти все ребята из его секции очутились в одной части. И началась новая жизнь – размеренная, заполненная тренировками, учебой, стрельбами – суровая солдатская жизнь.
Никита снова приник к иллюминатору, разглядел спичечные коробки домиков, прямоугольники распаханных полей, узкую извилистую ленту реки.
Все было привычно и знакомо.
Он усмехнулся, вспомнив удивительные метаморфозы, происшедшие с ним и его товарищами в день первого прыжка с парашютом.
Возбужденный, горячечно болтающий Никита, только что переживший ужас падения в пустоту, в никуда, а потом все блаженство плавного спуска, когда вокруг неслыханная прежде тишина и хочется орать, петь, дурачиться, увидел вдруг трех своих товарищей, понуро выходящих из приземлившейся «аннушки», таких несчастных, потерянных, что при взгляде на них защемило сердце.
И Никита, и остальные счастливчики опустили головы. Особенно жалок был Витька Норейко – здоровенный парень, борец, весельчак, заводила.
В тот день будто незримая черта разделила их – большинство, которое сумело преодолеть себя, свой страх, и нескольких неудачников – ошеломленных, испуганных яростным сопротивлением своего такого привычного, такого, казалось, знакомого до той поры тела, впервые обнаруживших, что в них живет слепой, свинцовый страх перед высотой.
Еще накануне вечером, последним перед прыжком, когда большинство ребят притихло, прислушиваясь к себе, мучительно боясь неведомого завтра, Витька ходил по казарме гоголем, похохатывал, хлопал увесистой лапищей по плечам.
– Трясетесь, бобики?! – грохотал он. – Что же с вами завтра будет?
Старшина Касимов, маленький, плотный, как литой мяч, скользнул узкими глазами по Витьке, по ребятам, толпящимся в курилке, и тихо сказал:
– Не бойся, Норейко. Не надо бояться.
– Кто?! Я боюсь?! – вскинулся Витька.
Касимов кивнул:
– Все боятся, лучше молча бойся. Чтоб потом стыдно не было.
Старшина ушел, а Витька длинно и точно плюнул в ящик с песком, презрительно дернул плечом:
– «Молча бойся»! Ишь воспитатель горных орлов!
На миг Никита поймал его взгляд и увидел застывшую в глазах тоску.
Но Витька тут же подмигнул, улыбнулся лихо и прошел мимо – высокий, статный и красивый.
И вот теперь, когда Норейко неуклюже, осторожно выбирался из самолета, Никита его не узнал: это был другой человек, незнакомый, враз постаревший, с бессмысленными, стеклянными глазами.
В конце концов двое из трех сумели победить свой страх, а Витька не сумел.
Четыре раза поднимался он в воздух. Сам чуть не плача умолял об этом, и всякий раз, когда распахивался люк, непреодолимая сила заставляла его цепляться за скамейки, за стойки, за выпускающего.
В конце концов он раскрыл парашют в самолете.
Норейко списали из воздушно-десантных войск.
Никита помнил, как рыдал Витька, забившись в угол казармы, – могучий парень с дерзкими, бесстрашными на земле глазами.
А потом за четыре месяца до окончания службы с Никитой случилась беда.
Во время ночного прыжка ветер отнес его на горелый лес. Острый как пика сук пропорол ему бок, проткнул плевру и правое легкое.
Спасло его то, что он сразу потерял сознание и не пытался освободиться. Врачи говорили, что в этом случае сук сыграл роль пробки и кровопотеря была минимальной.
Затем шесть месяцев госпиталя, операция...
Никита выкарабкался. И вспоминать об этом периоде своей жизни не любил.
Он выжил, уехал домой в Ленинград, но со спортом было покончено. Никита приходил в бассейн побарахтаться.
Порой помогал Анатолию Ивановичу возиться с его очередной ребятней – четырнадцати-пятнадцатилетними парнями, живым воплощением пресловутой акселерации – здоровенными, высокими. Возраст выдавали только ребячьи наивные физиономии.
Там он и познакомился с Татьяной.
Подошла к нему тоненькая, затянутая в черный купальник девчонка – прутик прутиком, дотронулась пальцем до бугристого шрама, серпом перехватывающего грудь, и спросила испуганно и участливо:
– Где это вас так?
Никита взглянул на нее с усмешкой: она показалась ему совсем зеленой девчонкой.
– Русско-турецкую войну помните? – спросил Никита.
– Русско-турецкую? – удивилась девчонка. – Что за шутки?
– Какие уж тут шутки. – Лицо Никиты стало сурово-значительным. – Ятаганами изрубили. Они кривые, ятаганы. Но я дорого продал свою жизнь.
– Бедные турки!
Девчонка покачала головой, а Никита внимательно оглядел ее, увидел длинные ноги, чуть-чуть придавленную тканью купальника грудь, высокую шею, огромные глазищи и понял, что разговаривает со взрослой девушкой.
Никита на мгновение смутился, но тон был уже взят вполне определенный.
– Да-а, жуткая была рубка, – мрачно сказал он, – не могу вспомнить без содрогания. Лязг, грохот, а головы так и катятся, так и катятся.
– Рукой махну – сразу улочки, другой махну – переулочки! Это про вас? – спросила наивным голосом девушка.
– Ну вот! Соратники уже раззвонили! Совершенно невозможно оставаться скромным, незаметным человеком.
– Да, да... – Девушка печально покачала головой. – Я вас понимаю... Трудно быть национальным героем... Но чем же все кончилось?
– А дальше было так: только взмахнул рукой, чтобы, как вы понимаете, проложить очередной переулочек, вдруг слышу хруст, треск, потом темнота... и потом гляжу, а он уже неживой.
– Кто? – удивилась девушка.
– Я, – сказал Никита.
Девушка секунду растерянно смотрела на него и вдруг расхохоталась так, что ей пришлось присесть на бортик бассейна.
– Человека убили, а вам смешно.
– Да, – сказала девушка, – вы фантастические романы не пробовали писать?
– Нет, – сказал Никита.
– А зря. Большой талант пропадает.
– Может быть, вы представитесь юному дарованию? Меня зовут Никитой, а вас?
– Таней. – Она встала на бортик, поглядела через плечо на Никиту. – А вам больше подошло бы имя Станислав.
– Почему? – удивился Никита.
– Так зовут моего любимого писателя-фантаста. Станислав Лем. – Она сильно оттолкнулась и отвесно, почти без брызг вошла в воду.
Никита видел, как она, красиво вытянув руки, работая одними ногами, идет под водой. Волосы – темный полупрозрачный поток.
Он догнал ее у трапа. Таня собиралась выходить из воды.
– А вы не хотите немножко расширить круг любимых авторов? – спросил Никита.
Таня внимательно и серьезно поглядела на него, и Никите сделалось неловко.
– Нет. – сказала Таня. – Не хочется.
И ушла.
А Никита бешеным кролем промчался из конца в конец бассейна и остановился, задохнувшись от непривычной скорости.
– Ну что, брат, высекли тебя? – громко сказал он. – И правильно сделали.
Никита так резко повернулся в кресле, что разбудил соседа – меднолицего сурового старика туркмена.
– Извините, бабай, – пробормотал Никита и закрыл глаза.
Стоило ему увидеть ту, далекую Таню первого дня их знакомства, и все снова и снова, как склеенный в кольцо киноролик, начинали прокручиваться события последнего времени.
А лететь еще предстояло восемь часов.
Все, что происходило после знакомства с Татьяной: работа в «Интуристе» (Никита окончил английскую школу, ленинградскую школу № 207, что во дворе кинотеатра «Колизей»), учеба на английском отделении филфака в университете, приглашения на работу в таможне, курсы, практика в таможне аэропорта – все это казалось Никите всего лишь бледным фоном жизни. А центром, точкой, на которой замыкалось все существование его, была она.
Они сняли комнату у вздорной, суетливой старушонки, которая в любой миг могла постучаться и с неосознанным старческим садизмом просидеть целый ветер, разматывая нескончаемый клубок сплетен о каких-то других старухах, прихлебывая чай, который стал уже ежевечерней постылой традицией.
– Ну вот что, – сказал однажды Никита, – ни у тебя, ни у меня мы жить не можем. И ждать по меньшей мере год, а то и больше, пока мне дадут квартиру, тоже не можем. Мне предлагают работу недалеко от Алиабада, в горах, на границе. Все говорят – дыра жуткая. Маленький КПП, а в таможне двое – я и мой помощник. Но живут же там люди! Ты согласна?
– Да, – твердо ответила Таня. – Да! Я согласна куда угодно. Я хочу, чтоб у нас был свой дом. Хочу родить тебе дочку и сына. Я согласна.
Перевод с вечернего на заочное отделение, оформление документов, сборы – все заняло две недели, две суматошные, радостные, заполненные беготней недели.
Громада Копет-Дага, стеной уходящая в небо, мрачная, безлесая, бескрайняя, поражала.
От центра города до заставы – пятнадцать минут езды на автомобиле.
Проверили документы, поднялся шлагбаум, открылись ворота, и юркий газик пошел петлять по серпантинам пограничной зоны.
Дорога была не для слабонервных – крутые петли, карнизы, обрывы, – газик поднимался все выше; а горы – основной массив – и не думали приближаться.
Таня сидела притихшая, чуточку испуганная, подавленная дикой мощью гор, в которых она никогда прежде не бывала.
Дорога стала еще круче и красивее. Шофер-пограничник, белобрысый такой мальчишка, с носом красным и облупленным под непривычным солнцем, как молодая картофелина, сидел, небрежно вывалив в окошко локоть, правил одной рукой. Он так резко брал повороты, что камешки звонко выщелкивало из-под колес, а газик заносило к самому краю дороги, за которой начинался отвесный обрыв глубиной во многие десятки, если не в сотни метров. Но физиономия у шофера была такая равнодушная, сонная даже, что Никита не решился сделать ему замечание, хоть и видел, что Таня боится уже всерьез.
«Опытный, видно, небось дорогу эту как свои пять пальцев изучил», – подумал Никита, а вслух спросил:
– Далеко еще до КПП?
– Должно, не очень. Я-то не знаю, – сильно окая, ответил парнишка.
– Что-о? Как это не знаешь? – изумился Никита.
– А что? Я по ней впервой. Да вы не беспокойтесь, не заблудимся. Эта дорога здесь одна. Другой нету. Доставим.
– Ну вот что, друг ситный, – сказал Никита, – поезжай так, чтоб на спидометре было тридцать километров. Понял?
– Аль боитесь? – усмехнулся шофер.
– Боимся. Высота нам непереносима. И скорость, – налегая на «о», ответил Никита.
– Шутите. – Шофер покраснел еще больше. – Небось во-он сколь напрыгали. – Он обернулся и ткнул пальцем в значок парашютиста с цифрой сто на груди у Никиты.
Машина в это время вильнула, пошла к обрыву.
– Да ты на дорогу гляди, черт... облупленный! – заорал Никита.
Шофер надулся, обиделся. Таня ткнула Никиту локтем в бок, незаметно показала кулак. Никита засмеялся.
– Ладно, служба, не куксись. Скоро домой? – спросил он.
– Через четыре месяца и двенадцать ден, – буркнул шофер.
– Стой! – крикнул Никита.
Шофер мгновенно среагировал, тормознул. Удивленно поглядел на пассажира.
Никита выскочил из машины.
Слева на довольно крутом склоне, метрах в десяти над дорогой, в плоском выступе, выдававшемся из монолита скалы, как сложенная в горсть ладонь, жил родничок, ниспадал плоской струей, переходящей в крошечный ручей, прозрачный, как воздух. Со следующего уступа ручей прыгал вниз игрушечным водопадиком. А вокруг родничка росли какие-то незнакомые Никите цветы. Таня и шофер увидели, на что он смотрит, тоже вышли из машины.
– Красиво, – солидно сказал шофер.
– Ниагара в миниатюре, – отозвалась Таня. – Гляди, Никита, что это за цветы?
– Может быть, это знаменитые эдельвейсы? Сейчас посмотрим.
Никита, лихо перескакивая с уступа на уступ, побежал к роднику.
Добрался он до него вмиг, нагнулся над круглой чашей, в которой кипел родник, и... упал на колени, судорожно вцепившись в камень.
Сердце бешено колотилось где-то у горла, в глазах плавали оранжевые круги, поташнивало. Такое было однажды с Никитой во время марш-броска с полной выкладкой.
«Что это? – удивился Никита. – Что со мной? Глупость какая... Может, я заболел? Но ведь четыре дня назад был медосмотр. Я совершенно здоров!»
Он стоял на коленях, закрыв глаза, и ждал, когда перестанет так суматошно и отчаянно колотиться сердце.
С дороги казалось, что он просто стоит на коленях и любуется цветами.
Наконец в глазах прояснилось, сердце опустилось на свое место, успокоилось. И тогда Никита понял: горы!
Его предупреждали об этом, но он отмахивался, улыбался. Горы! Высота около трех тысяч метров.
Не так уж она велика, но и к ней надо привыкнуть.
Никита собрал небольшой букетик. Цветы были белые, маленькие, с мясистым, сочным стеблем.
Осторожно, стараясь не делать резких движений, Никита спустился на дорогу, протянул Татьяне цветы.
– Красивые, – сказала она и поцеловала Никиту.
Шофер покраснел, отвернулся.
КПП появился неожиданно. Газик вынырнул из-за поворота, и внизу, на небольшой седловине, показалось с десяток домиков и два длинных амбара.
К седловине вел пологий спуск, дальше дорога делала петлю, огибая площадь в центре и устремляясь круто вверх. Там, метрах в двухстах, торчала зеленая наблюдательная вышка, а дорогу перегораживали железные ворота.
Чуть в стороне от ворот, по ту сторону забора, возвышалось желтое здание необычной архитектуры – пограничный пост сопредельной державы.
Встречали Никиту и Таню начальник КПП капитан Василий Чубатый и заместитель Никиты Скворцова инспектор таможни Авез Бабакулиев. Встречали хорошо, так искренне радуясь, с такой готовностью помочь, что Никита и Таня даже растерялись.
Чего уж там помогать! Два чемодана с барахлом да ящик книг – вот и все имущество.
Оказалось, что домик для них приготовлен и даже обставлен. Нельзя сказать, что мебель была стильной, – две железные койки, покрытые грубошерстными одеялами, и стол, табуретки, тумбочки, полка для книг. Но на тумбочке стоял стакан с ромашками и огненно-красным маком, полка устлана белой бумагой, табуретки покрашены в веселый алый цвет, а на свежевыбеленной стене в аккуратной рамочке женский портрет. Таня подошла к репродукции, провела пальцем по длинной, гибкой шее женщины и... заплакала.
Капитан Чубатый и Бабакулиев затоптались на месте, закашляли дружно в кулак.
– Я понимаю... вы уж простите... мы по-солдатски, – хрипло сказал капитан, – но ребята от души старались... Если что не так, вы извините.
– Что вы! Что вы! – всплеснула руками Таня. – Я так вам благодарна, если бы вы только знали! Это наш первый дом... У нас еще никогда не было своего дома, своего стола, своих табуреток... Вы не глядите на меня... это так.. это от радости.
Капитан и Бабакулиев воспрянули духом и шумно потащили Таню на кухню.
В домике было две комнаты и кухня – гордость капитана Чубатого.
Здесь стояли надраенные алюминиевые миски, кастрюли, медные котелки, ложки, вилки, изящные пиалы, большой ярко расписанный цветами чайник. И главное – плита, замысловатая, со множеством дверец, вьюшек, с очагом, чтобы жарить шашлыки, – на кованой решетке лежали длинные шампуры.
Не плита, а целый агрегат.
– У меня старшина такой печник, на весь округ знаменитый, так и норовят переманить, – добродушно хвастал капитан. – И столяр у меня есть, краснодеревцем до службы работал. Золотые руки. Он вам стол сделал письменный. Вот здесь, глядите.
Он провел Никиту и Таню во вторую комнату, которая по замыслу должна была служить столовой и кабинетом одновременно.
Стол был по-настоящему, без всяких скидок, хорош! Современный, легкий, с желтоватой матовой столешницей.
– Нравится? Хорошо, правда? – Капитан заглядывал в глаза.
На столе стояли два черных, нарочито грубо кованных железных подсвечника, каждый на две свечи.
– А это как? Здорово, правда? – спрашивал капитан.
Никита взял один из них в руки, ощутил приятную его тяжесть, оглядел. Профессионально, с большим вкусом сделанная вещь. Он недоверчиво поглядел на капитана.
– Может быть, скажете, это тоже ваши ковали? – спросил он.
Капитан просиял, на его упругом, румяном как яблоко лице было столько гордости, что Никита еще и подыграл ему:
– Ну, это уж, капитан, слишком! У вас тут КПП или филиал Мухинского училища?
– Точно! – закричал Чубатый. – Вот Федотов спит и видит училище Мухиной. Он как узнал, что вы к нам из Ленинграда, так все свободное время из кузни не выходил. Люди, говорит, из такого города, засмеют небось мои поделки. Он после службы в это самое училище собирается. Художник!
– И хороший, – сказала Таня. – Я среднюю художественную школу при Институте Репина окончила, так что разбираюсь немного.
– Ну, подвалило Федотову счастье! – обрадовался капитан. – Теперь он от вас не отойдет. Для него удача огромная – со знающим человеком посоветоваться.
– А это что? – спросил Никита.
Он взял со стола округлый голубоватый камень. В полупрозрачной его глубине, будто нарисованная легкими мазками кисти, виднелась обнаженная женщина. Женщина была розовой. Она стояла на коленях, вернее, сидела, откинувшись на пятки, и ветер раздувал ее длинные волосы.
– Это что? – Никита изумлялся все больше, – Это кто сделал?
– А это сделал аллах, – усмехнулся Бабакулиев, – природа сделала. Случай. Это сердолик. Тут речка есть, там попадаются сердолики – голубоватые, розоватые, оранжевые. Агаты попадаются, халцедоны. Я люблю. Камни люблю. Собираю. Этот забавный. Игра природы. Вам подарил. На новоселье.
Никита знал коллекционеров, сам собирал в свое время марки и понимал, что значит для коллекционера расстаться с украшением своей коллекции А то, что этот поразительный по своеобразию и красоте камень мог украсить любую коллекцию, Никита не сомневался.
– Вам не жалко? – спросил он и тут же мысленно выругал себя за свой вопрос.
Авез нахмурился, пожал плечами:
– Вы приехали к нам в горы. Камень красивый. Для радости дарил. Зачем жалко?
– Не знаю даже, что сказать... Спасибо вам, – тихо проговорила Таня. – Всем спасибо. Говорят, человек быстро забывает добро... Это не так. Мы будем помнить.
Капитан и Бабакулиев переглянулись, смущенно хмыкнули, стали прощаться.
– Вы, конечно, устали, – сказал капитан, – отдыхайте, поспите. А потом познакомим вас с людьми, покажем КПП, на вышку, сходим, поглядите на заграницу.
– А сейчас нельзя? – спросила Таня. – Мы совсем не устали. Правда, Никита?
Он кивнул. Какой уж тут сон!
– Можно и сейчас! Верно, Авез? – улыбнулся капитан.
– Конечно.
Солдаты были молоденькие. С высоты Никитиных двадцати четырех они казались ему совсем мальчишками.
Сразу всех запомнить было невозможно. Взгляд выделял только троих: кряжистого, почти квадратного старшину Приходько, красавца грузина Гиви Баркая и Ивана Федотова – маленького, конопатого паренька с ушами, пылающими, как пурпурные витражи. Иван, узнав, что Таня окончила художественную школу, обомлел, побледнел так, что веснушки сделались почти черными, и за все время так и не сказал ни одного слова, только не сводил с Тани восторженных глаз.
Никита тоже пользовался вниманием и успехом. Значок парашютиста произвел впечатление, потом разговорились, и, когда ребята узнали, что у него первый разряд по плаванию и самбо, Никита понял, что популярность его подскочила на невиданную высоту.
Капитан Чубатый был рачительный хозяин. Радостно потирая руки и хищно загибая пальцы, он прикидывал, как можно использовать новых поселенцев.
– Значит, так, – говорил он, – Татьяна Дмитриевна может рисовать учить, если кто захочет. Никита Константинович – английскому языку и самбо. Эх, жаль – плавать у нас негде!
Потом вчетвером пошли к границе. Подъем был довольно крутой, но дорога гладкая, накатанная. Никита внимательно следил за Таней.
Она оживленно болтала с Васей Чубатым и Авезом. Но вдруг замолчала, побледнела и остановилась.
Она вцепилась в Никитин рукав, удивленно взглянула на него.
– Ой, что это со мной? – прошептала она.
– Не пугайся. Это горы. Высота. Со мной тоже так было. Помнишь, я за цветами лазал? Я ведь тогда упал у родника. Голова закружилась. Ты не бойся, привыкнем.
– Точно! – сказал капитан. – Со всеми так. Теперь ничего не чувствуем. И вы через недельку не будете. Пойдем медленнее.
Таня передохнула, пошла дальше.
На железных воротах, перекрывающих дорогу, висел здоровенный амбарный замок.
– Граница на замке, – пошутил Никита, – а ключ где?
– А вот он. – И капитан вытащил из кармана ключ, похожий на старинный пистолет. – Карманы рвет, черт, тяжелый. Хоть под камешек прячь!
Таня расхохоталась:
– Под камешек? А если коварный враг пронюхает?
– Шпионы нынче прилетают на реактивных лайнерах с паспортом и визой в кармане, – грустно сказал капитан Чубатый. – Эх, опоздал я родиться! А времена Карацупы прошли.
– Зачем же вы здесь находитесь, если нарушителей нет? – спросила Таня.
– Нарушители, к сожалению, еще есть. Да только какой теперь нарушитель пошел! Горе, а не нарушитель. Ну, жулик какой или дурак, которому сладкой заграничной жизни захотелось, попытается на ту сторону уйти. Ну, с той стороны контрабандист попрется. Поймали тут одного, царские золотые монеты нес. Монеты уж больно новенькие, сдали на экспертизу, а они фальшивые. Жулик, мелочь пузатая. А чаще пастухи с отарой забредут, одна морока.
– Неужели ничего серьезного не бывает? – спросил Никита.
– Бывает, – ответил Чубатый, и глаза его сузились, стали злыми. – Для меня они хуже любого диверсанта...
– Кто?
– Есть такие деятели... Знаете, кто такие «терьякеши»?
– Нет, – Таня покачала головой.
– Наркоманы. Опиум курят, глотают. По-местному опиум называют терьяк. Носят его из-за кордона.
Капитан говорил с такой болью и ненавистью, что поневоле Никита и Таня ловили каждое его слово:
– Страшное это дело. Поначалу ничего, кроме радости, зелье это не приносит, – человек становится веселым, бодрым, ему кажется – горы может свернуть. Эйфория. А потом ему уже не хватает первоначальной дозы, надо больше, и больше, и больше... Я видел, что творится с терьякешем, если у него кончился опиум. Жалко и... противно глядеть. Лечат их, спасают, идиотов. Но пока мы намертво не прекратим доступ в страну этой мерзости – клиенты найдутся. Острые ощущения, запретный плод сладок, ..
– Много их, этих... терьякешей? – спросила Таня.
– Нет. Немного. Но встречаются. Так сказать, родимые пятна проклятого прошлого, – невесело усмехнулся Бабакулиев
– Да-а, – задумчиво протянул Никита, – белая смерть. Я с ней тоже встречался. Вернее, не с ней, а, выражаясь высоким стилем, с ее вестником. В январе в Ленинградском аэропорту задержали одного типа. Летел из Кабула. Направлялся в Копенгаген. Вез четыре килограмма опиума. Но тип этот оказался просто перевозчиком. Заплатили, купили билет, и лети. Он даже не знал, что везет. Вернулся бы, получил остальную сумму. Придумано неплохо: человек-посылка. При всем желании не может никого выдать. Как почтовый ящик.
Таня тихонько отошла от беседующих мужчин. Не хотела она слушать про все про это. Она присела на обломок скалы. Среди суровых, продутых ледяными ветрами, прокаленных неистовым солнцем гор хотелось думать и говорить о чем-то чистом и строгом, как сами эти горы.
Кто-то сказал, что архитектура – это застывшая музыка. То же самое можно сказать о горах. Только если, скажем, архитектура Ленинграда – это музыка светлая, щемяще-радостная, воздушная, Моцарт, то горы Копет-Дага отнюдь не классическая музыка, скорее абстрактная, с диссонансами, без мелодии и ритма, с резкими изломами-вскриками звука. И вот она, эта странная, непривычная музыка застыла, и получились горы. Таня глядела на взмывающие ввысь острые пики вершин, на головокружительно обрывающиеся пустоты-обрывы между ними, на рваный, зубчатый частокол скал вдали, и думала, что музыкант, чья музыка застыла в этих горах, был, наверное, немножко сумасшедшим.
Ей захотелось другой музыки. Захотелось Моцарта.
Таня закрыла глаза и очутилась в родном, до боли любимом городе. Увидела тот день, когда впервые шла на свидание с Никитой. День был очень морозный, мглистый. Она шла через Екатерининский сад, Катькин сад, как говорят ленинградцы, и смотрела на деревья. Они были обметаны пушистым кружевом. В воздухе тонко поблескивала ледяная алмазная пыль.
Темно-зеленая бронза великой императрицы была выбелена морозом. Екатерина гордо возвышалась над своей знаменитой командой, а на ее венценосной голове лихо, набекрень сидела шапка снега, придавая ей вид легкомысленный и разгульный. Что, впрочем, не противоречило солидным историческим источникам. Худенький Суворов ехидно улыбался. «Надоело ему, наверное, сидеть у ног этой тети, – думала Таня, – ему бы через Альпы!»
Она шла к одному из самых любимых своих зданий в городе – к Александринке, Пушкинскому театру. Справа тянулся массив Публичной библиотеки, и Таня думала, как приятно в такой морозный день сидеть в тишине читального зала, осторожно переворачивать страницы, стараясь не шуршать.
Это был особый день. И люди навстречу попадались одни только красивые. А у самого выхода из сада Таню ждал подарок – посреди дорожки сидел и смотрел на Таню человечьими глазами огромный сенбернар. Он был великолепен и величествен, его нельзя было назвать, скажем, «собаченька». С ним можно было говорить только на равных. И Таня уважительно сказала: «Здравствуй, красивая собака!» Сенбернар неторопливо и вежливо поклонился. И так же неторопливо и так же вежливо поклонился его хозяин – крупный седой старик с пушистыми, голубоватыми усами и чисто промытыми морщинами на темном, словно дубленном нездешними ветрами лице.
«Он, наверное, капитан самого дальнего плавания», – подумала Таня и вдруг рассмеялась. Она заметила, как поразительно похожи сенбернар и его хозяин. Статью своей, несуетливостью, торжественно-важной повадкой.
И старик, очевидно, понял ее, потому что усмехнулся в усы и положил руку в пушистой варежке на голову собаке.
«Он, наверное, одинок. И сенбернар самое близкое ему существо», – почему-то подумала Таня, и ей сделалось грустно. Но грусть ее была светла и мимолетна.
Это был особый день, чудесный день, единственный день.
Ее переполняла негромко звенящая радость и острое предчувствие счастья.
И тут появился Никита. И Таня внезапно поняла, чего еще ей не хватало в этот великолепный день, – солнца. А Никита шел ей навстречу и нес в руках кусочек солнца – огромный, нестерпимо оранжевый апельсин. И мгновенно смягчились голубовато-жесткие краски площади, колкая накипь инея на деревьях, черно-белая графика решетки сада на фоне снегов.
Никита шел навстречу, улыбался и подбрасывал в руке апельсин-солнце.
Таня очнулась, открыла глаза. Вокруг были торжественные горы, рядом стоял Никита и пристально глядел на нее.
– Вернулась? – спросил он. – Где ты была?
– Ты помнишь Катькин сад, сенбернара, апельсин? И весь этот день? Я была там, – ответила Таня.
Никита почувствовал, что самолет пошел на снижение – заложило уши. Значит, скоро Каспий.
