Текст книги "Добро Пожаловать В Ад"

Автор книги: Игорь Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава двадцать седьмая

Последующая неделя для Якушева стала богатой на события; события зачастую неоднозначные, которые еще предстояло трезво осмыслить. Забыв об эмоциях, на свой страх и риск, он побывал на всех горячих направлениях, не раз попадал под обстрел, и мало-мальски научился нехитрым премудростям выживания. Уже не из книжек, и не из кино про войну, а на собственной опыте, он на звук определял: рванет снаряд близко или улетит к черту на кулички, а, исходя из этого, спокойно шел дальше или, позабыв обо всем, падал на асфальт, прикрывая руками аппаратуру. Дороги и перекрестки перебегал стремглав; многие из них простреливались. Заслышав над крышами шум пролетающего штурмовика, скрывался в подъезде или, если зданий поблизости не было, прижимался к деревьям, сливаясь с ними.

Каждый из этих прожитых дней стоил года, и каждый из них мог стать ему последним…

За неделю боев войска взяли под свой контроль северную часть Грозного. Боевики, чего и следовало ожидать, вынужденно отступали, но отвоеванные метры давались слишком большой ценой. Грозный завален трупами. Убитых чеченцев еще подбирали и предавали земле. Павших солдат хоронить было некому. Рыскавшие по городу стаи голодных собак пожирали их, оставляя после себя обглоданные скелеты и клочки обмундирования.

Занятые кварталы, как ни странно, никто не зачищал. Ночами, зная в городе любую подворотню, сепаратисты возвращались на утраченные позиции. Обстрелянным с тылу «федералам» вновь приходилось, теряя время и людей, выбивать их. Иные кварталы брали по три-четыре раза. В армейский лексикон входил новый термин, термин «слоеного пирога».

Железнодорожный вокзал несколько раз переходил из рук в руки. Неказистое, одноэтажное зданьице, волею рока оказавшееся центре человеческих страстей…

Чеченцы, в очередной раз отбив его, вывесили на крыше зеленый флаг и пригласили журналистов осмотреть «достопримечательность».

Иностранцы от рискованной экскурсии отказались: в районе вокзала стрельба не стихала. Они вообще вели себя разумно, не лезли на рожон, носили легкие бронежилеты и даже каски, чем вызывали смешки российских коллег и горожан.

Жизнь российского репортера в «горячей точке» стоит малого; с боевиками согласились пойти лишь Якушев да парень из НТВ.

* * *

Привокзальную площадь пересекали перебежками. Заскочив в пролом в кирпичной стене, прошлись по пустым комнатам.

– Смотрите! – обличительно показывал бородач в папахе, перевязанной зеленой лентой, на труп бойца, свернувшегося возле батареи.

Возле засохшего бурого пятна рассыпаны отстрелянные гильзы.

– Убегали как зайцы, даже убитых не забрали…

В соседнем помещении, где когда-то размещалась комната милиции, в пыли валялась шинель с красными петлицами, на которых желтели эмблемы с гербом Советского Союза.

– А здесь сидели менты. – Автоматчик с лицом закоренелого зека поддел ногой шинель. – Пошли дальше.

В зале ожидания, возле сломанных кресел, стоял пустой ящик из-под выстрелов к гранатомету, в углу лежали скомканные окровавленные бинты.

«Зек» вышел к путям, весело заржал, увидев что-то, и вкатил в зал такелажную тележку с мертвым солдатом.

Он был совсем юн, этот застывший в предсмертной агонии солдат. Из-под расстегнутой гимнастерки с замызганным подворотничком выглядывал гражданский свитер с вышитой цветными нитками надписью.

– Тут мертвяков!.. – оскалился чеченец и пихнул сапогом тележку.

Скрипя несмазанными колесами, она откатилась, ударилась об испещренную пулевыми выбоинами стену.

Якушев уже привыкал к виду покойников, и даже осознание того, что снимал на видео он не пришедших из-за кордона захватчиков, а русских пацанов, попавших сюда не по своей воле и принявших смерть непонятно за что, не столь тронуло его черствевшее сердце.

Защемило другое. Когда он вышел на перрон, где выпавший ночью снег таял под лучами солнца, и крупным планом снимал панораму станции: деформированные взрывами топливные цистерны, расстрелянные плацкартные вагоны и обвисшие со столбов обрывки проводов, в видоискатель попала старушка, бредущая с сумкой по рельсам.

Увидев направленную на нее камеру и сослепу приняв за оружие, она ойкнула и застыла на месте.

Камера продолжала работать, запечатлевая для потомков неподдельный испуг в старушечьих глазах. И отрешенность, в то же самое время.

Живя в проклятом городе, старуха успела свыкнуться со смертью. Как и с мыслью о том, что сама в любое время могла отправиться на небеса. И уже не важно, от чьей руки.

– Вы не стрельните? – заискивающе спросила она, поразив Якушева этим вопросом, и, видя, что опасности нет, заковыляла дальше по шпалам…

* * *

Перегнать отснятый материал в агентство у него не было возможности. За все время он лишь раз напомнил о себе, и то выручили французы, дав воспользоваться спутниковым телефоном.

Он попытался дозвониться домой, надеясь застать Вику. Но трубка выдавала длинные гудки. Тогда он набрал номер агентства. Слышимость была нормальной, если не брать в расчет маленькую тонкость. Звук от абонента доходил секунды за четыре.

Сразу попросив Лукьянова его не перебивать, сообщил, что жив и здоров, отснятой пленки хватит часов на двенадцать, и чтобы срочно искали ему замену, потому как у него назначено бракосочетание.

Фразы директора доносились эхом, но Якушев все же разобрал, что о нем все волнуются и желают благополучного возвращения.

– Как там у вас? CNN сообщает в неудавшемся штурме Грозного… Передают, что войска понесли большие потери, уничтожена целая бригада?

– Все правда! – выждав секунды, ответил Якушев. – А что наши? Наши обо всем этом что говорят?

– Тишина… По ящику концерты попсовые крутят. «Рождественские встречи». Страна Новый год гуляет, Сережа… Народ с бодуна еще не оклемался. Кто будет праздники портить?

– Так совсем ничего? – не сдержавшись, воскликнул он. – Что, в верхах насрать на сотни загубленных россиян?.. Насрать на город, который превращают в развалины?

Лукьянов поспешил отговориться:

– Вика о тебе постоянно справляется. О ней не переживай, все пучком. Что касается замены, решаем…

– Как решаем?! У нас на завтра назначено!..

– Мы тут договорились… Перенесли на двенадцатое. Вика не против. Пойми, сейчас новогодние праздники, потом Рождество. Благословение силовиков пробить не так-то просто. Думаю, числа десятого тебя сменим.

Появившийся перед ним Пьер Люврье постучал ногтем по стеклышку наручных часов. Якушев вздохнул и положил трубку.

* * *

В Рождество, возвращаясь с площади Минутка, Якушев попал под артобстрел. Когда зашелестел на подлете первый снаряд, он, не раздумывая, упал на тротуар. Взрыв прогремел около девятиэтажной «китайской стены», взметнув в воздух куст черного дыма, пыли и кусков асфальта.

Воздушная волна больно шибанула по барабанным перепонкам; завыл новый «подарочек». Земля дергалась под Якушевым, он смещался куда-то вбок, потом его отбросило к растущему возле поребрика клену. С кроны сыпались обрубленные осколками ветки.

Когда взорвалось позади, и жаркий вал прокатился над распластанным Якушевым, он сорвался с места и, подгоняемый страхом, побежал. Побежал, не ведая куда, стремясь скорее покинуть опасное место. Страх гнал его в спину, и он уже не падал при новых и новых разрывах, и лишь на бегу втягивал голову в плечи.

Неведомая сила, прежде чем он услышал за собой громоподобный раскат, швырнула его за угол. Якушев полетел кубарем, ударился затылком о камень и, на секунды, потерял сознание. Впрочем, подсознательный страх погибнуть под снарядами не дал ему долго отлеживаться. Он пополз по пешеходной дорожке, ничего не видя перед собой.

Постепенно оранжевые круги, плывшие перед глазами его, рассосались. Когда муть сошла, он увидел впереди православный храм.

Инстинкт самосохранения придал ему сил. Он подбежал к крыльцу и затарабанил кулаками по дверям.

– Откройте!

Из-за плотно закрытых дверей доносилось церковное песнопение. Думая, что его внутри не слышат, но вновь изо всех сил треснул кулаком по дереву.

– Откройте!..

Дверь поддалась его усилиям. Он протиснулся в открывшуюся щель, наступив на рясу священнослужителя, закрыл створки и обессилено прислонился к ним спиной.

В сумраке истово шептали молитву, отбивая земные поклоны, старушки, да потрескивали свечи перед ликами святых.

– Слава Богу, – усмиряя дыхание, вымолвил Якушев.

Ему хотелось верить, что снаряды, лопающиеся за стенами храма, не смогут теперь причинить ему вреда. Святые стены защитят, укроют…

– С вами все нормально? – спросил его настоятель.

Якушев только кивнул.

– Тогда проходите.

Обходя молящихся старушек, священник прошел к алтарю.

Взяв книгу в серебряной обложке, он повернулся к изображению распятого Христа, сотворил крест и низким голосом начал читать.

Якушев никогда не причислял себя к истинно верующим. Он соблюдал церковные каноны, и то, относящиеся к вечным: не укради, не убий, почитай отца и мать твоих; собор посещал разве что на Пасху, да и жизнь вел далеко не безгреховную. Но теперь, стоя под сводами храма Архангела Михаила и слушая проповедь настоятеля, он невольно повторял его слова. Ибо не было сейчас иной силы, которая могла бы уберечь его и спасти жизнь.

«Жизнь… – пришла ему мысль. – Булгаков был трижды прав в своих рассуждениях. Все зависит от случая. Еще недавно я загадывал какие-то глупые планы, но понял только теперь, насколько… мелки мы, люди. Мы ставим себя над Природой, считаемся высшими существами, мечтаем перевернуть Вселенную, а на деле… Не можем сказать, что произойдет завтра».

Он опустился на стоявшую возле дверей скамейку и провел на ней до конца службы. Случайность тому или нет, но за это время обстрел прекратился. Старушки поднимались с колен, оглядывались на незнакомца, перешептываясь.

– Как же вы в… таких условиях службу ведете? – спросил он после у священнослужителя, пройдя к алтарю. – Кругом война, убийство…

Тот посмотрел на Якушева с грустью:

– А что делать? Моя паства, мои прихожане здесь. Видите, молодых среди них нет. Молодежь, кто имел возможность, давно покинули город. А старым куда? Дома у многих сгорели, куска хлеба нет. Ночуют прямо в храме, надеются, что Господь защитит.

– Но ведь нет гарантии, что однажды и вас не накроет.

– На все воля Господа, – развел руками священник. – Но пока последний из прихожан в городе, я буду здесь. С ними…

– Чем же вы питаетесь?

– Готовим в трапезной. Так, чтобы ноги с голоду не протянуть. Как в блокадном Ленинграде – мучная болтушка, сухари, пшено…

– А о чем молятся, если не секрет? – заиграла в Якушеве журналистская жилка.

Батюшка степенно ответил:

– Какие секреты? За здравие… За упокой, у кого родных убило. Против войны, чтобы скорее закончилась.

Шаркая обутыми поверх валенок галошами, к стойке с горящими свечками прошла сгорбленная бабулька с тряпкой, протерла серебряное покрытие.

– Вот Елизавета Семеновна. – Представил ее настоятель. – Прожила в Грозном в пятидесятых, тридцать пять лет проработала в школе учителем биологии. Сын давно на Ставрополье, у него своя семья. Муж еще в девяностом умер. Была в двухкомнатной квартире в центре…

– Пока не отобрали… – прошамкала старуха. – Пришли с ружьями…

– В девяносто третьем, – рассказывал за нее батюшка. – Дали сутки сроку, чтобы выселялась. Но не на улицу выбросили, и на том спасибо. Три года провела в комнате на коммуналке, а позавчера, когда бомбили, ее дом накрыло.

– Ничего не осталось. И все подчистую сгорело.

– Скажи человеку, бабуля, что у Бога просишь?

Она троекратно перекрестилась на икону, около которой, на серебряной чаше, догорали тонкие свечи.

– Чтобы войны не было. Измучились мы… Токмо русские люди страдают. То чеченцы изводили, гнали… Теперь свои, бомбами. Никакой жизни нету. О, Господи…

Тяжко вздохнув, она пустила слезу.

– А вы, я понял, журналист? – сложив ладони на рясе, уточнил священник.

– Да… Снимаю.

– Вы же, наверное, скоро в Москве будете? Я не верю в успех, но… расскажите там обо всем, что вы видели. Пусть мужи государственные не только о политике, но и о душах людских задумаются. Люди, они почему страдать должны?

– Я бы рад передать, – невесело ответил Якушев. – Только… нет в том уверенности. Сейчас разговариваю с вами, а через пять минут прилетело.

– А вы молитесь, – посоветовал батюшка, огладив пышную бороду. – Душе оно помогает. Вы крещенный?

– Кажется, нет.

– Если желаете… давайте окрестим.

Еще месяц назад Якушев отказался бы от предложения, потому что не был готов к столь серьезному шагу. Он не верил внезапному пробуждению веры у людей, до селе пропагандирующих атеизм. И повальное крещение, как и венчание, поставленное на поток, считал данью времени, и только.

Так он полагал тогда: в мирное время, в мирной Москве. Но только не теперь. На память пришло чье– то высказывание:

«В окопах атеистов не бывает».

Обряд много времени не занял. Купелью послужил медный церковный таз, наполненный до половины водой. Батюшка нараспев читал над ним молитвы. Старушки нестройным хором подпевали ему.

Якушев опустился на колени. Волосы ему смочили водой, через голову продели суровую нить с крестиком. Поднявшись, он перекрестился. Поцеловал лик иконы, поднесенной настоятелем.

… Он покидал храм с абсолютным спокойствием на душе. Казалось, церковная вода не просто пролилась ему на волосы, но смыла тяготившие его неуверенность и напряжение. Отворив двери, он вышел на улицу, обернулся, прощаясь с прихожанами. Батюшка от алтаря крестил его вслед, благословляя.

* * *

Ресторанчика «Лозанна», ставшего ночным прибежищем журналистов, больше не существовало. Днем микрорайон подвергся массированному артиллерийскому налету. Проспект изрыли глубокие воронки, у фасада дома Мод торчало хвостовое оперение неразорвавшегося снаряда от «Града». Возле металлического турникета, огораживающего проезжую часть, огонь неспешно расправлялся с потерявшими ветки тополями.

Якушев в растерянности стоял у развалин, перед грудой кирпича, похоронившей подвал. Положение его еще больше осложнялось. Солнце скрывалось за сопкой. Пройдет совсем немного, и город отдастся во власть ночи. А ночью, как известно, все кошки черные. Запросто напорешься на меняющих дислокацию боевиков или на разведывательную группу федералов. И тогда, без знания паролей, разговор короткий. И те, и другие наперед стреляют, а потом разбираются: свой ты или чужак.

…Люврье как-то в разговоре обмолвился, что неплохие подвалы есть во дворце Дудаева. Конечно, там опасно. Войска стремятся во что бы то ни стало завладеть им, обстреливают денно и нощно из всех калибров, забрасывают глубинными бомбами, которые имеют свойства разрываться не сразу, а предварительно проломив своей массой несколько этажей.

Это минусы. Но в каждом минусе есть свой плюс. Именно во дворец, где засел штаб мятежников, стекается вся информация о положении в городе. Именно во дворце проводят свои пресс-конференции генерал Дудаев и полковник Масхадов. Именно там, следуя приказам министра по делам печати Удугова, журналистам выделяют охрану, чтобы они могли беспрепятственно работать на подконтрольной боевикам территории Грозного…

Якушев свернул во дворы, рассчитывая переночевать в пустующей квартире. Хотя и в этом имелся свой риск. Ночами по домам шарили банды мародеров.

Проходя мимо панельного дома, Якушев заметил свет, пробивающийся из неплотно завешенного подвального окна.

Подвал был обжит. Мигала под стеклянным колпаком «летучая мышь», висевшая на крюке над кухонным столом. Крохотный ее фитилек не в силах был полноценно осветить бетонный склеп, и Якушев не сразу различил в могильных потемках кровать у стены, на которой кто-то лежал, застеленные тряпьем раскладушки, сумки, составленные в углу.

– Не помешаю? – обратил он на себя внимание он.

К нему подбежал мальчик не старше лет десяти.

– А вы кто? – с недетской серьезностью посмотрел на незнакомца.

– Журналист.

Ответ предназначался не столько мальчишке, сколько ждавшим в молчании взрослым.

– Мне бы только переночевать.

– Ночуйте, нам места не жалко, – разрешил малец. – А это что у вас?

Якушев снял с шеи фотоаппарат.

– На. Только не урони!

Заполучив камеру, он повертел ее в руках и вернул назад.

– Не надо. Дорогая, наверное. У меня тоже раньше такой был. До войны. Правда, мама?

Возившаяся у стола женщина с подобранными в пучок волосами, обернулась.

– Правда… Ночуйте, если больше негде. Только у нас все занято, придется на полу.

– Я непривередливый.

Вблизи он смог лучше разглядеть обитателей подвала. Их было пятеро, по каким-то своим причинам не ушедших из осажденного Грозного.

– Васильевы. – Поздоровался с Якушевым худощавый парень, не отходивший от кровати с беременной женой. – У Алены была угроза выкидыша. До тридцатого лежала на сохранении, потом, когда начался весь этот сыр-бор, забрал домой. Мы жили в девятой квартире. Как раз в подъезде над нами.

Алена, лежавшая в верхней одежде под стеганным ватным одеялом, улыбнулась и взяла его за руку.

– Врачи ставили срок на конец января, но боюсь, не доходит. У нее и до войны здоровьишко слабое было… А с таким животом дальше двора не уйти. Вот дождемся, когда родит…

– Не долго теперь ждать, – она приподнялась на подушках, бережно придерживая огромный живот.

Мерцание фонаря выхватывало из тьмы ее бледное лицо, заостривший нос, выпуклые глаза, в которых отражался огонь.

– Здесь нормально. Не так опасно, как наверху. Сегодня вот только… сильно бомбили…

Она ойкнула, прижала ладонь в животу и повернула к мужу излучающее счастье лицо.

– Толкается маленький. Футболист… Врезал мамке.

– У нее боли вчера начались, – сказал на ухо Якушеву парень. – Хотел за врачом сбегать, носа не высунешь. До проспекта минут двадцать добирался. Пережду налет, дальше. Начинают стрелять, прячусь.

– Ты больше не ходи, – услышав его, Алена подняла голову. – Я и так… сама. Убьют, куда мне деваться?

– Тем более, что больницы уже нет.

– Как? – вырвалось у парня.

– Там бои тяжелые. По слухам, даже раненых эвакуировать не успели. – рассказывал Якушев. – Сначала вроде как войска заняли, потом пришли боевики, потом снова войска… Настоящая каша, словом.

– Петя, послушай меня. – Молодая женщина сжала руку мужа. – Ты не бойся. Я сильная. Я смогу… Мне только за ребеночка страшно. Он же все чувствует, все видит моими глазами. Хоть бы на нем этот кошмар не отразился.

– Ты, главное, роди, – он наклонился к беременной, погладил по волосам. – Я все сделаю!.. Любую лазейку найду, но вытащу нас отсюда. Ты верь мне! Я обязательно нас вытащу.

– Попить бы…

Питьевой воды не было. Колонка, как узнал Якушев от Петра, давно не работала. Воду ведрами обычно приносили с Сунжи, набирая прямо из проруби. Но это в прежние, относительно спокойные, без обстрелов, дни. Сегодня идти к реке форменное самоубийство.

– Что-нибудь придумаем, – подала голос мать мальчишки, орудуя у стола.

Татьяна Петровна, так ее звали обитатели подвала, позвала к себе Якушева и попросила помочь.

– Держите тряпочку над банкой.

С недоумением он растянул над горловиной трехлитровой банки обрывок плотной материи.

– Не так сильно. Проливаться будет.

Он сделал, как она попросила. Нагнувшись, Татьяна Петровна, которая если была и старше Якушева, то года на два, не больше, достала кастрюльку и, убрав ненужную крышку, тоненькой струйкой стала сливать на материю ржавую жидкость.

– Что это за дрянь?! – спросил он.

– Держите!

Бурая жижа не спешила просачиваться через ткань, затем мутные капли закапали на дно.

– Вы это пить собираетесь?! – возмутился Якушев.

– Аккуратнее. Не пролейте…

Она слила воду, следя за тем, чтобы из кастрюли не тряпку не попал осадок. Выпрямившись, дунула на спадавшие из-под газового платка на лоб волосы, убрала кастрюлю.

– А вы думали, мы тут нарзаны потребляем? Есть вода, хорошо. Нет – мы тоже не баре, набираем из лужи.

– Да это ведь антисанитария!

– О чем вы говорите?! Мы выживаем, как умеем. Или лучше лечь, да помирать?

Процеженная в банке жидкость смахивала на застоявшуюся воду в садовой бочке, где для полного счастья не хватало хвостатых личинок. От нее и пахло так же дурно.

Татьяна Петровна выставила еще одну банку, оторвала кусок материи и всучила Якушеву.

– Думаете, это все?.. Еще раза на три фильтровать будем.

После всех процедур содержимое банки перелили в чистую, с налетом копоти на стенках, кастрюлю.

– Несите во двор, – Татьяна Петровна отдала ее журналисту.

Она вышла следом, неся в охапке порубленные топориком сучья и обломки мебели, сложила все это на прогоревшей золе у подъезда, где не единожды уже жгли костры.

– Спички у вас есть?

– Зажигалка, – брякнул Якушев.

Он подгреб к кострищу кирпичи, сунул под щепки обрывок бумаги и запалил. На затрепетавший огонь водрузили кастрюлю.

– А теперь идемте отсюда, – она потянула его в подвал. – Мало ли, найдется какой придурок, стрелять начнет.

Вода закипела. Обжигаясь о ручки, Якушев отнес кастрюлю вниз и выставил на стол.

– Крупы нет, – возвестила, обращаясь ко всем сразу, женщина. – Будем швыркать чай. Есть кто-нибудь против?.. Нет? Будем считать, все за.

Ужин был более, чем скромный. Татьяна порезала булку ржаного хлеба; захрустев целлофановой оберткой, высыпала на стол галеты.

– На десерт, Миша! – прицыкнула на вившегося возле стола сына.

Чай запаривали в фарфоровом, расписанном цветами, чайничке. Заполучив кружку с кипятком и две сухие галеты, мальчишка уселся на табурет и с жадностью захрустел.

– Это я позавчера добыл! – дуя на горячий чай, похвалился он Якушеву. – У гастронома Красный крест гуманитарку раздавал…

Мать ласково потеребила его за вихор, отдала посыпанный солью кусок хлеба.

– Ешь, добытчик…

Не обделили и Якушева. Хлебая несладкий чай, отдававший мерзким привкусом ржавчины, с непропеченным клейким хлебом, из которого впору лепить фигурки, он, тем не менее, насытился.

«Надо же, как мне стало мало хватать. Еще пару-тройку дней на голодном пайке, и запросто перейти на питание святым духом…»

Отдав матери пустую кружку, Миша соскользнул с табурета, убежал в темноту, куда не доставал слабенький свет фонаря и, вернувшись, показал Якушеву рваный кусок металла.

– Осколок от бомбы. Возле школы здоровенная воронка. Шарахнуло, аж целая стена обвалилась.

Журналист подержал зазубренный, гнутый осколок, на котором просматривалась затертая маркировка.

– У меня еще и патроны целые есть! А у Сашки из шестьдесят шестого дома граната была. Настоящая. Хотели ее подзорвать, да тетя Галя, Сашкина мать, увидела. Отобрала, и ему ремня всыпала. – Он вздохнул с сожалением. – А зря. Ее бы рвануть на речке, вон, сколько рыбы можно было наглушить.

– Мишка, отстань от человека, – проворчала Татьяна. – Трындычишь и трындычишь…

– Да что вы…

Мальчик забрал у него осколок и неохотно унес в свой тайник.

– Чересчур общительный. Голова уже болит от его болтовни.

– И вовсе я не болтун, – донеслось из угла. – А гранату жаль. Я бы ее обменял у Сашки на трансформера. А потом, когда приехали бы к дяде Вите, хлопцам бы показывал…

Татьяна Петровна опустилась на свободную табуретку, устало потерла ладонью лицо.

– Хотели к брату уехать. Поначалу-то думала, все образуется. Да куда теперь. Переждем еще немного, а как станет поспокойнее, соберемся.

– Далеко ехать? – спросил Якушев.

– Далеко. На Урал. Только вот нужны мы ему? Своих четверо ртов, еще мы обузой. Живут в совхозе; писал, работы нет. Денег не платят.

– Сейчас везде так… Но все же лучше, чем здесь ждать с моря погоды. Вам о Мишке думать надо.

Она слегка улыбнулась.

– Мишка… Он все, что у меня есть. Теперь вот на второй год остался.

– Почему? – подал голос мальчик. – Я же первую четверть без троек закончил.

– Школу нашу еще месяц назад закрыли. Сколько уже пропустил. И сколько еще пропустит, пока на новом месте устроимся.

На столе остывал нетронутый чай, отдельной кучкой лежал нарезанный хлеб и стопка галет. Татьяна прошла к раскладушке и затормошила лежавшую под ворохом тряпок старуху.

– Баба Люба. Вставайте кушать.

Старушка зашевелилась, приподняла голову.

– Спасибо, дочка. Не хочу я… Ешьте сами.

– Ничего не знаю. Вставайте. Специально для вас оставили.

Заскрипели растянутые пружины, старуха с кряхтением слезла с лежанки. Придерживая ее за локоть, Татьяна довела до стола.

– Ох, – простонала бабушка, осаживаясь на табурет. – Совсем ноги не ходят.

Она отщипнула мякиш от хлеба, без всякого желания пожевала.

– А сухарики ты Мишеньке отдай, – отодвинула от себя галеты. – Зубов на них нет.

– Миша уже поел. А галеты вы макайте в чай.

Бабе Любе было за семьдесят, на преклонные ее годы и на подорванное здоровье накладывались дни, проведенные в сыром и зябком подвале. Высохшие, узловатые пальцы ее тряслись, обмакивая в чай неподдающуюся зубам хлебную корочку…

– Она у нас письмо Президенту написала, – обмолвилась Татьяна, отойдя от стола, чтобы не смущать бабушку. – Вот здесь, при свете керосинки. Надеется отправить, только вот загвоздка – почтамт не работает.

– Отправить не проблема, – подхватил тему сидевший у постели жены Петр. – Дойдет ли? Адрес, как у Вани Жукова: на деревню, дедушке.

Татьяна повернулась к нему:

– А почему нет? Москва, Кремль…

– Да там посмеются и выбросят. Или вы думаете, получит наш Борис Николаевич послание бабы Любы, почитает, прослезится и прекратит войну? Двести процентов гарантии, он его даже не увидит. Какой-нибудь человечишка из Администрации посмеется, и на корзину. Мало в стране таких писарей…

Размочив в чае галету, бабушка торопливо доела ее, вытерла пальцы о подол юбки.

– Не должон! – осержено косясь на парня, сказала она. – Он на государственной службе. Обязан ответы давать… Я за него голосовала.

– Вот и доголосовались, – фыркнул Петр.

– Отдайте письмо мне. Я, конечно, не почта, но, буду жив, в Москве сброшу в ящик.

Петр только недоверчиво потряс головой.

– Ну, ну…

Баба Люба черепашьими шагами добралась до раскладушки, из-под подушки достала порядком помятый конверт.

– Возьми, милок… Я свое отжила, так и так помирать. За детей страшно. Им за что такие мытарства?

Якушев убрал письмо в футляр видеокамеры.

– Вы, наверное, устали? – спросила Татьяна. – Давайте постелю.

У стены разложили картон, бросили отслужившую свое шубу, старые пальто. Расположившись на жестком ложе, Якушев натянул на лицо пахнущий нафталином воротник и, согреваясь своим дыханием, быстро заснул.

* * *

Ему снилась песчаная отмель, накатывающиеся с шелестом волны и высокий обрыв, на котором шумели, качая пышными кронами, белотелые березы. Вода рябила, и зависнувшее солнце преломляло в ней лучи, слепя жгучими искорками.

Он шел по кромке берега, закатав до щиколотки штанины, и теплая вода омывала, ласкала ноги. Навстречу ему бежала девушка. Еще не видя ее лица, Якушев узнал в ней Вику. Она была в старомодной шляпке с развевающейся на легком ветру лентой, в кружевном платье, которое он ни разу не видел на ней. В ореоле солнечного света она казалась ему богиней.

Раскрыв объятия, он побежал к ней. Налетевший ветер упруго стегал его в грудь, ступни увязали в мокром песке.

Она вдруг исчезла во взметнувшейся в небо стене песка и воды. Остолбенев, он смотрел, как дождем сыпется в воду взвихренный взрывом песок, а когда ядовитую пелену снесло на середину реки, открыв ему дымящуюся еще воронку, он рухнул на колени и не своим голосом закричал…

…Якушева разбудил собственный крик, не сразу сообразив, где находится. Взмокший от пота, он поднялся.

Хило светила «летучая мышь», возле стола копошилась Татьяна.

– С добрым утром, – заметив, что «постоялец» проснулся, поздоровалась она. – Кошмары снились?

– Снились…

Он повел затекшей шеей.

– Есть попить?

Татьяна подала ковшик с водой. Вода оказалась студеной, от нее заломило зубы и перехватило дыхание. Но самое главное, на зубах не чувствовалось ржавчины, точно ему поднесли колодезную воду.

– Откуда? – Он отрывался от ковшика.

– Сходила на Сунжу. Тихо, почти не стреляют.

Якушев отряхнулся, привел себя в порядок.

– Пора и честь знать, – поскоблив отросшую щетину, засобирался он.

– А позавтракать?.. День сегодня удачный. Поднялась к себе в квартиру, пачку с гречкой нашла. Представляете, делала летом на кухне ремонт, все поперетаскала на балкон. А сейчас полезла смотреть, и вот везение… Я поставила кашу, минут через двадцать будет готова.

– Не хочу вас обременять. И так вчера последнее отдали.

– Тю… От тарелки каши богаче станем.

… Схватки у Алены начались внезапно. Судорога свела ей низ живота, захлестнула с такой силой, что, зажмурившись, она вскрикнула:

– Петя!

Он схватил ее за руку, заглядывая в глаза.

– Что? Уже началось?

Алена только кивнула, и новый приступ заставил ее застонать. Она откинулась на подушку, закусив губу.

Приступ понемногу отпустил, но вместе с тем она почувствовала мокрое, и испуганно прошептала:

– Воды отходят…

Петр побледнел, бросился к Татьяне Петровне, не зная, что делать.

– У нее воды пошли!

Так завертелась предродовая суета, таинство всегда радостное и с нетерпением ожидаемое в тысячах семей, и связанное с воем сирены кареты скорой помощи, мчащейся по городу, с томлением в коридоре роддома взволнованного будущего отца, и материнским счастьем при первом крике новорожденного.

Но это там, в другой России… В Грозном все было иначе.

– Кипяти воду! Быстро! – командовала Якушевым Татьяна, и тот с ведром бежал во двор разводить костер.

– Я здесь рожать не буду!.. – закатывая глаза, кричала роженица. – Петя!!!

– И не надо здесь! – уговаривала ее Татьяна, поднимая с кровати. – Потерпи. Сейчас поднимемся в вашу квартиру, там чисто и светло… Петька, да помогай же!

Вода долго не хотела закипать. Якушев извелся, подбрасывая в пламя сухие ветки и подсчитывая, сколько ушло времени. Когда, наконец, на поверхности забулькали буруны, потащил ведро в подъезд, проливая кипяток на джинсы.

На третьем этаже раскрыта дверь, из комнаты неслись сдавленные стоны. Роженица лежала на раздвинутом диване, Татьяна подстилала под нее свежую простыню. Петр рылся в плательном шкафу, выбрасывая к подоконнику тряпки.

В квартире еще был порядок, не нарушенный войной. В окнах, как ни странно, уцелели стекла; видимо, за счет полос бумаги, наклеенных крестами. В комнате довольно прохладно, отопление давно отключено.

– А-а-а!!! – пронзительно закричала Алена, хватаясь за раздутый живот. – Мамочка!.. Больно.

– Дыши… дыши глубоко и тужься. Тужься…

В поле зрения Татьяны попался Петр, как вкопанный, застывший у окна.

– Принес воду? – спросила она Якушева. – А теперь идите отсюда!

– Петя!..

– Идите, кому сказано!

Она насильно вытолкала их на лестничную клетку и захлопнула перед носом дверь.

Петр заметался по площадке, теребя пальцы.

– Как там? Ну, как там? – бормотал он и, время от времени, прикладывал ухо к двери.