Текст книги "Добро Пожаловать В Ад"

Автор книги: Игорь Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Руслан слушал брата, который за этими ненужными словами пытался скрыть растерянность и горечь потери самых близких ему людей. Он молча слушал, не перебивая.

– Мы крепко держимся. Шиш вам, а не Президентский дворец.

Он резко встал, взял брата за плечи.

– Поедем со мной. У нас с людьми сложновато. Хоть при мне будешь.

– Извини, не могу.

– Почему?

– Меня ждут. Шамал, Лейла… Ребята… Я своих не брошу.

Умар покачал головой, точно иного и не ждал.

– Что ж… Я понимаю. Прощай.

Обменявшись рукопожатиями, братья, следуя внезапному порыву, обнялись.

– Будь жив, братишка. Надеюсь, еще увидимся.

Глава двадцать пятая

Не сумев выбить из школы забаррикадировавшихся федералов чередой ночных атак, боевики Шамала Исрапилова изменили тактику. Воспользовавшись временной передышкой, пробираясь дворами, они незаметно подошли вплотную к зданию, и по команде, бросились на штурм.

Первым об этом узнал связист, первогодок весеннего призыва Женя Желуденко. В окно крошечной комнатушки завхоза, где, оставив за ненадобностью вышедшую из строя рацию, он контролировал свой сектор, влетела граната.

Он не успел даже испугаться, заворожено глядя на крутящуюся на линолеуме круглую, с белым пластмассовым запалом, болванку. И лишь когда от запала с тихим щелчком отлетела скоба, и время повело обратный отсчет, безжалостно глотая отведенные ему секунды, он вдруг завизжал, страшась смерти, и закрылся руками, словно это могло спасти…

* * *

Раскат взрыва смешался воедино с чьим-то воплем:

– Че-хи-и!!!

Сорванная с петель воздушной волной дверь вылетела в коридор, под потолком заклубился ядовитый дым.

Турбин вывалился в холл, упал на четвереньки, давясь разрывающим грудную клетку кашлем. Едкая чесночная вонь тротила жгла внутри, он жадно хватал перекошенным ртом воздух и не мог его протолкнуть в легкие.

Отовсюду стреляли, оглушающе звенело в ушах. Он видел, как в дальнем конце коридора, где был Кошкин, оседал дым, и трассеры блеклыми светляками дробили стены, высекая кремневые искры.

В выбитое окно полез чеченец. Он лез, не замечая Турбина; зацепившаяся за широкий подоконник разгрузка мешала ему.

Турбин вскинул автомат. Боевик поздно заметил наставленный на него ствол, что-то закричал, хрипло и страшно. Приклад привычно дернулся от выстрела. Крик оборвался.

Тотчас на него налетели сзади; чужая лапа развернула к себе. Турбин увидел обросшее колючей щетиной лицо, зеленую повязку с арабской вязью на лбу, сверкающие бешенством вытаращенные зенки.

Крепкая зуботычина опрокинула его на спину. Перекувыркнувшись через голову, Турбин ударился о стену. Рот наполнился вязкой соленой жидкостью. Сплюнув сгусток вместе выбитым зубом, он бросил быстрый взгляд на приближающегося врага и на свой автомат, что выронил возле колонны.

Опираясь спиной о стену, Турбин поднялся. И вновь задохнулся, получив профессионально поставленный удар в солнечное сплетение. Боль захлестнула его, он побагровел и, схватившись за живот, осел. Сгребшая за воротник лапа не дала ему стечь на замусоренный пол, держала на весу, как паршивого котенка.

Новый тычок в челюсть послал его в нокдаун. Барахтаясь под массой здоровенного чеченца, Турбин сопротивлялся из последних сил. Но силы были неравные; после нескольких ощутимых плюх, на которые чечен не скупился, в голове поплыло.

Нохча оседлал его и скалил прокуренные желтые зубы, с которых летела слюна. Он уже победил, это дохляк-солдат – не борец; он и не с такими справлялся на ринге. Растягивая удовольствие, он выдернул из узорчатых ножен заточенный клинок кинжала и, читая ужас в округлившихся глазах мальчишки, чиркнул большим пальцем по шее.

– Ты сдохнешь! – осклабился он и повел жало кинжала к шее солдата.

Турбин обеими руками вцепился в сжимавшую кинжал кисть, не давая ей опуститься ниже. Но чеченец загоготал, налег всем телом, преодолевая сопротивление. Медленно, по миллиметру, жало опускалось.

Высвободив левую руку, Турбин уперся в колючий подбородок чеченца, задирая ему голову. Тот затейливо выругался, но делал свое дело.

Мир для него сфокусировался на поблескивающем острие, которое, несмотря на все усилия, безудержно приближалось. Вот оно проткнуло ткань пятнистой куртки, кольнуло льдом кожу. Сламывая последнее сопротивление, чечен сдавил ему горло…

Хватка внезапно ослабла, душившая пятерня соскользнула с потного горла. Боевик захрипел, из приплюснутого носа потекли извилистые струйки.

Затухающим взором Турбин успел увидеть появившегося рядом Кошкина, державшего автомат за ствол, как дубину…

* * *

Хлесткие пощечины привели его в себя. Он с трудом приподнял налитую свинцом голову, озираясь на убитого боевика, что лежал у стены, разметав руки.

– Вставай! – тормошил его Кошкин.

Взявшись за протянутую руку, Турбин поднялся.

– Да давай же… – Кошкин всучил ему автомат и потащил по коридору. – Уходить надо… «Чехи» повсюду!

Непонятно откуда вынырнул грязный, как черт, лейтенант, закричал дурным голосом:

– Какого?..

Добавив разухабистым матом, он швырнул Кошкина к лестнице.

– Убирайтесь отсюда!!! Живо!..

Перевалив до сих пор пребывающего в прострации Турбина через подоконник, Володька следом выпрыгнул наружу.

В школе продолжали трещать очереди…

* * *

Вымотанный ночным противостоянием Шамал Исрапилов шел по школьным коридорам. Он выдавил отсюда федералов, но вынужден признать: они дрались отчаянно. И обречено.

Он потерял за ночь троих убитыми и пятерых ранеными, и школу брал горсткой людей, не дожидаясь обещанного подкрепления. Он пошел ва-банк, и он выполнил приказ. Квартал до сих пор под контролем. А то, что он не стал преследовать отступивших солдат, имелись свои причины.

С лестничной площадки к нему сошел пулеметчик Али.

– Ваха погиб.

– Знаю…

Ваха был хорошим бойцом. И до войны, когда крушил соперникам зубы на боксерском ринге, и минувшей ночью. Он не был военным, оружия до этого в руках не держал. Но умер красиво, как полагается настоящему мужчине и воину.

В столовой его ждал неожиданный сюрприз. Возле раздачи, на коленях, сведя пальцы на затылке, лицом к стене стоял пленный.

– Что нам с ним делать? – спросил командира армянин Вахтанг, сидевший с автоматом на обеденном столе.

– Кончить, – высказал свое мнение Али и взвел затвор.

От металлического щелчка механизма солдат содрогнулся, повернул вполоборота голову.

– Отвернись, сука! – приказал Вахтанг и заржал, когда пленный поспешно исполнил команду.

Ополченцы стекались в столовую посмотреть вблизи недавнего противника, и этот вздрагивающий от страха солдат вызывал у них презрительные смешки.

– Как твоя фамилия? – задал вопрос Шамал.

– Клыков. – Солдат развернулся, в готовности отвечать на любой вопрос. – Рядовой Клыков… Я… я никого не убивал! Я даже не стрелял… Вы спросите у него, – он с мольбой посмотрел на давящегося смехом Вахтанга. – Он вам подтвердит.

– Чего же ты здесь делаешь?! – рыкнул на него Али.

– Я исполнял приказ! Я не мог отказаться… Командиры велели…

– А если бы они тебе велели биться об стену, тоже бы стал?

Солдат опустил голову.

– Вы думали, что нохчи такие бараны? Что их на испуг возьмете? А?..

– Нет… – промямлил тот, не поднимая головы. – Не убивайте… я ранен.

Правая его штанина была и самом деле намокла от крови, липла к ноге. Вахтанг, завернув в столовую, успел подранить его.

«Жаль, – думал Шамал. – Жаль, что не убил сразу».

– Где твоя войсковая часть? Номер? Фамилия и звание командира? – вел допрос Али, хотя всем до лампочки была фамилия российского военоначальника, приведшего в их город солдат, как и номер войсковой части. Али попросту издевался над пленным, опуская его на самое дно унижения, и сам от того получал моральное удовлетворение.

Солдатик шмыгнул носом.

– Командир батальона майор Сушкин. Но он погиб… Там лежит. – Показал на комнату отдыха поваров. – Я правду говорю, можете проверить!

Али сходил в поварскую и вышел, брезгливо плюясь.

– Точно. Там он… Поджаренный, как шашлык.

– Ну вот, – оживился пленный. – Я же говорил… Я не вру…

И от его сбивчивых фраз Шамалу сделалось еще более тошно. Этот цирк пора было кончать.

– Идем со мной.

Взяв солдата за бушлат, выдернул его к выходу. Тот захромал, с испугом косясь на обступивших дудаевцев.

Вытолкав пленного в конец коридора, Шамал показал на стену.

– Вставай.

Прочитав на его лице приговор, рядовой Клыков затрясся. Колени его не держали, он сполз на пол.

– Не убивайте… – просил он, с ужасом глядя в черный зрачок автомата. – Я же ничего не сделал… Я не стрелял! У меня мама…

Отвернувшись и ненавидя самого себя, Шамал спустил собачку. Прогрохотала короткая очередь.

– У… меня… же… мама… – заваливаясь, непослушными губами прошептал Клыков.

Но его никто не услышал. Раздраженно гоняя по скулам желваки, Шамал уходил по пустынному школьному коридору.

Глава двадцать шестая

Рядовой Степанов топтался в тесном окопчике, разминая озябшие ноги. По земляным стенкам, неровно обрубленным штыками саперных лопат, стекала на дно талая вода. Отсыревшая обувь противно хлюпала.

Он нес службу в качестве наблюдателя и часто посматривал на поле, что разделяло их батарею и городскую, окутанную дымами пожаров, окраину. Снег устилал поле белым ковром, выделяя черные островки редкого кустарника и вымахавший в человеческий рост чертополох. В городе постоянно ухало, и даже здесь, вдали от него воздух подрагивал.

«Все-таки повезло, что попал не в пехоту, – рассматривая в бинокль очертания Грозного, размышлял Степанов. – Не представляю, что бы делал, окажись т а м?..»

Т а м шли жестокие бои, а им, артиллеристам, пока не довелось вблизи узреть реального противника.

Зато стреляли много.

Пришлось попотеть, таская из ящиков тяжеленные снаряды и забрасывая их в казенник. Орудия били залпом, земля подскакивала под ногами. Потом из казенника вылетала дымящаяся гильза. Степанов нанизывал ее на палку и оттаскивал, складывая в кучу. В ушах до сих пор сидели тугие пробки…

«Скорее бы смениться. До темноты…»

В обязанностях наблюдателя (что днем не так уж и сложно) – не проворонить чеченцев, если они дерзнут напасть на батарею.

Иное дело ночью.

Ночи здесь непроглядные, слабенький ПНВ [14]14
  ПНВ – прибор ночного видения.


[Закрыть]дальше, чем на двадцать шагов, не берет. И прожектор не выход, действует на боевиков как приманка. Прошлой ночью снайпер постреливал на огонек. В ответ высадили пять коробок из АГСа. В стрелка вряд ли попали, потому как посланная с рассветом разведгруппа лежку его обнаружила, а следов крови – нет…

Смеркалось. Небо потемнело, от снеговых ли туч, или от стелящихся дымов разбомбленного нефтекомплекса; потянуло северным ветром. Взяв бинокль, Степанов бегло осмотрел поле.

Видимость уже не та, все сливалось, но на дороге ему привиделись люди. Он подкрутил диоптрии, настраивая резкость.

Зрение его не подводило. По направлению к батарее двигалась какая-то группа.

* * *

– Где? – Дедовский шумно спрыгнул в окоп и вырвал у него бинокль.

– Да вон… товарищ прапорщик. Возьмите правее.

Он не сразу увидел их, потом, пристально вгляделся.

– Не похоже не боевиков… А, Степанов?

– Не могу знать, товарищ прапорщик.

– Не похоже… – повторил и снова поднес окуляры к глазам.

Слишком открыто они передвигались. Не маскируясь, в отличие от дудаевцев. Тех хлебом не корми, дозволь подползти как можно ближе.

«А вообще, кто их разберет…»

– Тащите АГС! – скомандовал он. – Наряду занять позиции.

Команду исполнили незамедлительно. Автоматический гранатомет на трехногой станине установили на бруствере. Наводчик подцепил круглую коробку с гранатами, рванул на себя стальной тросик затвора.

Отодвинув его, Дедовский сам поймал в оптику движущуюся группу, прикинул расстояние, подкрутил наводку. По окопу, задевая узкие, оплывшие от влаги стенки, пробежали бойцы, защелкали автоматами.

– Без моего приказа не стрелять! – оповестил Дедовский.

«Свои или нет?! – маялся он. – А вдруг это Васнецов?..»

Достав сигнальную ракету, выстрелил ее в сгущающееся небо. Рассерженно шипя, она взвилась над окопом и повисла зеленым маяком.

– Машут, товарищ прапорщик! – не отрываясь от бинокля, воскликнул Степанов. – Неужели наши?

– Ваши, – пробурчал прапорщик, и без того слыша доносимые ветром крики:

– Не стреляйте…

– Свои!..

* * *

Перескочив через бруствер, Черемушкин, не сдерживая чувств, сграбастал прапорщика в объятия.

– Всё! – выдохнул он, оглядываясь на бойцов. – Вышли, братцы!

Шестеро прорвавшихся вместе с ним солдат стояли особняком.

– Меньшов жив?

– Здесь, – ответил Дедовский. – Позвать?

– Не надо. Я сам.

Засунув обветренные ладони в карманы бушлата, лейтенант зашагал к офицерской палатке. Он шел мимо полевой кухни, где возились у парящихся котлов повара, покрикивая на нерасторопный наряд; где сидели вокруг бачка дневальные, стругая ножами картошку, где стучал топор. Краем зрачка отметил застывшего с деревянной толкушкой Мавлатова.

Сдвинув провисшую на колечках плотную штору, вошел в палатку. Капитан, сгорбив плечи, сидел возле печи. Он обернулся на шаги, порывисто встал.

– Антон?!

Черемушкин смотрел на командира исподлобья. Во взгляде его было нечто такое, что капитан смешался, точно за ним имелась какая-то вина. На обтянувшей висок пергаментной коже запульсировала жилка.

– Живой…

Взводный поднес ладонь к вязаной шапочке и медленно, чеканя каждое слово, доложил по всей форме:

– Товарищ капитан. Вверенный мне взвод в количестве шестерых человек в расположение батальона прибыл. Раненых нет. Погибших двое. Один пропал без вести.

Не дав закончить, Меньшов шагнул к нему и протянул руку.

– Ну, здравствуй, Антон.

– Здравствуй, командир.

И снова между ними возникла секундная неловкость.

– Где личный состав? – изменившимся голосом спросил Меньшов.

– На батарее. Люди устали. Голодны…

– Все организуем. Идем.

Сыпал пушистый новогодний снег. Шагая за лейтенантом, Меньшов думал, в каком свете предстанет перед бойцами, и что скажет им в оправданье. Но когда офицеры вышли на батарею, и сидевшие на земляном бурте срочники поднялись перед ним, спешно туша бычки, спазм свел ему горло, и вертевшаяся на языке заготовленная фраза забылась.

– Благодарю за службу, – только и сказал, пожимая холодную, как ледышка, руку стоявшего с края солдата. И пошел вдоль короткого строя, отдавая каждому дань признания.

Не было речей. Не было громких слов.

– Отдыхайте. Я распоряжусь насчет бани.

* * *

Раздевшись догола, Турбин прихватил обмылок, казенную вехотку и, ступая по решетчатому настилу, вошел в «помывочную». Жарко пылала буржуйка, накалившись до красна и стреляясь по металлу искорками. За палаткой шумела санитарная машина, подавая шлангами нагретую в котле воду.

Было довольно зябко. Налив ковшиком горячей воды, Турбин не стал разбавлять ее. Грязная пена хлопьями полетела с намыленных волос, серые ручейки сбегали по телу. Мыться пришлось в трех водах, шоркая покрывшееся мурашками тело колючей мочалкой. Окатившись из тазика начисто, стуча зубами, он выскочил в предбанник. На скамейке, вместо старого исподнего лежала стопка свежего нательного белья. Турбин насухо вытерся и с удовольствием влез в чистое, чувствуя себя в этих спартанских условиях заново рожденным.

В палатку возвращались все вместе.

Плясал огонь в печи, предусмотрительно затопленной дневальным. С непривычки слепила лампочка, подсоединенная в их отсутствие к дизельному генератору. На прежних местах лежали личные вещи, матрасы и спальные мешки; в том нетронутом порядке, что и двое суток назад, перед ночным рейдом в Грозный, когда все еще были живы и полны оптимизма…

– Надо бы убрать спальники ребят, – проговорил Сумин.

Быков молча подсел к печи, доставая пачку папирос.

В полной тишине, в которой было слышно пощелкивание углей в прогорающей буржуйке, ненужные теперь матрасы скатали.

Развязав вещмешок Клыкова, Кошкин достал лежавшие сверху перетянутые резинкой письма.

– Кто его последним видел?

– Наверное, я. – Отозвался Турбин. – В столовке, когда комбат умер. Потом «чехи» поперли…

– Убили его наверняка! – высказал свое мнение Сумин. – А в бумаге напишут, без вести пропал. Будет теперь маманя его всю жизнь искать.

– Может и живой. Затаился где-нибудь… Или в плен попал.

– В плен?.. Тогда ему точно кранты. Хорошо, если пристрелят сразу. Не мучая… А если кастрируют, как других пацанов? И жить потом не захочешь…

Вскрыв конверт, Кошкин развернул исписанное ровным девичьим почерком письмо к свету.

– «Здравствуй, любимый… – прочитал он вслух. – Что-то долго ты не писал. Почта плохо работает, или забыл обо мне?»… Н-нет, не могу.

Из конверта выпала фотография. Взяв ее за уголок, Кошкин смотрел на улыбающуюся со снимка немного полноватую девушку с переброшенной на грудь косой. На обороте прочел:

«На долгую память Валерию от Кати. Люблю, целую, жду.

Сентябрь 1994 г.»

– А ничего была у Евсея подружка. Надо бы отписать ей как было…

– Чего ты напишешь, когда сам ни хрена не знаешь?! – напустился Сумин. – Чего ты вообще в чужих вещах роешься?

– Ладно, не нервничай. Надо собрать все ценное и отдать командиру. Пусть домой отошлют. Все ж, какая-никакая память будет.

Кошкин выгреб из вещмешка теплые носки, две чистые тетрадки, авторучки, шерстяные перчатки, пошарил на дне.

– А это что? – он нащупал что-то круглое и вытащил.

На ладони лежали наручные часы «Сейко» в позолоченном корпусе с кожаным ремешком.

– Я на нем таких не видел.

Быков привстал с табуретки и потянулся за часами.

– Дай-ка сюда.

Взяв за ремешок, глянул на поблескивающий стеклышком циферблат.

– Это ж Борькины! Помните, которые в поезде пропали?..

Подержав на ладони, бросил их назад. И не добавил ни слова.

– И куда их?.. – недоуменно спросил Кошкин.

– Все равно. Борьке они больше не понадобятся…

* * *

Нависнув над столом, Меньшов ножом вскрывал банку тушенки. Отогнув жестяную крышку, молча взял фляжку и разлил по кружкам спирт.

– Помянем ребят!

Черемушкин поднялся, выпил. Спиртовая жидкость, от одного запаха которой прежде его воротило, показалась безвкусной. Градусами не крепче воды.

Он не стал закусывать, откинулся на спинку стула.

– Баранова ранило первым, – жуя кусок тушеной говядины, сказал Меньшов. – Скоро после вашего ухода. Откуда только они навалились, сволочи?..

Лейтенант, подперев выскобленную бритвой щеку кулаком, смотрел мимо него на цветную вырезку из «Плейбоя».

«Это мой психоаналитик», – смеялся в свое время, клея картинку скотчем, Стас Баранов…

– Нас зажали во дворике, где стоял БТР. Но загнал я туда его правильно. Иначе бы всем амба. Стас прикрывал ребят, потом сам побежал в укрытие, а тут граната. Осколками задело. Перевязали, как могли. Помощь запросили. А где там помощь, когда такая заварушка с этим штурмом вокруг закрутилась… Со штаба отвечают: крепитесь, держитесь, не вам одним туго. Сказано, держимся. Броневик не дает «чехам» подлезть ближе… Где только они минометы достали? Я, честно говоря, тогда подумал: отвоевались. Бойцов в подвал загнал, сам чуть не молюсь, чтобы перекрытия выдержали.

Он разлил еще по одной.

– Будем…

Перекривился, выскреб ножом из банки капающий соком шматок мяса.

– Хороший хозяин дом строил, во век спасибо. Вот и дожили до света. Только стихнет – все, кроме раненых, наружу. К бою. Начнут минами ложить, обратно в подвал. Вот только не знаю, с чем связано, а с рассветом ушли они. Помнишь, как у Гоголя, вся нечисть разбегалась с третьими петухами?.. Я сначала думал, хитрят, сволочи. Нахрапом не взяли, пробуют выманить. Людей еще часа полтора в готовности держал. А потом, когда дошло, что «чехи» отстали, но на время, и вернутся снова, уже с новыми силами, загрузил бойцов на броню и вернулся на базу.

– Без приказа?

– А ты осуждаешь?! – завозился на стуле Меньшов.

Он отвернулся, по скулам загуляли желваки.

«Осуждаю! – так и подмывало Черемушкина. – Если бы ты не свалил домой, а пробился к нам, все могло быть иначе… Иначе…».

Но мысли эти вертелись у него в голове, и вслух лейтенант ничего не сказал. Не хотел быть судьей Меньшову, потому что не знал, как поступил бы сам, окажись на его месте.

– Кроме Баранова у меня еще пятеро «трехсотых» было. Двое в крайне тяжелом состоянии. Вызвали в лагерь вертолет. Медик, когда их осматривал, был не уверен, что доставит живыми до госпиталя. По крайней мере, слова его: еще бы немного потянул, и эти двое – груз «двести».

«Что ты передо мной оправдываешься? – снова подумал Черемушкин. – Я не поп, грехов отпускать не умею».

– … Вышел на связь с Моздоком. Рюмина не нашли, какой-то штабной полковник толком доклада не выслушал. Такое ощущение, что им безразлична вся эта бодяга. Велел взять командование остатками батальона на себя и ждать указаний.

– Указаний? – Ироничная ухмылка скользнула по губам Черемушкина.

– Не больше, не меньше… А ты что думаешь, в ночь на первое, когда мы с тобой последние патроны считали, они в штабе мозги грели над картами? Все же было заранее мудро спланировано!.. Какой только идиот догадался ввести танки в город?! Улицы, дома кругом, не развернешься. Это ж не полигон, не поле. Натворили дел… мать их, стратегов! В Грозном мясорубка, неразбериха. Не поймешь, кто с кем воюет. Рассказывают, рота пехотинцев в темноте наших танкистов с чеченскими спутала. Бились несколько часов, дошло до потерь. И те, и другие от штаба поддержки требуют. А в штабе пьянка в честь Нового года; да ордена предстоящие обмывают. Не до них, короче… Когда пехота с гранатами на танки пошла, разобрались, что свои. И то, услышав русский мат.

На входе послышалась возня. Сдвинув локтем закрывающую проход занавеску, вошел Мавлатов, выставил на стол два котелка с дымящейся кашей.

– Что приготовил? – нюхнул Меньшов поднимающийся парок.

– Пирловка с мясом.

– Достали твои каши, – буркнул капитан, ковырнувшись ложкой. – Изжога после них давит… Ладно, свободен.

Но повар не торопился уходить.

– Чего еще? – недоуменно поднял на него взгляд Меньшов.

– Таварищ капитан. Я прашу, снимай с кухни! Разреши вирнуться к ребятам.

– Зачем?.. Тебе у старшины плохо служится?

– Никак нет. Не в том дело… – Он заволновался, подбирая русские слова. – Сургучев, Максимов пагибли… Раниных много. Пачему меня на кухню?! Чем я хуже ребят?

– Понимаешь, Мавлатов…

– Патаму, что я сам с Кавказа? Патаму, что я тоже мусульманин? Боитесь, что придам, перебигу к бандитам? – Карие глаза повара влажно блеснули обидой. – Не верите мне?

– Верю… Иди, Мавлатов… Я подумаю.

– Видал? – спросил Меньшов, когда повар покинул палатку. – Воевать он хочет… Возьмешь к себе?

– Возьму, – проронил Черемушкин, загребая ложкой кашу.

Перловка подгорела, на вкус была сухой. Он отодвинул котелок на край…

Поговорить по душам в тот вечер им так и не дали. На огонек забрел журналист, которого полковник Рюмин привез на базу за сутки до начала штурма.

– Не помешаю?

– Проходи, Олег.

Меньшов вынес к столу табуретку, которой еще недавно пользовался покойный комбат. – Как насчет пары капель?

– Не откажусь.

Капитан налил спирт, стряхнул в кружку последние капли, убрал опустевшую фляжку.

– Ну, мужики, – журналист оглядел своих собеседников. – Выпало вам, не приведи Боже… За вас. Будьте живы.

– Ты же в Грозный собирался? Я думал, ты уже там, – закуривая, сказал Черемушкин.

– Да ну… Я же не мальчишка, с дури лезть под пули. Созвонился с редакцией, так, мол, и так. Дайте команду. Скажите, поеду и туда. Где наша не пропадала?

– Не пустили?

– А смысл? – журналист искренне удивился. – Чтобы набрать материала, необязательно в пекло соваться. Я с тобой переговорю, с капитаном, с вашими бойцами. Кое-что уже наберется. В конце недели подготовлю статью…

– А отошлешь как? Не почтовыми же голубями. Или через Моздок?

– Э, братцы, – Малышев загадочно улыбнулся, вытащил из-под куртки мобильный телефон в кожаном чехольчике. – Видали? Связь так себе… но терпимо. Не хотите домой позвонить?

Меньшов забрал у него трубку, тронул пальцами подсвеченные мягким зеленым светом кнопки.

– Так ведь в копеечку обернется?

– Брось ты!.. Редакция оплатит, не обеднеет.

– А мне звонить некуда, – лейтенант сплевывал приставшие к губам крошки табака.

– Холостой?.. Так звякни предкам.

– Почему холостой?! У меня жена и дочь. Только телефон в нашу дыру никто не проводил.

– Потише! – шикнул на них Меньшов, набирая номер.

Сквозь шипение помех до его слуха донесся слабый щелчок.

– Марина?! – крикнул он в трубку, боясь, что его не услышат. – Марина, это я, Сергей. Ты слышишь меня?..

Голос жены ему слышался не громче комариного писка, большую часть слов он не разбирал.

– Марина! – перебил он ее и заговорил по складам. – У ме-ня все нор-мально. Да… Не вол-нуй-ся. Жи-вем в гости-ни-це, пи-тание хо-ро-шее. За ме-ня не пе-ре-жи-вай.

Мембрана донесла еле различимое:

– Я поняла…

В этот самый момент воздух содрогнулся от грохота. Земля загуляла под стулом; звякнули ложки, составленные в стакан. Черемушкин вскочил.

– Это артиллерия… – бросил ему вдогонку журналист, но лейтенант уже выбежал наружу.

С орудийной площадки ветер относил клочья дыма, донеслась команда, и вновь черноту ночи разорвали вспышки, красные метеориты уносились к озаренному пожарами городу.

Он вернулся к столу. Капитан Меньшов, закончив разговор, задвинул антенну, вернул телефон. Потянулся к фляжке и, вспомнив, что она пуста, полез за куревом.

– Соврал… – пробормотал он, косо усмехнувшись репортеру. – Ночные стрельбы… Я же для нее не в Чечне, а в Чите. На сборах…