Текст книги "Дождь в полынной пустоши. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Игорь Федорцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

− Кто жалеет розги чаду своему…

− Старый дурак и не жалел…

Архиерей стерпел грубость и ругань. Не за себя, за братию. Может с его терпения им вскорости легче жить станет.

−…Так что остановимся на последних десяти. От меня требуется отстроить колокольню в Карлайре. Никаких особых распоряжений мне не дано. В чем вы убедились, внимательно прочитав отцовское поручение. Просто ваша обитель ближайшая к шинку, где я обычно засиживаюсь. Имеются какие-то возражения на мои намерения, выкладывайте, и мы расстанемся без нервотрепки. По мне, пять тысяч штиверов нашли бы применение и гораздо лучшее, чем оплачивать тысячу булыжников, уложенных в пустотелый столб, с десяти пудовым боталом на макушке, − мечтательная гримаса унгрийца, посыл архиерею, о юной греховности устремлений. − Но что поделать? Воля усопшего.

ˮВбить такому подчинение, надо сильно постараться!ˮ – восхитился Васпиниан баронской наукой. – ˮДругой бы деньги просто прокутил и не вспомнил о родительском наказе.ˮ

− Никаких возражений нет. Только небольшое пожелание, употребить часть средств на восстановление жилых помещений для братии. В большой нужде и большом стеснении живем.

− Тогда campanile* выйдет пониже, − сразу же предупредил Поллак, употребив архаичное название.

− Гордыня предосудительна, − согласился архиерей с условием.

Иметь колокольню славить малиновым звоном Царствие Небесное заманчиво, но и о юдоли земной следует подумать. Киновий нуждается в хорошем ремонте, двор в мощении, воскобойня и поволуша в перестройке. Всех дыр в хозяйстве не перечислить. Горько старцу за неприглядность вверенного кормления. За порушение и неухоженость, за допущенный чужой нерадивостью упадок.

− Не помешали бы старые планы монастыря. Имеются такие? Насколько знаю, монастырские подворья не возводили абы как. Хотя я гарантирую, развалившаяся колокольня, перестроенный под свои нужды, языческий ганах.

− Монастырь древен, несколько раз горел и разорялся войной. Не уверен, что планы найдутся. Но посмотрю в библиотеке. А что про ганах, не могу сказать. Не сведущ.

− Имея планы на руках, проще договориться со строителями, и выкроить вам, подлатать развалюхи монахов.

− Вы хотите нанять артельных?

− А что у вас полно толковых каменщиков сложить колокольню? Не обвалится через неделю?

− С божьей помощью….

− С божьей помощью только овсюг по полям растет, а пшеницу сеять и хлеб печь самому надо, − выкобенивался унгриец поучать старика. Роль, Задери-носаˮ не трудна, но до чего мерзка. Будто облит прокисшим супом. Но мудрость гласит, полководец, плачущий по солдатам, не выиграет битвы. Ему тоже не позволительно оступиться.

− Все в руце божьей, − не перечит архиерей.

− Тогда не теряем моего времени. Отправляйтесь в библиотеку, а я поднимусь на ганах. Туда можно подняться, посмотреть, пока не стемнело? Не свалюсь? А то в стенах трещины, кошка пролезет. Вон Милостивец стоял-стоял, а рухнул.

При упоминании ужасающей трагедии, архиерей осенил себя троекратным троеперстием.

− Смилуйся, на грехи наши.

− Ага, скидка не помешает, − пьяненько ухмыльнулся унгриец.

Заторопившись, Васпиниан позабыл (ах, память!) предупредить о брате Килиане. В жару и холод, под открытым небом, блаженный монах встречал и провожал восходы и закаты, на верху башни. Молился в тщетном усердии увидеть знак об искуплении. В чем грешен, не каялся и, на исповеди упорно молчал. Лишь твердил:,То между мной и Владыкой Небесным.ˮ В карцер бы его за строптивость, но там и молодой трех дней не протянет, а в блаженном душа еле теплится. Помрет до срока.

Первый этаж ганаха бывший хлев. Колину показалось, запах шерсти и тепла животных все еще присутствует, не выветрился, но затаился, схоронился до поры в швах кладки, под старыми балками, за белесыми саванами паутины. Жаль. Только показалось. Тот случай когда хочется обманываться.

Бестолково набито всякой рухляди. Увязанных десятками метел. Накиданных штабелем лопат, чистить и убирать снег. Гора торб с песком, посыпать дорожки. По углам жмутся бадейки с известью, подбеливать и подмазывать стены. То малое из монастырского порядка, на что хватало сил и средств поддерживать.

На втором этаже заделанные окна, копоть на стенах, разобранный очаг, над которым все еще висит очажная цепь. Забытая святыня, чуждая теперешней вере. Колин качнул рехыс*, послушать недовольный и обиженный шепот старого металла.

Третий и четвертый этажи − уазегдон – гостевые, сиротливо пусты. Когда-то здесь звучала речь, чествовали гостей и здравили хозяев. Над гостевыми − кьэбиц – кладовые. Тут уж совсем тоскливо и холодно. Ганах мертв давно-давно. С того времени как потух очаг. Кого согреет печальный звон чужой меди?

С братом Килианом унгриец столкнулся на верхней площадке, почти налетел.

− От кого прячешься, старый сыч?

− Не прячусь вовсе. Знамения жду. Ангела небесного! – обронив хлебную корку, перепуганный блаженный забился подальше.

− Считай, дождался, − посмеялся Поллак над монахом.

Не приближаясь, Килиан придирчиво осмотрел унгрийца, что-то бормоча о небесном сыне.

− Не похож, − монах втянул холодный воздух, отравленный вино-чесночным выхлопом. − Не может быть посланец таким.

− Кого ждали, того и прислали, − Колин подпнул утерянную горбушку к блаженному. – Встречай!

− Верно ли тебя? – не верил монах легким словам.

− И услышал я глас Господа моего: Кого послать мне? Кто пойдет за нас? И сказал, вот я, пошли меня. Я пойду*! − убеждал Колин, внося полную сумятицу в замутненный разум блаженного.

Убедил бы. Наверное. Подвела рваная щека. Не бывает ангелов с изуродованными ликами. Благостны они образом и нравом кротки, и речь их врачует раны душевные. Этот же больше похож на искусителя. Нет за ним правды! И ему нет!

− У, бесстыжий! – погрозил блаженный обманщику и затих домусоливать в беззубом рту, подобранную с полу хлебину.

Монастырь прибывал в упадке и запустении. Не со вчера и не с позавчера. Лет двести. Просветителей не любят. А за что собственно? Чего не коснись, во всем их верх. Что не слово − клеймо истины. Что не деяние, подвиг во славу Всевышнего. По земле ходят, головы к облакам задрав. Кому понравится жить с такими в соседстве и принимать таких в доме? То-то же.

С высоты ганаха запустение явственней, масштабней. Святые Ворота перекошены и левая створина забыла, когда закрывалась. Гранитная арка въезда, потеряв запорный камень, развалилась, и тяжелые обломки лежат у входа. Убрать то ли руки не доходят, то ли не хватает этих самих рук, то ли жалко тратить немногие силы на неблагодарный труд. Растолкали груду, удобней перешагивать и, слава богу. Сразу у ворот ночлежный дом, по-старинному поволуша. Гостей не привечали давно, но пускали нищих бродяжек. Отгородили специальный кут для бедствующих старух и баб с малыми ребятишками. Делились последним, не жадничали. В одном из окон повалуши висит искорка молитвенной свечи. Пришлые молятся, вознося хвалу Небесному Отцу за кусок и кров. Не велики дарованные блага, кров тесен, кус мал, но какие дадены. Грешно подозревать, но молились бы и татю разбойному и поганому иноверцу. Когда брюхо подведет к хребту, да ребятня дохнет, едино кто протянет сухарь и воды. Рядом с повалушей − хворобня, пользовать больных и немощных. Пустые окна, отсутствуют двери, схудавшая кровля ввалилась в короб сруба. Не практикуют монахи лечение. Некому. Вывелись лекаря, да и накладно. Сами себя пользуют молитвой и постом. За хворбней, по едва уловимым невыразительным теплым запахам распаренного зерна, поварня с выводком сарайчиков, сараюшек и сараев. В одном сонное кудахтанье кур и тоскливое блеяние голодных коз. От большинства подсобных строений остались лишь безобразные остовы. В холодные времена дерево разбирали на топливо. Не по карману дрова-то. Прямоугольники под соломенными скатами − киновий и воскобойня. Отдельно пожженный скрипторий. Все здания, не занимать пространства, притулены одной из своих стен к высокому каменному забору. Центр застройки, маленькая, древняя, без единого гвоздя рубленная, церковка, похожая на очерневшую головешку и рядом, основа всему, крепь веры и духа, храм, неподвластный бурям перемен. К храму пристроен низенький дом архиерея. На особицу, торчит ганах, приспособленный под колокольню, но бить не в колокол, а в клепало*.

Унгрийцу любопытна восточная сторона, со скрипторием. Не столько от пожара, сколько от людского недогляда, часть фасадной стены обрушилась. Из обломков камня и высоко поднявшейся полыни, боязливо подглядывают окошки полуподвала. Через забор к скрипторию, угол в угол, длинное строение, бывшая монастырская конюшня. Греховным считалось содержать такую скотину на святой территории, оттого и вынесена за пределы двора. Теперь конюшня часть ухоженной усадьбы Ренфрю. В сгустившихся вечерних сумерках хорошо видны огни двух сторожек, факельный обход с регулярностью в четверть часа, и ленивые призраки спущенных с цепи мерсейских леопардов.

− Отличный вид, – одобрил унгриец соседство монастыря с жилищем ростовщика.

Но было еще дополнение. К увиденному. Колин давно приучился выслушивать из разговоров, обрывочных и сказанных походя фраз, из недосказанностей, непонятностей, отвлеченностей, полунамеков и оговорок полезное. Мыть из чужих обдуманных и не обдуманных речений, драгоценное золото сведений. Оставалось только понять, в чем ему польза от упомянутой архиереем иконы Святой Афры, писаной по старым канонам?

***

Моффет выжидал не говорить под руку. Женщина жадно, по-мужски, хлебала вино. Кубок трясся и стекло мелко цокало об зубы. Ей до горловых спазм противен вкус его семени. Она и не скрывала своего отвращения. Что ж, у всякого свои сильные и слабые стороны. И первых гораздо меньше вторых. У нее – пьет, что верблюд и презирает своего богоданного короля.

ˮЧего мучается?ˮ − не впервой задавался Моффет вопросом, но как и до этого, лишь строил догадки. Спросить саму? Или лучше спросить самого себя, что он находил в немолодой, некрасивой бабе, держать её рядом и отказывать в подобной милости другим? Король разглядывал женщину, как разглядывал бы отменно натасканную охотничью суку и хорошо выезженную кобылу. Может все дело в том, она его сука, его кобыла? И плевать на заплывшие жирком бедра, отвисший животик, дряблую грудь с морщинистыми сосками, складки на шее и второй подбородок. На густые брови, не выразительные глаза, крупный мужской нос, рыбью хищную большеротость и кокетливую мушку над верхней губой.

ˮМушка совершенно лишняя,ˮ − утвердился Моффет и пока любовница большими судорожными глотками глушила годельо, выбрал из вазы коричный шарик, начиненный черносливом с медом и, роняя крошки в постель и на себя, с удовольствием схрумкал. От сладкого и корицы приятно печет язык и нёбо. Он сгрыз еще парочку и, обсосав вымазанные начинкой пальцы, спросил.

− Как поживает наш юный барон? Я с огромным удовольствие подписывал ему титульные бумаги. Даан буквально исходил желчью. Таким я его видел, когда тетка выставила оболтуса из собственной спальни без штанов и рубахи.

Женщина с хрипами отдышалась, отшвырнула кубок, навзничь откинулась в постель. Судорожно сглатывала не унимающуюся тошноту. Если бы Моффет мог рассчитывать на её искренность услышать мнение о себе, то не удивился бы, что ассоциируется у любовницы с выплеснутой из ночного горшка кучей дерьма. Расплывшейся и вонючей. По поводу себя он давно избавился от всяких иллюзий. Так и есть – куча. Того самого. И это крайне его забавляло.

− Вздумал отыскать генеалогическую связь с эгльскими фамилиями, − поделилась женщина свежими сведениями.

− Он занимается подобной ерундой? – не поверил Моффет. От унгрийца ожидаешь дерзостей и эпатажа, а не составления родословной.

− Ерундой? Похоже, мальчишка нацелен равноправно сесть за один стол с солерами в Королевском Совете и ищет тому не обоснование, но предлог. Тень предлога. След от тени. Предположения, что таковой след имелся, − убедительно доказывала любовница.

ˮМожет потому она со мной, что я ей верю? Все еще верю,ˮ – не озарение, но обвинение Моффета самому себе. С подобными заблуждениями надо прощаться при рождении. Дольше протянешь.

− Найдет?

− Не найдет, придумает.

− Еще один на мою хлипкую шею, − хлопнул король по собственному загривку.

Шее Моффета позавидует любой откормленный на убой боров со Скотного рынка.

− Забери к себе. Пока на него невелик спрос.

− Думаешь, унгрийца потянут?

− Вопрос ближайших дней.

− И денег.

− И денег, − согласилась женщина.

− Как он вообще? – грыз Моффет забившийся под ноготь чернослив и мелко отплевывал.

− Если в Унгрии хотя бы треть таких, либо выжги пфальц, либо прикорми как следует. А лучше страви с Анхальтом.

− У них нет общей границы.

− Зато есть ты.

− Я подумаю, − почти пообещал Моффет. Идея-то хороша! Баба-баба, а соображает! − Расскажи мне о Поллаке, − попросил он. Парень занимал его. Наглость второе счастье. Станет ли унгриец вдвойне счастливым? Быть ли тому скорым свидетелем?

− Себе на уме. Ни с кем близко не сходится, ни к кому особо не привязан.

− Достоинства?

− Основных два. Резаная морда и хер между ног. Остальное прилагается.

− А недостатки?

− Все-то же, но в обратном порядке. Как и у всех мужиков.

ˮЗлится?ˮ − расслышал Моффет некие подозрительные нотки.

− Лисэль освободила ему подушку?

− Сам освободит. Не упустит уцепиться за возможность удержаться в столице. Столичная канава ему, как выяснилось, тесна.

− То есть вопрос решенный? – оставил в покое ноготь Моффет.

− А ты сомневался?

− В ней нисколько. А в нем… Хм…, − король подумал о чем-то, чего женщина не смогла предугадать. Или не стала этого делать. − Если Лисэль выкинет из-за него какую-нибудь глупость, подарю марку. Маркграфа не стыдно и в Совет пригласить.

− А если он?

− На каторге вечно не хватает крепких рук и спин.

− Ему передать?

− Так будет не интересно. Но предположу, он оберет мою свояченицу до нитки.

− О, деньги унгриец считает, не хуже твоего казначея.

ˮВ своем тыканье она само очарование,ˮ − восхищен Моффет фамильярностью и непосредственностью любовницы. Тыкать надо уметь. − ˮЯ умею,ˮ − почти смеется король.

− Увы, моему бедному казначею нечего считать, а вот твоему унгрийцу, похоже, очень даже есть. У мальчишки недешевая одежда и дорогое оружие. В Стальной Лоб не всякий вхож. А он из него не вылазит. И не всем по карману шнепфер ковки двухвековой давности и два чудесных алкуса. Ты не знаешь, кого он готовится прирезать?

− Нет, я еще не доросла до таких откровений с ним. Разве что Аранко.

− Вот-вот, еще прибавь юную баронессу и смазливых служанок. Достоверно знаю, его родитель не входит в первую сотню Унгрии и даже третью не замыкает. Откуда у засранца серебро?

Слушая Моффета, женщина утвердилась, толстобрюха информируют о Серебряном Дворе регулярно и помимо нее. Приглядывают и за новиком.

ˮАкли или канцлер? Или он еще с кем-то спит, кроме меня?ˮ – подкатилась она под толстенный бок монарха.

− Тебя это беспокоит?

Король сам не вполне определился, беспокоит его или нет активность, а главное деньги, какого-то сопливого выскочки.

ˮПопытать бейлифа?ˮ − Моффет медленно вез липким пальцем по телу любовницы. От подбородка, по складкам шеи, ниже…. − ˮУ нее чувственная грудь,ˮ − обводил он концентрические круги вокруг топорщившихся сосков.

− Меня всегда нервирует, если кто-то живет не на последний грош и отменно владеет мечом. Поскольку где-то он этот грош взял или ему ссудили, а меч не связан со мной вассальной клятвой.

− Ничего не поделаешь. Аранко умудрилась всех опередить.

− Чушь! Он попользовался девчонкой, так же как Гусмаром.

− Попользуйся ты. Раз тебе такой необходим, − второй раз предложили королю.

ˮУж не хочет ли она мне его подсунуть. А что? Он во дворце, она в постели?ˮ − вкралось подозрение Моффету. К любым советам король относился с предельной осторожностью. Но в паранойю не впадал.− ˮА втроем получится разместиться?ˮ − оглядел он широченное ложе.

Справиться с приступом неуместного веселья, спросил.

− А как его баронство проглотили остальные?

Женщина прекрасно короля поняла.

− Завидуют. Кто больше, кто меньше.

− Могут создать неприятности?

− Кому? Унгрийцу?

− Вижу, ты высоко ценишь Поллака.

− Тебя не было на крыше дворца в тот момент, когда он окунал в помои Гусмара и Исси.

− Новики настолько мелки? – не поверил Моффет. Серебряный Двор, конечно, не центр столичной жизни, но и там живые люди.

− В общем-то, да.

− То есть среди малолетних дурачков и шлюшек завелись нормальные?

− Тараканов не выведешь.

− А эсм рыцарь? Кэйталин, кажется?

ˮЕму важно о ней знать,ˮ − тут же отметила женщина.

− Рыцарством содержимое мотни не заменить.

Моффет честно захохотал. Когда любовница нескучна, многое меняется.

ˮЧего в ней больше, бабы или шпионки?ˮ – доискивался король правды, и в который раз приходил к выводу о редком сочетании одного с другим. Умелая – ублажить. Умная – поддержать разговор. Строптивая – лезть в его дела. Сообразительная – понимать, чем излишнее вмешательство для нее закончится. Продажная – при торговле его привязанностью. Верная – не в постели, хотя это тоже, но в выполнении его некоторых поручений. Достаточно осмотрительная не перегнуть палку с личными амбициями. Чего уж там, женщина со всеми напастями неплохо справлялась. Даже с его,Te irrumo*ˮ.

− Ага! Уже крутит подолом кому понравиться?

− Тебя удивляет? Девочке надо устраиваться. От Сати её быстро ототрут.

− Поллак?

− Вполне возможно он проделает это первым.

− Устрой девчонку сама, − пропала веселость у Моффета. – Так чтобы хоть какая-то польза.

− А от нее должна быть польза?

− От нее – да! И от её п. зды тоже.

− Я подумаю.

− Думай, но не долго. Пока эсм рыцарь сама не придумала. Своеволие Илльзов у нее в крови.

ˮДевка у него на глазуˮ, − не пропустила женщина мимо невольной оговорки Моффета. − ˮКамер-медхин старается?ˮ

− Зачем же было её тащить в Карлайр? – звучит промежду прочим, но с прицелом выведать.

− Не твоего ума дело, − не грубо, но заткнул Моффет любовницу. – Лучше сообрази, как Поллака привить к Сати. Иначе моя вредная и недалекая дочурка, стопроцентно бестолково распорядиться унгрийцем. А он бы ей очень пригодился.

− Поллак берет дорого.

− В столице дорого все. Вот если вывезти нашего барона подальше.

− И куда?

− В Анхальт.

Палец Моффета несколько раз объехал пупок. Тело женщины легонько содрогнулось касанию.

ˮЩекотно?ˮ − ему нравилось изучать и дразнить её. – ˮИли притворяется?ˮ

Он прислушался к её дыханию. Ровное. Притворяется. И палец, рисуя волны, побежал ниже. Женщина угадывая намерения, чуть раздвинула ноги. Моффету стало совсем-совсем не интересно и он убрал руку.

− Сати едет?

− А почему, собственно, ей не ехать? Отправится сразу после Дня Всех Святых. Раз брак с Гусмаром побоку (кто бы его допустил?), нечего тут болтаться, искушать других.

− Она справится? Штатгальтером?

− Штатгальтером будет тот, кто доберется до её манды. Ведь кто-то же позарится и доберется? Почему бы не унгриец? А ей достанется роль прекрасного символа штатгальтерства в вольнолюбивом Анхальте.

− Там нужен не штатгальтер, а палач.

− Вот именно. Даже ты это понимаешь. Поллак подошел бы. Со мной он не связан. С Краком тоже. Легче баронам переварить его присутствие в их вотчинах.

− Не переварили бы унгрийца самого.

− Тогда он мне бесполезен. Но не думаю, что это легко и безнаказанно проделать. Даже смутьянам из Анхальта. Изжога замучает.

− Тебе не жаль отправлять дочь к дикарям?

− Я король. Единственно кого мне жаль – себя. Поскольку я в данном случае…, − Моффет звонко шлепнул себя по брюху, – …наглядный образ Эгле. Не столь прекрасный, но вполне терпимый.

Он рассмеялся, воспоминая, как любовница хлестала годельо. Не всякий выпивоха так управится.

− Не торопишься отсылать её в пфальц? Почему не потянуть до Рождества? Ты же вроде хотел? Или ближе к весне?

− Торопят. Свалил бы на обстоятельства, но у обстоятельств весьма конкретные имена.

− Арлем отправится с ней?

− Нет. А почему спросила?

− Последнее время некоторые склонны подозревать её твоей дочерью. Старине Ноксу это бы не понравилось.

− Старине Ноксу пять лет как все равно. И прежде было все равно, когда он выгреб малышку Мейдлин из-под меня. Что до того, чья она дочь…. Чем еще занять праздные умы некоторых моих подданных? Пусть гадают. Пока заняты гаданием, на остальное времени не хватит. А я…. – Моффет мечтательно вытянулся и закинул руки за голову. Густо заросшие подмышки воняли застарелой кислятиной. Он их протер углом одеяла. Стало липко, но воняло не меньше. Женщина терпела.

Моффет знал родовую историю любовницы. По настроению верил и сомневался в ней. Давно, когда её неудачливый папаша вернулся из плена, первое что сделал, отдал старшую дочь солдатам, пособившим ему сбежать. Так просто, вывел за руку и толкнул в лапы слюнявым, грязным оборванцам.

− Ваше!

Не ваша, а ваше, словно какую-то никчемную бросовую вещь.

Те не отказались.

В отместку средняя дочурка подсыпала в котел отравы и папашины вызволители передохли прямо во дворе замка. Следствие длилось недолго, и разозленный родитель вывесил средненькую за замковую стену, в отхожую дыру. Младшая из сестер, ей тогда было одиннадцать или двенадцать, повременила квитаться, набралась ума и силенок, и удавила отца в постели. Удавила медленно, упиваясь каждым мигом отмщения. Каждой секундой его смерти. Любовалась кривыми ногами выпачканными в исторгнутых нечистотах, намокшей в моче рубашкой, эрегированным членом, выпученными красными глазами. Довершая месть, смачно сплюнула в открытый, сведенный предсмертной судорогой, рот. Его любовница умела дожидаться необходимого момента и использовать его, черпая силу в ожиданиях.

ˮМожет и сейчас ждет, но меня?ˮ − нынче Моффет веровал в прошлое женщины.

−…А я наблюдать, как ты пьешь годельо, − закончил король прерванную фразу.

***

Гость, опустил приветствие и, не чинясь, по-свойски свободно, сел на предназначенное ему место. Спиной к окну и боком к дверям. С нескрываемым удовольствием скрипнул спинкой кресла, шлепнул ладонями по подлокотникам. Опять же, по-свойски, без спросу выхватил из тарелки самое крепкое и краснобокое яблоко. Перебросил из руки в руку. Словом повел себя безрассудно и беспечно. Китц наблюдал за унгрийцем, как наблюдает в засаде хищник за мелким проказливым грызуном. Не ведомо сопляку, скольких в этом креслице умучили. То же, небось, думали, на дружескую пирушку приглашены, под вино и ветчину турусы разводить. До дружбы надо постараться и очень постараться дожить. С этим у юнца откровенно плохо. Со старанием. Как говорится: ˮНе в ту сторону оглобли.ˮ Китц вымучил на своем лице нечто несуразное. То ли улыбку, то ли доброжелательную готовность угрызть. Недоумки любят, чтобы им улыбались. Не девки вроде от улыбняков млеть. Конечно, душевный разговор, на который парень настырно набивался, лучше бы организовать в другом месте. Купания в холодном канале ни один барон долго не перенесет. А сидение в могильных катакомбах Старого Кладбища благотворно влияет на понятливость и сговорчивость. Очень, очень трогательно получается слушать, когда каленое железо прикладывают к мудям. А эхо? Нигде такого не услышать. Звонкое, долгое, переливчатое. Но с молодым умником приходилось разбираться здесь, вне катакомб и холодной воды. До момента встречи мнение о нем складывалось благоприятное. Но вот вошел, сел и все испортил.

Китц искоса глянул на Удава, пристроившего сухой зад на подоконник.

ˮКак тебе?ˮ

Удав в полных непонятках. Не сходятся дела с картинкой.

− Многие про тебя говорят. Разное. Вот и решил самого послушать, − приготовился Китц судить и рядить.

На одного взглянешь – лужу наделает. Другого голосом возьмешь, что мышь сидеть будет, не пискнет. Есть такие, не припугнешь − не сговоришься. С иными не сговоришься вовек. Кто гонорится, кто хорохориться, кто с почтением, но свое гнет. С разными людьми общаешься. Жизнь такая. Но вот этот… Непонятный он. То ли сам по себе непонятный, то ли те, кто за ним. Вот и разберись. Но в одном Китц убежден, весь бардак от таких. Непонятных.

− Свет от окна выдаст вашего помощника, вздумай он покинуть свой насест, − Колин указал на темное пятно, накрывшее часть столешницы. – Вам до меня дотянутся, стол широк. Даже не представляю, куда с вашим брюхом рыпаться. А вот креслице, что подо мною… Я достаточно тощ, не застрять между тесных подлокотников. – Яблоко со шлепком перелетело с ладони в ладонь и, унгриец уверенно, не сказать нагло, продолжал. − Подняться сюда ведет узкая лестница. Одному-двум куда ни шло, но больше народу не выдержит. К тому же на площадке, перед порогом, скрипучие половицы. Поют, за версту слыхать. Дверь хороша, не придерешься, а задвижка допотопная. А это шнурок от нее, − срезанная веревка змейкой скользнула на пол. − Теперь открыть только изнутри комнаты. А в комнате вы, я и окно, − и напомнил. – И невысоко. Сделаем ставки? – это уже о собственном шнепфере.

Китц хищно прищурился, кивнул подручному – глянь дверь, не пустое ли мелет?

ˮИнтересно себя поставил,ˮ − подивился канальщик званному гостю.

Удав двинулся в пол-оборота, не упуская Колина из вида. Но только отвернулся и, мелькнув красным мазком в воздухе, яблоко ударило сзади, в подзатылье. Жестко хрустнуло. То ли шейные позвонки, то ли черепушка, то ли разлетевшийся брызгами тяжелый и сочный плод. Удав нырнул вперед, грохнулся на пол и не шелохнулся.

ˮЧувствовал же гнилуху!ˮ − ожгло Китца чувство близкой опасности.

Глава канальщиков дернулся, но ничего не предпринял. Характер показать не повелся. А может прибздел малость, памятуя, скольких молодчик облупил да ошкурил.

− Меньше действующих лиц, больше взаимопонимания, − объявил Колин явно напрягшемуся собеседнику. – Уговор! О ваших и не ваших покойниках, вспоминать не будем.

ˮНе я ему, а он мне мозги мыть собирается!?ˮ − мешкал возмутиться Китц. Быстрые перемены выбивают из колеи. За что хвататься, с чего начинать? Жизнь учит быть вертким, но тут-то куда повернуть?

− Не боишься? За головенку? – потянулся канальщик налить себе вина. Рядом с бутылью нож, слоить мясо. С мечом толком не развернешься, тесно. Успеет среагировать. А вот ножичек самое оно. Сподручно. Не прикончить, так самоуверенности мальцу поубавить. Метки на роже подновить, да разнообразить. А то и в глаз вогнать.

Унгриец одобрительно покачал головой – давай, пробуй!

Ох, и чесалось Китцу вздуть нахального щенка. Но мудро отказался от всяческих резких телодвижений. Но мандраж свой доведется, припомнит.

− За чью? – уточнил Колин, удобно развалясь. Даже чуточку сполз полулежать.

ˮНогой в стол и назад перекатиться,ˮ − прочитал Китц действия юнца в случае забав с ножом. И тут же сообразил, не в стол, а в блюдо, выступавшее за край. – ˮТочно зубы черепком выбьет!ˮ – даже ошалел канальщик от дерзкой задумки сопротивляться. – ˮНе…. не будет он, что крысенок по углам метаться. Да и не загонишь его в угол,ˮ − уже трезво рассуждал гостеприимный хозяин. − ˮСамого бы не загнал.ˮ

− За свою, за чью еще, − подсказал канальщик дарованию потрошить ночных и дерзких.

− Моя при мне, − забавлялся унгриец, терпеливо дожидаясь, когда забавляться обоим надоест.

− Временно, − смаковал Китц вино и слово. Ни от того ни от другого, никакого удовольствия. Не любил он, когда все разом и не по его.

ˮЧего же про парнишку не рассказали? Или Удав проушанил, толком не вызнал?ˮ

− Нет более постоянного, чем временное. А вы легковерны, − Колин уселся ровней, говорить о важном. − Яблочком не угостите?

− Не похож на голодного-то, − отказал Китц, вглядываясь собеседнику в порезанную рожу. Все что он сейчас чувствовал, желание наподдать сосунку. По-отечески привить науку уважения к старшим. Раз у других руки не дошли.

− Как скажите. А за приятеля еще поблагодарите, − нахально заявил унгриец. − И вы и он, как оклемается. Сохранил вам от вас же.

− Удав слишком ценный подручный, разбрасываться.

− Но не ценней того, о чем будем договариваться.

− Считаешь, такое возможным? – не стал отказываться Китц выяснить из-за чего весь сыр-бор. Видывал он парней и рисковей. Тех, кому легко все давалось. С серебряной ложечкой во рту родились. Правда и жили такие, что мотыльки-бабочки. Раз и погорели на очередном фортеле.

ˮУдача не баба − раком не поставишь,ˮ − к месту, в тему поговорка. Кому как не ему, разменявшему пятый десяток, знать.

− Заверяю, вы столько не заработаете нигде, никогда и, ни у кого. И не наворуете, и не награбите и не отберете, даже за сто лет.

− Ну-ну. Пока даже на языке не сладко.

Оуф Китц никогда не жаловался на судьбу. Грех пенять Всевышнему на житуху и отпущенные таланты. Кому ума три меры вложено, кому руки золотые приданы, кому знатность и родовитость досталась. Оуфу Китцу перепало безошибочное чутье на прибыток. На богатую в деле добычу. И вот, сидя напротив зеленого юнца, невесть кого из себя возомнившего, а скорей всего неких людей представляющего, которого терпел в силу собственного желания и любопытства, он готовился услышать волнующую сказочку, про молочные реки и кисельные берега.

− Так и ваш друг Виллен Пес в начале говорил.

− Он мне не больше друг, чем городской палач.

− Палач-то вам, чем насолил? – пошутил унгриец. Китцу не смешно. Гостю плевать. Он имел в виду совсем другое. − Послушайте, качир…

Тальгарское словечко шершавило слух, что точило клинок.

−… в одного не получится. Или получится, но плохо. Плохо не подходит.

− А я еще ничего не услышал из того, что подойдет лично мне.

− Вион Ренфрю, − выдал Колин волшебное имя.

− Что-что-что? – канальщик подался вперед, едва не свернув стол. Оказывается он еще способен удивляться. И еще находятся люди способные его удивить. Черезмерно.

− Вион Ренфрю, − довольный хлопок по подлокотникам сменить позу. Расшевелил-таки старого мерина.

− Гы… Гы-гы… Гы-гы-гы…. Ты ненормальный, барон? – сдерживал подкатывающий смех канальщик. – Ты соображаешь, о чем мне толкуешь?

− У тебя сомнения?

Китц неуважение пропустил. Как оно дальше будет?

− И очень… очень большие.

− Напрасно…, − готов доказывать Колин.

ˮПридется повозиться,ˮ − не особо огорчился унгриец.

− Вот скажи, у кого сейчас больше всех в мошне в Эгле?

− У короля, – не подумав, ответил Китц.

− Я этого бреда не слышал, − возмутился Колин наивностью тертого мужика.

− У солеров или попов, − пустился гадать канальщик.

− Очень неверно. У торгашей. Особенно зерном и мукой.

− А причем тут Вион?

На всякого должен иметься свой, камень за пазухойˮ и Колин выложил перед Китцем шесть ноблей. Три старых и затасканных, и три новых, ярких что яичный желток. ˮТридцать серебряников по два раза,ˮ − сказал бы, но не осудил тринитарий.