Текст книги "Певцы Родины"

Автор книги: Игорь Долгополов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

участников красноярского бунта. И он считал своим долгом гражданина создать

это полотно.

Величаво плывет по необозримой глади красавицы Волги струг Разина.

Лебедиными крыльями взмахнули весла. Гудит тетивой натянутый парус. Атаман

задумчив. Печаль омрачила его чело... Плещет волжская волна о борт струга,

льется раздольная песня, звучат гусли.

Богатырская, удалая, редкая по поэтичности картина наполнена светом

свободы, радости бытия, борьбы.

Белинский писал: "Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно

объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем".

Эта замечательная, глубокая мысль находит воплощение в резонансе,

который вызывали исторические полотна Сурикова у современников, В самом

деле, почему картины художника "Утро стрелецкой казни" и "Боярыня Морозова"

воспринимались зрителями необычайно остро? Ведь, казалось, сюжеты этих

холстов принадлежат далекому прошлому. В чем же дело? Оказывается, в том,

что картины Сурикова будили в людях ненависть к угнетению, рождали

свободолюбие, желание борьбы с самодержавием.

Широко известны воспоминания старых революционеров, собиравшихся в

Третьяковке у картин "Утро стрелецкой казни", у репинских "Бурлаков" и

"Ивана Грозного" и дававших клятвы на верность в борьбе с царизмом.

А вот рассказ самого Сурикова о встрече, происшедшей во время

очередного путешествия по Сибири, рассказ, говорящий о многом:

– Деревушка – несколько изб. Холодно, сыро. "Где, – спрашиваю, -

переночевать да попить хоть чаю? Ни у кого ничего нет". – "Вот, – говорят, -

учительница ссыльная живет, у нее, может, чего найдется". Стучусь к ней.

"Пустите, – говорю, – обогреться да хоть чайку попить". – "А вы кто?" -

спрашивает она. "Суриков, – говорю, – художник". – "Боярыня Морозова"?

"Казнь стрельцов"? – "Да, – говорю, – я". – "Да как же это вы здесь?" – "Да

так, – говорю, – я тут как тут!" Бросилась она топить печь, мед, хлеб

поставила, а сама и говорить не может от волнения.

Понял я ее и тоже вначале молчал. А потом за чаем так разговорились,

что проговорили до утра.

Утром подошел пароход. Сел я на него, а она, закутавшись в теплую шаль,

провожала меня. Пароход отошел. Утро серое, холодное, сибирское. Отъехали

далеко-далеко, а она, чуть видно, все стоит и стоит одна на пристани. Да,

тяжела была их жизнь в изгнании...

В книге русской революционерки-народницы Веры Фигнер "Запечатленный

труд" рассказывается, как в далекой ссылке подействовала на нее гравюра,

исполненная с картины "Боярыня Морозова":

"Гравюра производила волнующее впечатление. В розвальнях, спиной к

лошади, в ручных кандалах Морозову увозят в ссылку, в тюрьму, где она умрет.

Ее губы плотно сжаты, на исхудалом, красивом, но жестком лице – решимость

идти до конца; вызывающе... поднятая рука, закованная в цепь... Гравюра

говорит живыми чертами: говорит о борьбе за убеждения, гонении и гибели

стойких, верных себе. Она воскрешает страницу жизни... 3 апреля 1881 г.

Колесница цареубийц... Софья Перовская".

Такова сила истинного искусства, вызывающего поток ассоциаций, будящего

мысль, зовущего к свету.

Так микеланджеловские "Рабы" становятся символами борьбы за свободу,

"Капричос" Гойи утверждаются на века грозным осуждением тирании и

мракобесия, "Свобода на баррикадах" Делакруа и герои эстампов Домье

воспевают победу света над мраком. Так и су-риковские "Стрельцы", по

существу, весьма далекие от идеи свержения царизма в России, объективно

встали в ряд борцов с самодержавием. Это логика бессмертной жизни истинно

великих пластических образов.

Поэтому бесконечно дорого и близко нам художественное наследие В. И.

Сурикова. Сегодня мы с особым радостным чувством в ряду с именами Пушкина,

Лермонтова, Некрасова, Толстого, Достоевского, Горького, Глинки, Бородина,

Мусоргского, Брюллова, Иванова, Репина называем и его.

Взглянем на автопортрет художника.

Словно в века вглядывается кряжистый, немолодой человек. Спокойствием,

силой веет от открытого лица мастера. Шестьдесят пять лет за плечами. И

каких лет! Чуть устало глядят на нас глаза, видавшие и триумфальные

вернисажи, и газетные полосы, где что ни строка, то яд змеиный... Глаза, не

знающие покоя... Все видеть, объять, понять! Заметить вершкозую погрешность

в саженном холсте. Увидеть в толпе такую нужную, единственную, заветную

натуру. Рассмотреть в массе знакомых друга, товарища. Не проглядеть злодея.

Воля. Неодолимая, непреклонная в твердых скулах, суровой линии рта,

самой осанке – не манерной, но гордой. Труд полувековой, непрестанный

оставил на челе след забот каждодневных, неуемных... Это он сказал как-то о

своей работе:

"Если бы я ад писал, то и сам бы в огне сидел и в огне позировать

заставлял".

В этом аду и раю творчества пробежали дни, полные до краев радостей

взлета и горечи падений.

Художник мечтает переехать жить на родину, в Красноярск, подальше от

столичной суеты. Мечтает написать "Красноярский бунт". Полон замыслов

"Пугачева". Через год, в 1914 году, он скажет о последнем путешествии по

любимой Сибири:

"Сегодня по Енисею плавали на пароходе. Чудная, большая, светлая и

многоводная река. Быстрая и величественная. Кругом горы, покрытые лесом. Вот

если бы вы видели! Такого простора нет за границей".

Далеко в века глядит предельно честный, простодушный, мудрый человек,

коренной сибиряк Суриков...

Виктор Васнецов

Гудит степь под копытами могучих коней. Полдень. За синей грядой

холмов-великанов блеснула зарница. Ударил гром. Жаркий ветер разметал

косматые гривы лошадей. Положил, примял седой ковыль. Тронул с места

белоснежные громады туч. Богатырская застава... Ни ворогу, ни зверю не

пройти, птице не пролететь.

Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Богатыри... Бескрайняя

степь раскинулась перед ними. Почему насуплены густые брови Ильи? Куда так

пристально глядят витязи? Что зрят они? Не будем гадать... Подъял мощную

длань старый казак Илья, вонзил орлиный взор в неведомую даль. Тронул из

ножен широкий меч Добрыня. Приготовил каленую стрелу Алеша.

Гордо застыли степные орлы на седых камнях, венчающих древние курганы.

Клубятся свинцовые грозовые облака. Дрожат молодые побеги елей... Еще миг -

и тронет поводья Муромец. Зазвенит меч Добрыни, и запоет стрела, пущенная

рукою Алеши. Грянет бой!

Миг покоя... Он напряжен, как тетива лука. Только кровавый глаз

неистового Бурушки, коня Ильи Муромца, говорит о том, какого напряжения

стоит это минутное ожидание, это кажущееся спокойствие... Неодолимая,

страшная сила запрятана, закована в эти мгновения перед сечью. Добродушны,

простосердечны богатыри. Они бы рады решить все миром, не проливать ничьей

крови. Но обид нельзя прощать, нельзя потакать ворогу.

Богатыри... Вот они во всем величии затаенной силы, беспредельной мощи,

удесятеренной верой в правое дело. Былинные, вечные.

Такими их создал художник Виктор Михайлович Васнецов. Почти век прошел

с тех пор, как в далеком Париже, в миг острой тоски по отчизне, в считанные

минуты, на глазах ошеломленного Поленова художник написал эскиз будущего

полотна. Это было прозрение, и большой живописец Поленов понял, что

присутствует при рождении картины небывалой.

– Что, полюбился эскиз? Возьми, – промолвил Васнецов, протягивая

небольшой холст другу.

– Спасибо. Но после того, как напишешь картину, – ответил Поленов.

Так на чужбине, в парижской студии, начали свою вечную жизнь

"Богатыри". Пройдет без малого четверть века, много испытаний предстоит

преодолеть автору будущего полотна, но настанет миг, когда великий труд

будет окончен и. картина придет к людям.

Виктор Васнецов... Огромен, неоценим его вклад в сокровищницу русской

культуры. Ему принадлежит слава открытия в нашей живописи волшебного мира

былин, сказок, преданий. Это он широко распахнул двери мечте.

Глядя сегодня на "Утро стрелецкой казни" и "Боярыню Морозову" Сурикова,

"Грачей" Саврасова или "Вечерний звон" и "Золотую осень" Левитана, мы

воспринимаем это как нечто вечное, всегда существовавшее с нами. Эти

живописцы были подобны первопроходцам, открывавшим новые земли. Таким

Колумбом мечты в русской живописи был Васнецов.

– Я художник девятнадцатого века. В новом веке – новые песни, и я едва

ли теперь сумею их спеть. Хорошо, если я смогу показать, что чувствовал и

чем жил в своем веке!

Однако пойдите в Третьяковскую галерею. Загляните в зал Васнецова и

побудьте там хотя бы полчаса. Вас поразит магнетическая сила холстов

живописца. Вы увидите сложнейшую гамму чувств, пробуждаемую в людях самых

разных возрастов. Все они всматриваются в картины Васнецова, будто увидели

что-то давно знакомое, родное. Люди подолгу простаивают у полотен "Аленушка"

или "Богатыри", о чем-то шепчутся друг с другом и уходят с лицами

радостными, просветленными.

Рождение этих, как теперь ясно, столь необходимых и хрестоматийных

картин было нелегким, а порою драматичным.

"Во мне нет ничего исторического, – говорил Васнецов. – Я только хочу

сохранить родную старину, какой она живет в поэтическом мире народа: в

былинах о трех богатырях, в песне о вещем Олеге, в сказке об Аленушке. Может

быть, это сентиментально, но таким меня уж возьмите".

Принадлежность делу народному, сокровенная связь с ним. Вот слова, в

которых особо остро и проникновенно звучит любовь Васнецова к родине.

"Мне было радостно в полной мере ощутить эту неразрывную связь с моим

народом. Эту радость я испытал на открытии на Страстной площади памятника

Пушкину. С необычайной глубиной и отчетливостью я ощутил, что я пусть

маленькая, но неотъемлемая часть того великого, чем являются для нас и

Пушкин и стоящие у подножия его памятника Тургенев и Достоевский..."

Скромность художника не поза. Васнецов был человеком сильным и

талантливым, и в то же время застенчивым и простодушным. Он увлекался,

влюблялся в свой замысел. Искал, мучился, радовался.

Автопортрет... 1873 год. Автору двадцать пять лет.

Строго, немного грустно глядит на нас молодой человек. Русые волосы

обрамляют худощавое лицо. Впалые щеки бледны, но это не означает немощь или

вялость. Нет. Молодой вятич силен. Это ему сказал Савва Мамонтов: "Если бы

ты не был художником, из тебя бы вышел славный молотобоец".

Выросший в далекой вятской глуши, юноша приехал в столицу со своим

особым миром образов – цельным, ярким, неповторимым. Казенный, холодный,

неприветливый город заставил его замкнуться. Но Васнецова нельзя было

назвать робким. Достаточно вглядеться в крупные черты его лица, чтобы

обнаружить недюжинный характер и волю.

Молодому вятичу повезло. С первых шагов в искусстве его заметили и

полюбили Крамской, Репин, Поленов, Чистяков. Полюбили за чистоту и

молчаливую ясность, которая свойственна натурам цельным.

Один из самых строгих ценителей живописи, Крамской, писал Репину:

"...Наше ясное солнышко – Виктор Михайлович Васнецов. За него я готов

поручиться, если вообще позволительна порука. В нем бьется особая струнка;

жаль, что нежен очень характером, – ухода и поливки требует".

"Ясное солнышко". Надо было быть поистине хорошим человеком, чтобы

заслужить у такого строгого судьи, каким был порою довольно жесткий

Крамской, столь лестный эпитет. Искренность, предельная честность, свежесть

чувств, умение мечтать – все эти свойства Васнецова привлекали к нему

друзей, помогавших ему в трудные минуты.

.. Любопытно, что большинство друзей Васнецова, чувствуя в нем большой

и оригинальный талант, вовсе не догадывались о той огромной внутренней

борьбе, которая происходила в душе их сверстника и ученика. Они считали, что

миссия молодого мастера в искусстве – это продолжение добрых традиций

передвижнического жанра в духе Мясоедова или Маковского. От них было скрыто,

каких усилий стоило Васнецову продолжать писать "маленькие жанры". Они,

естественно, не предполагали, что ему предстояло принять очень важные

решения.

В 1898 году Васнецов сказал: "Как я стал из жанриста историком,

несколько на фантастический лад, на это точно ответить не умею. Знаю только,

что в период самого яркого увлечения жанром в академические времена в

Петербурге меня не покидали неясные исторические и сказочные грезы...

Противоположения жанра и истории в душе моей никогда не было и стало быть не

было и перелома или какой-нибудь переходной борьбы во мне не происходило..."

Известно, что время сглаживает самые острые ситуации в жизни. Поэтому

не будем ставить в вину мастеру, забывшему, очевидно, за двадцатилетней

давностью свое отчаянное письмо к Крамскому, написанное в Москве, куда он

уехал из Петербурга в 1878 году:

"С каждым днем я убеждаюсь в своей ненужности в настоящем виде. Что

требуется, я делать не могу, а что делаю – того не требуется. Как я нынче

извернусь – не знаю, работы нет и не предвидится".

Крамской немедля ответил. Он был встревожен ду-шевным состоянием

Васнецова, но счел его временным малодушием художника, призванного, по его

мнению, создавать полотна в духе школы передвижников.

"Почему же вы не делаете этого? – писал он, имея в виду прежнюю работу

Васнецова над жанром. – Неужели потому, что не можете? Нет, потому что вы

еще не уверены в этом. Когда вы убедитесь, что тип и только пока один тип

составляет сегодня всю историческую задачу нашего искусства, вы найдете в

своей натуре и знание, и терпение – словом, вся ваша внутренность направится

в эту сторону, и вы произведете вещи поистине изумительные. Тогда вы

положите в одну фигуру всю свою любовь, и посмотрел бы я, кто с вами

потягается".

Крамской, возможно, как и другие, просто не почувствовал, не услыхал

внутренний голос Васнецова. Он не предполагал, к какому огромному

творческому взрыву уже был готов художник, а потому от всего сердца,

по-дружески уговаривал его не блуждать, а идти по проторенному пути.

Пристально вглядывается в нас двадцатипятилетний Виктор Васнецов с

автопортрета. Догадываемся ли мы о его самой заветной мечте, самом

сокровенном желании поведать людям новую красоту русского народного эпоса?

Ведь Виктор Михайлович вынашивал втайне эту мысль.

В самой глубине сердца вятич оберегал картины детства. Рябово...

Вятская губерния... Погожие летние дни. Поляны, цветущие луга. Дремучий бор.

Ели и пихты в два обхвата. Зверье. Птичий гомон. Бородатые мужики, похожие

на леших, добрые, сильные. Неспешные северные хороводы. Сказки и предания

седой старины...

Виктор родился 3 (15) мая 1848 года в селе Лопьял в Вятской губернии.

Вятич. Это гордое и простое имя с честью носил

Васнецов, впитавший в себя лучшие качества гражданина этого "далекого,

нетронутого края", – простодушие, ум и... умение переживать тяготы, которые

предлагала ему судШа а те далекие дни.

...Внимательно, настороженно вглядывается в нас молодой мастер. Его

брови вопросительно приподняты. Бну бы очень не хотелось, чтобы мы до конца

знали все его помыслы. Нет, не подумайте дурного. Просто он очень устал от

вежливого хамства чиновничьего Петербурга, от казенных заказов, от...

Впрочем, решение им уже принято, нужно время. Он посетит Париж, где по

совету Репина познакомится с культурой современной Европы. Там, в столице

Франции, он напишет себе программу на всю жизнь – эскиз картины "Богатыри",

которой суждено стать одним из самых известных полотен русской школы. А пока

молодому мастеру предстоит испытать провал своей первой картины-былины

"Витязь на распутье". И от этого фиаско его отделяет всего пять лет.

Возможно, он предвидит все тернии своего пути, и поэтому его лик строг и

немного грустен... Но не только легкая печаль видна на лице. Чувствуются и

скрытая сила, и уверенность. Через много лет художник с полным правом

скажет:

"Мы внесем свою лепту в сокровищницу мирового искусства, когда все силы

свои устремим на развитие своего родного искусства, т. е. когда, с возможным

для нас совершенством и полнотой, изобразим выражение, красоту, мощь, смысл

родных наших образов, нашей русской природы и человека, нашей настоящей

жизни, нашего прошлого, наши грезы, нашу веру..."

И он это сделал. Но потребовались многие годы борьбы, труда, испытаний.

"Книжная лавочка". Рынок, жаркий день, пыль. Под дощатым навесом

развешаны яркие картинки из жития святых. Грубо размалеванные лубки лежат на

прилавке. Мятые, они все же вызывают интерес немногих зевак. Покупатель -

бородатый мужик в сером кафтане, с топором за поясом. Он осторожно и бережно

держит в руках лубок с изображением страшного суда.

Мужик вздыхает и чешет затылок. Пожилой священник толкует ему смысл

картинки.

– Господи! Что же это с нами будет? – причитает старуха с надвинутым

на глаза платком.

– Ишь ты, глупая, – произносит батюшка, важно растягивая слова, -

придет пора, и настанет твой черед предстать перед страшным судом...

Русь... Могучая и бессильная. Воспетая и проклинаемая. Закоснелая в

своей отсталости, погрязшая в драме невежества и суеверия. Васнецов

талантливо изобразил обычную жанровую сценку той поры.

Вспоминаются гневные строки Некрасова:

...придет ли времечко,

Когда (приди, желанное!..)

Дадут понять крестьянину,

Что рознь портрет портретику,

Что книга книге розь?

Когда мужик не Блюхера

И не милорда глупого -

Белинского и Гоголя

С базара понесет?

Жаркое летнее солнце озаряет нищету во всей ее неприглядности. Воркуют

голуби на скате крыши лавки, шелестят листки лубков, вздыхают, охают

старухи, звенит трудовая деньга... Мерно текут серые будни провинциальной

Руси.

Крамской отмечал умение Васнецова "понимать тип". Он горячо обращался к

молодому художнику, разуверившемуся в необходимости своего искус-

"Неужели Вы не чувствуете своей страшной силы в понимании характера?

Дайте ей простора! Я как теперь помню Ваш рисунок купца, принесшего подарки:

голову сахара и прочей провизии к чиновнику и утирающему свою лысину. Да

будь это написано только, Вы увидели бы тогда, какая толпа и давка были бы у

Вашей картины..."

Убедительно? Может быть. Но Васнецов грезил о другом пути. Он свято

верил, что должен пробудить в народе чувство гордости и собственного

достоинства. Веру в свои силы и свободолюбие. Раскрыть перед ним былинные,

богатырские образы из героической истории Руси. Он мечтал донести до широких

масс русскую сказку, о которой Пушкин сказал: "Что за прелесть эти сказки!

Каждая есть поэма!"

Желание сказать новое слово, открыть людям в живописи новую красоту

становилось у Васнецова все неодолимее. О таких, как он, Лев Толстой сказал:

"Может быть, и рады были бы не мыслить и не выражать того, что заложено им в

душу, но не могут не делать того, к чему влекут их две непреодолимые силы:

внутренняя потребность и требование людей".

Это не значит, что Васнецов отрицал добрую роль своих коллег по

товариществу передвижников, Мясое-дова или Маковского, и, конечно, это никак

не означало, что он не признавал большой воспитательной роли жанров типа

Хогарта или Гаварни. Нет. Он просто хотел пойти своим путем.

Правда, до исполнения этого желания пройдет не один год... Он покинет

Петербург и отправится в Москву, на встречу со своей мечтой. Но впереди было

еще одно, последнее усилие, последняя дань жанру.

"Преферанс". 1879 год...

"Трудно мне было, – вспоминал Васнецов, – доделывать эту вещь в Москве.

Не было под рукой, когда заканчивал картину, подходящих людей...

Петербургского спокойствия и деловитости я у московских игроков наблюдать не

мог, москвичи играли как-то торопливо, как бы между делом, а в Питере

священнодействовали, видимо, от того, что им было скучно, что они

чувствовали свое одиночество в жизни".

...Глубокая июльская ночь. Тишина. Тикают стенные часы, отмеряя

скучные, выверенные до предела петербургские будни. Серые, похожие, как

близнецы, дни столичной жизни, жестоко регламентированные, взвешенные до

мелочей. При всей своей внешней респектабельности они состоят из цепи мелких

и крупных подлостей, лицемерия, чинопочитания, пресмыкательства и прочих

атрибутов чиновничьей иерархии Российской империи.

За крытым зеленым сукном карточным столиком красного дерева трое.

Неверный, дрожащий свет свечи озаряет лица игроков, убивающих время.

Всмотритесь в их физиономии – красные веки, дряблые натеки морщин, тонкие

губы. Все понимающие и порою ничего не видящие глаза. Таковы горестные

заметы пролетевшей жизни, прошедшей без великих радостей, а впрочем, и без

большого горя...

...Карты сданы. Снос определился. Вистующие ждут... Они сардонически

улыбаются, наблюдая за мучениями партнера, имеющего репутацию рохли и мямли.

Лысый старичок что-то невнятно бормочет, очевидно, подсчитывая возможные

взятки... Нетерпеливо постукивает пальцами сидящий напротив. Четвертый

партнер встал и подошел к столику с крепкими напитками. Игра идет по мелкой.

Скука... Неотвратимая, как рок.

Устало глядит на этих людей, где-то глубоко несчастных в своей

устроенной неустроенности, молодая дана, заключенная в золотую раму.

Мерно качается маятник, отстукивая минуты, часы, дни и ночи этих

безысходных лет обывательского прозябания-..

Васнецов написал холст великолепно. Он заявил себя этим полотном как

мастер первой руки.

"Скажите Васнецову, что он – молодец за "Префе-ранс", – передавал через

Репина Крамской.

Казалось, после этой картины жизненный путь художника определился.

Пиши! Слава, почет, деньги – все эти компоненты налицо. Но как это ни

странно, а, кожет быть, даже не столь странно, сколь, по мнению иных,

чудовищно, "Преферанс" стал последним жанром в творчестве Васнецова. Больше

никогда до самой своей кончины мастер не писал бытовые сюжеты.

В Третьяковской галерее в зале Васнецова "Преферанс" экспонируется на

одной стене с огромным полотном "После побоища Игоря Святославича с

половцами", датированным 1880 годом... Их разделяет пространство в

пять-шесть шагов. Дата создания разнится всего лишь на один год. Но между

ними – бездна. – Степь... Сумерки... Мглистое сизое небо. Багровая луна

встает из свинцового марева. Поле сечи... Страшная, неземная тишина окутала

необъятную равнину, тела павших воинов, степное разнотравье. Тиха... Ни одна

былинка не колыхнется. Ветер унес лязг и грохот битвы, стоны раненых,

яростные крики сражающихся.

Кажется, еще звенит стрела, пронзившая грудь молодого княжича. Он

мертв... Его мягкий, почти девичий лик, обрамленный русыми кудрями, горестен

и прекрасен. Тонкие брови, густые ресницы. Сумеречный свет луны отметил

глубокие впадины глаз, горький прикус запекшихся губ. Венком окружили его

голову васильки и ромашки. Привольно раскинулся воин на траве, будто спит...

Но не проснется он никогда! Как никогда не проснется и не встанет богатырь,

разметавшийся рядом на сырой земле.

Поблескивают шлемы, острые секиры, тяжелые булатные мечи, красные щиты

павших русичей. Быстро темнеет. Прилетевший жаркий ветер пошевелил оперение

стрелы. Заставил затрепетать синие колокольчики, поиграл в зарослях ковыля.

Тесны смертные объятия воинов. Скорбны их лики. Судорогой сведены могучие

длани. Глубоко запали невидящие глазницы. Смерть витает над степью. Медленно

встает над полем боя кровавый диск луны, озаряя мертвый лик побоища "на реке

на Каяле, у Дону Великого"...

Здесь нет живых. Некому рассказать о страшных часах трехдневной сечи

русичей и половцев. Люди ушли. Встают примятые травы. Яростно бьются орлы.

Грозная мгла затягивает небосвод. Пахнет гарью и горьким ароматом полыни и

сухих трав. В разрывах черных, нависших туч трепещут синие молнии... Вот-вот

ударит гром.

Оду павшим героям создал Васнецов. Он написал холст небывалый. Это была

картина-песня, полотно-былина. В нем явственно звучали строки "Слова о полку

Игореве", музыка Глинки и Бородина... Словом, это была новь!

Уж у храбрых русичей не стало Тут вина кровавого для пира, Попоили

сватов, да и сами Полегли за отеческую землю!

Эти строки из "Слова о полку Игореве" служили как бы эпиграфом к

картине. Васнецов создал произведение-памятник великому творению русского

эпоса.

Современники, за малым исключением, не поняли этого. Старая история

повторилась...

"Современные известия" сетовали: "Ни лица убитых, ни позы их, ни раны,

наконец, – ничто не свидетельствует здесь ни о ярости боя, ни об исходе

его". Рецензент негодовал, зачем это художник потратил такую массу времени и

красок на эту невыразительную вещь.

Чего же можно было ждать от газет, когда даже сам Нестеров признавался:

"Когда Виктор Михайлович пришел к сказкам, былинам.., когда о нем

заговорили громче, заспорили, когда он так ярко выделился на фоне

передвижников с их твердо установившимся "каноном", – тогда новый путь

Васнецова многим, в том числе и мне, был непонятен, и я, как и все те, кто

любил "Преферанс", пожалел о потере для русского искусства совершенно

оригинального живописца-бытовика..."

А Крамской, так страстно убеждавший Васнецова не бросать жанр и

продолжать "писать тип"? Надо отдать дань его чуткости и честности. Он

сказал Репину: "Трудно Васнецову пробить кору художественных вкусов. Его

картина не скоро будет понята. Она то нравится, то нет, а между тем вещь

удивительная".

Стасов не понял "Побоища", он не увидел в нем "ничего капитального".

Возмущенный Репин со свойственным ему темпераментом немедля написал ему:

"...Поразило меня Ваше молчание о картине "После побоища", – слона-то

вы и не приметили, говоря, ничего тузового, капитального нет. Я вижу теперь,

что совершенно расхожусь с Вами во вкусах, для меня это необыкновенно

замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в

русской школе".

...Было от чего загрустить, если не впасть в отчаяние Васнецову.

Огромный труд, большое чувство, вера в свое правое дело – все было

поставлено под сомнение. В это трудное время живописца очень поддержал

Чистяков. Он писал Васнецову: "Вы, благороднейший Виктор Михайлович,

поэт-художник! Таким далеким грандиозным и по-своему самобытным русским

духом пахнуло на меня... Я бродил по городу весь день, и потянулись

вереницей картины знакомые, и увидел я Русь родную мою, и тихо прошли один

за другим и реки широкие, и поля бесконечные, товарищи детства...

семинаристы удалые, и Вы, русский по духу и смыслу, родной для меня!

Спасибо, душевное Вам спасибо...

В цвете, в характере рисунка талантливость большущая и натуральность.

Фигура мужа, лежащего прямо в ракурсе, выше всей картины. Глаза его и губы

глубокие думы наводят на душу. Я насквозь вижу этого человека, я его знал и

живым: ветер не смел колыхнуть его полы платья; он и умирая-то встать хотел

и глядел далеким, туманным взглядом".

Чистяков почувствовал самое сокровенное качество живописи Васнецова -

способность создавать у зрителя состояние причастности к истории родины,

делу народному. Полотна художника будили чувства патриотизма, гордости за

свою отчизну.

Виктор Михайлович написал в ответ Чистякову:

"Вы меня так воодушевили, возвысили, укрепили, что и хандра отлетела, и

хоть снова в битву, не страшно и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как

нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо, я почти не читал доброго слова

о своей картине".

Итак, "дела давно минувших дней", выраженные пластически Васнецовым в

"После побоища", вызвали самые разные чувства – от зубоскальства, недоумения

и равнодушия до самого глубокого восхищения и признания.

Москва художественная, вершившая вкусами, встретила Васнецова более чем

прохладно. И наверное, ему на первых порах пришлось бы очень туго, если бы

не счастливая звезда, приведшая художника к Савве Мамонтову и Павлу

Михайловичу Третьякову.

Алексей Максимович Горький дал такую оценку Мамонтову: "...Мамонтов

хорошо чувствовал талантливых людей, всю жизнь прожил среди них, многих -

как Федор Шаляпин, Врубель, Виктор Васнецов, и не только этих, – поставил на

ноги, да и сам был исключительно даровит".

Великолепным заключительным аккордом в истории картины "После побоища"

стало приобретение ее Третьяковым для галереи.

Это была победа!

Вот строки из воспоминаний дочери Третьякова, Александры Павловны,

которые раскрывают характер московских вечеров, столько давших формированию

таланта Васнецова. "У нас Виктор Михайлович бывал часто, заходил днем из

галереи, а больше вечером. Он бывал почти на всех музыкальных вечерах,

которые ценил и любил... Нежный, благородный блондин, глубокая натура, много

работавший над собой человек с поэтичной, нежной душой. Последнее его лучшее

произведение вполне характеризует его: "Слово о полку Иго-реве". У нас в

галерее".

Музыка. Она нужна была Васнецову как воздух, особенно в те часы, когда

порою "дух иногда так смущается, что я начинаю делаться нравственным

трусом".

"Как было бы хорошо для меня теперь слушать великую музыку. Как бы я

был рад теперь приютиться у печки, между двумя столиками (мое обыкновенное

место) и слушать Баха, Бетховена, Моцарта, слушать и понимать, что волновало

их душу, радоваться с ними, страдать, торжествовать, понимать великую эпопею

человеческого духа, рассказанную их звуками!"

"Музыку часто слышите? – спрашивал он у художника И. С. Остроухова. – А

я редко, очень-очень; она мне страшно необходима: музыкой можно лечиться".

Так трудно преодолевал художник душную атмосферу петербургского жития.

...И снова зал Васнецова в Третьяковке. Всего десяток шагов отделяет

"Преферанс" и "После побоища" от висящей напротив "Аленушки". И опять лишь

год разделяет даты их создания. И опять новь открытия. Да, поистине

семимильными шагами начал шагать наш вятич. Вот что значит наконец обрести

свою, единственную песню! Не верится, что автор "Аленушки" мог всего два

года назад написать "Преферанс". Настолько картины далеки друг от друга по

мироощущению. Надо было возненавидеть серый мир петербургских будней, чтобы

с такою силой открыть людям окно в новый, неведомый доселе в живописи мир

сказки, поэзии.

"Аленушка"... Осень. Холодная заря тонкой стрелой пронзила низкое

пасмурное небо. Недвижен черный омут. Тяжела тишина. Страшен дремучий лес.

На берегу, на большом сером камне – Аленушка, сирота. Робко подступили к

воде нежные тонкие осинки. Колкие зеленые стрелы осоки. Холоден, неприютен

серый камень. Горько, горько сиротке в этой чащобе. Глушь немая...

Вдруг ветер пробежал по ельнику. Зашелестели, зазвенели листки осинок.

Запел тростник, защебетали "малые пташечки – горьки-горюшечки". Может быть,

слышит Аленушка плач братца Иванушки, или донес ветер шум костров высоких,

звон котлов чугунных, тонкий, злой смех ведьмы.

Каждый из нас с малых лет привык к нежному образу Аленушки как к

чему-то необычайно близкому, вошедшему накрепко, навсегда в еще детский наш

мир, и сегодня нам трудно поверить, что современники проглядели поэтические

качества "Аленушки", а увидели, как им казалось, анатомические и прочие

школьные погрешности полотна Васнецова... Возможно, в какой-то степени они