Текст книги "Певцы Родины"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
строгостью и сдержанностью – горячее сердце художника.
Николай Ромадин
Русский пейзаж... Он возвестил о своем рождении весенним криком
саврасовских грачей.
"Нам непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху, – писал в
1874 году Крамской, – но... как сделать, чтобы не растерять по дороге
драгоценнейшее качество художника – сердце!"
Лучшие пейзажисты сочетали блистательное мастерство с высокой
духовностью. Истинно русские песенные полотна Саврасова. Лирические поэмы
кисти Левитана. Чистые, нежные краски Древней Руси Нестерова. Жизнелюбивые,
полнокровные полотна Юона, Рылова, Грабаря, Кончаловского, Сергея
Герасимова... Строгие ритмы, силуэты нового в пейзажах Дейнеки, Нисского,
Пименова, Чуйкова.
Очень сложно найти свой язык в живописи. Особо трудно это сделать в
пейзаже.
Среди наших современников есть мастер, сказавший новое слово в русском
пейзаже.
Николай Ромадин. Его полотна на первый взгляд традиционны. Они
исполнены в духе лучших заветов московской школы живописи. Но чем дольше
всматриваешься в картины художника, тем все более постигаешь особенный
ромадинский почерк. Проникаешься ощущением неповторимого, единственного,
тончайше найденного состояния природы. Живописец своими холстами решает
задачу, поставленную Саврасовым:
"По пейзажу должно суметь даже час дня определить, только тогда пейзаж
может считаться настоящим!"
У Ромадина мы видим уже не холст, не придуманный сюжет, а постигаем
жизнь во всей ее тонкости и силе. Мы верим художнику, вспоминая что-то свое,
горюем и радуемся вместе с ним. В нашей памяти встают светлые зори юности,
картины плодоносной осени, нам зябко от холодных зимних ночей... После
знакомства с работами Ромадина чувствуешь себя так, словно пережил
путешествие по России, глубоко осознав свою причастность Отчизне.
Талантлив художник, способный заставить городского жителя перенестись к
суровым берегам Белого моря, побродить бессонными белыми ночами в Заоне-жье,
послушать шум сосен в древнем бору Керженца, вдохнуть аромат ранней весны на
Удомле, полюбоваться тихой красой реки Царевны... Заставить дрогнуть
дремлющие лирические струны сердца. Разбудить поэзию, которая таится почти в
каждой душе.
В этом сила пейзажей Ромадина. Ибо в ней звучит сама душа живописца -
чуткая, трепетная, сложная.
В большой мастерской Ромадина шум города почти не слышен. Ровный,
мягкий свет. Хозяин – очень быстрый, небольшого роста человек. В его походке
есть особая легкость, которая приходит после многих сотен исхоженных верст.
Скуластое смуглое лицо открыто. Под крутым лбом – острые светлые глаза,
настороженные, внимательные.
– Родился... в Самаре, в 1903 году... Отец – железнодорожник. В
детстве много разъезжали. Повидал пустынные края – Мерв, Кушку... Азия.
Пески. Жара.
Может быть, потому особенно любы мне наши края – ласковые реки, зеленые
луга, леса.
Ромадин, как и многие его сверстники, прошел школу ВХУТЕМАСа. После
окончания решил заняться серьезным изучением творчества Александра Иванова,
копированием его работ. Кстати, эти копии привлекли внимание и весьма
расположили к молодому мастеру Павла Дмитриевича Корина, который с тех пор
становится его старшим другом и советчиком.
Именно Корин познакомил Ромадина с Нестеровым.
Вот как вспоминает о первой встрече с ним Ромадин:
– У меня была открыта в 1940 году персональная выставка на Кузнецком
мосту. Корин под великим секретом объявил, что сегодня ее посетит Нестеров,
который очень редко когда появляется в многолюдстве. Но... секрет как-то
узнали многие, и когда в зале появился Корин, чтобы предупредить меня о
приходе Михаила Васильевича, зал был полон народу.
Я увидел Нестерова. Сухой, подтянутый, он снял кашне резким жестом и
отдал швейцару. Блеснуло пенсне, я увидел жесткое лицо аскета и мудреца. Он
обошел с Кориным выставку, внимательно рассматривая каждую работу. Я шел
сторонкой, прислушиваясь. Но Нестеров молчал. Потом вдруг сказал: "Павел
Дмитриевич, пройдемте еще раз".
Пошли... и опять Михаил Васильевич вполголоса, как бы про себя,
произнес: "Впечатление не ослабевает".
Он познакомился со мной поближе и пригласил к себе. С трепетом я вошел
в маленькую квартирку на Сивцевом Вражке, служившую ему одновременно и
мастерской. Более чем скромно обставленная, всего две маленькие комнаты.
Никогда не забуду его слов, сказанных при этой встрече: "Отправляйтесь
от натуры, ваш труд будет ценнее, ваша вера крепче, и живопись будет
добротнее..."
Теперь я знаю, что после встречи со мной он сказал искусствоведу
Дурылину: "Талант есть, только бы хватило характеру..."
Ромадин задумывается, что-то вспоминая... Потом быстро встает и
исчезает.
Столь же внезапно он возвращается. В руках несколько открыток – старых,
пожелтевших, исписанных четким, твердым почерком.
– Вот письма ко мне Нестерова. Неопубликованные. Берег. Не давал
никому.
А это текст одного из них.
"30 июня 1942 года.
Дорогой Николай Михайлович!
Письмо Ваше от 9 мая получил на днях... Ваша энергия в работе меня
радует. Что же касается участия на выставках, то я их никогда не любил особо
и без крайней необходимости участия в них не принимал. Но это дело вкуса, и
советовать тут что-либо я Вам не буду. Главное – не сидеть сложа руки,
работать во всю силу и совершенно добросовестно перед собой... Мы здоровы,
продолжаем оставаться в том же неясном положении, я больше лежу, скоро
устаю. Словом, мои 80 лет сейчас мне не радость.
Юбилейные торжества окончились, много было шума, и все это меня изрядно
утомило. Здесь сейчас чередуются выставки, но так как я сейчас из дома не
выхожу и их не вижу, то и говорить о них не стоит. "Шумит" Петр Петрович
(Кончаловский. – И. Д.), он человек талантливый, искусство любит!
Наш привет просим передать Нине Герасимовне. Желаю Вам доброго здоровья
и благополучия.
Мих. Нестеров".
– Нестеров для меня был все, – промолвил Ромадин, – и отец и учитель.
Его слова были законом, его жизнь – примером служения искусству. Навсегда я
запомнил слова, которые сказал он глубоким вечером перед моим отъездом из
Москвы. Это была последняя встреча с Нестеровым... "Талант не
удовольствие, – сказал он мне. – Талант – это тяжелая обязанность. За
врученный вам талант отвечаете перед Россией".
..."Село Хмелевка".
– Здесь пекли хлеба, растили хмель, варили брагу, готовили всякую
снедь для Стеньки Разина и его ватаги, – рассказывает Ромадин. – Вот там, за
бугром, в протоке Волги, ставил атаман свои струги подальше от глаз царевых
слуг. Густой лес на берегах укрывал буйную братию.
Золотое солнце расцветило волжские просторы. Село прилепилось к берегу
великой реки. Село как село. Но как по-новому заговорил этот незамысловатый
пейзаж в лучах старого сказания!
Много легенд таит в себе русская земля. И они звучат в именах озер, сел
и рек.
"Река Царевна". Половодье. Любимая тема художника. Зеленая пойма. В
тихих водах плавают сиреневые, розовые облака, пушистые купы цветущих верб.
Пейзаж будто написан с высоты птичьего полета. Полное впечатление, что и мы
парим над зачарованным краем.
– Здесь плыл когда-то Петр Первый. Искал пригодный северный путь для
флота. И вот именно тут его застигла весть о рождении дочери. На радостях
царь повелел наименовать реку Царевной. Так гласит предание.
Мы будто летим над причудливо изрезанной островами поймой. Внизу
одинокий рыбак. К небу тянется дымок костра. Еле дрожат ветки осин. Весна.
"Розовый вечер". Зима. Скрипят полозья саней. Бегут по розовому
сияющему снегу лиловые тени. На бледно-зеленом закатном небе румяная луна.
Вечереет.
– А ведь розовый – как горит? – спрашивает Ромадин. И вдруг вынимает
белый листок. Складывает его вчетверо. Обрывает один угол. Потом, загадочно
улыбаясь, разворачивает бумажку. Посреди листа – ровный кружок размером с
ноготь. Художник подносит его к холсту и прислоняет к пылающему розовому
снегу.
И... о чудо! В белом оконце – шероховатая масляная краска сизого, почти
серого цвета.
– Ну как? – спрашивает Ромадин.
Я молчу. Много слышал об опытах художника Кры-мова – великого мастера
тона. Он любил показывать ученикам светосилу в своих картинах. Зажигал
спичку и подносил ее к полотну, сравнивая силу света огня и светосилу
живописи.
А сейчас я увидел новый, чисто ромадинский предметный урок – как сложен
истинный свет в станковой живописи. Как порою глубок тон даже в кажущихся
ярких и светлых местах. Как неуловимо сложен цвет. Подчеркиваю "станковой
живописи" в отличие от декоративной или монументальной живописи. Станковая
требует мастерства особого... Цвет такой картины не имеет ничего общего с
локальной открытой краской. Колорит станковых полотен симфоничен. Он – плод
непрестанного труда и наблюдений...
"Художник Федотов". Кривой серп месяца заглядывает в темное полукружие
окна. За маленьким мольбертом согнувшись сидит Федотов. Перед ним начатый
холст. Далеко за полночь, догорает свеча, а он, позабыв про все, пишет.
Огромная тень на стене повторяет движения руки мастера. Мерцающий, коптящий
свет выхватил из мрака убогую обстановку, гипсовые пыльные антики, нехитрую
утварь.
Федотов пишет. Рождается новая картина. Вопреки нужде, голоду,
наступающей тьме... Вечно будут жить его творения. Таким мы видим его на
картине Ромадина.
Станковая живопись. Александр Иванов, Федотов, Суриков, Серов, Левитан.
Каких усилий требует она порою от художника! Отдачи целиком, без остатка,
без компромиссов. Но зато какое истинное счастье, какое полное
удовлетворение дарит она творцу!
"Умба-река". Свинцовая, злая, белопенная. Она ярится не зря. Трудно
преодолеть пороги на пути к Белому морю. А море рядом. Ревет река, ворочает
огромные валуны, грохочут камни. Ветер гнет ель, срывает клочья пены с
гребней волн. На берегу село Ум-ба. На высоком крутояре сосновый лес.
"Лесное озеро". Седые лапы елей раскинулись над темным зеркалом воды.
Густое зеленое кружево дремучего леса манит побродить по чаще, послушать
шепот Берендеева бора.
...Многие большие русские живописцы писали бор. Виктор и Аполлинарий
Васнецовы, Нестеров, Шишкин. Каждый по-своему. И у Ромадина свой особенный
язык. Никто, как он, не умеет, сохраняя лирическое состояние, превосходно
чувствуя живописную среду, так ювелирно писать интимные детали, столь
характерные для природы России. Посмотрите на золотой дождь листьев, на
огоньки куста рябины, на колючую хвою елей.
– Какое счастье бродить по России, видеть прекрасный мир. Работать,
писать и пытаться донести эту красоту людям...
Ромадин – станковист. Взгляните на его небольшие полотна. Манера
письма, тонкая, присущая только станковой живописи, почитаемая не только
искушенными ценителями искусства, но и массовым зрителем. Именно сегодня
особенно дорого и необходимо искусство, воспевающее природу, воспитывающее в
людях любовь к прекрасному, к Родине, к ее нивам и рощам, озерам и лесам.
Не случайно поэтому, что такие с первого взгляда мирные и, казалось,
почти старомодные пейзажи Ромадина оказались весьма современными, боевыми
средствами ведения большой битвы за Человека, за Прекрасное. Таково
призвание истинного искусства.
Аркадий Пластов
Вечер. Тихо. Слышно, как звонко льется в миску тугая струйка молока,
как негромко вздыхает приглушенный мотор трактора, как шелестят травы и поет
в бескрайних просторах летний, напоенный горьким ароматом трав и цветов
ветер.
Ужин трактористов. Немудреный. Но нет вкуснее его и желаннее. Потому
что сдобрен он трудом великим. Да потому, что накрыли стол – саму землю
нашу – милые сердцу руки.
Сама жизнь в каждом мазке, каждой жилке полотна Пластова "Ужин
трактористов", написанного в 1951 году.
Много лет прошло с той поры, как молодой парнишка Аркадий Пластов
пересохшими от волнения губами прошептал: "Быть только живописцем и ничем
более!" С тех пор, как в 1911 году из далекого села Прислониха Симбирской
губернии, покорный велению сердца, в Казань пришел восемнадцатилетний
Пластов, чтобы поглядеть выставку знаменитого Поленова.
"Был я тогда поднят до каких-то заоблачных высот – ведь я видел картины
одного из тех, кто, по моим тогдашним понятиям, коснулся вершин возможного.
Поленов сразу же привлек меня свежестью красок и световых эффектов. Они мне
казались ярче самой действительности", – вспоминал мастер.
Какое время пережил художник, сколько увидел, сколько перечувствовал,
прежде чем создал свой "Ужин трактористов" – картину, в которой вся упругая
сила народная.
...Вечереет. Лучи зари с искусством гениального скульптора вылепили
набухшие жилы на руках тракториста. Неумолимо прорезали суровые борозды
морщин на лице бывшего солдата. Нежно коснулись румяной щеки паренька,
прошлись по вихрастой макушке. Мягко наметили обаятельные черты девочки в
белом, скользнули по былинкам выгоревшей травы и разлились по вздыбленным
пластам поднятой целины.
Земля... Русская, раздольная, раскинулась до самого края небес, там,
где сизые предзакатные облака сливаются с горизонтом. Земля и человек. Они
воспеты в этой картине, отражающей само время.
Необычайна красота полотна. По-суриковски густо написан характер героя,
внешне ничем не примечательного, но красивого приверженностью земле, Родине,
своему делу. В колорите холста угадываются звучания врублевского "К ночи",
куинджевских закатов, рериховских былинных сказов. Но это Пластов.
Интересен творческий путь Аркадия Александровича Пластова.
Вот несколько строк из его воспоминаний:
"Наше село лежало на большом Московском тракте, и, сколько себя помню,
мимо нашего дома вечно тянулись бесконечные обозы, мчались тройки с
ямщиками-песенниками. Кони были сытые, всяких мастей, гривастые, в нарядной
сбруе с медным набором, с кистями, телеги и сани со всякими точеными и
резными балясинами, дуги расписные, как у Сурикова в "Боярыне
Морозовой". С тех пор запах дегтя, конское ржание, скрип телег,
бородатые мужики приводят меня в некое сладостное оцепенение.
Блаженством, которое не повторится, пролетело детство. Три года
сельской школы. Лимонно-желтая азбука как будто вчера раскрыла передо мной
чудеса звучащих и говорящих закорючек. Крохотный синий томик Пушкина -
"Капитанская дочка" и кольцовское "Что ты спишь, мужичок" было первое, что я
узнал из литературы и что пытался иллюстрировать. Зачем? Кто знает! Не помню
сам..."
Если, например, Василий Иванович Суриков с детства прикипел сердцем к
древности, к истории Руси и всю жизнь был верен этой благородной теме, то
юный Пластов, получив первую школу у деда и отца – ико-носписцев и
наглядевшись вволю на "веселых кудрявых богомазов", приглашенных подновить
роспись Прислонихинского храма, очарованный чудом "рождения среди розовых
облаков какого-нибудь красавца гиганта, крылатого, в хламиде цвета огня",
решил стать певцом своих современников, родного села, его летописцем.
Пролетело детство.
"В 1912 году я кончил четыре класса семинарии. Друзья и покровители
устроили мои дела самым наилучшим образом. Губернская управа постановила
выдавать мне стипендию на художественное образование по двадцать пять рублей
ежемесячно. Я еду в Москву. Устраиваюсь в мастерскую к... И. И. Машкову для
подготовки к конкурсу в Училище живописи, ваяния и зодчества. Это было
месяца за два до экзамена. Сам не свой брожу я по Москве. Башни и соборы
Кремля, Китай-город с кустиками на седых стенах, Василий Блаженный, Красная
площадь и, наконец, Третьяковская галерея... Невозможно описать эти
переживания. Я задыхался и еле стоял на ногах. Никогда я не чувствовал
столько сил для любой победы на избранном пути, как тогда...
Но вот и конкурс. Три дня огромного напряжения – и в результате
провал".
Но упрямый паренек из Прислонихи не сдался. Он идет в Строгановку
вольнослушателем в скульптурную мастерскую. Бегут месяцы, "стипендии на
жизнь не хватало", но молодой Пластов добивается своего.
"В 1914 году я поступил на скульптурное отделение Училища живописи,
ваяния и зодчества. Посидев в Строгановке за скульптурой, я пришел к мысли,
что неплохо бы ее изучить наравне с живописью, чтобы " дальнейшем уже иметь
ясное понятие о форме. Сказывалось, конечно, чтение о мастерах Возрождения.
Живописью же я полагал пока так и продолжать заниматься на дому.
Три года был я в училище, кончил головной, фигурный, натурный классы...
На лето уезжал в свою Прислониху, писал этюды, постигал премудрость передачи
действительности с большой точностью, до натуралистической сухости".
Казалось, путь художника начал определяться, он лежал в привычном
кругу, очерченном мастерской, вернисажами, успехами и неудачами. Но судьбе
угодно было распорядиться по-иному.
"Революция (Февральская) застала меня на третьем курсе... В конце
третьей недели с начала революции поехал к себе в Прислониху писать на
натуре. Жизнь, однако, внесла свои% неумолимые коррективы. Сходки чуть не
каждый день. Ко мне приходят десятки людей с такими вопросами, отвечать на
которые мне и во сне не снилось, а отвечать, разъяснять, помогать
разбираться в тысячах небывалых до сего времени вопросов я был вынужден
благодаря своему положению самого грамотного человека в селе, положению
"своего", которому можно было довериться. Впервые я задумался над
политической стороной жизни. Прежнее, дофев-ральское, примитивное
представление о революции безвозвратно покинуло меня. К стыду своему, в
февральские дни мне мнилось, что вот ликвидировать глупого и вредного царя -
и основное дело свое революция выполнит.
...И только в октябре, когда я приехал в Москву заканчивать училище
живописи и наткнулся совершенно неожиданно на баррикады и стрельбу на
улицах, я уразумел наконец, что революция в такой стране, как тогдашняя
Россия, – процесс, который по своему размеру и значению подобен смене
геологических эпох в жизни нашей планеты, и что сейчас мало быть только
художником, но надо быть еще и гражданином".
Гражданин... Это гордое звание носил Пластов с той поры всю жизнь.
"В январе 1931 года в нашем селе организуется колхоз. В его организации
я принимал горячее участие. В 1931 году в один несчастный июльский день
случился у нас пожар... У меня сгорел дом и все вообще имущество. Все, что
до сего времени я написал, нарисовал, – все пропало в пламени...
С этого времени я перестал принимать участие в полевых работах... Надо
было восстанавливать погибшее, и в темпах чрезвычайных. Это было время,
когда я медленно подходил к тому, как сделаться наконец художником".
Пластову в ту пору было около сорока лет. Иной, может быть,
заколебался, даже забыл о намеченной в юности цели "создать эпопею
крестьянского житья-бытья", разменял бы свой талант на мелочи. Но не таков
был Пластов. С новой силой он делает этюды, собирает материалы к будущим
работам.
Художник выступает с первыми своими картинами "Колхозный праздник",
"Колхозное стадо" и "Купание коней". В них он заявил о себе как очень
талантливый колорист.
Началась Великая Отечественная война. И гражданская лира Пластова
зазвучала в полную силу.
«Фашист пролетел»... 1942 год.
Осень. Косогор. Юные тонкие березки в золотом уборе. Глубокий покой
погожего осеннего дня. Не шелохнется ни одна былинка.
Резкий вой собаки прорезал тишину. Потерянно бродят овцы. Что это?
Припал щекой к сухой колкой траве пастушок. Упал неловко. Рука
вывернута. Алая кровь на русых вихрах. Крепко прижался к земле малыш, но
никогда не встать ему.
Далеко в ясном небе над изумрудными зеленями фашистский самолет. Миг
назад свинцовый ливень остановил жизнь.
– Отец горько переживал войну, – рассказывал Николай Аркадьевич, сын
художника. – В его душе кипел справедливый, святой гнев. И эти его чувства
вылились в картине "Фашист пролетел". Однажды отец писал осенний этюд. И
этот мотив настолько растрогал его, что я увидел слезы на его глазах. Когда
вернулись с этюда домой, отец вмиг набросал эскиз будущей картины. Начался
мучительный сбор материала. Сельские мальчишки помогали ему. Но никак никому
не удавалось упасть на траву, как хотелось отцу. Наконец один малыш,
споткнувшись, как-то неловко растянулся на сухой траве.
– Стой, стой! – вскричал отец.
Через семь дней картина была написана. В ее основу лег тот первый,
глубоко тронувший отца осенний этюд...
Много любопытного рассказывал об отце Николай Пластов, также интересный
художник.
Интересны и очень поучительны письма Аркадия Александровича к Николаю.
"С большим вниманием и удовольствием прочитал твои письма. Знай, милый
сынка, что радостью бьется мое сердце и гордостью, когда я читаю о том, что
ты пишешь и рисуешь и не кичишься достигнутым, а относишься вдумчиво и
критически.
Это очень верно, это так и нужно – вот этот здравый взгляд на вещи, на
себя, на свои поступки, на движенье своих мыслей, своего сердца. Через это
достигается то беспокойство духа, плодотворное и творческое, без которого
немыслимо никакое движение вперед.
Всегда держись этой троицы: веры, что делаешь то, что нужно, надежды,
что у тебя хватит силы на это, и любви к этому делу.
Конечно, насильно не следует приневоливать себя ни к чему, но
дисциплина духа должна быть всегда на высоте. Ведь бывают моменты, особенно
у таких молодых, как ты, когда беспечная мысль, что все успеется,
завладевает человеком так сильно, что начинается беспорядочный разброс сил и
туда, и сюда, и вообще впустую. Вот тут-то и должна быть стержнем поведения
мысль, что работать надо систематически, никогда не отступая от планомерного
упражнения в любимом деле.
Ведь никогда не придет в голову в какой-то момент взять да и бросить
дышать, например. Впереди времени, мол, много, еще надышусь.
Так и эта работа. Она должна быть ритмична и неустанна, как биение
нашего сердца. Иногда послабее, иногда поинтенсивнее, но безостановочна,
неусыпна – и тогда какая будет радость пожинать плоды умных и прекрасных
трудов своих".
Думается, что эти мудрые слова обращены не только к одному Николаю. В
них весь опыт, все великое знание жизни Пластова.
"Родник"... Шумит ветер в густом ивняке. Гонит в высоком небе облака.
Рвет косынку, распушил тяжелые косы, шуршит в складках светлого ситцевого
платья девушки, пришедшей по воду. Гонит рябь по темной воде.
Серебряной звонкой струйкой бежит студеная влага в подставленное ведро.
Солнечные зайчики, пробившись сквозь заросли ивняка, сверкнули в устье
желоба, рассыпались алмазами в ведре и озарили стройную фигуру девушки.
Свежесть. Чистота. Победоносная босоногая юность властно чарует нас в
этом холсте. Невольно вспоминаешь далекие страницы собственной жизни, и
что-то светлое, радостное вопреки нашей воле посещает душу. Такова магия
пластовской живописи.
"Юность"... С разбегу упал в густую траву парень. Устал. Минуту назад
он мчался наперегонки с веселым псом. Жарко. Юноша сдернул рубаху,
раскинулся, подмяв луговые цветы. Прикрыв рукой глаза, он глядит, как высоко
в небе парит птица. Зеленой стеной стоят рядом молодые хлеба. Летний легкий
ветерок шевелит колосья, клонит их долу. Поет жаворонок. Счастливая пора,
беззаботная юность, время созревания, надежд и мечты. В этом холсте особенно
остро чувствуешь невозвратность, бесценную мимолетность юношеских лет.
"Сенокос"... Как в утренней капле росы отражается весь радужный мир,
пронизанный пением рожка, птичьим гомоном, мычанием коров, криком петуха,
шумом далеко идущего трактора и голосом ветра, разгоняющего румяные облака
на алеющем небосводе, так и в этой картине собрана вся радость нашей земли.
В этом полотне мудрый художник, рассыпав перед зрителем драгоценную
мозаику цветоносного июньского травостоя, дает отдохнуть глазу, раскинув
перед ним волшебный ковер озаренной солнцем поляны. Мы видим соразмерное
чередование темных перелесков, изумрудных лугов, синеющей вдали дубравы, а
над всем этим великолепием раскинулось высокое небо.
"Сенокос" – симфоническая поэма, гимн родной земле, народу, выстоявшему
и победившему в жестокой и кровавой войне.
Особая прелесть картины в высокой метафоричности языка живописца.
Насколько монументальным, возвышенным должен быть пластический словарь
произведения, чтобы, взяв, казалось, самый древний сюжет из сельской жизни -
сенокос, художник дал почувствовать зрителю грандиозность мирной панорамы,
величие звучащей тишины.
Напомним, что полотно было создано летом 1945 года. И тогда еще яснее
станет весь масштаб его гражданственности, вся звонкая правда этой
удивительной картины.
Философия холста становится для нас еще более убедительной, когда мы
узнаем, что изображенные на нем люди не просто натурщики, а близкие, родные,
товарищи Пластова, его односельчане, земляки. Картина соединяет самое
широкое обобщение с документальностью, подлинностью изображения.
Ведь юноша на переднем плане – сын художника Николай, женщина в белом
платке похожа на супругу Наталью Алексеевну, а два пожилых косаря – земляки
Аркадия Александровича – Федор Сергеевич Тоныпин и Петр Григорьевич Черняев.
В этой подлинности весь пафос творческой судьбы Пластова. Ведь с самых
первых шагов живописец ни разу не изменил своего однажды заведенного святого
порядка: каждый год писать с натуры жизнь родной Прислонихи, воспевать ее
людей, их радости и заботы. И если представить собранными в одном месте его
рисунки, многочисленные холсты, перед нами возникнет панорама жизни одного
села, доведенная талантом художника до звучания летописи, истории страны.
"Весна"... Сыплет редкий мягкий снежок. Мартовский, последний. Перед
нашим взором дворик деревенской бани. Молодая женщина одевает дочку,
курносую, обаятельную малышку, трогательно прикусившую нижнюю губу. Рыжая
челка торчит из-под теплого платка. Мать торопится. Шуршит под ногами
золотая солома. Звонко падает тяжелая капель. Зябко.
В этом холсте предстает во всем блеске талант Пластова. Недаром
посетители Третьяковки называют картину "Северной Венерой" – с таким
мастерством написано полотно. В свое время холст прозвучал как вызов
публике, отвыкшей от картин с обнаженной натурой... Опытные перестраховщики
даже назвали ее компромиссно: "Весна. Старая деревня".
Николай Аркадьевич рассказывал, как негодовал отец и как однажды, придя
в Третьяковскую галерею, он в сердцах сорвал с подписи под картиной слова
"Старая деревня" и оставил только "Весна".
Пластов... Никогда не забыть его открытого лица. Глаз, пронзительно
острых, порою лукавых, порою гневных. Улыбки светлой, почти детской. Мастер
был прост и внешне доступен. Он был очень трудолюбив, ненавидел щелкоперов и
верхоглядов, презирал ложь. Именно поэтому с его холстов глядит на
современника правда. Яркая, сочная и терпкая, такая, какая она есть. Его
полотна – это мир, населенный его любимыми современниками, малышами и
древними дедами, красивыми девушками и крепкими парнями. В его холстах щедро
светит солнце, льют дожди, зреют хлеба, идет снег, словом, это сама наша
жизнь, наш народ, Родина-Аркадий Пластов воспел в своих картинах труд
крестьянина, труд от зари до зари, труд, радостный плодами своими. Пахота,
жатва, молотьба, уборка картофеля, цветущие луга и тучные нивы, плодоносные
сады – целую энциклопедию сельских будней развернул перед нами мастер. Мало
у кого в истории живописи найдешь такое слияние природы и человека. Молодая
мать с малышом в саду, юноша прилег на меже рядом с зеленеющим хлебом,
старик сквозь слезы глядит на срубленную березу, детишки выбежали на
крыльцо, любуются первым снегом – все это холсты-символы, мудрые, глубокие
той бездной ощущений и ассоциаций, которые приходят не в уединении студии, а
даются опытом целой жизни в самой гуще народной. Пластов – чародей. Ведь
одно прикосновение его кисти заставляло вмиг раскрыться душистым венчиком
цветы, зазвенеть прохладные струи родника, зашелестеть березовые ветки. В
его полотнах дышат травы, поют птицы, шумит спелая рожь, живут, работают,
любят и мечтают люди. Мастер горячо любил свою Родину, и, когда доводилось
ему покидать ее пределы, он всегда брал с собой за рубеж пучок чабреца -
душистой богородской травы. Ему не хватало там, на чужбине, аромата
прислонихинских лугов и полей.
Художник часто говорил: "Себя надо не щадить". Это означало, что надо
работать.
Мастер писал:
"Я люблю эту жизнь. А когда из года в год видишь ее... думаешь, что
надо об этом поведать людям... Жизнь наша полна и богата, в ней так много
потрясающе интересного, что даже обыкновенные будничные дела наших людей
приковывают внимание, потрясают душу. Это надо уметь видеть, замечать...
...Не стыжусь признаться, люблю все, что вызвано к жизни солнцем, что
обласкано его теплым светом, а больше всего людей люблю".
Творчество Пластова – ярчайший пример подлинно жизненного современного
искусства, когда проблемы формы, традиций уже как бы перестают существовать,
когда мастер творит так же непосредственно, как творит сама жизнь, когда
произведение искусства словно вырастает из жизни, раскрывая нам ее, делая
нас по-новому зрячими, по-новому восприимчивыми к правде и красоте.
В одном из своих писем мастер говорит: "Ни одну картину я не написал,
не проверив тысячекратно то, что собираюсь написать, что это правда и только
правда и иного быть не может".
Естественно, что серьезная и глубокая убежденность в правильности
выбранного пути в искусстве не могла не потребовать от художника и
определенного строя всей жизни. Его сенокосы и жатвы, гумна с хлебом, стада,
пастухи, бесчисленные портреты крестьян воспевают труд, который наполнял всю
его жизнь, который он знал не со стороны, не отделяя себя в своем
непритязательном быту от того крестьянского мира, который так убедительно и
мощно воссоздан на полотнах.
Убежденно и последовательно многие десятилетия живет он не бок о бок,
не рядом, а внутри этого мира, следуя влечению сердца и пониманию роли
художника, жертвуя всеми соблазнами столичной благоустроенности ради той
правды жизни, которая была основой, смыслом и целью творчества. Отсюда
убежденность и страстная поэтическая достоверность всего, что вышло из-под
его кисти, отсюда десятки эскизов и сотни этюдов к каждой его вещи, сотни
ступеней, ведущих от правды факта, правды случайного к высокой правде
поэтического обобщения, к правде – гимну жизни.
Художник, создавший "эпопею крестьянского житья-бытья", писал: "Мы
раскуем в себе все то добро, что часто только дремлет на дне наших сердец,
пустим в бой всю смелость, на какую способны наши души, всю дерзость наших
мыслей, всю страсть желаний видеть, знать и любить все больше, все пламеннее
нашу действительность и нашего современника...
...Помимо обязательного для художника-реалиста знания жизни – головой и
сердцем, – ее полноты, разнообразия, сложности и поэтичности, этюды, то есть
непрестанное упражнение руки и глаза на натуре, дают в конце концов
