Текст книги "Том 2. Поэзоантракт"

Автор книги: Игорь Северянин

Стихи И. Эренбурга

 
В дни пред паденьем Петербурга, —
В дни пред всемирною войной, —
Случайно книжка Эренбурга
Купилась где-то как-то мной.
 
 
И культом ли католицизма,
Жеманным ли слегка стихом
С налетом хрупкого лиризма,
Изящным ли своим грехом, —
 
 
Но только книга та пленила
Меня на несколько недель:
Не шрифт, казалось, не чернила,
А – тонко-тонная пастэль.
 
 
Прошли лета. Кумиры ниже
Склонились, я – достиг вершин:
Мне автор книгу из Парижа
Прислал в обложке crépe de chine.
 
 
Она была, должно быть, третьим
Его трудом, но в ней, увы,
Не удалось того мне встретить,
Что важно в небе – синевы.
 
 
И нет в ней сладостного ига,
Померкла росная краса…
Мне скажут: «Небеса не книга», —
Пусть так: но книга – небеса!..
 

Синее

 
Сегодня ветер, беспокоясь,
Взрывается, как динамит,
И море, как товарный поезд,
Идущий тяжело, шумит.
 
 
Такое синее, как небо
На юге юга, как сафир.
Синее цвета и не требуй:
Синей его не знает мир.
 
 
Такое синее, густое,
Как ночь при звездах в декабре.
Такое синее, такое,
Как глаз газели на заре.
 
 
«Синее нет», – так на осине
Щебечут чуткие листы:
«Как василек, ты, море, сине!
Как небеса, бездонно ты!»
 

Банальность

 
Когда твердят, что солнце – красно,
Что море – сине, что весна
Всегда зеленая, – мне ясно,
Что пошлая звучит струна…
 
 
Мне ясно, что назвавший солнце
Не иначе, как красным, туп;
Что рифму истолчет: «оконце»,
Взяв пестик трафаретных ступ…
 
 
Мне ясно, что такие краски
Банальны, как стереотип,
И ясно мне, какой окраски
Употребляющий их «тип»…
 
 
И тем ясней, что солнце – сине,
Что море – красно, что весна —
Почти коричнева!.. – так ныне
Я убеждаюсь у окна…
 
 
Но тут же слышу голос бесий:
«Я вам скажу, как некий страж,
Что это ложный миг импрессий
И дальтонический мираж»…
 

Рыбная ловля

 
Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном, у кустов, угаре
Азартящие рыбаки.
 
 
Форель всегда клюет с разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит негу:
Клюет лениво в полусне.
 
 
И любящий ракитный локон,
Глубокий теневой затон,
Отчаянно рвет леску окунь,
И всех сильнее бьется он.
 
 
Рыб всех глупей и слабовольней,
Пассивно держится плотва,
А стерлядь, наподобье молний
Скользнув, песком ползет едва.
 
 
У каждой рыбы свой характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли устав?…
 

В парке

 
А ночи с каждым днем белее
И с каждым днем все ярче дни!
Идем мы парком по аллее.
Налево море. Мы – одни.
 
 
Зеленый полдень. В вешней неге,
Среди отвесных берегов,
Река святая, – Pühajõgi —
Стремится, слыша моря зов.
 
 
На круче гор белеет вилла
В кольце из кедров и елей,
Где по ночам поет Сивилла,
Мечтая в бархате аллей.
 
 
Круглеет колющий кротекус,
И земляничны тополя,
Смотрящиеся прямо в реку,
Собою сосны веселя.
 
 
О принц Июнь, приди скорее,
В сирень коттеджи разодень!
Ночь ежедневно серебрее,
И еженочно звонче день!
 

Рассказ княгини

Св. кн. О.Ф. Им-ской

 
То было в Гатчине, лет десять
Тому назад, но до сих пор
Отрадно мне тем летом грезить
И вспоминать наш разговор.
 
 
И вот, я помню: мы, княгиня,
Сидим в столовой. Ночь близка.
Вы говорите мне о сыне,
И в Вашем голосе – тоска:
 
 
О, если юность возвратить бы!
И быть счастливою, как он!..
Его любовь… его женитьба…
И жизнь на озере – как сон…
 
 
Он в честь своей Прекрасной Дамы, —
Полу-поэт, полу-toqué, —
Под Витебском построил замок
На озеровом островке…
 
 
«Он создал царство в сердце леса!»
Восторженно твердите Вы.
Поддакивает Вам профессор
Наклоном легким головы.
 
 
Я пью вино и вижу: в тине
Озерной – косы, много кос…
Устала старая княгиня
От юных, – невозможных, – грез…
 

Бэбэ

Баронессе М.А. Д-и

 
Что было сказочно лет в девять,
То в двадцать девять было б как?
Могли б Вы так же королевить
Теперь, вступив со мною в брак?
 
 
Вы оправдали бы те слезы,
Что Вами пролиты, теперь?
Вы испытали бы те грезы?
Почувствовали б ряд потерь?
 
 
Где Вы теперь? все так же ль новы
Для Вас мечтанья и слова?
Быть может, замужем давно Вы,
Но, впрочем, может быть, вдова?…
 
 
Меня Вы помните ль? бывали
Вы у меня на вечерах?
На Вашего лица овале
Текла ль слеза о детских снах?
 
 
Прочтете ли поэзы эти?
Найдете ль строки о себе?
А, может быть, Вас нет на свете,
Моя наивная Бэбэ?…
 
 
Иль Вашей зрелости одевить
Уже не в силах жизни мрак?…
Что было интересно в девять,
То в двадцать девять было б как?!
 

Кн. Б.А. Тенишеву

 
Князь! милый князь! ау! Вы живы?
Перебирая писем ряд,
Нашел я Ваше, и, счастливый
Воспоминаньем, как я рад!
 
 
Мне сразу вспомнилась и школа,
И детство, и с природой связь,
И Вы, мой добрый, мой веселый,
Мой остроумный милый князь!
 
 
В Череповце, от скуки мглистом,
И тривиальном, и пустом,
Вас называли модернистом
За Сологуба первый том…
 
 
Провинциальные кокетки
От князя были без ума,
И казначейша (лик конфетки!)
Была в Вас влюблена сама,
 
 
Ведь штраусовская «Электра» —
Не новгородская тоска!..
О, Вы – единственный директор,
Похожий на ученика!
 
 
И вот, когда Вы, поседелый,
Но тот же юный и живой,
Пришли на вечер мой, я целый
Мирок восставил пред собой.
 
 
И поздравленья принимая
От Вас, и нежно Вас обняв,
Я вспомнил дни иного мая
И шорохи иных дубрав…
 

Стихи Ахматовой

 
Стихи Ахматовой считают
Хорошим тоном (comme il faut…)
Позевывая, их читают,
Из них не помня ничего!..
 
 
«Не в них ли сердце современной
Запросной женщины?» – твердят
И с миной скуки сокровенной
Приводят несколько цитат.
 
 
Я не согласен, – я обижен
За современность: неужель
Настолько женский дух унижен,
Что в нудном плаче – самоцель?
 
 
Ведь это ж Надсона повадка,
И не ему ль она близка?
Что за скрипучая «кроватка»!
Что за ползучая тоска!
 
 
Когда ж читает на эстраде
Она стихи, я сам не свой:
Как стилен в мертвом Петрограде
Ее высокопарный вой!..
 
 
И так же тягостен для слуха
Поэт (как он зовется там?!)
Ах, вспомнил: «мраморная муха [3]3
  Честь этого обозначения принадлежит кубо-футуристам.


[Закрыть]»
И он же – Осип Мандельштам.
 
 
И если в Лохвицкой – «отсталость»,
«Цыганщина» есть «что-то», то
В Ахматовой ее «усталость»
Есть абсолютное ничто.
 

Лира Лохвицкой

 
Порыв натуры героичной,
Полет в бездонье голубом,
Меж строчек голос мелодичный —
Вот пафос этой лиры в чем!
 
 
Ее слеза слезой зовется
И выглядит она слезой,
И полным сердцем сердце бьется,
Гроза трепещет в нем грозой.
 
 
Изысканные полутоны
Есть полутоны, а не ноль.
Мучительны Агнессы стоны
И настоящая в них боль.
 
 
Виденье принца Вандэлина
Есть не слова, а – Вандэлин,
Возникновения причина
Кого – в рядах мирских причин.
 
 
И ведьма у нее есть ведьма,
А не «нарочно», «для детей».
При том стихи бряцают медью
И веют запахом полей.
 

Бальмонт («Его стихи – сама стихия…»)

 
Его стихи – сама стихия.
Себе бессмертье предреша,
Свершает взлеты огневые
Его стихийная душа.
 
 
Он весь поэт, поэт великий.
В нем голоса всего и всех.
Неуловимый лик столикий
Отображает свет и грех.
 
 
Он ощущает каждый атом
И славословит солнце он.
То серафимом, то пиратом
Является хамелеон.
 
 
Но вместе с тем он весь, из дюжин
Томов составленных своих,
Мне не желанен и не нужен:
Я не люблю Бальмонта стих.
 
 
Есть что-то приторное в книгах
Его, что слаще голубей…
И Фофанов в своих веригах,
В своих лохмотьях – мне любей!
 

Брюсов («Никем непревзойденный мастер…»)

 
Никем непревзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.
 
 
Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах,
 
 
И оттого его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум.
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум.
 
 
Великий лаборант, он каждый
Порыв усвоил и постиг.
Он мучим неизбывной жаждой
Познанья всех вселенских книг.
 
 
В нем фокус всех цветов и светов
И ясной мысли торжество.
Он – президент среди поэтов.
Мой царский голос – за него.
 

Сологуб («Какая тающая нежность…»)

 
Какая тающая нежность!
Какая млеющая боль!
Что за чеканная небрежность!
Что за воздушная фиоль!
 
 
Он весь из сладостного вздоха,
Он весь – безгрешное дитя…
Плохое у него не плохо,
И темное поет, блестя…
 
 
Изысканнейший рисовальщик.
Провидец существа людей,
Он – чарователь, чаровальщик,
Чарун, он – чарник, чародей.
 
 
Так пой же, пой же нам, фиоль же,
Струи свой ароматный свет!
Такой поэт, каких нет больше:
Утонченней, чем тонкий Фет.
 

Гиппиус («Блистательная Зинаида…»)

 
Блистательная Зинаида
Насмешливым своим умом,
Которым взращена обида,
Всех бьет в полете, как крылом…
 
 
Холодный разум ткет ожоги,
Как на большом морозе – сталь.
Ее глаза лукаво-строги,
В них остроумная печаль.
 
 
Большой поэт – в ее усмешной
И едкой лирике. Она
Идет походкою неспешной
Туда, где быть обречена.
 
 
Обречена ж она на царство
Без подданных и без корон.
Как царственно ее коварство,
И как трагично-скромен трон!
 

Пять поэтов

 
Иванов, кто во всеоружьи
И блеске стиля, – не поэт:
В его значительном ненужьи
Биенья сердца вовсе нет.
 
 
Андрея Белого лишь чую,
Андрея Белого боюсь…
С его стихами не кочую
И в их глубины не вдаюсь…
 
 
Пастэльно-мягок ясный Бунин,
Отчетлив и приятно свеж;
Он весь осолнечен, олунен,
Но незнаком ему мятеж.
 
 
Кузмин изломан черезмерно,
Напыщен и отвратно-прян.
Рокфорно, а не камамберно,
Жеманно-спецно обуян.
 
 
Нет живописней Гумилева:
В лесу тропическом костер!
Благоговейно любит слово.
Он повелительно-остер.
 

Ее каприз

Памяти Н. Львовой

 
Я с нею встретился случайно:
Она пришла на мой дебют
В Москве. Успех необычайный
Был сорван в несколько минут.
 
 
Мы с Брюсовым читали двое
В «Эстетике», а после там
Был шумный ужин с огневою
Веселостью устроен нам.
 
 
И вот она встает и с блеском
В глазах – к Валерию, и тот,
Поспешно встав движеньем резким,
С улыбкою ко мне идет:
 
 
«Поцеловать Вас хочет дама», —
Он говорит, и я – готов.
Мы с ней сближаемся, и прямо
Передо мной – огонь зрачков…
 
 
Целую в губы просветленно,
И тут же на глазах у всех
Расходимся мы церемонно,
Под нам сочувствующий смех.
 

Виктор Гофман

Памяти его

 
Его несладкая слащавость,
Девическая бирюза
И безобидная лукавость
Не «против» говорят, а «за».
 
 
Капризничающий ребенок,
Ребенок взрослый и больной,
Самолюбив и чутко-тонок
Души надорванной струной.
 
 
К самопожертвованью склонный,
Ревнивый робко, без хлопот,
В Мечту испуганно-влюбленный, —
Чего ему недостает?
 
 
Недостает огня и силы,
Но именно-то оттого
Так трогательно сердцу милы
Стихи изящные его.
 

Пушкин («Он – это чудное мгновенье…»)

 
Он – это чудное мгновенье,
Запечатленное в веках!
Он – воплощенье Вдохновенья,
И перед ним бессилен прах…
 
 
Лишь он один из всех живущих
Не стал, скончавшись, мертвецом:
Он вечно жив во всех поющих,
И смерть здесь не звучит «концом».
 
 
В его созданьях Красота ведь
Показывает вечный лик.
Его нам мертвым не представить
Себе, и этим он велик!
 
 
Пускай он стар для современья,
Но современье для него
Ничтожно: ведь его мгновенье —
Прекрасней века моего!
 

У моря

 
Финляндский ветер с моря дует, —
Пронзительно-холодный норд, —
И зло над парусом колдует,
У шлюпки накреняя борт.
 
 
Иду один я над отвесным
Обрывом, видя волн разбег,
Любуясь изрозо-телесным
Песком. Все зелено – и снег!..
 
 
Покрыто снегом все подскалье
От самых гор и до песка.
А там, за ним, клокочет далью
Все та же синяя тоска…
 
 
Зеленый верх, низ желто-синий,
И промежуток хладно-бел.
Пустыня впитана пустыней:
Быть в море небу дан удел.
 

К морю

 
Полно тоски и безнадежья,
Отчаянья и пустоты,
В разгуле своего безбрежья,
Безжалостное море, ты!
 
 
Невольно к твоему унынью
Непостижимое влечет
И, упояя очи синью,
Тщетою сердце обдает.
 
 
Зачем ты, страшное, большое,
Без тонких линий и без форм?
Владеет кто твоей душою:
Смиренный штиль? свирепый шторм?
 
 
И не в тебе ли мой прообраз, —
Моя загадная душа, —
Что вдруг из беспричинно-доброй
Бывает зверзче апаша?
 
 
Не то же ли и в ней унынье
И безнадежье, и тоска?
Так влейся в душу всею синью:
Она душе моей близка!
 

Разбор собратьев

 
Разбор собратьев очень труден
И, согласитесь, щекотлив:
Никто друг другу не подсуден,
И каждый сокровенным жив…
 
 
Но не сказать о них ни слова —
Пожалуй, утаить себя…
Моя душа сказать готова
Всё, беспристрастье возлюбя.
 
 
Тем мне простительней сужденье
О них, что часто обо мне
Они твердят – без снисхожденья,
Не без пристрастия вполне…
 
 
Я Пушкиным клянусь, что святы
Характеристики мои,
Что в них и тени нет расплаты
За высмеянные стихи!
 

Василию Каменскому

 
Да, я люблю тебя, мой Вася,
Мой друг, мой истинный собрат,
Когда, толпу обананася,
Идешь с распятия эстрад!
 
 
Тогда в твоих глазах дитяти —
Улыбчивая доброта
И утомленье от «распятий»
И, если хочешь, красота…
 
 
Во многом расходясь с тобою,
Но ничего не осудя,
Твоею юнью голубою
Любуюсь, взрослое дитя!
 
 
За то, что любишь ты природу,
За то, что веет жизнь от щек
Твоих, тебе слагаю оду,
Мой звонкострунный Журчеек!
 

После «Онегина»

 
Сегодня утром после чая,
Воспользовавшись мерзлым днем,
«Онегина» – я, не скучая,
Читал с подъемом и огнем.
 
 
О, читанные многократно
Страницы, юности друзья!
Вы, как бывало, ароматны!
Взволнован так же вами я!
 
 
Здесь что ни строчка – то эпиграф!
О, века прошлого простор!
Я современности, как тигров,
Уже боюсь с недавних пор.
 
 
И если в пушкинское время
Немало было разных «но»,
То уж теперь сплошное бремя
Нам, современникам, дано…
 
 
Конечно, век экспериментов
Над нами – интересный век…
Но от щекочущих моментов
Устал культурный человек.
 
 
Мы извращеньем обуяны,
Как там, читатель, ни грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтем «душок» Зизи!..
 

Интермеццо («Чаруют разочарованья…»)

 
Чаруют разочарованья
Очарованием своим…
Культурные завоеванья
Рассеиваются, как дым…
 
 
Обвеяны давно минувшим,
Им орошенные мечты,
Минувшим, ласково-прильнувшим
К мечтам, больным от пустоты…
 
 
Неизъяснимые волненья
Поят болевщую грудь…
На нежном пляже вдохновенья
Так несказанно – отдохнуть!..
 
 
Непостижимые желанья
Овладевают всей душой…
Чаруют разочарованья
Очарованья пустотой…
 

Рисунок иглой

 
Ореховые клавесины,
И отраженная в трюмо
Фигурка маленькой кузины,
Щебечущей на них Рамо…
 
 
В углу с подушкою качалка
Воздушнее затей Дидло.
На ней засохшая фиалка,
Которой сердце отцвело…
 
 
Оплывшие чуть жалят свечи,
Как плечи – розу, белый лоб.
Окно раскрыто в сад. Там вечер.
С куртин плывет гелиотроп.
 
 
Все ноты в слёзовом тумане,
Как будто точки серебра…
А сердце девичье – в романе,
Украдкой читанном вчера…
 

В деревне

 
В деревне, где легко и свято
Природе душу передам,
Мне прямо страшно от разврата
Столичных девствующих дам.
 
 
И здесь, – где поле, лес и книги,
И Богом озаренный дом, —
Тем отвратительней интриги,
Столиц Гоморра и Содом.
 
 
Я вовсе не любитель охать
И ныть, но любо вспомнить зло
Их торжествующую похоть,
И как их ею развезло.
 
 
Не любящий нравоученья
И презирающий мораль,
Я не могу без возмущенья
Их пакостную вспомнить саль…
 

«Зола в стекле»

 
Казалось бы, что благородство
Есть свойство нужное для всех,
Что в негодяйстве яд уродства
И в пакости – бесспорный грех;
 
 
Что не достоинством считать бы
Нам благородство, а – судьбой,
Не волочиться после свадьбы
За первой юбкой площадкой;
 
 
Не наставлять рогов мужьям бы
С мимоидущим молодцом,
И не писать бы эти ямбы
С гневом пылающим лицом.
 
 
Казалось бы!.. На самом деле ж
Всё по-иному на земле:
В меня за правду злобой целишь
Ты, человек, – «зола в стекле»!
 

А.К. Толстой

Кн. Л.М. Ухтомской

 
Граф Алексей Толстой, чье имя
Звучит мне юностью моей
И новгородскими сырыми
Лесами в густоте ветвей;
 
 
Чей чудный стих вешне-березов
И упоенно-соловьист,
И тихий запад бледно-розов;
И вечер благостно росист;
 
 
Он, чьи припевы удалые —
Любви и жизни торжество;
Чья так пленительна Мария
И звонко-майно «Сватовство»;
 
 
Он, чье лицо так благородно,
Красиво, ясно и светло;
Чье творчество так плодородно
И так роскошно расцвело.
 
 
Ему слагаю, благодарный,
Восторженные двадцать строк:
Его напев великодарный —
Расцвета моего залог!
 

Тайна песни

 
Обворожительных имений,
Рек, деревень, садов и сел
На свете много; тем не меней, —
Кто где всю жизнь свою провел,
 
 
Иль только юность, только детство, —
Свой славословит уголок,
Поет, не разбирая средства,
Его, от прочих мест далек.
 
 
Неподражаемых поэтов,
Художников, артистов и
Музыкотворцев много, в этом
Уж убедиться вы могли.
 
 
Однако же, у всяких вкусов
Излюбленный искусник свой:
Одним – мил Дебюсси и Брюсов,
Другим – Серов и А. Толстой.
 
 
Очаровательных созданий
Немало между разных рас:
Блондинок цвета шерсти ланей,
Брюнеток с васильками глаз.
 
 
И редко тот, кто любит шведку,
Японкой будет увлечен.
Лишь соловей, вспорхнув на ветку,
И я, такой же, как и он.
 
 
Поем равно все то, что видим,
И славословим всех равно.
Мы никого не ненавидим
Да и не любим заодно!
 

Не оттого ль?…

 
Итак, нежданное признанье
Слетело с изумленных уст!..
Не оттого ль мое терзанье?
Не оттого ли мир мне пуст?
 
 
Не оттого ли нет мне места,
Взлелеянного мной вполне?
И в каждой девушке невеста
Является невольно мне?
 
 
Не оттого ль без оговорок
Я не приемлю ничего?
Не оттого ль так жутко-зорок
Мой взор, вонзенный в Божество?
 
 
Не оттого ль мои паденья
Из глуби бездны снова взлет?
Не оттого ль стихотвореньям
Чего-то все недостает?…
 
 
И как судить я брата смею,
Когда я недостатков полн,
И, – уподобленный пигмею, —
Барахтаюсь в пучине волн?…
 

Чары соловья

 
Но соловей не величавей
Меня, а все ж он – соловей,
Чья песнь посвящена дубраве
И первым трепетам ветвей!
 
 
В его бесцельном распеванье
Не больше смысла, чем в траве,
И все же в нем очарованье, —
В ничтожном этом соловье!
 
 
И в пенье бестенденциозном
Не мудрость высшая ль видна?
Не надо вовсе быть серьезным,
Когда томит тебя весна!
 
 
Весной упиться всем уменьем
Души безразумной умей!
Так говорим волшебным пеньем
Тебе и я, и соловей!
 

Возрождение

 
Величье мира – в самом малом.
Величье песни – в простоте.
Душа того не понимала,
Нераспятая на кресте.
 
 
Теперь же, после муки крестной,
Очищенная, возродясь,
Она с мелодией небесной
Вдруг обрела живую связь.
 
 
Освободясь от исхищрений
Когтистой моды, ожил стих —
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.
 
 
И вот потек он ручейково,
Он бьет струей поверх запруд,
И нет нигде такой оковы:
Зальдить ручей – мой вольный труд!
 

«Эти» мужчины

 
Предвижу критиков ухмылки,
Их перекошенные рты.
Их презирает стих мой пылкий —
Явленье истой красоты!
 
 
Огонь святого вдохновенья
Растопит скептицизма лед,
И критиков в одно мгновенье
Закружит мой водоворот.
 
 
В нем эти лысые, косые,
Кривые, пошлые и все,
Кем разукрашена Россия,
Вдруг явятся во всей красе.
 
 
И взвоют «евнухи Парнаса»,
Кружась передо мной волчком:
«Позволь, о автор „Ананасов“,
Тебя ругнуть… чуть-чуть… бочком:
 
 
Ведь при такой дороговизне
Как нам прожить без руготни?»…
Нет, кроме шуток, эти «слизни»
Существовали в оны дни.
 
 
Почти что мной напропалую
Меня угодливо браня,
В глаза – чуть руки не целуя
И ремесло свое кляня…
 

Вне политики

 
Где ходит море синим шагом
То к берегу, то к островам,
Нет плаца бешеным ватагам,
Нет фразы взбалмошным словам;
 
 
Где в зелень берегов одета
Златисто-карая река,
Здесь нет ни одного «кадета»,
Ни одного «большевика».
 
 
И где в растущем изумруде
Лесов и поля дышит Бог,
Здесь братьями живут все люди
И славословят каждый вздох.
 
 
И здесь, где лишь от счастья плачет
Живой, где горести чужды,
Здесь нет политики, и значит:
Нет преднамеренной вражды!
 

Доказательство рабства

 
Есть доказательство (бесспорней
Его, пожалуй, не найти!)
Что вы, культурники, покорней
Рабов, чем вас ни возмути! —
 
 
Вы все, – почти без исключенья,
И с ранних юношеских лет, —
Познали радость опьяненья
И пьяных грез чаруйный бред.
 
 
И что же? Запрещенье водки —
Лишенье вас свободных грез —
Вы, – апатичны, вялы, кротки, —
Перенесли, как жалкий пес!
 
 
Вы без малейшего протеста
Позволили вас обокрасть, —
И ваше грезовое место
Взяла разнузданная власть!
 
 
Пожалуй, с солнцем и с сиренью
Могли б расстаться без борьбы?!..
Примите ж хлесткое презренье
Мое, культурные рабы!
 

Соната «Изелина»
(Кнут Гамсун, «Пан»)

I. Встреча

 
Спи, спи! пока ты будешь спать,
Я расскажу тебе о ночи
Моей любви, как не отдать
Себя ему – не стало мочи.
 
 
Я дверь ему забыла запереть
Свою шестнадцатой весною:
Ах, веял теплый ветер, ведь,
Ах, что-то делалось со мною!..
 
 
Он появился, как орел.
Мы встретились однажды утром
Перед охотой. Он пришел
Из странствий юно-златокудрым.
 
 
Со мной по саду он гулял,
И лишь меня рукой коснулся,
Он близким, он родным мне стал.
В нас точно кто-то встрепенулся.
 
 
И у него на белом лбу
Два лихорадочных и красных
Пятна явились. Я судьбу
Узрела в них – в желаньях страстных.
 

II. Наивность

 
Потом… Потом я вышла в сад,
Его искала и боялась
Найти. А губы чуть дрожат
Желанным именем. Смеркалось.
 
 
Вдруг он выходит из кустов
И шепчет: «Ночью. В час». Вздыхает.
Вдыхает аромат цветов.
Молчит. Молчит – и исчезает.
 
 
Что этим он хотел сказать:
«Сегодня ночью. В час»? – не знаю.
Вы это можете понять?
Я – ничего не понимаю.
 
 
Что должен он уехать в час,
Хотел сказать он, вероятно?…
Что мне за дело! вот так раз:
Зачем мне это непонятно?…
 

III. Первое свидание

 
И вот я забываю дверь
Свою закрыть, и в час он входит…
Как я изумлена теперь,
Что дверь открытою находит!..
 
 
– Но разве дверь не заперта?… —
Я спрашиваю. Предо мною
Его глаза, его уста,
В них фраза: «Я ее закрою»…
 
 
Но топота его сапог
Боюсь: разбудит он служанку.
И стула скрип, и топот ног…
«Не сесть ли мне на оттоманку?»
 
 
– Да, – говорю. Лишь потому,
Что стул скрипел… Ах, оттого лишь!..
Он сел, приблизясь к моему
Плечу. Я – в сторону. Неволишь?…
 
 
Глаза я впустила. Он
Сказал: «Ты зябнешь». Взял за руку,
Своею обнял. Входим в сон.
Петух провозгласил разлуку.
 

IV. Вкушение

 
«Пропел петух, ты слышишь?» Сжал
Меня, – совсем я растерялась.
Я бормотала: ты слыхал?
Ты не ослышался? Металась,
 
 
Хотела встать. Но вновь на лбу
Пятна два лихорадно-красных
Увидев, вверила судьбу.
Свою глазам его прекрасным…
 
 
Настало утро. Пробудясь,
Я комнаты не узнавала
И даже башмачков. Смеясь,
Себя невольно вопрошала:
 
 
Во мне струится что-то. Что ж
Во мне струиться-то могло бы?…
Который час, – как тут поймешь?
И я – одна? и мы – не оба?
 

V. Восторг

 
Ах, я не знаю ничего…
Лишь помню: дверь закрыть забыла…
Служанка входит. «Отчего
Свои цветы ты не полила?»
 
 
– Я их забыла. – Снова та:
«Где платье ты свое измяла?»
Смеется сердце. Та-та-та!
О, если бы я это знала!..
 
 
Подъехал к саду фаэтон…
«И ты не накормила кошку», —
Твердит служанка. «Это он!»
Твердит мне сердце. Я – к окошку!
 
 
Проси, проси его ко мне, —
Я жду его: мне надо что-то…
И у меня наедине —
Запрет он дверь? – одна забота…
 

VI. Второе свидание

 
Стучится. Отворяю. И,
Желая оказать услугу,
Дверь вмиг на ключ. В уста мои
Меня целует, как подругу.
 
 
– Не посылала за тобой, —
Шепчу… «Так ты не посылала?»
Смущаюсь и кричу душой:
– Да, мне тебя не доставало!
 
 
Да, посылала! да, побудь
Немного здесь! – Глаза руками
Закрыла от любви, на грудь
К нему склонив уста с глазами…
 
 
«Но кажется пропел петух?»
Он стал прислушиваться. Я же
Подумала невольно вслух:
– Как это мог подумать даже?…
 
 
Никто не пел. Пожалуй, лишь
Кудахтала немного кура…
Он мне: «Немного погодишь, —
Я дверь запру». И вечер хмуро
 
 
В окно взглянул. А я едва
Могла шепнуть: – Но дверь закрыта…
Я заперла уже… – Трава,
Деревья, все – луной облито.
 

VII. У зеркала

 
Уехал он опять. Во мне
Как будто золото струилось.
Я – к зеркалу. Там, в глубине,
Влюбленных глаза два светилось.
 
 
Лишь я увидела тот взгляд,
Во мне вдруг что-то задрожало,
И заструился сладкий яд
Вкруг сердца, выпуская жало…
 
 
О, раньше я была не та:
Так на себя я не смотрела!..
И в зеркале себя в уста
Поцеловать я захотела…