Текст книги "Том 2. Поэзоантракт"

Автор книги: Игорь Северянин

К Альвине

Не удивляйся ничему…

К. Фофанов

 
Соседка, девочка Альвина,
Приносит утром молоко
И удивляется, что вина
Я пью так весело-легко.
 
 
Еще бы! – тридцать пять бутылок
Я выпил, много, в десять дней!
Мне позволяет мой затылок
Пить зачастую и сильней…
 
 
Послушай, девочка льняная,
Не удивляйся ничему:
Жизнь городская – жизнь больная,
Так что ж беречь ее? к чему?
 
 
Так страшно к пошлости прилипнуть, —
Вот это худшая вина.
А если суждено погибнуть,
Так пусть уж лучше от вина!
 

Петроград. I

Почтальон

 
То по шоссе, для шины колком,
То по тропинке через лен,
То утрамбованным проселком
Велосипедит почтальон.
 
 
Он всем знаком. Он старый Перник.
Он служит здесь тридцатый год.
Письмо от Щепкиной-Куперник
Он мне в окно передает.
 
 
Я приглашаю на террасу
Его, усталого, зайти,
Чтоб выпить хересу иль квасу
И закусить в его пути.
 
 
Он входит очень деликатно
И подвигает стул к столу.
А море благостно-закатно,
Подобно алому стеклу.
 
 
Сосредоточенно и ровно
Он пьет токайское вино.
Что пишет мне Татьяна Львовна?
Но впрочем, кажется, темно.
 

Петроград. I

Яля

 
В вуальной апельсинной шали
Идет в вечерние поля.
Я выхожу навстречу к Яле,
Как в бурю лодка без руля.
 
 
Идет насмешливо, но робко.
Так угловато, но легко.
Зигзагами ведет нас тропка,
Ах, близко или далеко?
 
 
Я не влюблен в нее нисколько,
Как, впрочем, и она в меня.
Мы лишь слегка флёртуем только —
День изо дня. День изо дня.
 
 
Читаются стихи крылато:
Я – ей, и мне в ответ – она.
А небо морем все объято,
Волной захлестнута луна.
 

Петроград. I

Слава

 
Мильоны женских поцелуев —
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руку Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
 
 
Мне первым написал Валерий,
Спросив, как нравится мне он;
И Гумилев стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон».
 
 
Тринадцать книг страниц по триста
Газетных вырезок – мой путь.
Я принимал, смотря лучисто,
Хвалу и брань – людишек муть.
 
 
Корректен и высокомерен,
Всегда в Неясную влюблен,
В своем призвании уверен,
Я видел жизнь, как чудный сон.
 
 
Я знаю гром рукоплесканий
Десятков русских городов,
И упоение исканий,
И торжество моих стихов!
 

Петроград. I

Елизаветино Кикерино

 
Елисаветино! Налево,
От станции в одной версте,
Тоскует дылицкая дева,
По-своему, о красоте…
 
 
Дыша Оранской Изабеллой,
Вступаю в лиственный покой.
Молчит дворец меж сосен белый
И парк княгини Трубецкой.
 
 
За Дылицами – Вераланцы.
За Пятигорьем – Озера.
Какие девичьи румянцы!
Жасминовые вечера!
 
 
Через Холоповицы прямо
Я прохожу к монастырю
И, на колени встав у храма,
Пою вечернюю зарю.
 
 
В моем порыве – глубь бездонья!
Я растворяюсь в тишине
И возвращаюсь чрез Арбонье
При новоявленной луне.
 

Петроград. I

Веймарн

 
Под Веймарном течет Азовка, —
Совсем куриный ручеек.
За нею вскоре остановка.
Там встретит кучер-старичок.
 
 
Моей душе, душе вселенской,
Знаком язык цветов и звезд.
Я еду к мызе Оболенской, —
Не больше трех шоссейных верст.
 
 
Вдали Большая Пустомержа.
Несется лошадь по росе.
Того и ждешь: вот выбьет стержень:
Ведь спицы слиты в колесе!
 
 
Проехан мост. Немного в горку,
И круто влево. Вот и двор.
Княгиня приоткрыла шторку.
И лай собак, и разговор.
 
 
Плывет туман от нижней Тормы,
Вуаля бледную звезду.
Зеленые в деревьях штормы,
И пахнут яблони в саду.
 

Петроград. I

Афоризмы Уайльда

 
Мы слышим в ветре голос скальда,
Рыдающего вдалеке,
И афоризмы из Уайльда
Читаем, сидя на песке.
 
 
Мы, углубляясь в мысль эстета,
Не презираем, а скорбим
О том, что Храм Мечты Поэта
Людьми кощунственно дробим…
 
 
Нам море кажется не морем,
А в скорби слитыми людьми…
Мы их спасем и олазорим, —
Возможность этого пойми!
 
 
Вотще! В огне своих страданий,
В кипеньи низменной крови,
Они не ищут оправданий
И не нуждаются в любви!
 

Петроград. I

Ассоциация

 
Мелькнула сине пелеринка
На крэме платья – за углом…
О Синей Птице Метерлинка
Вдруг в мыслях выражен излом.
 
 
Ассоциация символик,
Как ты захватна иногда!
По смеху узнаю я полек, —
По солнцу таяние льда.
 
 
Не женщиной ли морефея
Прикинулась, или жена
Какого-либо Тимофея
В костюмы фей наряжена?!
 
 
И в первом случае – за птицей,
За Синей Птицей возгореть!
А во втором – за той «синицей»
Не стоит даже и смотреть.
 

Петроград. I

Былое

 
Он длится, терпкий сон былого:
Я вижу каждую деталь,
Незначущее слышу слово,
К сну чуток, как к руке – рояль.
 
 
Мила малейшая мне мелочь,
Как ни была б она мала.
Не Дельвигу ли Филомела,
Чуть ощутимая, мила?
 
 
Люба не Пушкину ли няня?
И не Мюссэ ль – перо Жорж Занд?
Не маргаритка ли – поляне?
И не горошку ль – столб веранд?
 
 
Всё незначительное нужно,
Чтобы значительному быть.
Былое так головокружно!
Былого не могу забыть!
 

Петроград. I

Лейтмотивы

 
Всегда мечтательно настроен,
Я жизнь мечтаньям предаю.
Я не делец. Не франт. Не воин.
Я лишь пою-пою-пою!
 
 
На что мне царства и порфиры?
На что мне та иль эта роль?
За струнной изгородью лиры —
Наикорольнейший король!
 
 
На что мне ваших мыслей холод
И политический раздор?
Весенний день горяч и золот, —
И у меня весенний взор!
 
 
Благословенны будьте, травы
И воды в зелени оправ!
Виновных нет: все люди правы,
Но больше всех – простивший прав!
 

Петроград. I

Коляска

 
Четырехместная коляска
(Полурыдван-полуковчег…)
Катилась по дороге тряско,
Везя пять взрослых человек.
 
 
Две очень молодые дамы
И двое дэнди были в ней.
Был пятым кучер. Этот самый
Стегал ленивых лошадей.
 
 
Июльский полдень был так душен,
Кружились злобно ввода,
Наряд прелестниц был воздушен.
Сердца же – точно невода.
 
 
Их лица заливала краска, —
От страсти или от жары?…
– Вам не встречалась та коляска,
Скажите, будьте так добры?
 

Петроград. I

Стэлла

Баронессе С.Р. М.-ф

 
Сначала баронесса Стэлла
Прочла «Вы лжете мне, мечты!»
Потом из Грига мне пропела
Во имя только Красоты!
 
 
О, воплощенная Вервэна!
Античной пластики полна,
Прияла позы под Шопэна
Так отчеканенно она.
 
 
Апологетка поз Далькроза,
В окаменелости живой,
То пламенела грозороза,
То поникала головой…
 
 
…А я, в Калифа превращенный,
В халате пестром и чалме,
Сидел и, ею опаленный,
Крылил к ней руки в полутьме…
 
 
К Калифу руки простирая,
Заглядывала мне в глаза, —
И вновь кружилась, ускользая,
Вся – страсть! вся: трепет! вся – гроза!
 
 
А то, ко мне склоняясь близко
И наслаждения суля,
Утонченная одалиска
Отпрядывала, опаля…
 
 
В глазах – узор чаруйной боли,
В груди – брожение огней…
А если б вышел я из роли
И женщину увидел в ней?!
 

Петроград. I

Февраль

 
Февраль к Апрелю льнет фривольно,
Как фаворитка к королю.
Апрель, смеясь самодовольно,
Щекочет нервы Февралю.
 
 
Ночами снежно-голубыми
Мечтает палевый Февраль,
Твердя Весны святое имя,
О соловье, влекущем вдаль…
 
 
Дымящиеся малахиты
(Не море ль в теплом феврале?)
Сокрыв прибрежные ракиты,
Ползут и тают в белой мгле.
 
 
Снег оседарт. Оседая,
Он бриллиантово блестит.
И на него сосна седая
Самоуверенно глядит.
 
 
Осядет снег – седые кудри
Смахнет бессмертная сосна.
Я слышу дрожь в февральском утре:
О, это вздрогнула весна!
 

Тойла. 5.II

Высшая мудрость

Петру Ларионову

 
Я испытал все испытанья.
Я все познания познал.
Я изжелал свои желанья.
Я молодость отмолодал.
 
 
Давно все найдены, и снова
Потеряны мои пути…
Одна отныне есть основа:
Простить и умолять: «Прости».
 
 
Жизнь и отрадна, и страданна,
И всю ее принять сумей.
Мечта свята. Мысль окаянна.
Без мысли жизнь всегда живей.
 
 
Не разрешай проблем вселенной,
Не зная существа проблем.
Впивай душою вдохновенной.
Святую музыку поэм.
 
 
Внемли страстям! природе! винам!
Устраивай бездумный пир!
И славь на языке орлином
Тебе – на время данный! – мир!
 

Тойла. II

Ямбург

 
Всегда-то грязный и циничный,
Солдатский, пьяный, площадной,
С культурным краем пограничный,
Ты мрешь над лужскою волной.
 
 
И не грустя о шелке луга,
Услады плуга не познав,
Ты, для кого зеркалит Луга,
Глядишься в мутный блеск канав.
 
 
Десяток стоп живого ямба,
Ругательных и злых хотя б,
Великодушно брошу, Ямбург,
Тебе, растяпа из растяп!
 
 
Тебя, кто завтра по этапу
Меня в Эстляндию пошлет,
Бью по плечу, трясу за лапу…
Ползучий! ты мне дал полет!
 

Ямбург. 9.III

По этапу

 
Мы шли по Нарве под конвоем,
Два дня под арестом пробыв.
Неслась Нарова с диким воем,
Бег ото льда освободив.
 
 
В вагоне запертом товарном, —
Чрез Везенберг и через Тапс, —
В каком-то забытьи кошмарном,
Все время слушали про «шнапс».
 
 
Мы коченели. Мерзли ноги.
Нас было до ста человек.
Что за ужасные дороги
В не менее ужасный век!
 
 
Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну…
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, но мы в плену.
 

Ревель. 14.III

В хвойной обители

 
И снова в хвойную обитель
Я возвращаюсь из Москвы,
Где вы меня не оскорбите
И не измучаете вы.
 
 
Вы, кто завистлив и бездарен,
Кто подло-льстив и мелко-зол.
Да, гений мудр и светозарен,
Среди бескрылых – он орел.
 
 
Как сердцу нестерпимо грустно
Сознаться в еловой тени,
Что мало любящих искусство,
Но тем ценней зато они.
 
 
Среди бездушных и убогих,
Непосвященных в Красоту,
Отрадно встретить их, немногих,
Кого признательно я чту.
 
 
Вы, изнуренные в тяжелых
Условьях жизни городской,
Ко мне придите: край мой ёлов,
В нем – Красота, а в ней – покой.
 

Тойла. 23.III

Рескрипт короля

 
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
 
 
Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
 
 
Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим – любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.
 
 
Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.
 
 
В душе – порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!
 

Двусмысленная слава

 
Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен неправо, —
Не по таланту своему, —
 
 
А потому, что явный вызов
Условностям – в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.
 
 
Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.
 
 
Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали «pastilles [2]2
  Пилюли (фр.)


[Закрыть]»!
 
 
Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы —
Двусмысленны по существу.
 
 
Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, —
Ведь я лирической ироник:
Ирония – вот мой канон.
 

Любители «Гелиотропа»

 
«Приказчик или парикмахер,
Еще вернее: máitre d'hotel» —
Так в кретиническом размахе
Рычала критика досель.
 
 
За что? – за тонкое гурманство?
За страсть к утонченным духам?
За строф нарядное убранство?
Из зависти к моим стихам?
 
 
Но кто ж они, все эти судьи —
Холопы или мудрецы?
Искусством бились ли их груди?
Впускали ль их в, себя дворцы?
 
 
И знают ли они, что значит
Лиловый creme des violettes?
Постигнут ли, как обозначит
Свои рефрэны триолет?
 
 
Поймут ли, что гелиотропа
Острей «Crigoria» Риго,
Что, кроме Тулы, есть Европа
И, кроме «русской», есть Танго?…
 

Всеприемлемость

 
Одно – сказать: «Все люди правы».
Иное – оправдать разбой.
Одно – искать позорной славы.
Иное – славы голубой.
 
 
Холопом называть профана
Не значит: брата – «мужиком».
Я, слившийся с природой рано,
С таким наречьем незнаком…
 
 
Любя культурные изыски
Не меньше истых горожан,
Люблю все шорохи, все писки
Весенних лесовых полян.
 
 
Любя эксцессные ликеры
И разбираясь в них легко,
Люблю зеленые просторы,
Дающие мне молоко.
 
 
Я выпью жизнь из полной чаши,
Пока не скажет смерть: «пора!»
Сегодня – гречневая каша,
А завтра – свежая икра!..
 

Эпизод

 
На «Сказках Гофмана», зимою,
Я был невольно потрясен
И больно уязвлен толпою,
Нарушившей чаруйный сон:
 
 
Когда в конце второго акта
Злодей Олимпию разбил,
Олимпию, – как символ такта, —
Чью душу Гофман полюбил,
 
 
И Гофман закричал от муки
(Ведь он мечту свою терял!) —
Нежданные метнулись звуки:
Вульгарно зал захохотал!..
 
 
Я побледнел. Мне больно стало
И стыдно, стыдно за толпу:
Она над драмой хохотала,
Как над каким-то «ки-ка-пу»…
 
 
И я не знал, куда мне деться
От острой боли и стыда,
И погрузился в интермеццо
Пред пятым актом – навсегда.
 

«Кармен»

 
Кармен! какая в ней бравада!
Вулкан оркестра! Луч во тьме!
О, Гвадиана! О, Гренада!
О, Жорж Бизэ! О, Меримэ!
 
 
Кокетливая хабанера,
И пламя пляски на столе,
Навахи, тальмы и сомбреро,
И Аликант в цветном стекле!..
 
 
Застенчивая Микаэла
И бесшабашный Дон-Хозэ…
О ты, певучая новелла!
О Меримэ! О, Жорж Бизэ!
 
 
И он, бравурный Эскамильо,
Восторженный торреадор;
И ты, гитанная Севилья,
И контрабанда в сердце гор…
 
 
Кармен! И вот – Медея Фигнер,
И Зигрид Арнольдсон, и Гай…
Пускай навеки май их сгинул, —
Но он ведь был, их звучный май!
 
 
Пусть время тленно, и сквозь сито
Его просеяны лета, —
Она бессмертна, Карменсита,
И несказанно золота!
 

Дюма и Верди

 
Дюма и Верди воедино
Слились, как два родных ручья.
Блистает солнце. Тает льдина.
Чья драма? музыка к ней чья?
 
 
Она дороже амулета
И для души, и для ума.
О, Маргарита – Виолетта,
В тебе и Верди, и Дюма!
 
 
Душа элегией объята,
В ней музыкальное саше:
То вкрадчивая Травиата,
Прильнувшая к моей душе.
 
 
Элементарна? Устарела?
Сладка? опошлена? бледна?
Но раз душа на ней горела,
Она душе моей родна!
 
 
Наивны сморщенные книги
Прадедушек, но аромат,
Как бы ни спорил Каратыгин,
Неподражаемый хранят.
 
 
Он, кстати, как-то в разговоре,
Пусть – полном едкого ума,
Поверг меня в большое горе,
Назвав «водицею»… Тома!
 

Амбруаз Тома

 
Тома, который… Что иное
Сказать о нем, как не – Тома!..
Кто онебесил все земное
И кто – поэзия сама!
 
 
Тома – «водица»!.. Как хотите,
Подсуден даже модернист,
Сказавший, – вы меня простите, —
Что композитор… «водянист»!..
 
 
Тома, озвучивший Миньону,
Созданье Гетевской мечты,
Кому весь мир воздал корону
За звуки чистой красоты!
 
 
Каким жемчужно быть чурбаном,
Бездушным, черствым и сухим,
И непробивным барабаном,
И просто гадким и плохим,
 
 
Чтобы назвать «Миньону» «нотным
Кваском», ее не ощутив
И не поняв, о чем поет нам
За лейтмотивом лейтмотив!
 

О чем поет?

 
О чем поет? поет о боли
Больного старика-отца,
Поет о яркой жажде воли,
О солнце юного лица.
 
 
О чем поет? о крае смутном,
Утерянном в былые дни,
О сне прекрасном и минутном,
О апельсиновой тени…
 
 
О чем поет? о вероломстве
Филины, хрупкой как газель,
О нежном с Мейстером знакомстве,
О хмеле сладостном недель…
 
 
О чем поет мотив крылатый,
Огнем бегущий по крови?
О страстной ревности Сператы,
О торжестве ее любви!
 
 
О чем поет? о многом, многом,
Нам близком, нужном и родном,
О легкомысленном и строгом,
Но вечно юном и живом!
 

Обзор

 
В тебя, о тема роковая,
Душа поэта влюблена:
Уже глава сороковая
Любовно мной закруглена.
 
 
Я, перечитывая главы,
Невольно ими изумлен:
Они стрекозны и лукавы,
И шолковисты, точно лен.
 
 
Какая легкость и ажурность,
И соловейность, и краса!
И то – помпезная бравурность!
И то – невинная роса!
 
 
Чего в них нет! в них пульс культуры
И ассонансовый эксцесс,
И стилевой колоратуры
Страна безразумных чудес…
 
 
В них взгляд на ценности земные,
Омонумеченный момент,
В них волны моря голубые —
Балтийский аккомпанемент.
 

Сон в деревне

 
Грассирующая кокетка,
Гарцующая на коне.
Стеклярусовая эгретка —
На пляже méditerrannée.
 
 
Навстречу даме гарцовальщик,
Слегка седеющий виконт,
Спортсмэн, флёртэр и фехтовальщик,
С ума сводящий весь beau-monde…
 
 
Она, в горжетке горностая,
В щекочущий вступает флёрт,
И чаек снеговая стая
Презреньем обдает курорт.
 
 
Ее зовет король рапирный
Пить с мандаринами крюшон,
И спецный хохоток грассирный
Горжеткой мягко придушён…
 

Трактовка сна

Фелиссе Крут

 
Зачем приснилась мне гарцунья
И он, неведомый гарцун?…
Уж это не весна ль – чарунья
Испытывает верность струн?…
 
 
Не смутные ли это зовы
Воспрянувшей от сна весны?…
Недаром дали бирюзовы,
Недаром небеса ясны…
 
 
Недаром в царстве беззаконий,
В повиновении весне,
Не только пламенные кони, —
Гарцуют всадники – во сне…
 
 
Недаром взор настроен зорко,
И возникают в сини гор
Она, неведная гарцорка,
И он, неведомый гарцор…
 

Речонка

 
Меж Тойлою и Пюхаеги —
Ложбина средь отвесных гор.
Спускаясь круто к ней в телеге,
Невольно поднимаешь взор.
 
 
В ложбине маленькая речка, —
В июле вроде ручейка, —
(…О речка, речка – быстротечка!)
Течет… для рачного сачка?!
 
 
Уж так мала, уж так никчемна,
Что – для чего и создана?
Но и в нее глядит надземно
Небрезгающая луна…
 
 
По ней двухлетняя девчонка
Пройдет, «не замочивши ног»…
Но эта самая речонка
Весной – бушующий поток!
 
 
Она внушительна в разливе,
Она слышна за три версты,
Она большой реки бурливей
И рушит крепкие мосты.
 
 
Тогда люблю стоять над нею
На сером каменном мосту:
Она бурлит, – я пламенею,
В ней славословя Красоту!
 

Валерию Брюсову

 
Нежны bегсеusе'ные рессоры —
Путь к дорогому «кабаку»,
В нем наша встреча, – после ссоры, —
Меж наших вечеров в Баку.
 
 
Я пил с армянским мильонером
Токай, венгерское вино.
В дыму сигар лилово-сером
Сойтись нам было суждено.
 
 
Походкой быстрой и скользящей,
Мне улыбаясь, в кабинет
Вошли Вы тот же все блестящий
Стилист, философ и поэт.
 
 
И вдохноьенно Вам навстречу
Я встал, взволнованный, и вот —
Мы обнялись: для новой речи,
Для новых красок, новых нот!
 
 
О, Вы меня не осудили
За дерзкие мои слова, —
И вновь певцу лесных идиллий
Жизнь драгоценна и нова!
 
 
Я извиняюсь перед Вами,
Собрат, за вспыльчивость свою
И мне подвластными стихами
Я Вас по-прежнему пою!
 

Те, кого так много

 
От неимения абсента,
От созерцания кобур —
Я раздраженней дез'Эссента
У Гюисманса в «А rebours».
 
 
И глаз чужих прикосновенье
На улице или в лесу, —
Без бешенства, без раздраженья,
Без боли – как перенесу?!..
 
 
А от «мурлыканья» и «свиста»
Меня бросает в пот и дрожь:
В них ты, ирония, сквозисто
Произрастаешь и цветешь!
 
 
Но нет непереносней боли —
Идти дорогой меж домов,
Где на скамейках в матиоле
Немало «дочек» и «сынков»…
 
 
Скамейки ставят у калиток,
И дачники садятся в ряд;
Сидят, и с мудростью улиток
О чем-то пошлом говорят.
 
 
И «похохатывают» плоско, —
Сам чорт не разберет над чем:
Над тем ли, что скрипит повозка,
Иль над величием поэм!..
 

Обозленная поэза

 
В любви не знающий фиаско
(За исключеньем двух-трех раз…)
Я, жизнь кого – сплошная сказка,
От дев не прихожу в экстаз:
 
 
Я слишком хорошо их знаю,
Чтоб новых с ними встреч желать,
И больше не провозглашаю
Им юношески: «Исполать»!
 
 
Все девы издали прелестны
И поэтичны, и милы, —
Вблизи скучны, неинтересны
И меркантильны, и пошлы.
 
 
Одна гоняется за славой,
Какой бы слава ни была;
Другая мнит простой забавой
Все воскрыления орла;
 
 
Мечтает третья поудобней
Пристроиться и самкой быть;
Но та всех женщин бесподобней,
Кто хочет явно изменить!
 
 
При том не с кем-нибудь достойным,
А просто с первым наглецом —
С «красивеньким», богатым, «знойным»,
С таким картиночным лицом!
 

Маленькие пояснения

 
То не пальнула митральеза,
Не лопнул купол из стекла, —
То «Обозленная поэза»
Такой эффект произвела!
 
 
Еще бы! надо ль поясненье?
Поэт «девический» – и что ж? —
Такое вдруг «разуверерье»,
Над девой занесенный «нож»…
 
 
Нет, кроме шуток, – «Отчего бы, —
Мне скажут, – странный этот взгляд
С оттенком плохо скрытой злобы?»
И – объясняться повелят.
 
 
Охотно, милые синьоры,
Охотно, милые mesdames,
Рассею я все ваши споры,
Вам объяснения я дам!
 
 
Мой взгляд на женщин есть не личность,
А всеми обобщенный факт:
Не только «этих дам публичность»,
Но и «не этих дамный такт»…
 
 
Есть непонятные влеченья, —
Живой по-своему ведь жив…
Бывают всюду исключенья,
Но в массе – вывод мой не лжив.
 

О юге

 
Тебя все манит Калабрия,
Меня – Норвегии фиорд.
О, дай мне взять, моя Мария,
Последний северный аккорд!
 
 
Дай утонуть в Балтийском море
Иль на эстляндском берегу,
Уснуть, лаская взором зори,
Что вечно в сердце берегу…
 
 
Тебя влечет Александрия,
Тебе все грезится Каир,
Как мне Миррэлия, Мария,
Как Сологубу – сон-Маир!
 
 
Ты мной всегда боготворима,
И за тобою я пойду
За них – меридианы Рима —
Прославить южную звезду.
 
 
Тебе угрозна малярия,
Но если хочешь, – верный друг,
Я для тебя, моя Мария,
Уеду с севера на юг!
 

Март

 
Март – точно май: весь снег растаял;
Дороги высохли; поля
Весенний луч теплом измаял, —
И зеленеет вновь земля.
 
 
И море в день обезольдилось,
Опять на нем синеет штиль;
Все к созиданью возродилось,
И вновь зашевелилась пыль.
 
 
На солнце дров ольховых стопик
Блестит, как позлащенный мел,
И соловей, – эстонский: «ööpik», —
Запеть желанье возымел…
 
 
Опять звенит и королеет
Мой стих, хоть он – почти старик!..
В закатный час опять алеет
Улыбка грустной Эмарик.
 
 
И ночь – Ночь Белая – неслышной
К нам приближается стопой
В сиреневой накидке пышной
И в шляпе бледно-голубой…
 

Madis

 
Ежевечерно из «Quo vadis»
Играл чахоточный цитрист.
Ему внимал грустящий Madis,
Рыбак и местный колонист.
 
 
«Как в сеть весной пойдет салака,
И как-то будет дорога?»
Блестит луна на глянце лака
Шикарящего сапога…
 
 
«И крапчатая лососина
Поймается ли весом в пуд?»
Белеет шляпы парусина,
Дрожит клочок паучьих пут…
 
 
«А вдруг среди костлявых сирко
Пошлет мне небо осетра?!»
И поощряет грезы кирка,
В луне сафирно-серебра…
 

Норвежские фиорды

 
Я – северянин, и фиорды
Норвежские – моя мечта,
Где мудро, просто, но и гордо
Живет Царица Красота.
 
 
Лилово-стальные заливы
В подковах озерносных гор;
В них зорь полярных переливы,
Меж сосен белой розы взор.
 
 
И синеглазые газели,
Чьи игры созерцает лось,
Устраивают карусели,
Где с серым синее слилось…
 
 
Там тишина невозмутима,
И только гордый орлий клич
Ласкает ухо пилигрима,
Способного его постичь…
 

Льву Никулину

 
Когда, воюя, мир лукавил
Позерством социальных проб,
Несчастный император Павел
Свой покидал столетний гроб…
 
 
В крестах, отбрасывавших тени,
На склоне золотого дня,
Приял великий неврастеник
Поэта облик, трон кляня…
 
 
Приял для самооправданья,
Для выявленья существа
Своей души, в часы страданья
Струившей чары волшебства…
 
 
Что ж, вверьтесь странному капризу,
Поэт и царь, и, сев верхом,
Направьте шаг коня на мызу
Ивановку, в свой бредный дом.
 
 
Въезжайте в ветхие ворота,
Где перед урной, над рекой,
Вас ждет скончавшаяся рота
И я, поклонник Ваш живой…