Текст книги "Том 2. Поэзоантракт"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Мне ярко грезится река,
Как будто вся из малахита…
Она прозрачна и легка.
Река – мечта! Река – Пахита!
В ней отразились облака,
Лучсто звезды утонули.
Она извивна и узка, —
И музыка в прохладном гуле…
 
 
Эльгрины нежная рука
Ведет в страну, что не забыта,
По крайней мере здесь, пока…
О ты: восторг речного быта!
Твоя свобода широка,
И пламя есть в твоем разгуле,
Есть ненюфары для венка,
И музыка в прохладном гуле…
 
 
Для молодого старика
Природа, не родясь, убита…
Но для меня, чья мысль тонка,
Чье сердце пламени раскрыто,
Как хороша, как глубока
Мечта о феврале в июле,
Цветов душистая тоска
И музыка в прохладном гуле…
 
 
И если вы, спустя века,
Балладу эту проглянули,
Сказали: «Каждая строка
Здесь – музыка в прохладном гуле…»
 

1917. Февраль

Харьков

 
Эльгрина смотрит на закат;
В закате – пренье абрикоса,
У ног ее – надречный скат, —
Головокружно у откоса.
А солнце, улыбаясь косо,
Закатывается на лес.
Эльгрина распускает косы
И тихо шепчет: «День исчез»…
 
 
А день угасший был так злат!
Мужали крылья альбатроса!
И бился на море фрегат,
Как бьется сердце у матроса.
Казалось, не было вопроса
Ни у земли, ни у небес.
Эльгрина курит папиросу,
И вот дымок ее исчез…
 
 
Ее глаза – сплошной агат;
Ее душа летит в льяносы;
В устах ее созрел гранат;
Наги плеча и ноги босы;
На наготе сверкают росы,
Мечта – орлу наперерез;
Эльгрина жадно пьет кокосы,
И вот их млечный сок исчез…
 
 
Вокруг кружатся златоосы.
В природе – колыханье месс.
Она пускает в ход колеса, —
И вот велосипед исчез…
 

1917. Февраль

Харьков

 
О ты, Миррэлия моя! —
Полустрана, полувиденье!
В тебе лишь ощущаю я
Земли небесное волненье…
Тобою грезить упоенье:
Ты – лучший сон из снов земли,
И ты эмблема наслажденья, —
Не оттого ль, что ты вдали?
 
 
Благословенные края,
Где неизживные мгновенья,
Где цветны трели соловья,
Где соловейчаты растенья!
Земли эдемские селенья,
К вам окрыляю корабли!
Но это страстное влеченье —
Не оттого ль, что ты вдали?
 
 
Да, не любить тебя нельзя,
Как жизнь, как май, как вдохновенье!
К тебе по лилиям стезя,
В тебе от зла и смут забвенье;
В тебе от будней исцеленье, —
Внемли мечте моей, внемли!
Я верю – примешь ты моленье, —
Не оттого ль, что ты вдали?…
 
 
Уже конец стихотворенью,
А строфы только расцвели.
И веет от стихов сиренью —
Не оттого ль, что ты вдали?!.
 

1917. Февраль

Харьков

 
Любовь! каких-нибудь пять букв!
Всего две гласных, три согласных!
Но сколько в этом слове мук,
Чувств вечно-новых и прекрасных!
Чувств тихо-нежных, бурно-страстных,
Чувств, зажигающих в нас кровь,
Чувств радостных и чувств несчастных
Под общим именем «любовь».
 
 
Любовь! какой чаруйный звук!
Букет цветов с избытком красных…
Волшба сплетенных в страсти рук,
И фейерверки слов напрасных…
Аэропланы чувств опасных,
Паденья, рвы и взлеты вновь,
Все то, что в образах неясных —
Под общим именем «любовь».
 
 
Любовь! как дед когда-то, внук
Тебя же в признаках компасных
Найдет, усилив сердца стук,
В полях, среди цветов атласных,
В горах, среди ветров ужасных,
Везде найдет, вздымая бровь,
Тебя, кто брезжит в днях ненастных
Под обидим именем «любовь».
 
 
Любовь! Как мало душ, согласных,
С тобой познавших счастья новь!
Но сколько гибелей злосчастных
Под общим именем «любовь».
 

1917. Февраль

Харьков

 
Экспресс уходит за фиорд
По вторникам в двадцать четыре.
Торопится приезжий лорд
Увидеть вновь морские шири.
Сияижа нет лучше в мире,
Но все же надо в Ливерпуль…
Когда нас ждут счета и гири,
Нас мало трогает июль…
 
 
Гимнастикой своею горд,
Все струны на душевной лире
Давно порвав, стремится в порт
Культурный лорд, и на «Вампире»
В каюткомпаньевом empire'e,
Плывет на родину. «Буль-буль»,
Журчит вода вином на пире:
Ее не трогает июль.
 
 
Смотря, как бьет волна о борт,
О паюсной икре, о сыре
Мечтает лорд и – что за черт! —
Об ананасовом пломбире…
Как рыцарь дамы на турнире,
Кивает нежно банке муль,
Но в небе, в золотой порфире,
Его не трогает июль…
 
 
Спит солнце в моревом имбире,
Уже к земле направлен руль;
Лишь дома в горничной Эльвире
Милорда трогает июль…
 

1917. Февраль

Харьков

 
Яхта Ингрид из розовых досок груш комфортабельна,
Ренессансно отделана и шелками, и бронзою.
Безобидная внешностью, артиллерией грозная,
Стрельчатая – как ласточка, как порыв – монстриозная,
Просто вилла плавучая, но постройки корабельной.
 
 
Королева название ей дала поэтичное:
«Звон весеннего ландыша» – правда, чуть элегичное?
Яхта Ингрид из розовых досок груш комфортабельна
И эффектна при месяце, если волны коричневы
С темно-крэмной каемкою, лучиками ограбельной.
 
 
Если небо затучено, и титаново-сабельный
Путь сапфирно-излуненный обозначится на море,
Яхта вплавь снаряжается, и, в щебечущем юморе,
Королева готовится к путешествию по морю
В быстрой яхте из розовых досок груш комфортабельной.
 

1916. Сентябрь

Им. Бельск

 
В ее будуаре так много нарциссов,
Китайских фонариков радуга светов
И ярких маркизов, и юных поэтов,
Сплетающих Ингрид гирлянды сонетов,
И аплодисментов, и пауз, и бисов!
 
 
И знойных мечтаний, и чувств упоенных,
Желаний фривольных, и фраз окрыленных —
В ее будуаре, в лученье нарциссов,
Так много, так много… И взглядов влюбленных
Весенних поэтов и пылких маркизов.
 
 
И фрейлина царья, принцесса Эльисса,
Жене моей как-то в интимной беседе
Поведала нечто о знатной милэди
И пылко влюбленном в нее правоведе,
Не то… в будуаре, где много нарциссов.
 

1916. Август

Им. Бельск

Федору Сологубу

 
Однажды приехала к Ингрид Ортруда
С Танкредом и Арфой на легком корвете.
В те дни безбоязно дышалось на свете.
Войной европейской пугались лишь дети.
Итак, на корвете из дали Оттуда.
 
 
Представила гостья царице Танкреда,
Чье имя для женщин звучало – победа! —
Зачем же приехала к Ингрид Ортруда?
Да так: отдохнуть от интриг, как от бреда,
Взять моря и соли его изумруда.
 
 
О, чудное диво! О, дивное чудо! —
Миррэлия сходна с ее островами!
Она ей рассказана странными снами!
«Вы с нами», – сказалось. Ответила: «С вами…»
Так вот как приехала к Ингрид Ортруда!
 

1916. Август

Им. Бельск

 
Ингрид ходит мечтанно над рекою форелью.
Так лимоново небо! Гоноболь так лилов!
Чем безудержней грезы, тем ничтожней улов.
За олесенным кряжем глухи трубы ослов.
Перетрелиться ветер любит с нежной свирелью.
 
 
Все здесь северно-блекло. Все здесь красочно-южно.
Здесь лианы к березам приникают окружно.
Ингрид видит победно: за рекою форелью
Плодоносные горы встали головокружно,
Где ольха с тамарином, где банан рядом с елью.
 
 
Одновременно место и тоске, и веселью!
Одновременно север и тропический юг!
Одновременно музыка и самума, и вьюг.
Упоенно впивая очарованный круг,
Ингрид плачет экстазно над рекою форелью.
 

1917. Февраль

Харьков

 
Какая в сердце печаль!..
Никто, никто не идет…
Душа уже не цветет…
Весна уже не поет…
Уже никого не жаль…
 
 
Заплакать – ни капли слез…
Загрезить – ни грозди грез…
О злая сердца печаль!
Стынет в устах вопрос…
Снежеет, ледеет даль…
 
 
Июль это иль февраль?
Ночь или яркий день?
Цветет ли опять сирень?
Думать об этом лень:
Немая в сердце печаль…
 

1917. Февраль

Харьков

 
Букет незабудок был брошен небрежно
На письменном розовом дамском столе…
Покинуто было хозяйкой шалэ,
И солнце блистало в оконном стекле
  Прощально и нежно.
 
 
У окон гостиной сох горько миндаль.
Эльгриной, уплывшей в исконную даль,
Букет незабудок был брошен небрежно
В ее кабинете; в гостиной рояль
  Вздыхал так элежно…
 
 
Струнец благородный, он слушал прилежно,
Как плакал букет бирюзовых цветов,
И вторить букету рояль был готов,
И клавишил – это ль не песня без слов? —
  «Был брошен небрежно…»
 

1917. Февраль

Харьков

 
Уже в жасминах трелят соловьи,
Уже журчат лобзания в жасмине,
И фимиамы курятся богине;
И пышут вновь в весеневом кармине
    Уста твои!
 
 
Уста твои – чаруйные новеллы!
Душист их пыл, и всплески так смелы,
И так в жасмине трелят соловьи,
Что поцелуи вальсом из – «Мирэллы» —
    Скользят в крови.
 
 
На! одурмань! замучай! упои!
Испчель, изжаль кипящими устами!
Да взветрит над жасминными кустами
Царица Страсть бушующее пламя,
Пока в жасмине трелят соловьи!
 

1917. Февраль

Харьков

 
Я – Сольвейг полярная, блондинка печальная,
С глазами газельными, слегка удивленными,
Во все неземное безумно влюбленными,
Земным оскорбленными, земным удивленными…
В устах – окрыленная улыбка коральная.
 
 
Приди же, мой ласковый, любовью волнуемый!
Приди, мною грежемый, душою взыскуемый!
Я, Сольвейг полярная, блондинка печальная,
Привечу далекого, прильну поцелуйно,
Вопью в гостя милого уста свои жальные!
 
 
Так сбудется ж, несбывная мечта моя дальняя!
Блесни упоение, хотя б мимолетное, —
Мое бирюсовое! Мое беззаботное!
К бесплотному юноше льнет дева бесплотная —
Я – Сольвейг полярная, блондинка печальная!
 

1917. Февраль

Харьков

 
На улицах светлого города
Со свитою и с королем
И просто, и вместе с тем гордо,
Встречается Ингрид пешком.
И с нею друзья неизменные —
Курсистки, студенты, военные.
 
 
Всем очень легко, очень весело,
Смущенье навеки исчезло,
Идет под бряцание шпор
Свободный и вежливый спор;
Но в тоне Ее Светозарности
Не слышно у них фамильярности.
 
 
Бывают на выставках, в опере,
То все отправляются к кобре
И кормят ручную змею,
Сливаясь в большую семью.
И губы искусаны до крови
В каком-нибудь кинематографе.
 
 
А то на вечерках студенчества
Царица впадала в младенчество,
Принявши ребяческий вид,
Шалит, неунятно шалит!
Тогда берегись философия:
Ты всех приведешь к катастрофе…
 
 
Заходит ко всем она запросто.
Пьет чай, помогает всем часто,
Готовая снять с себя брошь, —
И ценит ее молодежь.
Пред царскою кофточкой ситцевой
Трепещет одна лишь полиция!..
 

1916. Сентябрь

Им. Бельск

 
– Мама, милая мамочка,
  Скоро ль будет война?
– Что с тобой, моя девочка?
  Может быть, ты больна?
 
 
– Все соседи сражаются,
  Не воюем лишь мы.
– Но у нас, слава господу,
  Все здоровы умы.
 
 
– Почему нас не трогают?
  Не пленят почему?
– Потому что Миррэлия
  Не видна никому…
 
 
– Почему ж наша родина
  Никому не видна?
– Потому что вселенная
  Нам с тобой не нужна…
 
 
– Мама, милая мамочка,
  Плачет сердце мое…
– Различай, моя девочка,
  От чужого свое…
 
 
– Ну, а что окружает нас?
Кто ближайший сосед?
– Кроме звезд и Миррэлии
Ничего в мире нет!
 

1916. 19 сентября

Им. Бельск

 
Не вовлечет никто меня в войну:
Моя страна для радости народа.
Я свято чту и свет и тишину.
Мой лучший друг – страны моей свобода.
И в красный цвет зеленую весну
Не превращу, любя тебя, природа.
 
 
Ответь же мне, любимая природа,
Ты слышала ль про красную войну?
И разве ты отдашь свою весну,
Сотканую для радости народа,
Рабыне смерти, ты, чей герб – свобода
И в красную войдешь ли тишину.
 
 
Я не устану славить тишину,
Не смерти тишину, – твою, природа, —
Спокойной жизни! Гордая свобода
Моей страны пускай клеймит войну
И пусть сердца свободного народа
Впивают жизнь – цветущую весну.
 
 
Прочувствовать и оберечь весну,
Ее полей святую тишину —
Счастливый долг счастливого народа.
Ему за то признательна природа,
Клеймящая позорную войну,
И бережет такой народ свобода.
 
 
Прекрасная и мудрая свобода!
Быть может, ты взлелеяла весну?
Быть может, ты впустила тишину?
Быть может, ты отторгнула войну?
И не тобой ли, дивная природа
Дарована для доброго народа?
 
 
Для многолетья доброго народа,
Для управленья твоего, свобода,
Для процветанья твоего, природа,
Я, королева, воспою весну,
Ее сирень и блеск, и тишину,
И свой народ не вовлеку в войну!
 

1916. Август

Им. Бельск

II. Поврага

 
У вдавленного в лес оврага,
Стремясь всем головы вскружить,
Живет неведная поврага,
Живет, чтобы живя, вражить.
 
 
То шлет автомобильной шине
Пустобутыльное стекло,
То ночь, подвластную вражине,
Нажить снежино наголо.
 
 
То заблуждает сердце девье
И – заблужденная – блудит.
То валит вялые деревья,
И – ворожбовая – вражит…
 
 
Сраженная вражиней Драга
Вздорожала дрогло в дряблой мгле…
Пока бежит, вража, поврага,
Не будет дружно на земле…
 

1916. Январь

Петроград

 
Девятьсот пятнадцатого года
Восемнадцатого февраля
Днем была пригожая погода,
К вечеру овьюжилась земля.
 
 
Я сидел в ликеровой истоме,
И была истома так пошла…
Ты вошла, как женщина, в мой номер,
Как виденье, в душу мне вошла…
 
 
Тихий стук, и вот – я знаю, знаю,
Кто войдет! – входи же поскорей!
Жду, зову, люблю и принимаю!
О, мечта в раскрытии дверей!..
 
 
О, Любовь! Тебе моя свобода
И тебе величье короля
С восемнадцатого февраля
Девятьсот пятнадцатого года!..
 

1916. Февраль

Москва

 
Ты вся на море! ты вся на юге! и даже южно
Глаза сияют. Ты вся чужая. Ты вся – полет.
О, горе сердцу! – мы неразлучны с тобою год.
Как это странно! как это больно! и как ненужно!
 
 
Ты побледнела, ты исхудала: в изнеможеньи
Ты вся на море, ты вся на юге! ты вся вдали.
О, горе сердцу! – мы год, как хворост, шутя, сожгли,
И расстаемся: я – с нежной скорбью, ты – в раздраженьи.
 
 
Ты осудила меня за мягкость и за сердечность, —
За состраданье к той неудачной, забытой мной, —
О, горе сердцу! – кого я наспех назвал родной…
Но кто виною? – Моя неровность! моя беспечность.
 
 
Моя порывность! моя беспечность! да, вы виною,
Как ты, о юность, ты, опьяненность! ты, звон в крови!
И жажда женской чаруйной ласки! И зов любви!
О, горе сердцу! – ведь так смеялись весна весною…
 
 
Сирень сиренью… И с новым маем, и с новой листью
Все весенело; сверкало, пело в душе опять.
Я верил в счастье, я верил в женщин – четыре, пять,
Семь и двенадцать встречая весен, весь – бескорыстье.
 
 
О, бескорыстье весенней веры в такую встречу,
Чтоб расставаться не надо было, – в тебе ль не зло?
О, горе сердцу! – двенадцать женщин судьбой смело!
Я так растерян, я так измучен, так искалечен.
 
 
Но боль за болью и за утратой еще утрата:
Тебя теряю, свою волшебку, свою мечту…
Ты вся на море, ты вся на юге, вся на лету…
О, горе сердцу! И за ошибки ему расплата…
 

17 февраля 1916

Петроград

Авг. Дм. Барановой

 
Встречаются, чтобы разлучаться…
Влюбляются, чтобы разлюбить…
Мне хочется расхохотаться
И разрыдаться – и не жить!
 
 
Клянутся, чтоб нарушить клятвы…
Мечтают, чтоб клянуть мечты…
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения Тщеты!..
 
 
В деревне хочется столицы…
В столице хочется глуши…
И всюду человечьи лица
Без человеческой души…
 
 
Как часто красота уродна,
И есть в уродстве красота…
Как часто низость благородна,
И злы невинные уста.
 
 
Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!.
 

1916. Февраль

Москва

 
Бывают такие мгновения,
Когда тишины и забвения, —
Да, лишь тишины и забвения, —
И просит, и молит душа…
 
 
Когда все людские тревоги,
Когда все земные дороги
И Бог, и волненья о Боге
Душе безразлично-чужды…
 
 
Не знаю, быть может, усталость,
Быть может, к прошедшему жалость, —
Не знаю – но, зяблое, сжалось
Печальное сердце мое…
 
 
И то, что вчера волновало,
Томило, влекло, чаровало,
Сегодня так жалко, так мало
В пустыне цветущей души…
 
 
Но только упьешься мгновенной
Усладой, такою забвенной,
Откуда-то веет вервэной,
Излученной и моревой…
 
 
И снова свежо и солено,
И снова в деревьях зелено,
И снова легко и влюбленно
В познавшей забвенье душе!..
 

19 апреля 1916

Гатчина

 
Твоя сиреневая мордочка
Заулыбалась мне остро.
Как по тебе тоскует жердочка,
Куренок, рябчатый пестро!..
 
 
Как васильковы и люнелевы
Твои лошадии глаза!
Как щеки девственно-апрелевы!
Тебя Ифрит мне указал!..
 
 
И вся ты, вся, такая зыбкая,
Такая хрупкая, – о, вся! —
Мне говоришь своей улыбкою,
Что есть сирень, а в ней – оса…
 

4 мая 1916

Харьков

 
В двенадцати верстах от Луги,
В лесу сосновом, на песке,
В любимом обществе подруги
Живу в чарующей тоске.
 
 
Среди озер, берез и елок
И сосен мачтовых среди
Бежит извилистый проселок,
Шум оставляя позади.
 
 
Я не люблю дорог шоссейных:
На них – харчевни и обоз.
Я жить привык в сквозных, в кисейных
Лесах, у колыбели грез.
 
 
В просторном доме, в десять комнат,
Простой, мещанистый уют,
Среди которого укромно
Дни северлетние текут.
 
 
Дом на горе, а в котловине,
Как грандиозное яйцо,
Блистает озеро сталь-сине,
И в нем – любимое лицо!
 
 
С ольховой удочкой, в дырявой
И утлой лодке, на корме,
Ты – нежный отдых мой от славы,
Который я найти сумел…
 
 
То в аметистовом, то в белом,
То в бронзовом, то в голубом,
Ты бродишь в парке запустелом
И песней оживляешь дом.
 
 
На дне озерном бродят раки
И плоскотелые лещи.
Но берегись: в зеленом мраке
Медведи, змеи и клещи.
 
 
А вечерами крыломыши
Лавируют среди берез,
И барабанит дождь по крыше,
Как громоносный Берлиоз.
 
 
Да, много в жизни деревенской
Несносных и противных «но»,
Но то, о чем твердит Каменский,
Решительно исключено…
 
 
Здесь некому плести интриги,
И некому копать здесь ям…
Ни до Вердена, ни до Риги
Нет дела никакого нам…
 
 
Здесь царство в некотором роде,
И от того, что я – поэт,
Я кровью чужд людской породе
И свято чту нейтралитет.
 

Конец июля 1916

Им. Бельск

 
Не вечно мне гореть. Не вечно мне пылать.
И я могу стареть. И я могу устать.
Чем больше пламени в моем давно бывалом,
Тем меньше впереди огня во мне усталом.
 
 
Но все-таки, пока во мне играет кровь,
Хоть изредка, могу надеяться я вновь
Зажечься, засиять и устремиться к маю…
Я все еще живу. Я все еще пылаю…
 

8 декабря 1916

Гатчина

 
О милый тихий городок,
Мой старый, верный друг,
Я изменить тебе не мог
И, убежав от всех тревог,
В тебя въезжаю вдруг!
 
 
Ах, не в тебе ль цвела сирень,
Сирень весны моей?
Не твой ли – ах! – весенний день
Взбурлил во мне «Весенний день»,
Чей стих – весны ясней?
 
 
И не окрестности твои ль,
Что спят в березняке,
И солнцесвет, и лунопыль
Моих стихов сковали стиль,
Гремящих вдалеке?
 
 
И не в тебе ли в первый раз
Моя вспылала кровь?
Не предназначенных мне глаз, —
Ах, не в тебе ль, – я пил экстаз
И думал: «Вот любовь!»
 
 
О первый мой самообман,
Мне причинивший боль,
Ты испарился, как туман,
Но ты недаром мне был дан:
В тебе была эоль!
 
 
И только много лет спустя,
Ошибок ряд познав,
Я встретил женщину-дитя
С таким неотразимым «я»,
Что полюбить был прав.
 
 
Да, не заехать я не мог
Теперь, когда ясны
Мои улыбки, в твой шатрок,
Мой милый, тихий городок,
Музей моей весны!..
 

19 апреля 1916

Гатчина

 
Я перечитываю снова
Твои стихи, – и в ореол
Давно угасшего Былого
Взлетел «Тоскующий Орел»!
 
 
Ах, чувствам нет определенья…
Чего до слез, до муки жаль?
Какое странное волненье!
Какая странная печаль!
 
 
Твои стихи! – они мне милы!
На редкость дороги они!
Моя известность не затмила
Того, что помним мы одни!
 
 
И если не совсем умелы
Твои смущенные стихи,
Что мне до этого за дело,
Раз сердцу моему близки?!..
 
 
Ведь в них и Фофанов, и Пудость,
Твоей застенчивости «аль»,
И внешних лет святая скудость,
Которую-то мне и жаль…
 
 
Пусть мой порыв нелеп и вздорен, —
Я не стыжусь его; я рад,
Что где-то жив мой грустный Дорин,
Меня волнующий собрат.
 

9 ноября 1916

Гатчина

 
Лукулл, Октавий, Поллион,
Апиций, Клавдий – гастрономы!
Ваш гурманический закон:
Устроить пир, вспенить ритон
И уедаться до истомы.
 
 
Прославленный архимагир,
Одетый чуть не в латиклаву,
Причудами еды весь мир
Дивил, и рокотанье лир
Отметило его по праву.
 
 
Не раз в шелках имплувиат,
Закутав головы кукулем,
К Лукуллу толпы шли мэнад
Пить выгрозденный виноград,
Соперничающий с июлем.
 
 
Из терм Агриппы сам Нерон,
Искавший упоенья в литре,
Шел к гастрономам спить свой сон,
И не Нероном ли пронзен
Прощающий его Димитрий?
 
 
И не на этих ли пирах
Тот, кто рожден с душой орлиной, —
Пизон, Петроний, – пал во прах,
Сраженный той, чье имя – страх:
Статилиею – Мессалиной?
 

15 октября 1916

Гатчина

 
Вдали, в долине, играют Грига.
В игранье Грига такая нега.
Вуалит негой фиордов сага.
Мир хочет мира, мир ищет бога.
О, сталь поляра! о, рыхлость юга!
Пук белых молний взметнула вьюга,
Со снежным полем слилась дорога.
Я слышу поступь мороза-мага;
Он весь из вьюги, он весь из снега.
В мотивах Грига – бессмертье мига.
 

1916. Ноябрь

Гатчина

 
О, мечта бархатисто-фиолевая,
  Ты, фиалка моя,
Расцветаешь, меня окороливая,
  Аромат свой лия…
 
 
Нежно теплится в сердце эолевая
  Синих вздохов струя,
О, мечта бархатисто-фиолевая,
  Ты, фиалка моя!
 

8 декабря 1916

Гатчина

 
Когда вы едете к деревне
Из сквозь пропыленной Москвы,
Уподобаетесь царевне
Веков минувших тотчас Вы.
 
 
К фиалкам белым злая ревность,
Берете страстно их букет,
Оправдываете царевность
Отлеченных когда-то лет.
 
 
И, может быть, – кто смеет спорить? —
Способна, нежно-хороша,
Злой папоротник разузорить
Фиалки белая душа?
 
 
Ни шоколадных, ни лиловых, —
Лишь белые берете вы…
Не в поезде, не на почтовых, —
На крыльях надо из Москвы…
 

26 декабря 1916

Гатчина

Уже деревья скелетеют…

Балькис Сивская

 
Уже деревья скелетеют
И румянеют, и желтеют;
Уж лето бросило поля,
Их зелень златом опаля.
 
 
Уж ветки стали как дубины,
Уже заежились рябины,
И поморозили грибы
В сухой листве свои горбы.
 
 
Уже затинились озера,
И мирового фантазера
Мечты отусклены уже,
Уже печаль в земной душе.
 

7 сентября 1916

Им. Бельск

 
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    Луна серебреет…
    Прозрачная тишь…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    И лес скелетеет…
    Зачем ты молчишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    Не дышит, не веет
    Озерный камыш…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    Поля осенеют…
    О чем ты грустишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    И в луни светлеет
    Изгорбленность крыш…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    И лик твой бледнеет…
    Что в сердце таишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    Подняться не смеет
    Летучая мышь…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
    Мне хочется ласки!..
    Откликнись! Пойми ж!
 

3 сентября 1916

Им. Бельск