Текст книги "Том 2. Поэзоантракт"

Автор книги: Игорь Северянин

 
Жизнь человека одного —
Дороже и прекрасней мира.
Биеньем сердца моего
Дрожит воскреснувшая лира.
Во имя заключенья мира
Во имя жизни торжества,
Пускай из злата и сапфира
Пребудут вещие слова!
 
 
Да вспыхнет жизни торжество,
И да преломится рапира
От Бергена и до Каира,
От древнеперсидского Кира
И вплоть до человека Льва, —
Светлей счастливого Маира, —
Пребудут вещие слова.
 
 
Все для него, все для него —
От мелкой мошки до тапира, —
Для человека, для того,
Кто мыслит: наподобье пира
Устроить жизнь, и вечно сиро
Живет, как птица, как трава…
Для светозарного эфира
Пребудут вещие слова.
 
 
Отныне в синеве эфира,
Волны святого волшебства…
И струй благоуханья миро
Пребудут вещие слова.
 

Апрель 1917

Гатчина

 
Вселенец – антипатриот,
Но к человеку человечен:
Над братом он не занесет
Меча, в своем вселенстве вечен.
Он завистью не искалечен,
Не свойственно вселенцу зло,
Он мягок, кроток и сердечен,
И смотрит мудрый взгляд светло.
 
 
Я верю: мой родной народ
Вселенством душ давно отмечен.
Я говорю: старинный гнет
Моей страны навек отлечен.
Вознагражден, увековечен
Народ, забыв свое тягло.
Достойно день свободы встречен, —
И так надежно, так светло!
 
 
Я чувствую: уже грядет
Желанный мир (он обеспечен!)
Вновь немец русскому пожмет,
Как брату, руку, дружно встречен;
В музей поставит под стекло
Промозглых патриотов печень —
(Зародыш войн). Смиря светло,
 
 
Пошлет привет грядущей встрече
И озарит свое чело:
Вселенцы сходятся на вече,
Чтоб жить и мудро, и светло.
 

1917. Апрель

Гатчина

 
О, что за ужасный кошмар:
Исполненные вольной нови,
Мы не хотим пролитья крови,
Но жаждет крови земной шар!..
 
 
Людскою кровью он набух, —
Вот-вот не выдержит и лопнет…
Никто не ахнет и не охнет,
И смерть у всех захватит дух.
 
 
Ну что ж! Пусть – коли суждено!
Но мне обидно за Россию:
Свободу обретя впервые,
Погибнет с миром заодно…
 
 
Хоть «на миру и смерть красна»,
Но жизнь-то, жизнь ее в расцвете!
Теперь бы ей и жить на свете,
Когда свободна и ясна.
 
 
Что ж, вновь за меч? Что ж, вновь в окоп?
Отстаивать свою свободу?
Лить кровь людскую, словно воду,
И, как в постель, ложиться в гроб?!
 
 
Я не могу, не смею я
Давать подобные советы…
Дороже этой всей планеты —
Жизнь неповторная твоя!
 
 
А если нет? А если нет, —
Как насмеется враг над нами,
Над женами, над матерями!
Тогда на что же нам и свет?…
 
 
Но вместе с тем не защищать,
Не рисковать – погибнуть все же,
Что делать нам, о Боже, Боже!
На нас – заклятия печать!..
 
 
Одна надежда, что солдат
Германский, вдохновляем веком,
Стать пожелавши человеком,
Протянет руку нам, как брат…
 
 
Так сбрось последнего царя,
Европа старая, с престола:
Забрезжит с легкостью Эола
Над миром мирная заря!
 
 
О, как ничтожен человек,
Хотя бы даже гениальный,
Пред мыслью глубоко-печальной
О мертвой жизни всех калек!
 

1917. Апрель

Гатчина

 
Царь на коне, с похмелья и в дремоте,
И нищая красавица в лесу.
Развратница в забрызганных лохмотьях,
Похожая на рыжую лису…
 
 
Смеется царь: «Когда бы были седла!..
Но может быть ко мне вы на седло?»
Бесстыдница расхохоталась подло,
Смотря в глаза вульгарно, но светло:
 
 
«У вашего величества есть кони,
И если не с собой, то при дворе…
Вы их не пожалейте для погони, —
Тогда мой труп настигнут на заре.
 
 
А я… А я ни за какие средства
Не смею сесть в одно седло к царю:
Я – нищая, и я порочна с детства,
И с Вами мне не место, говорю».
 
 
Царь запылал и загремел он: «Падаль!
Как смела ты разинуть рабский зев?»
С коня он слез и – поясненье надо ль? —
Царь взял ее, как черт, рассвирепев.
 
 
Он бил ее, он жег ее нагайкой,
То целовал, то рвал за волоса…
И покраснело солнце над лужайкой,
И, как холопы, хмурились леса.
 
 
А нищая, в безумьи от побоев,
Громила трон царя до хрипоты:
– Моя болезнь взята самим тобою, —
Страдай, дурак, меня не понял ты!
 

1911. Село Дылицы

 
В ничем – ничто. Из ничего – вдруг что-то,
    И это – Бог.
В самосозданье не дал Он отчета, —
    Кому б Он мог?
Он захотел создать Себя и создал,
    Собою прав.
Он – Эгоист. И это так же просто,
    Как запах трав.
Бог создал свет, но не узнали люди,
    Как создан свет.
И поэтично ль грезит нам о чуде,
    И Бог – поэт!
И люди все – на Божие подобье:
    Мы – богодробь.
И если мы подвластны вечной злобе,
    Отбросим скорбь:
Не уничтожен Богом падший ангел,
    Не умерщвлен.
Он – в женщине, он в бешеном мустанге, —
    Повсюду он.
Так хочет Бог. Мечты Его пречисты.
    И взор лучист.
Природа, Бог и люди – эгоисты:
    Я – эгоист!
 

1912. Лето

Веймарн

 
Я – Демон, гений зла. Я Богом пренебрег!
За дерзостный Мой взлет Бог возгордился мною,
Как перлом творчества, как лучшею. мечтою,
Венцом своих забот, венцом своих тревог.
Я – Демон, гений зла. Я Богом пренебрег!
 
 
Но я Его люблю, как любит Он Меня:
Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
И ныне Я Его приветствую «Осанной»!
Я Демон, гений тьмы, пою Поэта дня
И я Его люблю, как любит Он меня!
 
 
Меня вне Бога нет: мы двое – Эгобог.
Извечно Мы божим, но Нас не понимали.
О, человечество! В подсолнечной эмали
Начертаны слова, как упоенья вздох:
«Нет Бога вне меня! Мы двое – Эгобог!»
 

1912. Лето

Веймарн

Федору Сологубу

 
Остритесь, ядовые иглы!
Плетись, изысканный тернец!
Мы зрить Антихриста достигли,
Свой оголгофили конец.
 
 
Грядет иллюзно опобеден,
Как некогда Христос, Протест,
И он исстраждал, чахл и бледен
Жених незачатых невест…
 
 
Наш эшафот – не в Палестине
У плодоструйных жирных вод,
А в отелесенной пустыне
В столице Культры эшафот.
 
 
Moderne-Голгофа измельчала:
Не три креста, а миллиард,
Но там и здесь – одно начало,
Одно заданье и азарт.
 
 
Мы, двойственные изначально,
Растерянно даем вопрос:
«Антихрист у Христа опальный, —
Не псевдонимный ли Христос?»
 

1918

 
Начальники и рядовые,
Вы, проливающие кровь,
Да потревожат вас впервые
Всеоправданье и любовь!
 
 
О, если бы в душе солдата, —
Но каждого, на навсегда, —
Сияла благостно и свято
Всечеловечности звезда!
 
 
О, если б жизнь, живи, не мешкай! —
Как неотъемлемо – твое,
Любил ты истинно, с усмешкой
Ты только гладил бы ружье!..
 
 
И если б ты, раб оробелый, —
Но человек! но царь! но бог! —
Души своей, как солнце, белой
Познать всю непобедность мог.
 
 
Тогда сказали бы все дружно!
Я не хочу, – мы не хотим!
И рассмеялись бы жемчужно
Над повелителем своим…
 
 
Кого б тогда он вел к расстрелу?
Ужели всех? ужели ж всех?…
Вот солнце вышло и запело!
И всюду звон, и всюду смех!
 
 
О, споры! вы, что неизбежны,
Как хлеб, мы нудно вас жуем.
Солдаты! люди! будьте нежны
С незлобливым своим ружьем.
 
 
Не разрешайте спора кровью,
Ведь спор ничем не разрешим.
Всеоправданьем, вселюбовью
Мы никогда не согрешим!
 
 
Сверкайте, сабли! Стройтесь, ружья!
Игрушки удалой весны
И лирового златодружья
Легко-бряцающие сны!
 
 
Сверкайте, оголяйтесь, сабли,
Переливайтесь, как ручей!
Но чтобы души не ослабли,
Ни капли крови и ничьей!
 
 
А если молодо безумно
И если пир, и если май,
Чтоб было весело и шумно,
Бесцельно в небеса стреляй!
 

5 сентября 1914

Мыза Ивановка

Первый:

 
– Экстренное прибавление к «Юпитерскому Известию»:
Антихриста Маринетти на землю-планету пришествие!
Лишенье земли невинности! Кровавое сумасшествие!
Экстренное прибавление к «Юпитерскому Известию»!
 

Второй:

 
– К «Юпитерскому Известию» экстренное прибавление:
Разрушенье старинных памятников! Цивилизаций разгноение, —
Пробужденный инстинкт человечества – жажда самоистребления…
К «Юпитерскому Известию» экстренное прибавление!
 

Третий:

 
– Экстренное прибавление к «Известию Юпитерскому»:
Земля, обезумев, как волосы, все сады и леса свои выдергала…
Статья профессора Марсова: «Апофеоз вселенского изверга»!
Экстренное прибавление к «Известию Юпитерскому».
 

Четвертый:

 
– К «Известию Юпитерскому» прибавление экстренное:
Поэтов и светлых мыслителей на земле положение бедственное…
 

Пятый:

 
– Еще, еще прибавление, почти уже бестекстенное:
Земля провалилась в хаос! Купите самое экстренное!
 

1914

 
На днях Земля сошла с ума
И, точно девка площадная,
Скандалит, бьет людей, в дома
Врывается, сама не зная —
Зачем ей эта кутерьма.
 
 
Плюет из пушек на поля
И парится в кровавых банях.
Чудовищную чушь меля,
Извиртуозничалась в брани
Умалишенная Земля.
 
 
Попробуйте спросить ее:
«В твоей болезни кто в ответе?»
Она завоет: «Сети – в лете!
Лишил невинности мое
Святое тело Маринетти!..
 
 
Антихрист! Антихрист! Маклак!
Модернизированный Иуда!
Я немогу… Мне худо! Худо!»
Вдруг завопит и, сжав кулак,
От себя бросится, – отсюда.
 
 
Она безумна – это факт.
Но мы безразумны, а это —
Не сумасшествие. Поэты,
Составимте об этом акт
И устремимся на планеты,
Где все живое бьется в такт.
 

1914

 
Увлажненное послегрозье…
И блаже женственная лань…
И слаже роза жмется к розе…
Журчанье крови, как шампань.
 
 
О, мельниц молнийных зигзаги!
Раздробленные жернова!
Какие песни, сказы, саги!
Какие грезы и слова!
 
 
На пир всемирного братанья
Спеши, воистину живой,
Объятый трепетом свиданья
С весною, девой огневой!
 
 
Целуйте, девушки, гранатно
Живых возлюбленных своих:
Ах, разве же невероятно,
Что материнство – для живых?
 
 
Мужи, не будьте в праздник праздны,
И, точно пули из ружья,
Мечите зерна в дев экстазно:
Теперь – все жены, все мужья!
 
 
Весной дарована свобода
Для воссоздания людей.
Ликуй же, юная природа!
Любись, живи и жизни дей!
 

1914

 
Живи, как хочешь, как умеешь,
Как можешь – но живи! Живи!
Ты обезжизниться не смеешь
Запретом жизни и любви.
 
 
Мы – люди, это значит – боги!
И если рабством сражены,
Так рабством рыцарей. Мы – ноги
И мы мужья земли-жены.
 
 
Прекрасна наша Грезопева
В своем бесчислии имен:
Весна и жизнь, и женодева, —
Все та же явь, все тот же сон!
 
 
Жить без любви – не жить бы вовсе!
Но может ли не жить живой?…
Рожденный, в рыцари готовься
К земле своей святонагой!
 
 
Быть рыцарем святой блудницы —
Ведь это значит – богом быть!
Расти, трава! Летайте птицы!
Давайте жить! Давайте жить!
 

1914

 
Пора кончать! Пожалуй, слишком
Вы далеко уже зашли
И алым предались излишкам
Для удобрения земли!..
 
 
Пора кончать! Ведь кроме смерти,
Жизнь существует на земле…
В аду ублажены все черти,
Глумясь на ваших тел золе…
 
 
Пора кончать! Воздвигни знамя!
«Любовь и жизнь!» – зажги на нем.
Пора кончать! Иль кончит с нами
Готовый грянуть Божий гром!
 
 
Пора кончать! Остановитесь!
Довольно бога искушать!
Вот сходит с неба белый витязь
И молит вас: «Пора кончать!»
 

1916. Ноябрь

Гатчина

Борису Верину

 
Искусство в загоне, – сознаемся в этом!
Искусство затмила война.
Что делать в разбойное время поэтам,
Поэтам, чья лира нежна?
 
 
Дни розни партийной для нас безотрадны
Дни мелких, ничтожных страстей…
Мы так неуместны, мы так невпопадны
Среди озверелых людей.
 
 
Мы так равнодушны к их жалким раздорам
И к их интересам мертвы.
Мы тянемся к рекам и к вольным просторам
И в шелковый шепот травы.
 
 
Мы искренне славим паденье престолов
Во имя свободы людской!
Но если и после царей вы в тяжелых
Раздорах, – мы машем рукой!
 
 
Союзник царизма для нас не союзник,
Как недруг царизма – не враг.
Свободный художник зачахнет, как узник,
Попав в политический мрак.
 
 
Нам пакостны ваши враждебные будни, —
Мы вечным искусством горим.
Вы заняты «делом», мы – только «трутни»,
Но званьем гордимся своим!
 
 
Отправьте ж искусство куда-нибудь к мифу,
Трещит от него материк!..
И кланяйтесь в пояс Голодному Тифу,
Диктатору ваших интриг!
 

13 июня 1917

Мыза Ивановна

 
Не странны ли поэзовечера,
Бессмертного искусства карнавалы,
В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера»,
Которой, может быть, не быть пора,
В стране, где за обвалами – обвалы?
 
 
Но не странней ли этих вечеров
Идущие на них? Да кто вы? – дурни,
В разгар чумы кричащие: «Пиров!»,
Или и впрямь фанатики даров
Поэзии, богини всех лазурней!..
 
 
Поэт – всегда поэт. Но вы-то! Вы!
Случайные иль чающие? Кто вы?
Я только что вернулся из Москвы,
Где мне рукоплескали люди-львы,
Кто за искусство жизнь отдать готовы!
 
 
Какой шампанский, искристый экстаз!
О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
Вы, тысячи воспламененных глаз, —
Благоговейных, скорбных, – верю в вас:
Глаза крылатой русской молодежи!
 
 
Я верю в вас, а значит– и в страну.
Да, верю я, наперекор стихии,
Что вал растет, вздымающий волну,
Которая всё-всё сольет в одну,
А потому – я верю в жизнь России!..
 

1917. Ноябрь

Петроград

Ручьи в лилиях

Поэзы 1896–1909 гг.

Увертюра («Весна моя! ты с каждою весной…»)

 
Весна моя! ты с каждою весной
Все дальше от меня, – мне все больнее…
И, в ужасе, молю я, цепенея:
Весна моя! побудь еще со мной!
 
 
Побудь-еще со мной, моя Весна,
Каких-нибудь два-три весенних года:
Я жизнь люблю! мне дорога природа!
Весна моя! душа моя юна!
 
 
Но чувствуя, что ты здесь ни при чем,
Что старости остановить не в силах
Ни я, ни ты, – последних лилий милых,
Весна моя, певец согрет лучом…
 
 
Взволнованный, я их беру в венок
Твои цветы, – стихи моего детства
И юности, исполненные девства, —
Из-под твоих, Весна, невинных ног.
 
 
Венок цветов, – стихов наивный том, —
Дарю тому безвестному, кто любит
Меня всего, кто злобой не огрубит
Их нежности и примет их в свой дом.
 
 
Надменно презираемая мной,
Пусть Критика пройдет в молчаньи мимо,
Не осквернив насмешкой – серафима,
Зовущегося на земле: Весной.
 

Эст-Тойла,

4 апреля 1918 г.

Помещено в «Сгéme des violettes»

1896 год

 
Вот и звезда золотая
Вышла на небо сиять.
Звездочка верноне знает,
Что ей недолго блистать.
 
 
Так же и девица красна:
Выйдет на волю гулять,
Вдруг молодец подъезжает, —
И воли ее не видать.
 

Петербург

1896

1899 год

 
Тебя любил я страстно, нежно,
Тебя я на руках носил,
И мнится мне все безмятежно,
Как страстно я тебя любил.
 
 
Бывало, ты лишь слово молвишь,
Как раб, стою перед тобой,
И только ты «люблю» промолвишь,
Тебе шепчу я тихо: «Твой»…
 
 
Но не всегда ведь наслаждаться
Любовью чистой и святой;
Судьбе угодно насмехаться, —
И вот ты сделалась больной.
 
 
Тебя болезнь совсем убила,
Недолго жить уже тебе,
И шепчешь ты: «Близка могила»,
И говоришь: «Прости же мне»…
 

Сойвола на реке Суде

1903 год

 
– Я стоялу реки, – так свойначал рассказ
Старый сторож, – стоял и смотрел на реку.
Надвигалася ночь, навевая тоску,
Все предметы, – туманнее стали для глаз.
 
 
И задумавшись сел я на камне, смотря
На поверхность реки, мысля сам о другом.
И спокойно, и тихо все было кругом,
И темнела уже кровяная заря.
 
 
Надвигалася ночь, и туман над рекой
Поднимался клубами, как дым или пар,
Уж жужжал надоедливо глупый комар,
И летучая мышь пролетала порой.
 
 
Вдруг я вздрогнул… Пред камнем теченье реки
Мчало образ Святого Николы стремглав…
Но внезапно на тихое место попав,
Образ к берегу, как мановеньем руки
 
 
Чьей-то, стало тянуть. Я в волненьи стоял,
Я смотрел, ожидал… Образ к берегу плыл
И, приблизившись к камню, как будто застыл
Предо мной. Образ взяв из воды, я рыдал…
 
 
Я рыдал и бесцельно смотрел я в туман
И понять происшедшего ясно не мог,
Но я чувствовал ясно, что близко был Бог, —
Так закончил рассказ старый сторож Степан.
 

18 октября

Порт-Дальний на Квантуне

1906 год

 
Страстно дыша, вся исполнена неги,
Ночь подходила в сияньи луны
К тихому лесу, в загадочной грусти
Оцепеневшему в чарах весны.
 
 
Ночь подходила бесшумно, как фея,
Долго смотрелась в прозрачный ручей,
Грустно вздыхала, смотрела на звезды
Вдумчивым светом широких очей.
 
 
К ели, смотревшей назвездное небо,
Выросшей, как безответный вопрос,
Близко прижатый, безмолвен и бледен,
Думал с глазами я, полными слез.
 
 
Ночь подходила, головку склонивши
И постепенно замедлив шаги,
Проникновенно смотрела на звезды,
Скорбно вздыхала в порывах тоски.
 
 
В взоре царицы ночных сновидений
Было так много таинственных дум,
Было так много мольбы и вопросов,
Был ее взгляд так печально-угрюм.
 
 
Ночь подходила все ближе и ближе…
Я уже видел в сияньи луны
Страстные очи, небрежные пряди,
Я уже чувствовал лунные сны.
 
 
– Ночь! – простонал я, влюбленный в царицу,
Чувствуя близкое счастье: О, ночь!
Что ты так смотришь на тусклые звезды?
Чем тебе могут те звезды помочь?
 
 
Ночь, вдруг заметив меня, потемнела,
Вздрогнула нервно, взглянула в глаза,
Чуть прояснилась и с горькой усмешкой
Гладила нежно мои волоса.
 
 
Я, очарован, стоял недвижимо…
Снова вздохнув, меня Ночь обняла, —
В жгучем лобзаньи уста наши слились,
Сблизились в пламени страсти тела.
 
 
– Счастье! – шептал, задыхаясь в блаженстве
Сердце сгорало в триумфе огня.
Ночь заметалась в испуге в объятьях,
Чувствуя близость идущего Дня.
 

1907 год

 
Есть столько томного в луны сияньи ровном,
Есть столько мягкого в задумчивых ночах,
Есть столько прелести в страдании любовном,
Есть столько сладости в несбыточных мечтах,
 
 
Есть столько жданного зажизненною гранью,
Есть столько нового в загадочном раю,
Есть столько веры в торжество мечтанья
И в воплощение его в ином краю, —
 
 
Что я и скорбь души своей крылатой,
И гибель чувств, и веру в жизнь свою
Не прокляну, а, верою объятый,
В провиденьи Христа, благословлю!
 

Помещено в брошюре «Лунные тени», ч. II

 
Не грусти о моем охлажденьи,
Не старайся меня возвратить:
Наша встреча, мой друг, – сновиденье,
Так зачем же о нем нам грустить?
 
 
О, поверь! ты узнаешь их много,
Этих кратких, но радостных снов…
Если любишь меня, – ради Бога,
Позабудь необузданность слов.
 
 
Верить клятвам в угаре – смешно ведь,
А кто любит, тот любит без клятв…
На песке же нельзя приготовить,
Моя бедная, солнечных жатв.
 
 
Не грусти – мы с тобою не пара.
Ты душе далека и чужда.
Я ошибся. Так пламя пожара
Заливает в разгаре вода.
 

1907

 
Мы ехали ночью из Гатчины в Пудость
Под ясной улыбкой декабрьской луны.
  Нам грезились дивные райские сны.
Мы ехали ночью из Гатчины в Пудость
  И видели грустную милую скудость
  Природы России, мороза страны.
Мы ехали ночью из Гатчины в Пудость
Под светлой улыбкой декабрьской луны.
 
 
Лениво бежала дорогой лошадка,
Скрипели полозья, вонзаяся в снег.
  Задумчивость ночи рассеивал бег
Лениво бежавшей убогой лошадки.
  А звезды, как символ чудесной загадки,
  И в небе горели, и в зеркале рек.
Лениво бежала дорогой лошадка,
Скрипели полозья, вонзаяся в снег.
 
 
И все-то в природе казалось загадкой:
И лес, и луна, и мы сами себе —
  Лунатики мира в ненужной борьбе.
Да, все-то в природе казалось загадкой!..
  Мы Небу вопрос задавали украдкой,
  Оно же не вняло душевной мольбе,
И нам, как и прежде, казались загадкой
И Бог, и весь мир, и мы сами себе!..
 

 
Наша встреча – похороны дней
Предыдущих, кажущихся прахом.
Призадумайся, мой друг, над ней,
Над судьбы железным взмахом.
 
 
Ты блестишь, я в пелене тумана;
Мы – души, как русла, раздвоенье.
Ты бессильна: то предназначенье, —
Мы сольемся, поздно или рано.
 

 
Ни холодный свет жемчужины,
Ни лазурный тон сапфира
Не сравнить с сияньем дюжины
Звезд полуночного мира.
 
 
Но и звезды в темноте ночи,
И сиянья, и светила
Ты, раскрыв глаза, как светочи,
Взора пламенем затмила.
 

 
Как скоро солнце страсти отсветило!
Я боль узнал сжимающих оков.
Холодность чувств взамен былого пыла,
Затишье – вместо бури и валов.
 
 
И юности играющая сила
Миражна и пуста, как сущность снов,
Как ледовитость зимнего светила,
Как беспринципность принципов веков.
 
 
Кипучей страсти скорость охлажденья,
Перекипевшей крови красный лед,
Мечтаний дерзких прерванный полет,
 
 
Непониманье таинства сближенья —
Все радостью мне душу обдает
И изменяет жизни направленье.
 

 
Шампанским пенясь, вдохновенье
Вливалось встрофы – мой бокал.
За все грехи земли – прощенье
Из сердца я в него вливал.
 
 
Я передумал, – и в осколки
Бокал прощенья превращен:
Вам, люди-звери, люди-волки,
Достойно отдан мною он!..
 

Владимиру Вячеславовичу Уварову-Надину

 
Когда Саул скорбел душой,
  Давид, взяв арфу в руки,
Рождал на арфе золотой
  Успокоенья звуки.
 
 
Он вдохновенно пел псалмы,
  Внушенные Владыкой,
Что миротворили умы
  Лишь Истиной великой.
 
 
Что умаляли скорбь души,
  Спасая от печалей,
Бодрили дух не сказкой лжи,
  А правдою скрижалей.
 
 
Ничто не трогало царя, —
  Лишь арфы песнопенье,
Над ним властительно царя,
  Давало утешенье.
 

Гатчина

1

 
Чайка летела над пасмурным морем,
Чайка смотрела на хмурые волны:
Трупы качались на них, словно челны,
Трупы стремившихся к утру и зорям.
 

2

 
Коршун кричал над кровавой равниной,
Коршун смотрел на кровавые лужи;
Видел в крови, замерзавшей от стужи,
Трупы стремившихся к цели единой.
 

3

 
Каркая, горя вещунья – ворона
Села на купол сельского храма.
Теплые трупы погибших без срама —
Памятник «доблестных» дел эскадрона.
 

СПб.

Памяти сестры Зои

 
Клянусь тебе, Сестра, здесь, на твоей могиле,
(Как жутко прозвучал мой голос в тишине!)
Да, я клянусь тебе, что я достигнуть в силе
Того, что ты всю жизнь душой желала мне!
 
 
Борьбы я не боюсь, хотя я слаб; но тело,
Я знаю, ни при чем, когда силен мой дух.
Я тотчас в бой вступлю отчаянно и смело:
С щитом иль на щите – одно из двух!
 

Июнь

СПб. Новодев‹ичий› монастырь

Да воля сбудется Твоя!

Лейтенант С.

 
Как потрясен невыразимо
Ужасной вестью целый свет:
У дальних берегов Цусимы
Эскадры русской больше нет.
Мечты безжалостно разбиты,
Страдают скорбные сердца.
Такого страшного конца
Не ждал никто, и все «убиты».
Убиты смелые надежды,
Убита вера, грустен взор.
Разгром эскадры и позор
Закрыть нас заставляют вежды,
Как облако вершину гор
Порой невольно закрывает.
Кто виноват в разгроме флота,
То лишь Господь Единый знает.
Тускнеет славы позолота
Когда-то доблестных знамен.
Вокруг потоки льются горя,
А сердце стонет: «Где же он?
Где он, певец элегий „С моря“?»
В его саду цветет сирень…
Любовь в нем бродит… Близко лето…
Увы, для юного поэта
Ночь не сладка, не ярок день —
В нем нет вопроса, нет ответа.
Живой недавно – ныне тлен,
Как призрак полуночной тени,
Он не нуждается в сирени,
Не для него любовный плен.
Не для него моря и птицы,
И бег родного корабля.
Не сложит он своей царице
Элегий с моря, ей внемля.
Не скажет нежною, как греза,
Душой своей влюбленных слов,
И безответен детий зов,
Как безответны детьи слезы.
Пусть я, который так же юн,
Как он, почивший сном могильным,
Пусть я, стихом своим несильным
Певавший сумрачный Квантун,
Потоком слез своих обильным,
Прославлю звучность чутких струн.
И я скажу тебе, подруга
Его возвышенной души:
Не плачь, родная, не тужи,
Не призывай к себе супруга!
О, не смущай его покоя
Невыразимою тоской,
Многострадальною слезой,
Как правда чистой и святою.
Он пал со славою в сраженьи
В борьбе за родину свою.
В слезах я юношу пою,
В слезах святого вдохновенья!
В слезах святого вдохновенья
С тобой я сердцем говорю,
Молясь благому алтарю
О ниспосланьи утешенья
Тебе, страдалица-жена.
Твои младенческие годы
Пусть оживит, как жизнь природы,
Твоя печальная весна.
И наши скорбные сердца
Пускай утешит смысл Завета
В устах угасшего поэта:
«Да воля сбудется Отца!»