Текст книги "По обе стороны экватора"

Автор книги: Игорь Фесуненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Уже несколько человек с архибанкад доставлено в близлежащие госпитали и больницы. Гринго попрятали бинокли с запотевшими линзами и прикладывают к вискам мороженое. Где-то в середине колонны падает на горячий бетон дона Мария, исполняющая роль принцессы Изабел. Ее тут же оттаскивают в тень под одно из немногих уцелевших на Авениде деревьев. Визгливый свисток Зеки подстегивает батарею и задает ритм самбе «Санта-Марты». Все горячей, все жарче становится дефиле.

Рауль толкает меня в бок и показывает глазами: «Не прозевай!» Я поворачиваюсь и вижу, как в сопровождении четырех ритмистов – пандейро, тамборина, аго-го и куики – стремительно проходит мимо центральной архибанкады мулатка Араси. Взвывают от восторга грингос, исторгая поощрительный свист. Телекамеры, словно завороженные невиданным ритмом, ведут свои носы-объективы за почти неразличимым фейерверком ее мелькающих ног. Но никто в тот момент: ни мы с Раулем, ни грингос на трибунах, ни фоторепортеры, нацелившиеся на Араси, ни жадно припавшие к экранам телезрители – не подозревает о том, что босые ноги этой мулатки были сожжены раскаленным бетоном мостовой еще полчаса назад, когда, потеряв в самом начале дефиле одну туфельку, она сбросила, чтобы не терять равновесия, и вторую. Все смотрят на ее ноги. И никто не видит закушенные от страшной боли губы. И тем более никто на трибунах не заметит, как спустя полчаса в конце Авениды Араси со стоном рухнет на траву у памятника герцогу Кашиасу и приложит к кровоточащим черным ступням протянутую кем-то порцию мороженого.

Вновь взвивается над Авенидой пронзительный свист Зеки. И еще громче подхватывают «академики» горячий ритм батареи. С неба посыпались листовки. Это сюрприз «Санта-Марты»: она отпечатала текст своей самбы, наняла вертолет, который разбрасывает листовки по всему городу. И вот уже вся Авенида, весь Рио превращается в миллионный хор, повергающий в экстаз и ужас уцелевших на своей архибанкаде грингос. Весь город подхватывает слова самбы, которую поют Силвия с Терезиньей, и Зека, дирижирующий батареей, и маленький философ Эскуриньо, выписывающий своими черными ногами какие-то немыслимые вензеля, и Дамиан, толкающий тележку с изображением императорского дворца в саду Боа-Виста (на что еще может пригодиться этот дряхлый старик, которого все-таки жалко оставить дома!), и дона Мария, уже очнувшаяся в тени и со слезами на глазах следящая, как самая великая, любимая, родная школа впервые за тридцать шесть последних лет проходит по Авениде без доны Марии…

 
Эту самбу мы сложили
для тебя, моя Бразилия…
 

Все они – и плачущая дона Мария, и забывшаяся в вихре самбы Силвия, и маленькая Терезинья, и окаменевший против губернаторской ложи Флавио, и неутомимый Эскуриньо, и Старый Педро, придерживающий предательски сползающее полотенце, и свирепо грозящий кулаком какому-то сбившемуся с ритма тамборину Зека, и Дамиан, цепляющийся, чтобы не упасть, за тележку, и все остальные «академики» и болельщики «Санта-Марты» весь год ждали этого часа, как полумертвый от вечного голода батрак всегда засушливого штата Пиауи ждет редкого и скудного дождя. Да что там ждали! Они жили мечтой о победе. Они готовились к ней, как девушка готовится к свадьбе, как футболист готовится к финальному матчу на Кубок мира, музыкант – к премьере, рыбак Сеары – к приходу рыбы. Они по сентаво откладывали свои скудные монеты в сундуки и копилки, чтобы в этот день их карнавальные костюмы – «фантазии» не уступали нарядам других школ. Трижды в неделю после тяжелого трудового дня, после гор выстиранного белья, после километров выметенных улиц и вымытых полов, после тонн грузов, перенесенных на изломанных усталостью спинах, они приходили на репетиционную куадру – площадку у подножия своей фавелы, и репетировали, пели, танцевали до рассвета, когда, наскоро выпив кофе, нужно было снова уходить: женщинам – к новым горам белья, мужчинам – к вновь грязным мостовым и тротуарам, в портовые склады, на бензоколонки, в гаражи, мастерские и заводские цеха. Год страданий и надежд, которые перечеркнула неожиданная болезнь Дудуки.

Да! А как же новый местре-зала – Жулиньо? Где он?.. На трибунах уже знали о трагедии «Санта-Марты» и нетерпеливо вытягивали шеи туда, в середину колонны, все еще находящейся неподалеку от Канделярии, где в руках порта-бандейры Вильмы колыхалось, наклонялось, описывало круги расшитое золотом знамя «Санта-Марты». Никто не хотел бы сейчас оказаться на месте Жулиньо – так непомерен был лежащий на его плечах груз ответственности. И каждый втайне завидовал ему и хотел бы оказаться на его месте – потому что ни одного местре-зала не ожидала Авенида с таким нетерпением, ни на одного участника дефиле не смотрела она с таким напряженным вниманием, как на Жулиньо. Кто только не прошел за эту долгую ночь и жаркое утро по горячему бетону Авениды, купаясь в благодарных овациях архибанкад: вечная королева самбы певица Элза Соарес и не менее знаменитая самбистка Жижи из «Мангейры», высекающая, казалось, каблуками искры из мостовой. Трио «Золотой пандейро», выделывающее со своими инструментами головокружительные трюки. Француженка Аник Малвиль, присоединившаяся к шествию «Салгейро», и поразивший весь город и всю страну своей последней самбой любимец Рио – композитор из «Вила Изабел» Мартиньо да Вила, и трехкратный чемпион мира по футболу, защитник сборной команды страны Брито, лихо работавший с тамборином в батарее «Мангейры». Все они сорвали свою долю оваций, все они заработали свои баллы в судейских бюллетенях, но никого из них не ждали с таким нетерпением и интересом, как долговязого Жулиньо – преемника великого Дудуки… Местре-зала и порта-бандейра идут в середине колонны. И поэтому только тогда, когда вся полуторакилометровая полоса Авениды была заполнена желто-красным потоком «Санта-Марты» и голова колонны уже пересекла линию финиша против здания военного министерства, в самом начале Авениды показались, наконец, Жулиньо и Вильма. Как и каждому участнику дефиле, им предстояло пройти мимо судейских кабин и трибун, мимо полицейских и фоторепортеров, мимо телекамер и губернаторской ложи около полутора километров. Где-то на середине этой дистанции – прямо против серой кабинки с табличкой: «Судья, оценивающий выступление местре-зала и порта-бандейры» – Жулиньо и Вильма должны выполнить положенные эволюции. Свою обязательную и произвольную программы.

«Не спеши, береги силы!» – строго сказала Вильма, когда они пересекли белую линию старта. «Жу-ли-ньо! Жу-ли-ньо!» – раздалось в тот же миг сквозь грохот сурдо, треск реко-реко и всхлипывание куик на восточном крыле архибанкады: торсида «Санта-Марты» подбадривала новичка. «Спокойно, – снова повторила сквозь зубы Вильма, рассыпая по трибуне воздушные поцелуи. – Спокойно, вспомни, что говорил Дудука».

Да, да! Дудука… Жулиньо вновь услышал его голос, писклявый, словно звучащий с магнитофонной ленты, пущенной с большей, чем положено, скоростью. Повернувшись лицом к стене, словно стесняясь своей немощи, своего предательства, Дудука скрипел хриплым дискантом: «Другие местре-залы начинают дефиле быстро и самбируют без передышки. С самого начала Авениды. И когда подходят к кабине судьи, они уже – без ног. Но так делать ни к чему. Нужно начинать не спеша. Когда выходишь от Канделарии, нужно больше работать руками, а ноги беречь. Поклончик туда, улыбочка сюда. Чтобы не свистели, приходится, конечно, изобразить шажочек, другой. Но не слишком утомляясь. Потом, уже на подходе к судье, маневрируешь больше и больше. Входишь окончательно в ритм. И перед кабиной включаешь мотор, давишь на педаль и выдаешь все сразу: поешь самбу и ногами, и руками, и головой…».

Ах, Дудука, Дудука! Тебе легко было выдавать эти советы, лежа в постели. Когда никто на тебя не смотрит, не гремит батарея, не горят прожектора Авениды. А во время дефиле чего только не случается? Неиде – лучшая порта-бандейра Рио – на ее счету 25 карнавалов в рядах «Мангейры» рассказывала как-то о своем местре-зала Делегадо, который всегда соперничал с Дудукой: «Однажды он умудрился выйти на Авениду, забыв завязать шнурки башмаков. Каждую минуту он мог упасть. И я пошла вокруг него мелким шагом, наклонилась, укрыла знаменем, чтобы он успел незаметно завязать свои шнурки».

Когда газеты напечатали интервью Неиды, Делегадо обиделся и сказал, что она тоже не без греха: «Почему она не рассказала, как однажды во время поклона у нее свалился парик? Если бы мы растерялись, не избежать срама на всю Бразилию, Но я придумал выход: балансируя корпусом, отклонился назад, перегнулся, как „девочка-каучук“ в цирке, и, почти достав головой мостовую, поднял зубами этот проклятый парик. И все кричали и били в ладоши, решив, что это – наш новый трюк».

Да, от местре-зала и порта-бандейры зависит многое. Вдвоем они дают школе столько же баллов, сколько, например, вся батарея из 300 человек! Сколько все, кто сколачивал и красил аллегории, кто шил фантази́и, кто сочинял музыку самбы и придумывал ее слова, кто предложил и разработал сюжет, кто репетировал эволюции, кто добивался гармонии и слаженности всего дефиле.

Вон она: кабина судьи! Жулиньо осторожненько, словно невзначай, косит глазом и видит там, внутри, седого сеньора с трубкой в зубах. Раз с трубкой, значит – из господ! Простые люди трубку не курят. Хуже некуда. Жулиньо чувствует дурноту в голове и слабость в ногах. А тут еще этот металлический голос:

«Леди и джентльмены! Мадам и месье! Уважаемые сеньоры, дамы и господа!.. К центральной трибуне приближается местре-зала – церемониймейстер, ведущий порта-бандейру со знаменем школы. Вместо указанного в розданных вам буклетах и программах знаменитого ветерана Дудуки роль местре-зала „Санта-Марты“ исполняет Жулиньо – самый молодой местре-зала Рио-де-Жанейро».

Объективы телекамер послушно поворачиваются, нацеливаясь на Жулиньо и Вильму. Словно расстреливая в упор, «Первая – крупный план на ноги Жулиньо! – пищит голос режиссера в наушниках операторов. – Теперь первая камера панорамирует на лицо Жулиньо, вторая – ведет Вильму!» И на экранах телевизоров перед миллионами телезрителей – заинтересованных или равнодушных, улыбающихся, зевающих после бессонной ночи, дремлющих с газетой в руках или затаивших дыхание – возникает крупным планом вымученная улыбка Жулиньо, пытающегося замаскировать панический ужас перед холодными глазами восседающего в кабине судьи.

«Главное – не потерять ритм», – вертится в голове у Жулиньо наставление Дудуки.

«Руку дай, руку!.. – шепчет Вильма сквозь зубы, заканчивая стремительное вращение. – Улыбнись еще раз этому дьяволу с трубкой!»

Жулиньо подхватывает ее, помогая сохранить равновесие, падает на левое колено и плавно ведет вокруг себя. Затем прыжком подымается на ноги и начинает, сначала не торопясь, а потом все быстрее и быстрее каскад эволюций, которым его вот уже три года обучал Дудука. На архибанкаде раздаются поощрительные аплодисменты. Судья сосет свою трубку с такой кислой физиономией, словно она набита лимонными корками. Или словно ему не нравится Жулиньо.

А позади судейской будки столпились парни и девчонки: родные лица, все из «Санта-Марты». Они шли впереди, и уже закончили дефиле, и теперь вернулись сюда, чтобы подбодрить Жулиньо. И он постепенно успокаивается. Он чувствует, что все идет хорошо. Прыжки и вращения удаются даже лучше, чем на последней репетиции.

«Леди и джентльмены! – вещают репродукторы. – Обратите внимание на хореографию местре-зала. Этот участник дефиле должен обладать выносливостью атлета, ловкостью танцовщика классического балета и утонченностью манер, свойственной дипломатам. Он не имеет права сбиться с ритма, он должен все время изобретать новые па, не теряя при этом контакта со своей партнершей – порта-бандейрой».

…Поворот, еще поворот, прыжок с двойным щелчком башмаков друг о друга, затем стремительное вращение, после которого нужно замереть, не покачнувшись, и через секунду еще раз упасть на колено, после чего Вильма вновь пойдет описывать плавные круги со знаменем, опираясь на его руку, а Жулиньо сможет отдышаться, маскируя отдых помахиванием веера.

Отлично! Он замер, не сдвинувшись ни на миллиметр, как это всегда удавалось Дудуке, упал на колено, смиренно склонив голову перед судьей, все так же равнодушно посасывавшим погасшую трубку. И трибуны взорвались бурей восторгов.

Потом еще около получаса шли последние шеренги «Санта-Марты». Описывала, повинуясь свистку Зеки, свои строгие эволюции батарея. Медленно плыла ала байанок с Сильвией и Терезиньей. Везли последние тележки с аллегориями. Но в редакциях газет, не дожидаясь конца дефиле, уже набирались «шапки» на первые полосы: «Жулиньо потряс Авениду!», «Талантливый преемник Дудуки повергает Рио в экстаз».

После окончания дефиле школ самбы – где-то около полудня в понедельник – карнавал, пройдя экватор, начинает медленно угасать. Нет, веселья на улицах Рио не убавляется. Наоборот, словно стремясь в оставшиеся сутки насытиться пьянящим карнавальным восторгом, миллионы кариок с какой-то истеричной решимостью вновь бросаются в этот водоворот. Карнавал еще будет жить двое суток, но все же с каждым часом начинает все острее ощущаться приближение рокового рубежа – пяти часов утра в ночь со вторника на среду. Может быть, именно поэтому с такой одержимостью вскипают самбой центральные улицы города: Рио-Бранко, Антонио Карлос и Граса Аранья. На всех перекрестках гремят карнавальные батареи и духовые оркестры. По Авениде, еще не остывшей от жаркого дефиле школ, еще хранящей на бетоне своей мостовой обрывки нарядов, затоптанные в пыль листовки «Мангейры» и «Санта-Марты», вновь идут блоки. Среди них самый знаменитый «Бафо да Онса», что означает «Дыхание ягуара». Это тоже весьма любопытное зрелище: десять тысяч парней и девчонок, одетых в желто-черные пятнистые наряды «ягуаров», треск тысяч деревянных босоножек по бетону мостовой, грохот полутора тысяч барабанов. И во главе «Бафо да Онса» – грузовик, в кузове которого – гигантская фигура вскинувшегося на задние лапы разъяренного ягуара ростом с двухэтажный дом. Там же, в кузове, – и десяток молодых темпераментных «ягуарих», которые ни на секунду не перестают самбировать. Двигатель грузовика молчит: несколько сот энтузиастов из «Бафо», впрягшись в канаты, тащат его вместе с ягуаром и «ягуарихами». И тащат так, что сидящий в кабине водитель Мигель вынужден время от времени притормаживать.

Это тоже надо было бы показать грингос, но они ничего этого не видят, ибо отсыпаются после дефиле школ, набирая силы для предстоящего сегодня вечером бала в Муниципальном театре, который, если верить путеводителям, считается главным событием карнавального понедельника. Об этом бале тоже ходят легенды, у него есть свои традиции и история, на скрижалях которой выбиты имена великих личностей, почтивших в былые времена его своим присутствием и участием: Джины Лоллобриджиды, Ким Новак, экс-супруги иранского шаха Сореи, наследника династии Круппов и многих иных голливудских, европейских или азиатских знаменитостей.

Бал этот глубоко демократичен: попасть на него может любой желающий, если он, конечно, способен купить входной билет, цена которого в полтора раза превышает среднемесячный заработок плотника Зеки и вдвое – зарплату разносчика телеграмм Жулиньо. Ну и если быть до конца откровенным, моя корреспондентская зарплата тоже никак не вписывалась в предполагаемую смету расходов, связанных с посещением Муниципального театра. Но мне повезло: Рауль достал бесплатное приглашение. Сам он был аккредитован на балу как спецкор газеты «О жорнал». И, обрядившись во взятые напрокат смокинги, мы отправились туда. Не буду подробно описывать это буйство роскоши, показухи и дурного вкуса. После парада школ самбы парад вечерних туалетов и драгоценностей производил впечатление жалкой толкучки. Но несколько беглых штрихов могут дать представление о том, что это такое.

Бал начинается в понедельник в одиннадцать вечера и заканчивается уже во вторник – где-то около шести утра. Всю ночь радио и телевидение ведут репортажи с этого «выдающегося, неповторимого, самого шумного, лучшего в мире, грандиозного и сказочного» карнавального действа. Захлебываясь в океане метафор, запутавшись в джунглях восклицательных знаков, оглушенные собственным красноречием репортеры вываливают в безответный эфир тысячи подробностей, деталей и курьезов этого празднества. Они сообщают о прибывающих на бал разодетых и раздетых кинозвездах, о затянутых в смокинги послах и министрах, о закутанных в сари и увенчанных тюрбанами настоящих и ряженых индусских магараджах и арабских шейхах. О конкурсе карнавальных костюмов, стоимость которых иной раз превышает цену «фольксвагена» или даже «шевроле». С нахальным французским прононсом они оповещают о меню в буфете, которое, конечно же, составлено как в лучших домах Парижа: «Аргентинская дыня с сырокопченой ветчиной», «Индейка по-калифорнийски», «Строганофф-а-ля-рюсс», «Шоколадный мусс с ликером»…

А потом радиокомментаторы прерывают плавное течение репортажа «экстра-сенсацией» о том, что группа весьма почтенных особ, «имена которых мы позволим себе пока не называть», попыталась улизнуть из буфета, не заплатив по счету.

В переполненном зале «Мунисипаля» негде упасть не только яблоку, но даже вишневой косточке: вместо запланированных шести тысяч гостей тут безумствуют десять тысяч. В плотную массу скачущих, орущих, размахивающих руками тел даже вклиниться невозможно. Поэтому, когда почетный гость губернатора американский посол Чарльз Элбрик соизволил пожелать принять участие в танце, агентам его личной охраны и офицерам бразильской полиции пришлось приложить героические усилия: взявшись за руки, они с трудом очищают в зале небольшой пятачок. Спустившийся из ложи чрезвычайный и полномочный посол Соединенных Штатов Америки входит в центр этого полицейского хоровода и, робко перебирая негнущимися ногами, пытается изобразить нечто подобное тому, что он видел утром на Авениде в исполнении Жулиньо. Со всех сторон раздаются поощрительные овации кариок, получивших единственное бесплатное удовольствие на этом сверхдорогом балу.

После того как заканчивается бал в Муниципальном театре, карнавал выходит на финишную прямую. Последний день – вторник – проходит быстро. Еще быстрее тает последняя карнавальная ночь. Медленно, нехотя, словно сопротивляясь и борясь, карнавал начинает умирать. Еще трещат реко-реко на горе Мангейра и сиплые голоса в ботекинах горланят самбы, но черное небо над Канделарией уже блекнет, и тяжелое удушье ночи постепенно сменяется теплым утренним бризом.

Еще сверкают салоны клубов, еще гремят оркестры на балах в Ботафого и Ипанеме, на Лебоне и Фламенго. Но с каждой минутой город все явственней погружается в тишину. Уже опустела Авенида, и принялись за работу оранжевые грузовики департамента по очистке улиц. Уже затихает Рио-Бранко, и бессмысленно улыбающиеся физиономии картонных Арлекинов таращат глаза на сотни мулатов и негров, спящих глубоким сном на траве, на скамейках скверов и парков, на ступеньках подъездов, под серыми стенами небоскребов и гранитными пьедесталами памятников, под монументальными, запертыми на самые хитроумные замки дверями страховых контор, правительственных департаментов и банков.

И вот смолкают последние батареи. Где-то у площади Республики еще взвизгивает, словно взывая о помощи, словно умоляя продлить карнавал хотя бы на час, одинокая куика. Потом замолкает и она, и наступает тишина. Впервые за много месяцев вдруг можно услышать щебетание птиц, методичный стук капель, падающих из высохших кранов фонтана на площади Париж, и шелест старой газеты, влекомой ветром по мозаичному тротуару Копакабаны.

На авениде Рио-Бранко из подвалов старинного здания, украшенного лепными карнизами, слышится глухой стук ротационных машин: там печатается «Жорнал до Бразил» – крупнейшая газета Рио, дающая самую подробную информацию о карнавале. В шесть утра в среду в киосках уже лежат высокие пачки газет: «Погибших в эти четыре дня по разным причинам – 107, в том числе преднамеренных убийств – 17. Украденных автомашин – 20, вызовов пожарной команды – 103, вызовов полицейских патрулей – 746, потеряно детей родителями – 17, задержано беспризорников – 74, попыток самоубийства – 22, вызовов „скорой помощи“ – 855, арестовано полицией только в центральной части города 1726 человек». Мнение обозревателя газеты: карнавал был на редкость спокойным.

Да, а самое главное: кто победил в параде школ самбы?!

Результаты карнавальных шествий должны объявить через три дня после окончания карнавала – в пятницу. Вторник, среда, четверг и первая половина пятницы заполнены слухами и прогнозами. Слухи возникают, множатся, расползаются по городу, рождая догадки, споры, сомнения и надежды. В газетах публикуются интервью со специалистами, историками карнавала и ревнителями карнавальных традиций, которые каждый год дружно сокрушаются, что «карнавал нынче не тот», пассисты не те, самбы не те, батареи не те, дефиле не тот… «Вот в наше время это был действительно карнавал». Самые мрачные пессимисты безапелляционно, как это делалось десять, тридцать и сто лет назад, предрекают карнавалу верную, скорую и неминуемую гибель. Всюду – в «Мангейре» и «Санта-Марте», в «Вила-Изабел» и «Портеле» – зачитанные до дыр газеты с репортажами и отчетами о дефиле школ кочуют из рук в руки, из барака в барак. Немногочисленные грамотен читают, водя по строчкам черными мозолистыми пальцами: «„Мангейра“ слишком растянулась во время дефиле и дважды вообще разорвала колонну…»; «„Тижука“ показала самбу, самую красивую по мелодии, но пела ее не очень синхронно: хвост колонны чуть не на полкуплета отстал от батареи…»; «„Империо Серрано“ вышла на Авеннду не в полном составе: сломались два грузовика, доставлявшие ее батарею к Канделарии…»; «В колонне „Портелы“ было слишком много „чистой публики“. „Ортодоксальные школы считают, что слишком быстрый рост количества артистов, интеллектуалов и прочих аристократов из богатых кварталов города, принимающих в последнее время участие в дефиле школ, грозит самбе утратой своей подлинности…“. Все без исключения газеты отмечают достоинства дефиле „Санта-Марты“ и приходят к выводу, что Жулиньо с неожиданным успехом заменил заболевшего Дудуку.

Трое суток „Лузитания“ живет только разговорами о предстоящем подсчете голосов. Трое суток толчется народ в старом бараке Дудуки. Силвия лечит его микстурой из коровьей мочи, настоянной на лепестках фламбоянта и сушеных пауках. Ей помогает дона Мария, окуривающая хибару от сглаза и нечистой силы. Каждый из живущих по соседству „академиков“ заглядывает, хотя бы раз в день, в задымленный барак, сообщая радостные слухи о почти неизбежной победе „Санта-Марты“.

– А вдруг нас все-таки засудят? – недоверчиво кряхтит Дамиан. От старика отмахиваются: он мешает слушать, как Эскуриньо читает Дудуке очередное сообщение „Глобо“: „…В кругах, близких к губернаторской канцелярии, победа „Санта-Марты“ рассматривается как почти неизбежная: „академики“ намерены посвятить ее своему заболевшему ветерану – всемирно известному Дудуке“.

Дудука слушает это, отвернувшись к трухлявой стене („все никак не собрался починить, а теперь уже не успею“), чтобы никто не заметил слезу, застывающую в жесткой щетине небритых щек.

В пятницу после полудня сотни негров и мулатов собираются на Авениде перед зданием, где в эти часы должно начаться вскрытие судейских конвертов, подсчет очков и оглашение результатов карнавальных дефиле. Как всегда бывает в таких случаях, церемония затягивается до позднего вечера. Сначала подсчитывают результаты выступлений блоков. Потом, где-то около восьми вечера, чиновники „Секретарии де туризмо“ начинают вскрывать конверты судей школ самбы.

Первым вскрывают конверт, в котором хранились оценки мелодии самб. Он приносит успех „Портеле“ и „Санта-Марте“, получившим по десять баллов. „Мангейра“ заработала девять, „Салгейро“ и „Вила Изабел“ – но восемь. Крики радости и горестные вопли, аплодисменты и негодующий свист сопровождают вскрытие каждого следующего конверта. Истерично рыдает директор батареи „Империо да Тижука“, услышав, что его музыканты заработали только шесть баллов. Президент „Мангейры“ Жувенал Лопес, хватив кулаком по столу, гордо покидает зал в знак протеста против оскорбительных семи баллов, данных его школе за качество аллегорий.

– Никогда еще „Мангейра“ не испытывала подобного провала, аллегории у них были лучше всех, – возбужденно шепчет Рауль, откручивая пуговицу на моей рубашке.

С каждым новым конвертом страсти накаляются все больше и больше. За окном слышатся цоканье копыт, крики и свист: полиция очищает улицу от сотен болельщиков, пришедших узнать результаты дефиле и организовавших импровизированный карнавал прямо на мостовой. Они мешают автомобильному движению, и поэтому пришла команда разогнать их. Во исполнение приказа усердно работают дубинки. Глухо хлопают гранаты со слезоточивым газом. Какая-то старуха, обмерев от страха, опустилась без сил на асфальт.

Явившаяся на подсчет голосов официальная делегация „Санта-Марты“ наблюдает за побоищем из окна салона, в котором работает „Секретарил де туризмо“.

– Жулиньо! Смотрите – Жулиньо! – кричит Вильма, подтащив к окну Флавио. Они видят, как там, внизу, на улице, усатый сержант ударил Жулиньо, опоздавшего к вскрытию конвертов, дубинкой по голове. Шатаясь, мальчик бежит к ближайшему подъезду, надеясь найти там спасение.

– Спокойно, – говорит Флавио. И отходит от окна. Сейчас нет времени разглядывать уличные баталии. Тем более, что помочь Жулиньо невозможно. Остается последний конверт, в котором лежат оценки за выступление местре-зала и порта-бандейры. Перед его вскрытием „Портела“ и „Санта-Марта“ набрали по 118 очков, „Мангейра“ – 117 и „Салгейро“ – 115. Последний конверт решает все…

Сжав руками голову, словно стремясь выдавить из черепной коробки ноющую боль, Жулиньо сидит на скамейке, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Из-за – будь она проклятой – полиции он так и не добрался до здания, где вскрывались конверты. Он так и не слышал окончательный результат. Но он уже знает, чем это кончилось: по всей Авениде развеваются бело-голубые флаги „Портелы“, под мерный рокот барабанов текущая по тротуарам толпа с восторгом скандирует: „Пор-те-ла“! „Пор-те-ла“!»

Жулиньо плотно сжал веки: глаза все еще режет от газа, хотя ветер давно уже очистил воздух над Авенидой.

«Пор-те-ла»! «Пор-те-ла»!

«Что сказать Дудуке? Как посмотреть старику в глаза?»

«Пор-те-ла»! «Пор-те-ла»!

Кто-то трогает Жулиньо за плечо. Мальчик поднял голову. Это Вильма. В глазах – слезы. Сзади горбится, сунув руки в карманы, Зека. Рядом с ним – суровый Флавио.

– Этот дьявол с трубкой дал нам с тобой девять баллов, – говорит Вильма, шмыгнув красным от слез носом.

«Пор-те-ла»! «Пор-те-ла»!

Никуда не хочется идти. Ничего не хочется делать.

Не хочется и света белого видеть…

– Мы с Натаном решили попробовать в будущем году новый сюжет, – говорит Флавио, закуривал сигарету. – Будет называться «Легенды и тайны Амазонии». В понедельник собираем президенсию. Будем обсуждать.

Флавио. Никогда не унывающий Флавио. Ты думаешь, что можешь этим утешить? И все-таки, если бы не ты, Флавио, жизнь была бы невыносимой.

Жулиньо встал, обнял Вильму за плечи. Она спрятала лицо у него на груди.

«Пор-те-ла»! «Пор-те-ла»!

– Тебя, Жулиньо, нарядим касиком, – говорит Вильма, пробуя улыбнуться. – А я буду Королевой амазонок.

– Ну вот еще! – сердится Жулиньо. – Это значит, что из меня так и не получился местре-зала? Нет уж, теперь не успокоюсь, пока не получу на следующем дефиле десятку. Вместе с тобой, Вильма. И никаких разговоров о касиках и королевах!

Первые капли дождя упали на горячий асфальт. Прибили пыль.

«Пор-те-ла»! «Пор-те-ла»! – все так же непереносимо гремят барабаны.

– Пошли, – вздохнув, сказал Жулиньо. И, глядя на ликующую торсиду «Портелы», добавил: – Может быть, хоть дождь разгонит их по домам, а?..

* * *

Проходит год, и приходит следующий карнавал. Потом другой, третий. Каждый карнавал – это год жизни. Для Бразилии. Для «Санта-Марты». Для «Сан-Жоржи». И, между прочим, для тебя. Где-то на третьем или на четвертом году приходит счастливый момент, когда ты чувствуешь, что освоился наконец в этой стране. Бразильцы начинают принимать тебя за своего, ибо даже акцент в твоей речи пропадает: ты говоришь, совсем как они. И иногда начинает казаться, что ты даже умеешь думать и смотреть на мир их глазами. Если понадобиться, конечно…

Идет пятый год. Ты объехал уже почти всю эту землю, экзотическую, ни на что не похожую. Проплыл тысячу миль по Амазонке. Побывал в верховьях реки Шингу, в самом труднодоступном районе сельвы, где обитают индейцы. И по уже хорошо известному закону, чем больше ты узнаешь об этой стране, тем, кажется, меньше ты ее знаешь и тем больше хочется ее познать.

Однако всему приходит конец. И в один прекрасный день из Москвы сообщают, что готовящийся тебе на замену журналист уже получил бразильскую визу и в ближайший вторник прилетит сменять тебя.

Начинается торопливое прощание с Рио. Укладываются чемоданы, наносятся прощальные визиты. Коллеги из клуба иностранной прессы устраивают в твою честь торжественный обед. А остающиеся в «стране пребывания» соотечественники, презирая категорические таможенные правила, спешат вручить тебе пачки писем и посылки для передачи в Москве своим родным и друзьям.

Настает последний день. Торопливо обходишь ты с утра соседей по «Сан-Жоржи». Оставляешь сувениры для Жени и Ариэла. Вручаешь чаевые Бразу и Жоану. Производишь последний расчет с капитаном Америко Гимарашаем. Последний раз заглядываешь в «Лузитанию», где, к твоему жестокому разочарованию, известие о твоем отъезде не вызывает слишком уж бурных эмоций. Его встречают философски. С тобой прощаются, похлопывают по плечу, но чувствуется, что для этих людей ты все-таки так и остался «гринго». Хотя и симпатичным, но чужаком. Тебе были рады, тебя привечали, но оплакивать тебя здесь не будут. У этих людей есть более серьезные заботы.

По дороге в аэропорт жизнь убыстряется, как в старинной чаплинской ленте. Слева – Корковадо, справа – залив Гуанабара. Потом – небоскребы на авениде Рио-Бранко и недолгая лента шоссе до острова Говернадор. Пограничный контроль обрывает последнюю ниточку, связывающую тебя с Бразилией. Фиолетовый штамп в паспорте. Автобус на летном поле. И трап самолета.

Устроившись в кресле, ты уже думаешь о встрече с родиной через двое суток. Прямого рейса до Москвы пока нет. Приходится добираться с пересадкой и с ночевкой в пути.