Текст книги "Сопка голубого сна"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Вскоре Николай затосковал по бане, по хорошей баньке с каменкой, какая была в любом сибирском дворе. Три недели, сказал он, не мылся, больше невмоготу, пожалуй, домой пойду. Сорок верст пробегу на лыжах часа за четыре, доберусь еще засветло. Субботний вечер и воскресенье дома проведу, а в понедельник вернусь.

Он ушел. Бронислав остался на заимке один и решил еще раз пройти вдоль оврага к реке, повнимательнее обследовать урочище.

В правый ствол он насыпал ползаряда мелкой дроби для белки, во второй – полный заряд крупной для всякого другого зверя. Выйдя из дома, он еще несколько раз повторил про себя, правый – белка, левый – лиса, рысь, глухарь, и заскользил на лыжах в сторону ручья. На спуске притормозил, осторожно двигаясь по густому лесу. Старался идти по ровному месту, держась справа от крутого края оврага, полного сваленных или рухнувших от старости деревьев, а также елей, берез, ольх, осин, растущих чем ниже, тем плотнее, с уродливо изогнутыми от тесноты ветвями. На самом дне было сумрачно, несмотря на сверкающий кругом снег, и даже в ноябре оттуда шел гнилой, затхлый запах.

После двух часов плутания и скольжения Бронислав присел в ямке, шагах в тридцати от согнувшейся, не до конца поваленной сосны. Брыська послушно сел рядом. Было совсем тихо, только справа слышался приглушенный снегом стук дятла. Он просидел неподвижно минут пятнадцать, когда вдруг заметил внизу какую-то возню, будто кто-то карабкался наверх. Бронислав осторожно повернулся и крепко уперся ступнями в землю, приготовившись стрелять. Но ничего не было видно. Он хотел уже было расслабиться, но заметил устремленный на себя напряженный взгляд Брыськи. Собака явно кого-то учуяла, узнала и дрожала от возбуждения. Бронислав медленно приложил палец к губам, что значило: сиди, не рыпайся! В тот же миг из-за сосны взметнулась кверху темной молнией лиса, но Бронислав был проворнее и вовремя нажал курок. Брыська после выстрела стремглав кинулся вперед и с ликованием поднял черно-бурую лису.

Бронислав рассматривал великолепный трофей; он не знал точно цену этой лисицы, но не сомневался, что она намного дороже рыжей. Его распирала гордость – я оказался проворнее! Это тебе не дурацкий выстрел по ничего не подозревающей белке, тут решали доли секунды, и в эти доли я доказал свою охотничью сноровку, я победил!

Николай вернулся в полдень, принес банку маринованных помидоров и перца от ксендза Серпинского и письмо от Васильева. Бронислав отрубил кусок замерзшего, как камень, бульона и приготовленных Евкой пельменей, бросил в чугунок и сел читать письмо.

Васильев сообщал, что третьего ноября Настя благополучно разрешилась от бремени, родив сына весом в восемь фунтов. Хотели позвать в крестные его, Бронислава, но поп Платон Ксенофонтов возмутился, что католик будет крестить православное дитя, они смирились и обратились с этим к Любочкину, молодому чиновнику Зотова, Настя с ним вместе училась в школе. Об известном Брониславу деле никаких новостей, но кое-что проясняет прилагаемая вырезка из «Голоса Сибири». Когда появишься, как тебе живется на заимке, привет от Насти и т. д.

«Голос Сибири» в заметке, озаглавленной «5000 рублей награды», сообщал, что 13 сентября с. г. люди, едущие в Удинское, нашли на 22 версте от названной деревни тарантас и в нем смертельно раненного ямщика Ивана Левашова. Придя ненадолго в сознание, Левашов показал, что вез в Удинское чиновника по особым поручениям при енисейском губернаторе, Дмитрия Алексеевича Гуляева. Заметив лежавшее поперек дороги дерево, ямщик остановил лошадей, и в эту же минуту на них напали. Нападающих было двое. Один пырнул его ножом в спину и накинул на голову мешок, больше он ничего не помнит. Левашов скончался в ту же ночь. Гуляева не оказалось ни рядом с тарантасом, ни поблизости. Полиция назначила награду в 5000 рублей тому, кто поможет найти тело Гуляева и раскрыть тайну преступления.

Это действительно кое-что проясняло, как писал Васильев. Если Гуляев не успел никому рассказать о том, что готовилось в Удинском, и никого не натравил на Васильева, то и опасаться нечего.

За обедом они говорили о деревенских делах, о том, что всех взбудоражила идея делать сыры и масло для кооператива, что Емельянов тут в первых рядах, как и при любом новшестве, что спиртонос Михеич выкупил у компаньона его долю и теперь ведет дело сам, что старшой у Акулины – замечательный парнишка, люди диву даются, ему восемнадцать всего, а сам вспахал, посеял, убрал не хуже взрослого мужика...

После обеда Бронислав показал свою добычу – лиса лежала в сарае на доске, где они сушили шкуры, и выглядела как живая, сверкая своей царственной красотой.

Николай присвистнул, погладил мех, поднял, подул...

– Первый класс! Как ты ее пристрелил? Бронислав рассказал и спросил:

– Сколько же она стоит?

– Я могу тебе сейчас же выложить за нее триста пятьдесят рублей, а сам еще продам в Нижнеудинске с выгодой для себя.

– Неужели так много?

– А ты что думал? Черно-бурая лиса теперь как редкая жемчужина. Везет тебе, Бронислав! Везет, да и охотничья смекалка у тебя отличная, через несколько лет будешь отличным охотником.– Николай восторженно тряс Бронислава за плечи и радовался так, словно он сам добыл эту черно-бурую лису. Кристальной души человек, подумалось Брониславу.

– Простите, Николай Савельич, мне хотелось бы знать, что я вам буду должен за обучение? И на каких условиях мы, собственно, охотимся?

– Что значит, на каких? Ты мой компаньон. Знаешь, что такое компания?

– Значит, если я не стану стрелять белок и займусь, допустим, лисами или соболями, вы не будете в обиде?

– Нисколько. Стреляй кого хочешь, твое дело. А что добыл – все твое... Сколько у тебя сейчас?

– Сорок семь белок, одиннадцать зайцев, три рыжие лисы и одна черно-бурая.

– Совсем недурно для первого месяца. Хватит на год жизни... А белок больше не хочешь?

– Нет, Николай Савельич, не лежит у меня душа к этой охоте. Мне их жалко.

– Второй раз такое слышу,– тихо ответил Николай.– Он то же самое говорил.

– Кто?

– Да Лука... Стрелял, потому что я велел, потому что это наш заработок, этим кормимся. Он понимал, соглашался, но душа у него болела, и говорил он то же, что ты. В конце концов, я махнул рукой, стреляй, говорю, кого хочешь, лис, соболей, выдр, лишь бы побольше. И у него неплохо получалось... Значит, и ты тоже. Пусть так. Отнесешь домой свою добычу, когда пойдешь в субботу...

– Тоже в баню?

– А что, мне чистому рядом с грязным лежать? Раз в месяц у нас баня.

«22 ноября 1910 года.– Я достал из тайника тетрадь, чтобы положить туда вырезку из «Голоса Сибири» и описать, что со мной приключилось.

Когда я вышел из заимки, мои точные часы показы зал и восемь. За спиной у меня был увесистый мешок с месячной добычей. После месяца хождения по лесу я двигаюсь на лыжах уверенно, хотя, конечно, не так, как Николай, который чувствует местность, будто щупает ее голой ногой. Такого совершенства я достигну, быть может, через несколько лет, но и теперь я нисколько не сомневался, что доберусь до Старых Чумов.

А мог и не добраться. На полпути я понял, что начинается буран, и рванул что было сил. Это был бег наперегонки с белой смертью. Ветер усиливался, выл и свистел, метель поднялась такая, что в двух шагах ничего не было видно. Я бы наверняка сбился с пути и погиб в этой снежной пустыне, кабы не Брыська. Он бежал впереди, показывая дорогу, а на последних километрах, когда я уже не видел форменным образом ничего, лаял и возвращался за мной. Он уже чуял запах дыма и безошибочно вел к деревне. В какой-то момент я прислонился к столбу, чтобы перевести дух, поднял голову и увидел резные ворота Николаева подворья. До Емельяновых оставалась еще целая верста, и я понял, что одолеть ее выше моих сил!

Я зашел во двор. Маланьи на цепи у сарая не было. Спала, должно быть. Я толкнул дверь черного хода. Евка возилась на кухне у печи, она кинулась ко мне, помогла сбросить узел и кухлянку, потому что я окоченел весь, стащила с меня бродни и заячьи чулки, подставила под ноги таз с водой...

Я лежал на скамье в блаженной полудреме, положив голову Евке на грудь, она придерживала меня сзади под мышки.

– Ну, отошел?

– Отошел...

– Ноги чувствуешь?

– Чувствую...

– Пошевели пальцами. Я пошевелил.

– Значит, все в порядке. Сможешь танцевать на моей свадьбе.

– Насчет этого не сомневайся.

– Как же ты нашел дорогу в такой буран?

– Собака меня вела.

– Молодец, Брыська, спас хозяина.

Брыська, услышав свое имя, вскочил и лизнул нас по очереди в лицо.

– Считай, что он тебя поцеловал.

– Считаю. А теперь лежи, не двигайся, я чай заварю.

Она встала.

– Мне уже хорошо. Могу идти домой.

– Посмотрим. Глянь, как метет на дворе... Ты все еще у Емельяновых живешь?.

– Да, я оставил за собой комнатку на чердаке, в свое отсутствие плачу по два рубля в месяц.

Она подняла со стола мой узел.

– Господи, ты еще и это тащил... Что у тебя здесь?

– Добыча всего месяца. В частности, черно-бурая лиса.

– Ох, это я должна посмотреть! Она развернула узел.

– Какая красавица! Папа в позапрошлом году такую же пристрелил.

– Нравится тебе?

– Очень!

– Тогда, пожалуйста, оставь ее себе.

– Да ты что! Знаешь, что на деньги, вырученные за нее, ты сможешь дом построить?!

– Это не важно. Главное, что тебе нравится. Накинь ее, пожалуйста, на плечи... Как тебе идет!

– Значит, вот ты какой,– задумчиво сказала Евка и решительным жестом скинула шкурку с плеч.– Нет, спасибо. По охотничьему обычаю, первую добычу никому не отдают, потому что это приносит несчастье, я такого не хочу. Когда продашь чернобурку, можешь купить мне красивую косынку. Приму и буду носить... А вот и чай поспел. Выпей, тебе пойдет на пользу.

Я пил, обжигаясь, горячий чай, а Евка накинула платок на голову и куда-то убежала, сказав, что сейчас вернется.

Ее не было довольно долго. К ее приходу я успел допить чай, вынуть ноги из таза и надеть каченцы.

– Я баню истопила,– заявила она весело и как-то возбужденно.– Иди, помойся с дороги, а я пока обед приготовлю.

– Да ведь у меня дома баня есть.

– Есть, да не такая. У Емельяновых черная баня, а у нас белая, чистая, без дыма, с полками до самого потолка. Пошли.

Я накинул кухлянку, побежал за Евкой сквозь пургу на другую сторону двора и очутился в жарко натопленной бане.

– Я^Митрашу отпустила к родителям на пару недель, тут у него теперь мало работы. Слава богу, перед уходом он воды натаскал бочки три, поэтому я быстро управилась, только печку затопила и все.

Она объяснила, где что лежит, и вышла.

Я разделся, налил воды в шайку, намылил голову и лицо и, наклонившись, с закрытыми глазами начал мыться. Вдруг сзади послышались шаги, и по моей спине начала гулять щетка. «Главное, спину помыть... Тут без женской помощи не обойдешься!»

Меня охватила дрожь. Евка! Моих ягодиц касался ее голый живот. Я быстро сполоснул лицо и обернулся.

Обнаженная, как Венера Милосская, стояла передо мной женщина из моих снов. В руках держала щетку, пыталась насмешливо улыбнуться, но от волнения у нее вместо улыбки получилась жалкая гримаса.

– Ты мне черно-бурую лису дарил, а я тебе – себя. Берешь?

– Беру...

– Тогда по рукам! – ударом ладони она словно бы скрепила сделку и попросила тихо: – Давай залезем на верхнюю полку...

На полке, в клубах горячего пара наши тела распарились от ласк и объятий, я жадно искал губами Евкину грудь, ее соски, изголодавшись по ласке, твердели еще и еще, но вот ее охватила дрожь, ненасытное тело напряглось до предела, забилось в спазме, из уст вырвался дикий хриплый крик. Никто еще не переживал близость со мной с таким яростным наслаждением, опыт у меня в этом смысле был не слишком большой, и я испугался.

– Евочка, милая, что случилось? – я осыпал ее лицо поцелуями.– Тебе плохо?

Она открыла глаза, словно приходя в себя после обморока.

– Слишком хорошо... Я и не думала, что это так...

– Значит, ты никогда раньше?

– Ты же видишь... Девственница в двадцать четыре года, сказать стыдно...

Она поцеловала меня и снова прикрыла глаза. Могучая Евка лежала тихо, покорно, прижавшись к моему плечу. Я осторожно собрал ее волосы и накинул себе на лицо, потом ей, мы смотрели друг на друга сквозь них, как сквозь листву.

– Я мечтал, что у меня будет когда-нибудь женщина, обязательно с толстыми косами, и мы будем вот так лежать нагие, укрываясь только ее волосами... Странно, правда? Мне скоро двадцать восемь, и вот уже пять лет я бывал с женщиной только во сне и в мечтаниях. Ты, Евка, освобождаешь меня от чувства ущербности.

– Красиво говоришь, Бронислав... А имя у тебя твердое, воинственное, не получается из него ласкательное... Мать-то как тебя звала?

– Обыкновенно, Бронек.

– Вот это лучше. Бронек, Бронечка, Бронюшка...

– Скажи, Евочка, а почему ты замуж не вышла?

– А мне что, есть нечего, чтобы вкалывать на мужа, детей, свекра со свекрухой, да чтобы меня еще били при этом? У нас все бьют своих жен. Даже слабосильный сапожник Парфенка, когда напьется. Я как-то у него спросила, зачем ты ее бьешь, ведь она у тебя хорошая, ее уважать надо? И знаешь, что он сказал? Каждому человеку надо иногда почувствовать, что его боятся...

– Ну, а твой отец? Ведь он не бил?

– Нет. И люди говорят, что она поэтому его и бросила.

– Твоя мать его бросила?

– Да, ушла с проезжим охотником. Сказала, что любит того. Это давно было, я тогда еще совсем маленькая была.

– И ты ничего о ней не знаешь?

– Нет, она уехала далеко, в Грузию. Говорят, она была цыганка.

– Ага, вот почему ты такая смуглая и чернобровая... А отец почему не женился?

– Не захотел мачеху в дом приводить. Были у него, конечно, женщины. Теперь вот с Акулиной живет, со вдовой.

– С этой старухой?!

– А ты эту старуху видал? Ей 36 лет, кровь с молоком, в работе всегда первая. Она хорошая мать. Через несколько лет, когда дети подрастут, может, она и переедет к отцу.

– А отцу сколько лет?

– Шестьдесят. Но с ним не всякий молодой сравнится... Знаешь, он хочет передать мне дом и все хозяйство и жить одной охотой. Место себе присмотрел в тайге, от людей далеко, а к богу близко, красивое место, собирается там дом построить...

– Тебе не кажется, что стало холодно?

– Господи, про печку-то я и забыла. Погасла совсем!

Она соскочила с полки, я за ней. Огня в топке почти не было, мы подкинули дров, дули, пока они не разгорелись, а потом грелись, поворачиваясь к пламени то одним, то другим боком.

– Ты про ад не думаешь? Там горят в огне такие грешники, как мы.

– Разве это грех – любить друг друга? Мы ведь никому не делаем зла!

Печка гудела. В блеске бушующего пламени распущенные Евкины волосы стекали кровавым каскадом на гордую грудь и бесстыжий живот, на вызывающую прелесть греха, словно дело происходило на шабаше ведьм.

Евка плеснула ушат воды на раскаленные камни, вода зашипела и обдала нас паром.

– Ах, как хорошо... Отхлестай меня, Бронек! Я взял березовый веник и ударил им разок-другой.

– Нет, не так, сильнее... Чтобы я почувствовала. Я начал хлестать сильнее, на розовой спине проступили полосы.

– Достаточно... Теперь давай я тебя!

Она хлестала ловко и умело, и мы так разохотились, что снова забрались на верхнюю полку, снова были ласки, дрожь и дикий вскрик.

Я гладил ее, успокаивая и утешая, как нечаянно нашкодившего ребенка.

– А что, все женщины при этом кричат, не слыша своего крика?

– Насчет всех не скажу, у меня опыта мало. Но те, с кем я был близок, вели себя тихо.

– Это, наверное, оттого, что я припозднилась, двадцать четыре года... У нас девушки живут, венчанные и не венчанные, лет с семнадцати-восемнадцати.

– Возможно, ты права... Знаешь, Евка, мне чертовски есть хочется. А тебе?

– И мне тоже. Ничего удивительного, ведь уже вечер!

Мы торопливо слезли с полки, помылись, Евка залила водой огонь в печке.

– А где твоя одежда?

– Дома оставила. Чтобы не пропиталась паром и не висела на мне как тряпка.

И мы с ней, она первая, я с одеждой под мышкой следом, голые, нырнули по колено в снег, в метель – на ту сторону, к дому, вынырнули в сенях, отряхнулись и в теплой комнате оделись.

Обед был уже готов, да какой! Оставалось только разогреть его, и тут у меня мелькнула мысль, что вряд ли Евка затеяла бы такое пиршество для себя одной. Может быть, она узнала от отца, что я приду? Может, они обо всем сговорились? Я чуял опасность, но не было сил вырваться из этой сладкой ловушки.

Итак, обед. На закуску сибирская сельдь, черемша, соленые грузди и огурцы. Потом жирные мясные щи, пирожки с мясом и с грибами, клюквенный кисель, чай с вареньем и со сладким пирогом. Кроме того, Евка поставила на стол графин с терпко-сладкой домашней наливкой, мы с ней выпили по три стопки – от любви у нас разыгрался аппетит – и отправились в постель с горой взбитых до самого потолка подушек.

В постели, как водится, мы ласкались, и дело снова кончилось криком. Какая-то неодолимая сила снова и снова бросала нас в объятия друг друга. Мы ненасытно пили живую воду, голодными глазами глядя на все новые ее струйки, вот эта вроде повкуснее, а та попрохладнее...

– Любовь... Мне казалось раньше, что любовь только в сказках бывает или у князей.

– Почему у князей?

– Да вот, к примеру, князь и княгиня из Акатуя. Когда господа дворяне мятеж устроили, его сослали в Акатуй на каторгу, приковали к тачке, а она по своей воле за ним поехала. Ему пришлось снять свой мундир, золотом шитый, и надеть бурый халат, она сменила шелк и бархат на наш простой сарафан, и все же они любили друг друга. Каждый день в обед она приходила к нему с судками, и, пока кормила его, все уважительно стояли, никто не матерился, грубого слова не говорил...

– В самом деле, у кого-то из декабристов была жена, которая пошла за ним в Сибирь, не помню точно, не то у князя Трубецкого, не то у Волконского.

– А когда моя мать ушла за любимым, бросив хорошего мужа и двоих детей малых, уехала в дальнюю губернию, где на склонах гор растут лимоны и виноград, я поняла, что большая любовь может случиться у каждого.

– Зачем ты мне это говоришь, Евка?

– Полюби меня, Бронек, красиво, нежно полюби, ты ведь можешь, и сынка мне дай, маленького Бронечку. У меня будет что вспомнить, кого ласкать.

– А я?

– Вольному воля. Захочешь остаться – оставайся, захочешь уйти – уходи.

– А твой отец что скажет?

– Об отце не думай, я его лучше знаю...

Так мы ласкались и шептались, все больше проникаясь нежностью друг к другу. Что было дальше, описывать не стану – то же, что и раньше. Заснули мы на рассвете.

Когда я проснулся, Евка спала. Прекрасная в своей наготе, с крупным и сильным телом кариатиды. Живя в Париже и нуждаясь в заработке, я как-то позировал скульптору, ваявшему фигуру Антиноя. Уверен, что, повстречай тот скульптор Евку, он бы непременно увековечил ее в мраморе под видом Амазонки, или Деметры, или другой какой-нибудь женщины эпохи культа тела.

Я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. В одиннадцать Емельяновы обычно обедали. Я решил сходить к, ним. Оделся, хотел оставить записку, когда вернусь, знал, что отец научил Евку грамоте. Но, увы, в доме не было ни карандаша, ни бумаги. Подумав, я рассыпал на столе гречневую крупу и написал на ней пальцем: « Завтра ».

Метель по-прежнему сыпала снегом в лицо, пела свою печальную песню над замерзшей землей. К Емельяновым я поспел к концу обеда. Рассказал выдуманную по пути историю о том, что вчера в пургу сбился с пути и переночевал у пастуха в поскотине. Пообедал, поднялся к себе наверх и как завалился спать, так и проспал до сегодняшнего утра. Емельяновы не тревожили меня, понимали: устал человек с дороги.

Сейчас десять часов. Я сижу и записываю подробно все, как было. Ведь это в моей жизни серьезный психологический момент.

Прежде всего надо уяснить себе обстановку и наши с Евкой намерения.

Она так долго колошматила деревенских парней, что напугала их до смерти, никто не берет ее в жены, боясь стать посмешищем в глазах людей. Ведь нет ничего смешнее, чем муж, которого бьет жена. Вот и получилось, что Евка, при всей своей красоте и достатке, засиделась в девках. Ведь двадцатичетырехлетняя девушка, по здешним деревенским понятиям,– старая дева. Тогдашняя наша схватка, подстроенная ребятами, закончилась вничью, но распалила нас обоих, для нее была потрясением, вот она и бросила мне оскорбительное слово «варнак». Потом, правда, извинилась, но я к тому времени подружился с ее отцом, а ее сторонился.

Тогда она решила перейти в наступление и покорила меня в один миг.

Я Евку не люблю, но она мне нравится, и я ценю ее искренность. Отец хочет уйти, передать ей хозяйство. Страстная натура, она, поддавшись чувственности, решила пережить любовь, полюби меня, Бронек, красиво, нежно, сынка дай, будет что вспомнить, кого ласкать... Вот на сегодня ее программа. Трогательная программа, если только она сама себя не обманывает. Что же, если она забеременеет, женюсь. Женюсь без отчаяния, не кляня судьбу, забросившую меня в Старые Чумы. Все равно ведь я предполагаю дожить свой век в Сибири. Если Васильев мог жениться на Насте, то и я могу пойти в примаки, женясь на Евке. Девушка добрая, умная, работящая, а равенство интеллекта совсем не обязательно для семейного счастья. И все же мне жаль чего-то, жаль, что теряю свободу и надежду встретить ту единственную женщину, о которой всегда мечтал и которая, несомненно, существует... Впрочем, если она вчера, после тех шести смертельных вскриков не забеременела, то уже и не забеременеет, об этом я позабочусь. Сердечное спасибо нерчинскому аптекарю, снабдившему меня надежным средством. Я чувствую себя в безопасности. Буду обнимать тебя, Евка, не боясь последствий, буду тебя любить с радостью и благодарностью за то, что ты меня освобождаешь, возвращаешь к жизни. Бегу к тебе! Проверить через шесть месяцев, 22 мая 1911 года».

Попался!

Бронислав ускорил шаг.

Только бы скоба капкана не попортила шкурку. Нет, уже видно – удар пришелся по голове, меж глаз, и убил наповал. Он нагнулся, поднял скобу и вытащил соболя.

Темно-коричневый, размером и видом напоминавший кошку, зверек лежал неподвижно. Бронислав погладил мягкую пушистую шерсть, перевернул светлой грудкой кверху, провел рукой по животу – несколько волосков осталось на ладони.

Начинает линять, конец сезона, подумалось ему.

Положить ли новую приманку – беличью тушку и уйти, веником заметя следы на снегу? Нет, против линьки не попрешь, конец сезона...

Он взял капкан, бросил веник – больше не понадобится – и зашагал обратно к заимке.

Было начало марта, мороз градусов пятнадцать, погожий, безветренный день. Прошли сороковики, которые они просидели на заимке. Николай строгал игрушки для Акулининых детей, вырезал мелкую кухонную утварь: тарелки, ложки, половники и рассказывал, Бронислав же слушал или лежал, мечтая в полудреме. Это все Евка, она вернула ему молодость, давно, казалось, миновавшую, иссохшую на каторге и в одиночестве ссылки. Он снова мечтал, желал. Вспоминая ежемесячные бани, как он называл их встречи, когда они, истосковавшись, предавались любви сначала в бане, а потом в Евкиной постели, их страстные ласки, откровенные разговоры, нежные слова, когда ему начинало казаться, что и он тоже любит,– он испытывал приливы теплого чувства, в котором была глубокая благодарность, а вместе с тем как бы упрек себе – милая ты моя, хорошая, почему я не могу тебя полюбить.

Николай, казалось, ни о чем не догадывался. Каждый месяц он отправлялся в баню, а потом посылал его, чтобы чистому не лежать рядом с грязным. Только ли о гигиене он заботился? В остальном он был по-прежнему хорошим старшим товарищем, щедро делился своим охотничьим опытом, не скупился на советы, учил узнавать следы, разбираться в других приметах, словом, учил читать книгу тайги.

Например, однажды Бронислав заметил, что кто-то ворует у него дичь из капканов. Потом оказалось, что воришка выследил все капканы и очистил их так ловко, что нигде не попался. Он показал Николаю один такой капкан, где от попавшейся белки остались только две обглоданные косточки.

– Росомаха,– заключил Николай, осмотрев следы.– Худший из лесных воров. Она у охотника и еду украсть может... Здесь нужен двойной капкан.

Он показал, как надо сделать, и Бронислав подложил будто бы попавшуюся белку в один капкан, а рядом поставил другой. Росомаха дважды изловчилась, а на третий раз попалась, капкан зажал ей ногу. Зверь вырвал железки из земли и тащил их за собой несколько верст, пока Бронислав его не догнал. Это было в феврале, перед сороковиками, а теперь конец сезона...

Вдруг, как бы опровергая мысль о том, что охота кончилась, Брыська рванул в сторону и побежал. Бронислав стоял, выжидая, пока не услышал призывный басовитый Брыськин лай...

Он побежал. Брыська стоял у поваленного дерева и смотрел в дупло. На снегу виднелись собольи следы.

Бронислав вынул из заплечного мешка большой рулон мелкой сетки, накинул на дерево, подоткнул, прикрепил веревками к кустам и деревьям вокруг.

– Пошли, Брыська, он от нас не уйдет, вылезет наружу и запутается в сетке.

Они двинулись, прошли через замерзшее болото, через сожженный лес и затем по оленьей тропе прямо к озеру, откуда видна была заимка.

Уже засверкали звезды на темном небе, когда они добрались до избушки. Николай сидел и ужинал.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Один соболь есть, второй будет, накрыт сеткой.

– Прекрасный конец сезона, лучшего и пожелать нельзя.

– А вы откуда знаете, что конец? Я как раз рассказать в#м хотел, что соболь линяет.

– Белка тоже. Да и капкан, я гляжу, у тебя в руках. Пока соболь не начнет линять, железо не убирают.. Садись, а то остынет.

– Эх, щи да каша пища наша,– вздохнул Бронислав, берясь за ложку.– Четвертый день одно и то же едим, не помешало бы изменить меню.

– Ничего, не очень вкусно, зато полезно... Я могу это есть изо дня в день, не надоедает. Вот что мне на доело, так это здешние окрестности. Видеть их не могу.

– Вы все грозились переселиться.

– И переселюсь. Что я – отца, мать убил, чтобы здесь за грехи маяться? За тридцать лет все тропки тут исходил, хватит! Раньше я строил дома, по хозяйству работал для жены, для детей, а для своего удовольствия уходил в тайгу. Теперь жены нету, сына нету, Евка взрослая, сама управляется. Пора и о себе подумать. Я же не старый еще, шестьдесят лет, старость с восьмидесяти начинается – можно еще пожить всласть.

– И куда думаете податься, Николай Савельич?

– Присмотрел я местечко, отсюда два дня пути. Идешь все в гору, в гору и выходишь на плоскую равнинку, она над тайгой, как крыша, возвышается, стоишь, а внизу у тебя зеленое море. Бог мой, какая же там красота. Тишь да гладь да божья благодать, только ручеек по камешкам журчит, вода ледяная, вкусная, чистая, никакой колодец не нужен. Я дом там поставлю, не заимку, а большой пятистенок, с окнами на четыре стороны света, с кухней, огородом, коптильней и погребом, потому что зверя, птицы, рыбы там полно, только стреляй, лови, копти, суши...

– Уже в этом году думаете перебраться?

– Я, если мне что в голову придет, уже ни о чем другом думать не могу... А ты со мной не пойдешь туда, Бронислав Эдвардович?

– Пойду, Николай Савельич.

– И правильно сделаешь. Ты уже сейчас поднаторел в охоте, а еще год со мной пробудешь – настоящим охотником станешь. Словом, доставай завтра того соболя из сетки и возвращайся в Старые Чумы. А я через несколько дней подойду.

– Вы, кажется, выслеживаете что-то, Николай Савельич? Может, я помогу?

– Нет, спасибо, тут я должен один справиться, ты мне не помощник... Иди, так будет лучше.

Был вечер, уже помылись в бане, отужинали.

Евка в своей комнате расчесывала волосы перед зеркалом, повешенным под образами. Бронислав ждал ее, лежа в постели, смотрел, любуясь ею, такой привлекательной в ночной сорочке, похорошевшей, и думая о том, что ей тоже любовь на пользу и что, к счастью, никаких осложнений не предвидится.

– Что-то тут не так,– сказала вдруг Евка, коснувшись груди руками.– Живу с тобой уже четыре месяца и не беременею...

– И слава богу. Если б было наоборот, начались бы проблемы...

– Да, но... Я что, бесплодная, черт возьми? Бронислав про себя улыбнулся ее наивности и стал

ее успокаивать, объяснять, что так бывает, иной раз женщина не беременеет и год, и два – и тут вдруг постучали в ставни. Они были закрыты, но с улицы сквозь щели проникал свет. Снова постучали еще и еще раз.

– Кто там? – раздраженно спросила Евка.

– Васильев. Мне нужен Найдаровский по срочному делу!

Бронислав как-то передал Васильеву, что с ним можно связаться через Евку Чутких, и теперь, сказав ей: «Не бойся, это мой друг»,– начал торопливо одеваться. Евка крикнула: «Сейчас!» – и тоже кинулась к одежде.

Митрашу, как обычно в таких случаях, она отпустила к родителям, и Бронислав пошел отпирать ворота. Васильев въехал во двор, они обнялись, потом Бронислав провел Васильева на кухню и представил Евке: «Иван Александрович Васильев», затем, повернувшись к нему: «А это Евдокия Николаевна Чутких». Васильев тотчас же все понял и держал себя свободно.

– Простите меня, дорогие мои, за то, что я вторгся в столь поздний час, но у меня экстренное дело...

– Пойдем в комнату, там расскажешь, а Евка пока чай приготовит.

В горнице Васильев сразу перешел к делу.

– Не будем терять времени, дорога каждая минута. Я к тебе, Бронек, приехал за советом.

– Что случилось?

– Сегодня ночью телеграфист в Нижнеудинске получил телеграмму для передачи в Красноярское жандармское управление: доставить ссыльную Барвенкову в Главное управление под конвоем. Телеграфист направил телеграмму по адресу, но сообщил о ней по телефону Любочкину, тому, что у Зотова работает. Тот сразу на коня и ко мне. Барвенкова, узнав, побледнела как мел, все, сказала, дознались. До чего дознались, подробно не объяснила, только в общих чертах. Она в 1907 году работала с Лениным в Швейцарии и приехала в Россию с важным партийным поручением от него. Ее взяли случайно, по другому, пустяковому делу, а до того, главного, не докопались. Теперь это, очевидно, раскрылось и ей грозит каторга... Надо ей бежать или нет?

– Надо.

– Это, в общем, нетрудно. От нас по реке Уде, по льду, она за четыре дня доберется до Нижнеудинска, там сядет в поезд, и поминай как звали. Сегодня суббота. Вряд ли за ней пошлют конвой прямо в субботу. Самое раннее – в понедельник. Из Красноярска к нам жандармы будут ехать неделю. Барвенкова успеет за это время бесследно исчезнуть, тем более что, пока в Красноярском жандармском управлении узнают о побеге и объявят розыск, пройдет еще семь дней. К тому времени она уже будет снова далеко от железной дороги. Правильно я говорю?