355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Неверли » Сопка голубого сна » Текст книги (страница 4)
Сопка голубого сна
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 16:58

Текст книги "Сопка голубого сна"


Автор книги: Игорь Неверли



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Самого губернатора?

– Да, и привез я тебе, Емельянов, государственного преступника сюда на вечное поселение, под твой надзор и присмотр.

– Господи, что я могу?

– Много можешь, Емельянов. Он отбыл,– головой показал на Бронислава,– заслуженное наказание, а теперь государь император предоставляет ему возможность искупить свою вину, возможность жить спокойно в вашей волости, но только в ее пределах! И по доброте своей дает ему ссуду на обзаведение. Сейчас я ему вручу при тебе.

Он достал бумажник и вынул оттуда две купюры – пять и десять рублей.

– Держи, Найдаровский, пятнадцать рублей ссуды и распишись в получении.

Бронислав расписался.

– А теперь давай определим его на квартиру, жить где-то надо.

– Даром, что ли? – подозрительно спросил Емельянов.

– Я буду платить,– заверил его Бронислав.

– Есть тут у меня комнатка на чердаке. В прошлом году землемер снимал.

– И сколько же вы просите за эту комнатку с содержанием?

Емельянов подумал, пошептался с женой.

– Девять рублей.

По тому, как Бояршинов пошевелил усами, Бронислав догадался, что хозяин хватил через край.

– Побойтесь бога, Емельянов, за каморку на чердаке – девять рублей?!

Хозяин снова пошептался с женой.

– Ну, пусть будет семь. Но чай и сахар ваши.

– Ладно, мои. Я сейчас заплачу за три месяца вперед. Извольте вот двадцать один рубль.

Емельянов взял деньги.

– Ну, вот и договорились,– сказал Бояршинов.– Можно отдохнуть и поспать. У вас найдется где переночевать?

– Неужели нет! Вы ко мне десять дней ехали, ваше благородие, а я вас на ночлег не устрою?! Милости просим, у нас по-простому, чем богаты, тем и рады... Сперва, однако, поужинать надо. Лукерья, что есть в печи, на стол мечи!

– Я пойду за вещами,– сказал Бронислав. Бояршинов кивнул, и он направился к тарантасу. Снимая чемодан, услышал, что открылось окно и Бояршинов крикнул:

– Фаддей, распрягай и приходи в горницу!

С чемоданом в руке и буркой под мышкой он поднялся по ступенькам наверх. Комнатка была маленькая, со скошенным потолком и окном, из которого открывался вид на речку, дымящиеся луга и лес. У окна – столик и табуретка, рядом сенник, вот и вся обстановка.

Бронислав поставил чемодан на стол, кинул бурку на сенник, усадил Брыську.

– Наконец у нас свой угол, дружок... Мы здесь одни, ты и я! Можем делать, что нам вздумается, никто не помешает. Не будет тесноты, ссор, ругани, и спать будем, не вдыхая вонь грязных ног... Вот это и есть счастье, ясно тебе?

Брыська радостно тявкнул в ответ. На лестнице послышались легкие шаги, и в комнату вбежала толстощекая девчонка с веником и тряпкой.

– Ой, дяденька, мамка велела убраться здесь, а вы... а я не успела.

– Ничего. Я сейчас спущусь вниз, а ты убирайся... Тебя как зовут?

– Маша.

– А меня Бронислав. А лет тебе сколько?

– Двенадцать.

– В школу ходишь?

– Нет. Школа у нас только в Удинском.

– Ты одна у родителей?

– Нет, еще два брата и сестренка. Меньшие.

– Ну, раз ты старшая, то раздели поровну на четыре части и дай всем,– он достал из чемодана пакет с конфетами.– Держи!

– Спасибо...

Бронислав захватил смирновскую водку, чай, сахар и ветчину, погладил Брыську и оставил его сидеть на бурке. Щенок привык к ней за время пути, знал, что это вещь хозяина и тот к ней вернется.

В горнице Лукерья как раз кончила собирать на стол. На подносе лежала баранина с капустой, шаньги с творогом, морковью и ягодами, соленые грузди и черемша, масло, хлеб собственной выпечки, рядом – кувшин с клюквенным морсом... Бронислав положил на стол ветчину, передал хозяйке чай и сахар и принялся откупоривать водку.

И вдруг ему показалось, что он уже когда-то стоял вот так на новом месте, перед незнакомыми людьми – где же это было? В Италии? Или, может, во Франции? – стоял так, точно, и собирался сказать какое-то слово понимания, одно только слово, какое же?

– Дай-ка, братец, я скорее откупорю, у меня сноровка,– раздался голос Бояршинова.– Выпьем за хозяев, которые так радушно нас принимают, за их гостеприимство! Да-с, в Сибири жить можно!

НАЧАЛО АККЛИМАТИЗАЦИИ – ПОКУШЕНИЕ НА СТОЛЫПИНА

Когда вставали хозяева, Бронислав не знал, но, спускаясь к завтраку, он неизменно заставал их всех за столом. Завтракали в шесть. Все сидели с ложками вокруг миски со сметаной: Сидор, Лукерья, бабка Аграфена, мать Сидора, шестидесятилетняя, крепкая, здоровая женщина, и дети – Маша, Яша, Степа и Феня, младшенькая, трехлетняя, бабушкина любимица, названная, кстати, ее именем. Сметану ели с хлебом, дети макали хлеб в миску. Молока от шести коров было вдоволь, делали, правда, соленое масло и изредка возили в город продавать, но, кроме того, сбыта на молоко не было. Потом пили кирпичный чай с сахаром вприкуску, к этому блинчики с маслом и шаньги.

В одиннадцать был обед из трех блюд: щи мясные, или уха, или щавелевый суп, иногда бывал творог со сметаной, тертая редька, соленые огурцы, грузди, черемша соленая и свежая. По праздникам бывали пироги с мясом или рыбой, с капустой, грибами и яйцами. На третье кисель, сладкий пирог, варенье. Они любили варенье из малины, земляники, черемухи, брусники, сибирской красной и черной смородины, голубики, костяники, княженики. Мука из черемухи, ягоды которой сушили, мололи, а потом варили с медом, служила начинкой для пирогов, или же ее просто ели с чаем. Пили клюквенный морс и березовый сок. Бронислав видел, как его добывают: надрезали кору березы, собирали сок, разливали по бутылкам не дополна, в бутылку бросали несколько изюмин, закрывали пробкой, заливали смолой и ставили в погреб горлышком вниз.

Ужинали в семь. Ели то же, что за завтраком, только без сметаны.

Бронислав постепенно входил в их жизнь. В первый же день за ужином Сидор рассказал ему историю их семьи. Они не чалдоны, коренные сибиряки, а переселенцы из Рязанской губернии. После смерти отца продали свой надел, три десятины земли, и присоединились к переселенцам. Дело было семь лет назад, в 1900-м. Как раз достраивали железную дорогу, и они доехали до Тайшета, оттуда их, рязанцев, распределили по разным местам, им выпали Старые Чумы. Тут было тогда всего двенадцать чалдонских дворов на левом берегу. Каждый переселенец получил по пятнадцать десятин, а у кого была справка, что он прибыл сюда с согласия властей своего уезда, то и сто рублей ссуды. У Сидора с братом такая справка была, и они получили тридцать десятин земли да денег двести рублей. За 150 построили вместе избу, остальные 50 истратили на корову и пару лошадей, инвентарь привезли с собой. И взялись за работу. Оба были молодые, брату шел двадцать первый год, Сидору – двадцать седьмой. Маша только ходить начинала... Приехали они в ту же пору, что и Бронислав, в начале мая. Пришлось сразу и лес корчевать, и дом строить. Работали до седьмого пота, спали по несколько часов в сутки, питались кое-как. На третий год мало-помалу обжились, выбились из нужды, но в 1904 году брата забрали в солдаты, на войну с японцем. Пошел и не вернулся, погиб, холостой, бездетный. Его надел перешел к Сидору.

В другой раз Бронислав спросил:

– А налоги у вас большие?

– Налог не страшен, выдержать можно. Платим по нескольку рублей в год с человека, женщины и вовсе освобождены. Хуже трудовая повинность. Хозяйство, которому выпадает очередь, обязано держать наготове лошадь, тарантас и человека. Возить, кого прикажут, безо всякой платы до ближайшей станции. Или работа на дорогах, мы это называем «ехать на мосты». Вот, как теперь, в мае, несколько человек из каждой деревни отправляются с лошадьми в указанное место приводить в порядок тракт, иногда на целых два месяца едешь за несколько сот верст... А ведь у нас тут свои обязанности – городить пастбища – поскотину и загон для овец со всей деревни. Или пожарная охрана... Да еще эти думские, волостные, сельские налоги, вроде бы добровольные взносы, маленькие, как мошкара, и тоже несть им числа, и тоже кусают, не приведи господь! Взносы на содержание волостных писарей – пятнадцать копеек. На школу и учителя – десять. На лекарей – двадцать пять... На больницы, приюты и богадельни, на хлебные склады, на попов, на церковь и на все прочее,– черт бы их подрал!

Небольшая речушка, шагов сто в ширину, разделяла деревню на чалдонскую и рязанскую стороны. На реке деревянный мост и четыре брода. На чалдонской стороне – двенадцать изб с многоверстным, общинным пастбищем, поскотина с избушкой для пастуха, с которым заключали договор на все лето, и загон для овец тоже с жильем для чабана. Все добротное, ухоженное совместными усилиями. Рядом с пастбищами гумна, которые нельзя строить в самой деревне. На другой стороне, на месте выжженного и выкорчеванного леса, где почва плодороднее,– пятнадцать изб и земельные наделы рязанцев.

Старые Чумы, в общем, деревня зажиточная, бедствуют только те, с кем случилась беда, как, например, вдова Акулина, мужа которой убили в кабаке в пьяной драке. Осталось у нее на руках пятеро ребятишек мал мала меньше, спасибо, соседи выручали: только вот в нынешнем году старшой ее, восемнадцатилетний паренек, сам пошел за плугом. Или немощные, как Парфенка, который никакой тяжести поднять не может и поэтому сапожничает в деревне. Или опутанные спиртным бесом, как Вавила, отпетый деревенский пьяница с душой нараспашку и пустыми карманами. Остальные живут в достатке, конечно, кто побогаче, а кто и победнее. Скажем, Кольцовых – построил на речке дамбу и маленькую мельницу, летом пашет и сеет, а с осени мелет, этакий мельник-землепашец. Замятин соорудил маслобойню и давит масло из мака, конопли, рапса, льна, подсолнуха,– тоже наполовину крестьянин, наполовину маслобойщик. У Николая Чутких лучшая изба в деревне, он плотник и печник, руки золотые, но хозяйство передал дочери, а сам охотится всю зиму, с октября по март месяц. А Михеич, продолжает свой рассказ Сидор, Михеич, рязанец, наоборот, в деревне только зимует, на его пятнадцати десятинах трудятся жена и дети, а он, чуть только весна придет, навьючивает лошадь бидонами со спиртом и айда в тайгу. Спиртонос. Уходит за сотни верст по неизведанным тропам, одних стражников подкупает, от других прячется и продает спирт золотоискателям. В прошлом году купил вдвоем с напарником старый, никудышный прииск, рядом с богатым прииском акционерного общества, где работают тысячи людей. Каждую субботу там выдают рабочим по маленькой кружке водки, но это им что слону дробина. И вот они платят золотым песком, а то и вовсе самородками, за возможность напиться. Ну а с Михеича в случае проверки взятки гладки. Он имеет право держать спирт для своих рабочих... Остальные земледелием занимаются: сеют пшеницу, рожь, ячмень, гречиху, овес, лен, коноплю. Женщины огороды разводят, помогают в страду при уборке, растят детей, ухаживают за птицей, ткут полотно – чуть ли не в каждой избе увидишь прялку и кросна.

Новое вводил в деревне прежде всего староста, Сидор Емельянов. Низкорослый, худой, но мускулистый и хваткий – он всегда успевал заприметить, где оно, новое, и какая от него корысть – в машинах, в ведении хозяйства, в предписаниях властей, в отмене общинного землевладения, в газетах, он и газеты иногда почитывал. И ценил образование. До сих пор некогда было и не с кем, но коль скоро появился в Старых Чумах первый образованный человек, первый политический преступник, то Маша и Яша будут у него учиться... А старое напоминало здесь о себе клейменым мужицким лицом: деду этому уже было, наверное, за девяносто, так каторжников клеймили до 1864 года: раскаляли докрасна металлическую печать, макали в краску и выжигали три буквы зеленого цвета. «К» на правой щеке, «А» на лбу и «Т» на левой. Старик сидел на завалинке с прищуренными глазами и блаженной улыбкой встречал майское солнце – глава рода, дед и отец, хозяин дома, земли, коней и скота... Брониславу казалось, что он слышит «Милосердную» – старую песню каторжан, которой они просили и благодарили за подаяние:

 
Отцы милосердные наши,
Вспоминайте о нас, Христа ради,
Томящихся взаперти!
 

Человек этот, должно быть, носил тогда «каты» – узкие длинные башмаки, в которые надевают большую дерюжную портянку, халат с нашитым на спине бубновым тузом из красного сукна и, стоя на коленях, выводил молитвенным речитативом:


 
Поесть нам дайте, отцы,
Накормите узников несчастных,
Смилуйтесь, отцы наши,
Смилуйтесь, матери наши,
Христа ради, над каторжанами!
Мы сидим в неволе, в тюрьмах каменных
За решетками за железными,
За дверями за дубовыми,
За замками за висячими...
 

Бронислав, разумеется, увидел старика уже потом, когда немного пришел в себя и выходил погулять по деревне. Потому что вначале ему хотелось только спать и спать, вдоволь, в своей комнате, раскинувшись на матраце; просыпаясь, он ощупывал его и, не веря своему счастью, убеждался: справа нет никого, слева тоже... Он вставал в шесть утра, завтракал с хозяевами и поднимался снова к себе досыпать. Не хотелось никуда идти, ни с кем говорить. Тело, изнуренное непосильным трудом, блаженно отдыхало...

Потом он начал устраиваться. Сколотил из досок койку, купил у Лукерьи пестрядинное покрывало и холстину. Покрывалом прикрыл койку, холстиной отгородил угол комнатки, оборудовав там подобие шкафа, и повесил выходной костюм и бурку. В ногах кровати устроил лежанку для Брыськи. Занавесил окно шторкой. Напротив кровати прибил к стене полочку и поставил туда запасные тарелки, прибор, кружку. Прежде чем поставить кружку, долго разглядывал изображенную на ней женщину. «Вот такая, чуть менее драматичная, подошла бы мне в самый раз... Наверное, она живет где-нибудь и так же тоскует, но никогда не узнает обо мне. Или старухой уже узнает, что я был, существовал молчаливо и одиноко и прошел мимо...»

Сидор попросил его заниматься с Машей и Яшей. Бронислав согласился. В его комнатку внесли скамейку, на которой дети по два часа в день сидели за столиком, постигая тайны грамоты... В это время он начал выходить, долго гулял по деревне и окрестностям и во время одной из таких прогулок увидел на завалинке товарища по несчастью, старого каторжанина. Встреча его потрясла.

Однажды в воскресенье за обедом Сидор спросил:

– Ты рябчиков пробовал когда-нибудь, Бронислав Эдвардович?

– Нет, не приходилось.

– Вкусные птички. Их полно теперь в березняке за рекой. Сходил бы.

– Но я не охотник.

– Что значит не охотник. Бояршинов сказывал, ты из боевой организации, значит, стрелять умеешь.

– Да, я стреляю неплохо, но не в зверя, не в птицу.

– Это все равно. Главное уметь... Сейчас проверим. Он снял со стены пистонную двустволку с пороховницей и меркой, принес дробь, пистоны.

– После брата осталось, уж очень он любил охоту, да всего один год радовался ружью, потом взяли в солдаты... А я к нему не притрагивался, не люблю...

Ружье заржавело, курки туго взводились, заедали, но в остальном все было в порядке.

– Ну вот, стреляй!.. Яшка, поставь на забор бутылку.

Они взяли мерку пороха, мерку дроби. Бронислав засыпал, прижал, вставил пистоны.

Вышли на крыльцо. Бронислав прицелился, спустил курок, бутылка рассыпалась со звоном.

– А в воздухе бутылку собьешь? У брата получалось, когда он тренировался.

Яшка бросил. Бронислав прицелился, но выстрела не последовало. Бутылка упала на землю.

– Что случилось?

– Осечка, курок заело.

Бронислав повозился с курком и попросил бросить еще раз. Бутвдлка взлетела вверх, сверкая на солнце, и, когда была высоко над его головой – все это видели,– грянул выстрел и во все стороны полетели осколки стекла.

– Ну, ты, я вижу, отличный стрелок! Так и быть, пользуйся ружьем за то, что детей учишь!

– Спасибо, Сидор Карпович, но, чтобы им пользоваться, надо счистить ржавчину, смазать курки.

– А ты сходи к Чутких, охотник. Николаем звать, по батюшке – Савельич. У него и масло есть, и наждак.

Таким образом еще в тот же день Бронислав подошел к дому, который с первой же прогулки привлек его внимание. Большой пятистенок, с окнами на улицу, с парадным и кухонным крылечками, весь украшенный тонкой резьбой, листья, цветы, птицы, изящно переплетаясь, венчали, завершали бордюром каждый элемент строения... Теперь Бронислав понял, почему изба старосты показалась ему с самого начала отличной от других. Так оно и было. Переселенцы из рязанской губернии строили по-рязански и спешили – их дома были лишь чуть тронуты резьбой. Чалдоны строили дома попросторнее, покрепче, понаряднее. Плотник Чутких построил дом для себя и своих детей, не жалея ни труда, ни времени, строил с благоговением: дом выглядел как воплощенная молитва.

– Ну, чего уставился, заходи! – окликнул его хозяин из сарая.

– Молитвой вашей любовался, Николай Савельич,– ответил Бронислав, запирая за собой калитку.– Вспомнились родные края, Польша. У нас в костелах такая резьба.

Чутких пропустил лесть мимо ушей.

– Это я в молодости такими штучками баловался... Он выпрямился, рослый, метр девяносто или около

того, массивный, мускулистый... В руках молоток, чинил колесо.

– Мне о вас Сидор рассказывал, только как звать-величать не знаю...

– Бронислав Эдвардович.

– Красивое имя... С чем же ты пришел, Бронислав Эдвардович? Ружье, что ли, отказало?

Он взял двустволку, повертел в руках.

– Яшина метелка,– сказал он задумчиво, и Бронислав понял, что Емельяновы назвали старшего сына в честь покойного дяди.– Так и называл свою двустволку метелкой. Вот увидишь, Николай Савельевич, грозился, придет время, она у тебя из-под носа выметет всех белок, и лисиц, и выдр, и рысей... А то ведь я, знаете, пушнину промышляю.

Он подошел к верстаку, положил ружье, почистил курки наждачной бумагой. Смазал.

– Ну, здесь все в порядке, поглядим, что там внутри,– он взял отвертку и начал отворачивать затворы.

Бронислав молча наблюдал, как ловко и умело он орудует своими толстыми пальцами. Широкоплечий, с бычьей шеей, здоровым румянцем, зубами, как у молодого, с каштановой бородой, которую лишь слегка тронула седина, хотя ему было уже лет шестьдесят, Чутких излучал какую-то чистую силу и благодушие. Он был красив, все детали его внешности гармонично дополняли друг друга, хотя к некоторым из них в отдельности можно было бы придраться. Например, слишком широкие скулы и кустистые брови смягчал небольшой прямой нос, с пухлыми детскими губами соседствовал уродливый шрам на щеке, напоминавший, что этот человек не всегда бывает благодушен.

Какая-то тень сзади застила свет.

– Что такое, Евка? – спросил Чутких, не оборачиваясь.

– Ничего. Пришла поглядеть, кто это у тебя.

У Евки был низкий, грудной голос. Она стояла на пороге, скрестив руки на груди, и рассматривала Бронислава безо всякого стеснения. Высокая, крепкая, это бросалось в глаза прежде всего, потом уже видно было, что гордая и, наконец, что недурна собой, этакая светловолосая кариатида.

– Моя дочь, Евка,– представил ее Чутких, по-прежнему не поднимая глаз от работы.

– Евдокия Николаевна,– поправила она.

– Николаевна,– подтвердил отец. Бронислав поклонился.

– Я бы с первого взгляда узнал, что это ваша дочь. Чутких фыркнул, что могло означать и согласие, и

возражение, Евка же отвернулась и ушла. Она шла крупными мужскими шагами, слегка покачиваясь в бедрах. Толстая, до колен, коса с вплетенной в нее лентой подрагивала при каждом ее движении.

– Ружье старое, но еще послужит,– сказал Чутких, возвращая двустволку.– В стволах может быть ржавчина, я туда засунул тряпки, смоченные в керосине, дня два-три пусть полежат, потом протрешь, смажешь... Откуда у тебя этот пес? – спросил он вдруг, глядя на Брыську.

– Я его подобрал, щенок, месяцев семь ему, наверное.

– Да, но какой он породы? Что помесь – это ясно. Мать, должно быть, лайка, от нее масть, морда, хвост. Но отец... Отец, скорее всего, волк. Эти громадные лапы с когтями, лапы на вырост. Он уже размером с лайку, а ведь будет расти еще. И клыки! – Чутких быстрым ловким движением раскрыл ему пасть, заглянул: – Волчьи клыки. Это волко-лайка.

– Что вы говорите? – воскликнул испуганно Бронислав, никогда не задумывавшийся над наследственностью Брыськи.– Волко-лайка? Это хорошо или плохо?

– Смотря что возьмет верх... Кур давит?

– Да. Уже двух задавил.

– Вы ему всыпали как следует?

– Разумеется.

– Ну, так теперь следите. Еще одна курица, и пес никуда не годится – только на цепь посадить, охранять двор или пристрелить! Вор и разбойник, кому он нужен?.. Но если возьмет верх мать, может получиться отличная собака. Как моя Найда.

Бронислав возвращался домой мрачный. До сих пор его в Брыське радовало все: рос как на дрожжах, чистый, шерсть блестит, чуткий, быстроногий... Теперь он хмуро глядел на бегущего впереди пса, на его слишком большие торчащие уши, слишком длинные лапы – в щенке проглядывал волк, куродав, овцеед, конокрад – на цепь такого или пристрелить!

– Только этого не хватало!

На звук его голоса Брыська обернулся, посмотрел вопросительно – ты мне говоришь?

– Да, тебе, волко-лайка!

Назавтра они пошли с Яшей в перелесок, где березы, ольхи и ели росли на выжженных когда-то и заброшенных лугах, перед поскотиной на левом берегу речки. Заброшенный, дикий перелесок уже переходил в лес. Рябчиков там было полно. Яша показал. Бронислав внимательно присматривался, как они выглядят, как взлетают, где ищут корм. На следующий день он пошел один, без Яши, только с Брыськой, и наблюдал повадки рябчиков.

А в один из ближайших дней, сразу после завтрака, он вытащил из стволов тряпки с керосином, вытер насухо, зарядил ружье и отправился с Брыськой на охоту. Он не знал, что рябчик – чуть ли не самая осторожная из птиц, что уже мать учит птенцов в случае опасности затаиться под листочком, тогда они совсем незаметны. Посвистывающие кругом рябчики замолкали, когда к ним приближались, лес делался мертвым. К счастью, их было великое множество, и случалось, что какой-нибудь не выдерживал неподвижности и молчания, вспархивал ржавой молнией. Тогда Бронислав стрелял. Поле зрения было небольшим, стрелять приходилось молниеносно. После целого дня у него было четыре рябчика, а стрелял он семь раз. Но был все же доволен чрезвычайно. Доволен собой, потому что начал приобретать хватку, и Брыськой, который проявил себя прекрасно. После первого удачного выстрела, когда птица рухнула наземь, Бронислав отправился искать. Но напрасно он раздвигал кусты и траву, найти не удавалось. И тут Брыська догадался, что ищет хозяин, пошел вынюхивать, нашел рябчика и принес в зубах. А потом уже сам следил за полетом и, если птица падала, бросался на поиски.

– Хорошо, Брыська, молодец, может, ты и будешь, как Найда. Ты Найду не знаешь? Я тоже. Но достаточно того, что ее хвалит такой знатный охотник, как Николай Чутких.

Рябчиков, жаренных с яблоками, ели с брусникой одни взрослые, на детей не хватило, только маленькой Фене, сидевшей у бабушки на коленях, достался кусочек. Сидор хвалил постояльца и сам хвастался: он, мол, первый заметил, что Бронислав Эдвардович прирожденный охотник.

На следующий день пошло еще лучше – он пристрелил семь рябчиков, а стрелял только девять раз. И Брыська очень старался, бегал за добычей. Как бы его еще научить стойку делать? Надо спросить у Чутких, как натаскивают охотничьих собак.

И как раз по пути домой, когда он, посвистывая, переходил через мост, ему повстречался Николай.

– Как хорошо, что я вас встретил, хотел спросить, как учат собаку делать стойку,– и Бронислав показал свои трофеи.

– Так вы в июне на рябчиков охотитесь?

– Да, а что?

– Да их нельзя трогать, у них птенцы! Матери с выводком, а самцы...– он осмотрел убитых птиц.– Ну да, одни самцы. Ты отцов поубивал, Бронислав Эдвардович, птенчиков сиротами оставил... Нехорошо.

– Вот беда! Я не знал.

– Надо было спросить, тогда б узнал.

И, явно рассерженный, он зашагал прочь.

Бронислав расстроился ужасно.

На этот раз рябчиков хватило всем. Только в конце обеда Бронислав объявил, что теперь у него будет перерыв в охоте, и рассказал о встрече с Николаем.

– Да это же дикая птица, не домашняя! – воскликнул Сидор.– Ну да ладно. Раз он говорит, нехорошо, подождем до осени. Слава богу, не голодные...

«13.VII. 1910 г.– Я снова видел сон о каторге. Мне вообще не снится ничего, но если уж приснится, то Акатуй и большей частью – смерть.

Высоко на палке горела свеча, Остап расстелил в углу тулуп, Заблоцкий, Ставрида, Хлюст и Шипун играли в «бегунцы» – гонки вшей на стекле. Караян сидел на параше, а я, неизвестно почему, стоял на стреме, чтобы в случае чего успели задуть свечу. Я был расстроен и все пытался вспомнить, понять, за что мне такое унижение – на стрему ставили всегда голодранцев и новеньких. Я никак не мог вспомнить, а Караян все не слезал с параши, его несло от тухлой жратвы, кто-то проснулся и кинул в него чирком. Меня уже мутило от смрада, стоять-то приходилось рядом с ним – «кончай же, скотина» – говорю и вдруг чувствую, кто-то меня тянет за полу халата, отводит в сторону.

– Хочешь, я тебе бабу приведу?

– Денег нету.

– Ничего. Тебе она даром даст.

– Это почему же?

– Потому что полячка...

И как это бывает только во сне, дверь открывается, надзиратель выпускает меня, кланяясь, второй тоже кланяется, будто кто-то важный мне покровительствует. Я выхожу, а вернее выплываю на волю, легкий, как разноцветные бабочки, порхающие вместе со мной. Вокруг зелень – не парковая, стриженая, а буйная зелень лугов в лучах утреннего солнца. Передо мной кусты жасмина и сирени, и из этой цветущей гущи мне навстречу выходит Мрозинская.

– Привет, .Броней, говорят, ты побывал во множестве стран!

– А ты во множестве театров, Мария!

– Но я всегда помню тебя, дорогой мой страж! Помнишь, как было на Раковецкой?

Мы идем взявшись за руки, словно мы в Лазенках[7]7
  Лазенки – парк в Варшаве.


[Закрыть]
или в Парке Красинских. Мария говорит:

– Придвинься, Бронек. Ты провокатор, и я тебя убиваю! – и вонзает мне кинжал в самое сердце.

Я проснулся. За окном светало. Брыська стоял на задних лапах около постели и скулил, должно быть, я метался и стонал во сне.

Уже несколько раз я видел похожие сны. Всегда вначале какая-то мерзость на каторге, а потом женщина и смерть. Я не суеверен, не верю снам. Понимаю, что каторга – травма для психики и что-нибудь этакое крайнее, чудовищное должно сниться. Женщина, боже мой, я не был с женщиной пять лет, жажду ее, и неудовлетворенная биологическая потребность вводит женщину в сферу снов. А смерть – отражение всего комплекса моих взаимоотношений с Польшей. Я не думаю, что мне вынесли смертный приговор, хотя в нынешней обстановке возможно и это. Я даже не знаю, что обо мне теперь действительно думают товарищи в Польше, есть ли какие-нибудь доказательства – не считая догадок и сплетен – моей трусости, моей измены, из-за которых якобы два моих сообщника попали на виселицу. Возможно, что все уже выяснилось и с меня сняты обвинения. Как бы то ни было, мне всегда снится самый худший вариант, хотя наяву я о нем и не думаю – что меня убивают. Это бы окончательно закрепило мой позор – приговор приведен в исполнение, и дело с концом, никто не станет выяснять, справедлив он был или нет.

Есть переживания, которые, как навязчивые идеи, растут, крепнут, могут привести к самоубийству или свести с ума, если ты вовремя не разрядишься. Я совсем один. По-польски разговариваю только с Брыськой.

Завел вот толстую тетрадь в клеенчатом переплете цвета зеленоватого мрамора. Попробую писать. Не для потомков, нет. Я не страдаю манией величия и не думаю, что спустя годы кому-нибудь будет интересен дневник ссыльного из глухой сибирской деревни, где историческим событием считается падеж скота или золотая лихорадка. Просто буду записывать события и переживания, чтобы не сойти с ума, сохранить трезвый рассудок».

«20. VII.– Снова женщина, нет, не животная страсть, а чувство тихого блаженства. Та молоденькая девушка, которую я увидел когда-то на подмосковной станции. Она стояла у раскрытого окна вагона на фоне голубого неба и, казалось, смотрела свой весенний голубой сон».

«4 августа.– В Петров день начался сенокос. Сегодня вся деревня вышла убирать сено, и я вместе со всеми. После трех месяцев сытной деревенской жизни я с удовольствием работал граблями от зари до зари, это казалось приятной разминкой, тем более что сопровождалось песнями, шутками, прибаутками. Потом всех позвали ужинать, поели, ну и выпили, разумеется. Вдруг девушка, весь день проявлявшая ко мне внимание, придвинулась и шепнула: «Берегитесь, Бронислав Эдвардович, или лучше всего – идите домой». Я не успел спросить, в чем дело, как нас обступили. Уже потом девушка рассказала – ребята сговорились заставить меня бороться с Евкой Чутких. Если победит Евка, то все в порядке, она любого одолевает, если же я, то Евке пропишут по первое число. Обступили нас, значит, и кричат: «А ну, кто сильнее, поляк или русский?» Я отвечаю, что смотря какой поляк и какой русский... А они – тогда борись с Евкой, она у нас сильнее всех. Я возражаю, что у нас в Польше поговорка есть: «Не бей женщину даже цветком!» «Но это же игра! Евка, ты его боишься?» Она стояла рядом, высокая, молчаливая, с меня ростом, метр восемьдесят, наверное, не меньше. «Никого я не боюсь!» – «Тогда попробуйте руками!» Она протянула руку. Я не слабак, а работа с тачкой у огненных печей еще, пожалуй, укрепила мои мышцы, но она как сожмет мне правую руку, у меня прямо искры из глаз. Я все-таки устоял и в свою очередь сжал что есть силы. Она и не дрогнула. «А ну, кто кого перетянет!» – закричали вокруг. Мы встали друг против друга, нога в ногу, и давай тянуть, кто кого. Я стоял как вкопанный, но внезапно Евка левой рукой притянула меня к себе и толкнула под коленку. Я рухнул вместе с ней, я снизу, она сверху. Раздались крики: «Молодец, Евка, твоя взяла! На лопатки его, на лопатки!» Я лежал на локте, и она стала вжимать меня в землю, я увидел совсем близко озверевшие глаза, вспухшие губы, два упругих полушария легли на мою грудь – нет, не бывать такому! – я защемил ей голову правой рукой и одним из тех японских приемов, которым меня обучил боцман Ширбашидзе в Одессе, перекинул ее через себя, так что оказался наверху, начал с ней бороться, чтобы уложить на лопатки, но от прикосновения к ней, от близости ее разгоряченного тела у меня сделалась эрекция, и она, должно быть, это почувствовала, потому что крикнула с яростью: «Пусти, варнак!» Хлестнула меня этим словом. Я отпустил ее, она вскочила, а я наклонился, вроде бы отряхиваясь, спиной к костру, чтобы никто не заметил, что со мной случилось. «Ничья! Ничья! – закричали ребята.– Вы с Евкой равны по силе!» Я подтвердил, все еще отряхиваясь и стоя к ним спиной,– конечно, равны...

Домой возвращались вместе с Емельяновыми. Сидор рассказывал мне про Евку, как ее звал отец, не Дуней звал, как всех Евдокий, а именно Евкой, чтобы она была единственной среди миллиона тезок. Она уже боролась со всеми парнями в деревне, всех одолела и поэтому осталась в девках. Потому что у них, если муж жену любит, то все же бьет ее, а если не любит, то бьет тем более. И это нормально. Ненормально будет, если жена побьет мужа, а с Евки станется. Она гордая и сильная. Вот никто и не захотел рисковать, все женихи пошли на попятный. Ей уже двадцать четыре года, все ровесницы давно замужем, уже детей нарожали, а она «с такой силушкой взбесится совсем!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю