Текст книги "Сопка голубого сна"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

– Скажи, а почему ты добр, почему делаешь добро людям?

– Потому что это доставляет мне удовольствие. Подсознательно. А если захотеть это обосновать логически, то могу сказать, что мы должны помогать друг другу в несчастье, в борьбе с превратностями судьбы и плохими людьми, тогда нам будет легче. А совсем не потому, что мне воздастся за это на том свете. Такая мысль оскорбительна для меня.

Вера меня поцеловала.

А потом, скользя ладонью по моим губам и щекам, заговорила:

– А я думаю, что это не может быть одна только эволюция от амебы к человеку, а потом, через сотни тысяч лет к сверхчеловеку, равному богам, и все, точка, ядро земли остынет, и в космическом пространстве будет витать обледенелый, мёртвый шар. Потом где-нибудь далеко в космосе, на расстоянии тысяч и тысяч световых лет от нас снова начнется эволюция от амебы к разумному существу, и так без конца. Весь мой разум возражает против этого. Такие чудеса, как мозг человека или глаз пчелы, не могут быть плодом одной лишь эволюции. Это эманация воли й разума верховного существа, которое правит миром... Но я отнюдь не религиозна! Все религии – лишь предчувствие этого верховного существа, наивные, беспомощные представления о нем; так муравей, нет, червь, представляет себе человека. Любая религия велика этим предчувствием и ничтожно мала своей самонадеянностью, убеждением, что именно ей доступны все заповеди и верный образ Всевышнего. Отсюда ее нетерпимость к другим религиям. Сама я отношусь к религии снисходительно, в церковь хожу редко. Мне нравятся только красивый церковный хор и молитвенное настроение.

25.VII.– Вернулись Митраша с Ширабом, привезли гвозди, трубы и листовое железо бурятам для их стройки, а для нас продукты и шесть кур с великолепным петухом. Наконец у нас будут яйца и пение петуха.

Вера стояла босая на крыльце (она любит ходить босиком) и, придерживая подол передника, широкими жестами бросала птицам зерно. В клетчатой косынке на голове она выглядела как настоящая деревенская хозяйка, которая всю свою живность знает наперечет и никого не даст в обиду.

Исполняется ее мечта – жить в дружбе с животными. Собаки и куры ходят за ней по пятам. Маланья и Радуня выходят и возвращаются. Маланья в медном ошейнике рычит у калитки, чтобы ее выпустили в тайгу, а Радуня сделала подкоп под воротами и уходит на пруд, когда захочет.

Конечно, Радуня еще мала, не может наловить себе достаточно рыбы и лягушек, и голод гонит ее обратно домой. То ли дело на будущий год, она натренируется, и голос ее станет тем пронзительным плачущим свистом, который вспугивает рыб, заставляя их покинуть укромные местечки, как крик ястреба вспугивает мелкую птицу, а пение охотника, скользящего в лодке вдоль зарослей камыша, поднимает на воздух уток. Они взлетают, охотник стреляет... У Маланьи тоже не получается в лесу с самообеспечением. После шести лет на подворье Чутких она очутилась на воле поздновато. Нет у нее той ловкости, которую медведь вырабатывает в себе с молодых лет. Она не умеет, например, лазить по деревьям. Не знает, где и как добыть еду. Ведь ей было бы достаточно разрыть нору бурундука – там огромные запасы. Или сесть удобно у нерестилища кеты и, когда рыба пойдет, лапой выбрасывать на берег одну за другой... Она всего этого делать не умеет и часто возвращается домой голодная. И все же я думаю, что ее удерживают при нас не только хорошее питание, удобства и чувство безопасности, но и какая-то привязанность. Приятно думать, что, разгуливая свободно рядом с нами, они испытывают чувства, похожие на наши.

28.VII.– Перечитал свои записи и поразился. Обо всем тут сказано, только нет ни слова о нашей любви, ласках, близости. О тех часах после ужина, когда мы запираемся в своей комнате одни, Вера и я. Почему про Евку я мог все описывать, как было, а про Веру нет? Может, потому, что с ней каждый раз бывает по-другому, то вспышки бешеной страсти, то мягкие, почти материнские ласки, или как бы игра двух слепых... Может быть, так трудно передать спонтанность Вериных настроений – а в этом вся ее прелесть, – изменчивость оттенков и нюансов? А без них, боюсь, все описания наших интимных отношений будут мертвы. Уж лучше я сохраню память о них в своем сердце.

2. VIII.– Я окунул Радуню в воду и показал Вере, что у нее нос, уши и глаза расположены на одном уровне, благодаря чему она может, высунув один лишь кончик носа, все обонять, видеть и слышать. Может подолгу нырять, специальные заслонки прикрывают тогда ее ноздри и уши. Под водой ее коричневый мех кажется серебристым, потому что не намокает и держит воздух.

– А чем выдра питается? – спросила Вера.

– Ну, она не брезгует молодым утенком, еще не умеющим летать, или водяной крысой, но главным образом питается рыбой и лягушками. Она управляется даже с рыбой крупнее ее по размеру. Николай рассказывал, что пристрелил однажды выдру, которая тащила к берегу тридцатифунтовую щуку, а сама весила не больше двадцати фунтов.

15.VIII.– Павел доделал террасу. На высоком фундаменте, четыре ступеньки, большая, десять на пять шагов, по бокам балясины, столбы поддерживают гонтовую крышу. По обеим сторонам фундамента – отверстия для собак, тут они живут. Павел теперь полностью переключился на помощь бурятам в строительстве домов. Это часть калыма: триста рублей плюс помощь. Как только дома будут готовы, он получит Эрхе.

Вечером мы поставили на террасе стол с табуретками, ужинали с вином. Вид оттуда изумительный – пруд, обрамленный лесом, деревья отражаются в воде, а ее отблески, в свою очередь, мерцают на деревьях.

Мы пели. Сначала песню каторжан «В далеких степях Забайкалья», потом народные песни «Калина» и «Ямщик» и, наконец, романсы – «Вечерний звон» и «Прошла любовь, исчезла страсть». Вела Вера своим хорошо постеленным голосом, Митраша на лету схватывал каждый мотив и свистел, как дрозд или флейта, Дуня и мы с Павлом подпевали, а собаки подвывали снизу, что придавало нашему хору оттенок какой-то первозданности. Мы сознавали, что разыгрывается премьера – тайга впервые слышала здесь подобное.

18.VIII.– Пение после ужина стало у нас традицией. Вечера становятся холоднее. Гнус донимает все меньше.

22.VIII.– С нами ужинала Эрхе и потом слушала наше пение. Молчаливая, в девичьем бурятском халате, она сидела сложа руки и не сводила глаз с открытого, светлого лица Павла. Тот заметил и, не прерывая песню, нежно погладил ее ладонь, как это может сделать только влюбленный беглый каторжник и убийца на пути к своему воскресению.

24.VIII.– Мы отправили Митрашу в Удинское за бочонками под капусту и огурцы. На огороде все хорошо поспевает.

28.VIII.– Собираем лук, чеснок и горох.

1.1Х.– Помидоры в парниках прикрываем, так как могут быть заморозки на почве.

4.IX. – Вернулся Митраша, привез тару и почту из Удинского. А из Старых Чумов – известие о смерти Гоздавы.

Я получил письма от Шулима, Васильева и Халин-]ки. Шулим пишет, что в апреле Евка родила мальчишку весом в десять фунтов, устроили шумные крестины, которые почтили своим присутствием Зотов и заместитель директора Китайско-Восточной железной дороги. После года практики на скромной должности Шулим выдвинулся, работает в правлении компании, выполняя поручения Клементьева. Дела идут блестяще, рубль держится крепко, китайские товары продаются за бесценок. Живется там прекрасно, надо только быть начеку с друзьями, а с врагами уж он как-нибудь справится... Васильев сообщает, что у них родилась дочка Надя, что он теперь начальник отдела союза кооператоров в Нижнеудинске, что производство сыра «Уда» налажено и первую партию его уже отправили в Германию через Владивосток... А Халинка по-прежнему прозябает в тени великого мужа, железнодорожного кассира в Варшаве, недавно заболела от переутомления и пропела три недели на отдыхе в Отвоцке, где начала вязать мне большой свитер из чистой шерсти... Милая, бедная Халинка, загубленная жизнь...

А Вере пишет Емельянов, что два школьных класса будут готовы к началу учебного года, Пантелеймон сможет заниматься с детьми, а вся школа будет построена через год... Адвокат Булатович в своем письме сообщает, что решение Веры продать семь с половиной тысяч десятин крестьянам по рублю за десятину вызвало в уезде настоящую сенсацию, распродажа начнется в ноябре и продлится всю зиму. Необычайно повысился спрос на дочерей местных крестьян, поскольку муж, даже если он из дальних мест, считается членом семьи и тоже имеет право приобрести от пятнадцати до пятидесяти десятин... В конце Булатович пишет, что получил письмо от поверенного в делах Вериной бабушки с сообщением, что та составила завещание, по которому наследницей всего состояния назначается ее единственная внучка Вера Львовна Извольская.

– Опять на тебя свалится это злосчастное богатство.

– Не беда. Ту землю я тоже распродам по рублю за десятину, а деньги за недвижимое имущество сдам в банк.

– Только не торопись. Тебе надо подумать хорошенько, на что лучше всего потратить эти деньги, какой фонд создать... Кроме того, ты должна сперва полностью убедиться, что такая жизнь со мной тебя устраивает.

– Ты, видно, Бронек, все еще думаешь, что я приношу себя в жертву. А я презираю тех людей, ненавижу свет, который в течение трех недель моего судебного разбирательства издевался надо мной. Изучал мой моральный облик – мой, а не моего мужа! Все наши интимные дела смаковали, как перипетии бульварного романа. Я чувствовала себя голой под наглыми, сладострастно ощупывающими меня взглядами толпы, была близка к помешательству. После приговора, благодаря занятиям по кройке и шитью, пришла в себя. Полюбила труд. Очутившись в Старых Чумах, среди простых людей, обшивая всю деревню, я обрела душевное спокойствие... Ну а теперь я счастлива. Как хорошо любить и быть любимой! Ты вылечил меня своей любовью, дал мне новую жизнь. Все, что у нас здесь есть, добыто собственным трудом. Мы ни в чем не испытываем нужды. Живем маленьким, дружным коллективом людей, искренне преданных друг другу. У нас чудесный воздух, великолепная вода, сказочная природа, собаки, куры, олени, медведица, выдренок... Я хочу здесь досмотреть голубой сон моей жизни...

6.IX.– Собираем помидоры. Только немногие попортились в теплицах.

9.IX.– Сняли с деревьев первые маленькие яблоки. Собираем огурцы.

12. IX.– Копаем картошку. Засыпаем в ямы.

13.1Х,– Убираем капусту.

15.IX.– Солим огурцы в бочонках.

17.IX.– Шинкуем и квасим капусту, на мою долю выпало уминать ее в бочках, пришлось вымыть ноги и плясать в капусте.

21.IX.– Сегодня Вера спросила:

– Бронек, когда ты в последний раз держал книгу в руках?

– Не помню. Лет шесть или семь назад.

– Я тоже ничего не читаю уже четыре месяца... Знаешь, что с нами будет, если так дальше пойдет?

– Знаю. Мы опростимся.

– То-то и оно! Этого нельзя допустить, Приближаются долгие зимние вечера. Давай будем читать. Я напишу в свой книжный магазин, чтобы мне выслали все новинки, ты тоже напиши в какой-нибудь известный магазин польской книги. Составь список. Это положит начало нашей домашней библиотеке... Не забудь о книгах по истории Польши. Ты должен меня ознакомить с историей своей страны.

Чудная Вера! И все-то она помнит.

22. IX.– 12.Х,– Двадцать второго сентября прибыл нарочный от Зотова. Тот писал, что находится в Синице, недалеко, пять дней пути, хочет обязательно поговорить со мной о питомнике, присылает коня, на котором я ездил и который мне нравился... Это оказалась белоножка. Делать было нечего, я отправился в путь.

На шестой день прибыл. Синицу я не узнал. На безлюдье вырос городок бараков, амбаров и американской техники, в котором работает около тысячи человек. Зотова не было, но он приготовил для меня комнату и просил дождаться его возвращения с разведки. Ждать пришлось четыре дня. Мы встретились дружески, я рассказал про свои дела – про Веру! – сказал, что не могу принять его предложения, объяснил почему, здесь писать об этом не буду, есть дела поважнее, о которых надо написать, в общем, он вынудил меня отложить окончательный ответ еще на год, до следующей осени.

Я поехал обратно в сопровождении того же нарочного, который потом увел в Синицу белоножку. Веры дома не оказалось. Павел сказал, что через несколько дней после моего отъезда за ней приехал Федот – позвать к умирающей вдове Гоздавы. Митраша отправился с ней, чтобы ей потом не возвращаться одной.

Я ждал три дня, а на четвертый решил тоже поехать в Старые Чумы, начал собираться в путь, но тут вдруг появились Вера с Митрашей, Федотом и Любой.

День был холодный. На Вере поверх тулупа была накинута большая шерстяная шаль, под которой она прятала какой-то сверток.

– Пошли, Бронек. Я привезла тебе подарок.

Мы прошли через кухню и столовую в нашу комнату.

Тут Вера скинула платок, положила сверток на кровать, подошла к печке, которую я, к счастью, истопил, и начала греть озябшие руки. Мне показалось, что она взволнована.

– Что Гоздава умер, ты знаешь,– заговорила она, прижимаясь к печке.– А жена пережила его всего на шесть недель. Умерла во время родов у меня на руках. Успела только передать мне ребенка и взять с меня слово, что я его воспитаю поляком.

Она подошла к кровати, развернула сверток. Показалось маленькое личико спящего младенца.

– Вот Юзеф Гоздава.

– То есть маленький Зютек.

– Да, отец окрестил его еще до рождения именем своего обожаемого вождя. Сказал жене: «Помни, назовешь его Юзефом!»

– Но почему ты так волнуешься? – спросил я, видя, что ее бьет дрожь.– Что тебя, Верочка, беспокоит?

– Пойми, все это чрезвычайно важно для нас обоих. Не перебивай. ...В ту ужасную ночь после ее смерти я думала и думала. Обещание, данное умирающему,– свято. А как же я воспитаю мальчонку поляком, если я сама русская? Я хочу, чтобы он меня любил, верил мне, но он никогда не будет верить до конца русской матери или не станет настоящим поляком. Другое дело, если я буду католичкой. Совместные молитвы с малолетства укрепят его любовь. Да и тебе, я думаю, будет приятно молиться вместе со мной.

– Ты прекрасно знаешь, что я не молюсь.

– Ничего. Остаются рождественские песни, которые тебя так растрогали, что ты заплакал. Остается польская речь, которую ты рискуешь забыть при русской жене... И вот я решила перейти в католическую веру. Ты же знаешь, что для меня это несущественно. Католичество, как и православие – всего лишь туманная догадка о существовании Всевышнего.

– Не делай этого, Вера! Твоя родня проклянет тебя!

– Милый, из близкой, настоящей родни у меня одна бабушка. Неужели она меня осудит, когда я напишу ей: «Дорогая бабушка, раз ты могла ради любви из Терезы стать Верой, то и я могу по этой же причине из Веры стать Терезой»?

– И что же ты сделала?

– Оставила малыша с Любой и поехала за ксендзом Леонардом, чтобы он окрестил ребенка и совершил обряд моего перехода в католичество. Он очень смутился и отказал, епископ запретил ему заниматься этим, но к нему должен приехать в гости ксендз из Иркутска, и тогда мы все сделаем... Я вернулась в Старые Чумы, упросила Любу кормить грудью нашего малыша вместе со своим и это время, с полгода примерно, пожить у нас. И она, и ее муж Яков согласились. Как-никак, они у меня в долгу за землю.

Ее огромные глаза на осунувшемся лице смотрели на меня с тоской и тревогой.

– Ты рад, что у нас будет ребенок?

Этот же вопрос она когда-то задала мужу, и тот велел ей согнать плод... Господи, она столько делает для моего счастья и еще спрашивает!

Волнение и благодарность сдавили мне горло, я рухнул перед ней на колени:

– Родная моя Верочка, Терезочка, помолись за меня, чтобы я был хорошим отцом нашему ребенку!»

В первое воскресенье ноября они пошли к бурятам на новоселье. Дома остались Люба с детьми, Мираша, чтобы ей не было страшно, и собаки – Живчик, Лайка и Лайкин щенок. С собой они взяли только Брыську.

За несколько дней до этого Бронислав с Цаганом и Дандором вернулись из поездки: по первому снегу на десяти нартах они ездили в Удинское. Закупили продукты на зиму и все, что нужно, для ребенка. Бронислав позаботился и о подарках на новоселье, так что они теперь все трое – Вера, Бронислав и Павел – шли со свертками в руках.

Дорогой Павел рассказывал о строительстве, в котором он участвовал, сначала давал указания и иногда помогал, а потом, с середины августа, в течение шести недель работал вместе с бурятами от зари до зари. По его словам, те хотели в новой форме сохранить старую жизнь. Поскольку они испокон веку жили в круглых войлочных юртах с отверстием с южной стороны, то теперь, ставя русские срубы, настаивали на том, чтобы избы были круглые, с дверью на юг, а старик требовал еще, чтобы слева от двери сделать узкое длинное окошко, потому что по древнему обычаю в юрте был в этом месте разрез и через него подавали охотничьи трофеи, которые будто бы сами пришли. Бронислав знал об этом и даже пристрелил третьеводни соболя, чтобы просунуть его в окошко на счастье.

Еще издали они увидели на крутом берегу как бы две большущие копны сена. Это и были избы бурят, срубленные, как оказалось, восьмистенками, в круг. Высокие крыши со срезанными верхушками были покрыты гонтом.

Хозяева в праздничных одеждах вышли им навстречу.

Бронислав со словами «айлшан ерэбэ» – гость пришел – сунул соболя в окошко. Старик стал благодарить и приглашать внутрь.

У порога они остановились, с любопытством озираясь кругом. Большой, почти правильный круг из восьми лиственничных стен, утепленных мхом, воткнутым меж бревен, делился на две части: одну (примерно четверть площади) черную, без пола, и вторую (три четверти) белую, с дощатым полом, поднятым немного над землей. Из-под пола высовывались головки новорожденных ягнят и телят, которых здесь содержали в зимнее время. Они прошли по ступенькам на чистую сторону, где стояла печка с плитой и конфорками. От печки шли железные трубы, кончики которых были выведены наружу через крышу и замурованы – по ним выходил дым. А повернувшись к двери, гости увидели над ней широкую полку, на которой лежал снег, он таял и стекал по деревянному желобу в ведро – такой водопровод соорудили себе буряты.

Они ступили на стеганый войлок и уселись на «олбоках», цветных матрасиках, сложенных высокой стопкой один на другом. Старик Хонгодор, Цаган и Дандор сели напротив, а весь их род, сыновья, дети и жены, стояли сзади, где пришлось.

Все были нарядны, в новых халатах, ботинках, безрукавках. На обеих половинах, левой – мужской и правой – женской, царили чистота и порядок. Справа стояли новый буфет для кухонной посуды и низкая кровать с круглыми и четырехугольными подушками, отделанными оборками и разноцветными лентами... Во всем был заметен достаток, чувствовалось праздничное настроение.

– Я принес вам, дорогие соседи, лампу на новоселье, чтобы в этом доме было светло, – сказал Бронислав, разворачивая свой подарок.

Он зажег белый колпачок – что-то зашумело, заискрилось, и вдруг все помещение озарилось ярким белым светом.

– Последнее чудо техники: колпачная керосиновая лампа! В кооперативный магазин как раз к моему приезду привезли их дюжину, и я сразу купил три – две себе и одну вам.

Лампа подвешивалась на цепочке к потолку. Когда надо было зажечь, гирька, прикрепленная к цепочке, поднималась, а лампа опускалась. Но поскольку в потолке пока не было крюка, Бронислав поставил лампу на буфет.

– А я, – сказала Вера,– хочу вам подарить коврик на стенку, чтобы у вас было уютно и тепло.

На коврике по камням бежала речушка, виден был лес и избушка вдали, к водопою пришли косуля с детенышем, малыш пил, а мать, подняв ножку и навострив уши, прислушивалась...

Это вызвало неописуемый восторг. Все столпились вокруг коврика, смотрели, щупали, проверяя, рисунок ли это или вышивка, наконец, нашли несколько гвоздиков и повесили коврик на стенку.

В свою очередь заговорил Павел:

– А я принес вам зеркало, чтобы каждый мог увидеть, как он хорош и здоров.

И он развернул зеркало в большой золоченой раме. Все онемели. Каждый из бурят видел себя впервые.

Раньше понятия не имел о том, как выглядит. Первым встал перед зеркалом Хонгодор, снял шапку, тот в зеркале снял тоже, показалась голова, выбритая наполовину, с седой косичкой, какую носил в роду только он один, верный древнему обычаю. Он долго смотрел на того и сказал: «Я быть очень старый, помирай будет...» Но тут столпились у зеркала остальные, глядя с изумлением на себя и друг на друга, восклицая слова радости, страха, удивления...

Хонгодор кивнул Цагановой жене. Та вытащила из большого кувшина с узким горлышком деревянную пробку, и в избе запахло самогоном.

Она налила его половником в чарку и протянула Брониславу.

Все ждали, что он просто поднесет ее к губам и опрокинет, но он встал, подошел к печке, брызнул несколько капель на плиту, отдав этим дань уважения богу домашнего очага. Обвел взглядом божницу, где в мире и согласии стояли рядком на полке православная икона, медные изображения Будды и фигурки языческих эджинов, хозяев леса, воды, гор, затем сказал:

– Пусть Богоматерь Казанская всегда хранит этот дом, его хозяев и имущество! А когда у нее будут дела поважнее, пусть ее выручит в этом великий Будда, и пусть он по доброте своей возьмет себе в помощь местных эджинов, чтобы все здесь были здоровы, веселы и богаты!

Он глотнул из чарки и передал ее Хонгодору. Тот не сразу принял и не сразу ответил. Он стоял, пораженный поведением Бронислава, его знанием «духориана», то есть церемониала возлияний.

Придя в себя, старик сделал глоток и заговорил:

– О Броня Славы! Ты смелый и храбрый, ходить на медведя с треногой и ножом, убить бурого и дать нам мясо, мы кушай, много кушай! Ты умный, быть ручей около твой дом, теперь нет ручей, есть большой вода, она идти на огород, на лук, горох, капуста, там рыбы, там плавать твой выдра и ловить рыба для тебя! Ты добрый, дать нам еда и ружья и много вещей, объяснить, что лучше жить в деревянный дом, где пол и двери. Мы много, много любить тебя, мы много, много слушать тебя, Броня Славы, как нашего ясу, тайшу Хонгодора.

Он наполнил чарку до краев и вернул Брониславу, тот принял, зная, что теперь надо выпить до дна.

А старик угощал всех по очереди. Вере тоже пришлось выпить капельку, Павел получил нормальную порцию, за ним Цаган, Дандор, Эрхе и остальные.

Начался пир. Сначала подали бульон в резных чашах из березовых наростов. Вторым блюдом была «бууза» – пирожки из пресного теста с начинкой из сырого мяса, которое готовили на пару в специальной железной посуде. Третьим – шашлык на длинных тонких палочках. Потом был «арул» – творожная масса, высушенная и нанизанная на нитки, «урмэ» – кружки из молочной пенки, сложенные вдвое, лепешки, жаренные на бараньем сале, разного рода варенье и кирпичный чай, на этот раз, по совету Павла, чистый, без соли, молока и жира.

Разговор шел оживленный, у всех развязались языки, вспоминали, как буряты прибыли сюда, делились планами на будущее, смеялись, показывали домашнюю утварь, детей... Когда Вере показали толстощекую двухлетнюю девочку, Бронислав шепнул: «Это та самая, из люльки...» Вера поняла. Перед ней был ребенок, умиравший не так давно с голоду в вонючей колыбели.

Уже стемнело, когда они вышли из избы. Хозяева проводили их немного, попрощались и вернулись к себе.

– Вы заметили, как он странно на этот раз называл Бронека – Броня Славы?

– Это я ему объяснил,– откликнулся Павел.– Он спрашивал, что значит это имя,– никогда не слыхал такого... И я ему сказал, что мы, русские, так называем города – Владивосток, Владикавказ... значит – владей этим краем... А поляки называют людей, владей, мол, своей славой, защищай ее, как броня. Владислав, Бронислав...

Через неделю должна была состояться свадьба Павла и Эрхе. Пока что они поселятся в комнатке наверху, а на будущий год Павел поставит себе отдельную избу и переберется с Эрхе туда. С понедельника Павел работал, делал второй стол и скамейки, чтобы всех посадить. А, начиная с четверга, женщины возились на кухне, варили, жарили, пекли.

В воскресенье составили и накрыли скатертью оба стола, украсили зеленью, расставили тарелки, рюмки, разложили приборы, поставили водку для мужчин, вино для женщин, принесли холодные блюда – селедку, икру, заливную рыбу, ветчину, паштет, соленые грибы и огурцы, клюкву...

– Ну, получилось прекрасно, Павел не ударит лицом в грязь перед новой родней,– сказала Вера, окинув стол оценивающим взглядом, и повернулась к Любе с Дуней.– А теперь, девчата, пошли переодеваться и прихорашиваться.

Едва они с этим управились, как распахнулись ворота и въехал Цаган на олене с пестрыми лентами на рогах, везя сундук с приданым Эрхе, следом за ним – вторая нарта, на которой сидели Эрхе с отцом, державшим в руках колчан, полный стрел, затем третья с Дан-дором и его ^кеной, и так далее, всего семь нарт.

Открыли парадные сени, и Цаган с Дандором понесли сундук на террасу, а оттуда наверх, в комнату молодоженов, поставили у стенки, а старик привязал колчан к изголовью кровати со словами:

– Мы принести хегенык со стрелами, а вы принести полный подол детей!

Павел помрачнел. Когда все вышли и в комнате остались только они с Брониславом, он сказал:

– Только этого не хватало... Сама еще ребенок, восемнадцати нету, и уже дети!

– Ты пока не хочешь детей?

– Нет, конечно! Пусть Эрхе поживет в свое удовольствие, придет время, когда ей самой захочется стать матерью.

– Да, легко сказать... Знаешь что, Павел, один аптекарь в Нерчинске, когда я попросил у него мазь от ран после кандалов, пожалел меня, сказал, что мне придется жить среди тунгусов и бурят, где каждая вторая девушка заражена дурной болезнью, и подложил мне тайком подарок – пакет презервативов. Мне они больше не нужны, пошли, я тебе отдам их.

Когда они через несколько минут пришли в столовую – Павел, покрасневший от волнения, Бронислав сдержанный, как всегда,– там уже все собрались; гости осматривались, ходили туда-сюда, но все молчали.

– Ну что, Бронек? – спросила Вера. – Все ждут чего-то, ты знаешь, как быть?

– Не знаю. Должно быть венчание, бурятское или православное, потом сядем за стол. Но Павел мне не сказал, как он себе это представляет...

В эту минуту к ним подошел Павел, ведя под руку Эрхе.

– Бронислав Эдвардович! – обратился он по имени-отчеству, как всегда, когда начинал серьезный разговор.– В церковь нам идти нельзя, отца и мать я просить не могу, они далеко, да и живы ли, не знаю... Обвенчайте нас, пожалуйста, по-своему, как считаете нужным, вы человек справедливый.

И они оба с Эрхе опустились перед ним на колени.

В комнате воцарилась тишина. И тут заговорил Бронислав, громко, торжественно, внятно, словно призывая всех в свидетели:

– Я не облечен ни духовной, ни светской властью, венчать не имею права. Но могу подтвердить перед всеми, что вы, Эрхе и Павел, встретились в моем доме, полюбили друг друга и хотите сочетаться браком. Я верю, что вы будете хорошими мужем и женой, что будете жить в любви и согласии, во всем помогая друг другу. От всего сердца желаю вам счастья на этом новом жизненном пути!

Он поднял их с колен и по очереди расцеловал.

Подошла Вера, бледная, взволнованная этим самодеятельным венчанием в таежной избе вечного поселенца, обняла обоих, надела им на пальцы золотые обручальные кольца и пожелала счастья.

После нее стали подходить с поздравлениями Люба, Дуня, Митраша, отец, братья и все родные.

Вера начала рассаживать гостей на скамьях и табуретках. Это было делом непростым, учитывая, что надо было усадить девятнадцать человек, большинство из которых никогда не сидели за столом; пришлось каждому дать соседа, который покажет, что есть, как пользоваться ложкой, ножом и вилкой... В конце концов все оказались на своих местах, налили в рюмки водку и вино, выпили за здоровье молодых, и начался пир.

Поначалу все молчали. Гости от волнения не могли произнести ни слова. Принялись закусывать. Бронислав нарочито медленными движениями угощал своих соседок – жен Цагана и Дандора, накладывал им на тарелки, потом брал себе. Его примеру последовали остальные домашние, затем Цаган и Дандор, немного уже познакомившиеся с этим застольным арсеналом у Веры в Старых Чумах, зацепили вилками по куску селедки, за ними остальные. Потом, с такой же осторожностью, словно это взрывчатка, брали икру, рыбу, паштет...

Только во время настоящего обеда, когда подали бульон, кулебяку и другие мясные блюда, гости наконец освоились и начали разговаривать свободно. Шутили, смеялись, уже не стеснялись говорить по-бурятски. А когда перешли к сладким пирогам, бисквитам с изюмом, к чаю с вареньем и первым плодам из собственного сада (каждый получил по пол-яблока, больше не хватило), стало заметно, что гости отяжелели, а детей клонит в сон. Тогда хозяева начали петь русские песни с сопровождением не то дрозда, не то флейты, и все слушали в восхищении Митрашины трели. Бронислав, глядя на приподнятую вдохновенно голову с темными усиками и бородкой, с красными, увы, не говорящими губами, думал о том, что Митраша стал интересным мужчиной, высоким, широкоплечим, узким в бедрах, необычайно сильным и ловким, жаль только, что он немой... И тут он заметил Дуню, которая смотрела на Митрашу как зачарованная...

Наконец проводили молодоженов, тридцать шесть лет и неполных восемнадцать, к лестнице, ведущей в их комнату. Хозяева отправили гостей, дав им с собой остатки угощения, и остались одни у стола с залитой вином скатертью и горой грязной посуды.

Начали убираться. Вера сортировала, Бронислав относил посуду на кухню, где Дуняша мыла ее горячей водой, а Митраша вытирал.

– Получилось замечательно,– сказал Бронислав.– Спасибо, родная. Это все благодаря твоим заботам, твоему старанию. Хочется тебя поцеловать, но не могу, у меня в руках поднос.

– Вот, захвати еще и этот графин... Больше всех волновался Павел. Он никогда не забудет этот день.

– Вот и хорошо, пусть помнит! Пусть поймет, что каторга и все прошлое было кошмарным сном, а теперь занимается новый день!

– Я знала.

– Что ты знала?

– Ну, что ты так считаешь... Да, Павла надо поставить на ноги, дать ему новую любовь, новую жену и заботы...

– Ты читаешь мои мысли. Право же, к старости мы будем переговариваться без слов. Одними взглядами...

В этот год кедровые орешки не уродились, белок было мало, и Митраше пришлось расширить круг охоты, ставить силки на соболей и горностаев, чего он в прошлом году не делал. Бронислав же, продолжая охоту на соболей и горностаев, начал этой зимой внимательнее изучать следы волков и лис, которых, неизвестно почему и откуда, появилось великое множество в их краях, и все больше этим увлекался.