Текст книги "Сопка голубого сна"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Это становится любопытным... А что же произойдет за это время с моим заповедником?

– Тайга будет такой же, как сегодня, только чуть цивилизованнее и поэтому еще краше. Зверя будет полно, как за счет естественного прироста, так и в результате миграции извне в этот первозданный рай. Вы спасете от полного уничтожения некоторые уже сегодня редкие виды; как, например, кабаргу, реликтовое животное. Разведете виды, которые в Сибири никогда не проживали, например, зубров. Они акклиматизируются прекрасно, им требуется только спокойствие и лесной простор. Какое-то их количество привезли из Беловежской пущи в леса Грузии и Дагестана, они похудели и отлично чувствуют себя на Кавказе. Ну а в Сибири тем более, это же северный зверь. Вы попросите у государя императора штук десять, пожертвовав предварительно приличную сумму на какую-нибудь патриотическую цель. Через тридцать лет в питомнике будет двести зубров, вы сможете охотиться на них, как монарх.

– Мне к тому времени будет семьдесят... Что ж, не исключено. А на что мне можно будет вообще охотиться?

– По состоянию на сегодняшний день можно без ущерба для поголовья отстреливать ежегодно трех медведей, пятнадцать лосей, двадцать изюбров, семьдесят косуль и столько же кабанов, не считая хищников, волков, рысей, росомах, а также «мягкой рухляди» – лисиц, белок, соболей, горностаев.

– Чтобы выполнить такой план, нужно организовать охотничий клуб.

– А вы организуйте. Отстрел дичи необходим.

– Во что обошлось бы мне такое предприятие?

– Пятнадцать стражников по тридцать рублей в месяц, трое ловчих по сто пятьдесят и один директор заповедника – триста рублей...– Бронислав начал зачитывать смету своего проекта.– Словом, строительство заповедника и музея будет стоить единовременно сто шестьдесят шесть тысяч шестьсот пятьдесят рублей, а их содержание – пятьдесят тысяч шестьсот рублей в год.

– Расходы вы посчитали прекрасно, только не придумали, где взять деньги на их покрытие.

– Ошибаетесь, -об этом я тоже подумал. Строительство и содержание заповедника с музеем могут вам ничего не стоить.

– Как так ничего?

– А вот так. Если вы откроете десять или двадцать факторий по скупке пушнины у тунгусов, бурят и других коренных народностей Сибири. Теперешние владельцы факторий жульничают, расплачиваются фальшивыми рублями, разведенным спиртом, в который для крепости добавляют красный перец, занимаются беззастенчивым ростовщичеством и берут пушнину даром в счет процентов и т. п. Ваши фактории будут торговать честно, а чистая прибыль от них пойдет на заповедник.

– Тут еще многое не доработано, но идея хорошая...

Зотов встал. Движения у него были быстрые и решительные, как тогда в палатке, когда он заявил: «Даю семьдесят пять тысяч – и ни копейки больше!» Усталости как не бывало, в глазах заблестел азарт...

– Вы попали в самую точку! Я добываю миллионы и буду продолжать их добывать, но не хочу, чтобы мое имя ассоциировалось только с золотом – и больше ни с чем. Хочу оставить после себя дело, нужное людям, чтобы Зотов был примером для других! Да, мы создадим заповедник природы и музей сибирской фауны, господин директор!

– Увы, я вам не подойду.

– Какое жалованье вы наметили для директора?

– Триста рублей.

– Я вам предлагаю пятьсот. Живя, можно сказать, на всем готовом, вы даже при желании не сможете тратить больше двухсот рублей в месяц. Триста будете откладывать, и через двадцать лет у вас будет честно заработанных семьдесят с лишним тысяч, целый капитал.

– Вы забыли, что директора заповедника нужно прежде всего послать на полгода на практику в Беловеж, потом за границу, а я политический ссыльный

– Ерунда! Мартьянов в Минусинске был простым аптекарем, а создал в уездном городке музей, которым гордится вся Россия. Самородным талантам не нужны избитые схемы. Вы вполне обойдетесь литературой, я вам раздобуду все, что написано в этой области. А через двадцать лет вас за ваши заслуги амнистируют, ручаюсь вам, амнистия плюс семьдесят тысяч сбережений – от такого предложения нельзя отказываться!

– Вадим Петрович, я буду с вами откровенен. Не деньги и не мой статус здесь помеха, а мое душевное состояние. На каторге я стал нелюдим, возненавидел людей и весь белый свет. Если я не покончил с собой, то только потому, что мне нужно жизнью своей доказать, что я не провокатор. Я метко стрелял, но понятия не имел об охоте. Охотником меня сделал Николай Савельич. Я к нему привязался всей душой и только после его гибели почувствовал, как он был мне близок. У меня внутри пустота, мне все безразлично. Хочу вернуться в тайгу с племянником Николая, двадцатидвухлетним парнем, немым с рождения, и поселиться в доме, построенном Николаем. Я люблю это место...

– Ну знаете... Вам предлагают интересную работу, генеральский оклад и потом амнистию, а вы капризничаете, как барышня: люблю – не люблю.

– Что поделаешь, я человек настроений и не делаю того, что мне не по душе... А то, что вам кажется неслыханной удачей, для меня, скорее, помеха в достижении главной цели – полной реабилитации. Хорош ссыльный, который в Сибири получал генеральское жалованье, управлял огромным имением и за это добился амнистии – вот что скажут люди.

Зотов слушал, не веря своим ушам. Ему казалось немыслимым, чтобы человек в здравом уме отказывался от такого жалованья, работы, перспектив на царскую милость... Бронислав почувствовал это.

– В другое время я бы, наверное, ухватился за ваше предложение, Вадим Петрович, но теперь... Хоть я и знаю, что лучше вас мне хозяина не найти.

– Должно быть, вы и в самом деле не в себе. Но надеюсь, что время вас излечит,– он потянулся за коньяком, наполнил рюмки.– За ваше возвращение сюда в хорошей форме! А теперь позвольте с вами расплатиться.

Он открыл ящик стола и достал оттуда красивый темно-коричневый бумажник с золотой монограммой.

– Чтобы в бумажнике водились деньги, его нельзя дарить пустым,– он отсчитал из пачки сторублевок десять, двадцать, тридцать купюр, положил их в бумажник и протянул Брониславу.– Три тысячи, извольте... И не вздумайте отказываться! Я покупаю вашу идею, дешево покупаю, вы не знаете ей цены... Все ваши расчеты, замечания и предложения в этой папке? Отлично... Я начинаю подготовку к созданию заповедника. Жду вас.

Могу ждать год. К тому времени, надеюсь, вы оправитесь от своей депрессии.

Они выехали рано утром. Митраша правил парой хорошо знакомых Брониславу Евкиных лошадей, теперь проданных, вместе со всем остальным, новой хозяйке. День был прохладный. Бронислав закутался в бурку, улегся сзади на сене и прикрыл глаза, прикидываясь спящим.

Он чувствовал внутреннее спокойствие, словно шагал по кладбищу с непокрытой головой или двигался на этой телеге навстречу своей судьбе. Прошло два года его жизни здесь, нет, больше, двадцать семь месяцев, время акклиматизации и привыкания к незнакомому краю, приобретения новых навыков и умения. Он стал профессиональным охотником, заимел нескольких друзей, одну могилу, золото и любовь. Суррогат любви. Но, тоскуя по настоящей, он готов был жениться и на суррогате. К счастью, не пришлось обидеть девушку, она полюбила другого, воплощением одухотворенности и красоты стал для нее прирожденный делец. «Господи боже мой, тот оборванец с заросшей физиономией, одетый в отрепья, топтавшийся босиком на снегу во время нашей первой встречи на подозрительной заимке, если б мне тогда сказали, вот твой друг, который будет тебя, больного, выхаживать, кормить, поить и везти по незнакомому пути в чужой дом, вот твой соперник, который отобьет у тебя девушку, получит пятьдесят тысяч отступного за найденный золотой прииск и попадет благодаря Зотову в заместители директора русской компании по торговле с Китаем – я сказал бы, что это нелепая шутка... Ан нет, не шутка. Они, наверное, сейчас завтракают в ресторане в Иркутске с Курдюмовым, этим арбитром моды, и спрашивают у него, подходят ли желтые перчатки к зеленому зонтику и не слишком ли широки лацканы пиджака, ведь теперь вроде модны узкие... Прощай, Евка! Я буду помнить тебя такой, какой ты была для меня, искренней, преданной, жаждущей любви. Не забуду, как ты низко поклонилась мне, по старинному обычаю, и попросила прощения за то, что обозвала меня нехорошим словом, варнаком обозвала. И как ты тогда, в бане, нагая, стояла сзади меня и терла мне спину, словно мы уже давно были любовниками. И как ты поддержала меня в ту роковую ночь, когда Васильев просил спасти Барвенкову, как ты сказала: «Поедешь, Бронек, спасешь женщину. Да поможет тебе Богоматерь Казанская...» Ты будешь хорошей женой и матерью, нарожаешь здоровых, крепких детей, говорят, славянско-еврейские «метисы» удаются на славу. Но останешься ли ты в городе, живя в достатке, самой собою, не превратишься ли в собственную карикатуру? Хочу верить, что нет... Шулим – способный парень, он сделает карьеру, сколотит состояние, пошлет деньги Халинке. Он сказал, что через два года мой пай плюс дивиденды составит не меньше двадцати пяти тысяч. Впервые в жизни я думаю о Халинке без тревоги. Если со мной что-нибудь случится, ей не грозит нужда... А те три тысячи, что Зотов положил мне в бумажник, я бы, конечно, вернул, с какой стати их принимать? Но он меня раскусил и сказал, что не дарит мне деньги, а платит за идею! Вначале я решил, что это просто хитрость, но потом подумал, что ведь, в самом деле, я подсказал ему, как оставить о себе хорошую память, лет через пятьдесят люди будут говорить только о том, что Зотов первым в Сибири начал охранять природу, а это стоит побольше, чем три тысячи. Человеку, у которого, по примерным подсчетам, шесть миллионов капитала, а через двадцать лет благодаря Синице, в частности, будет двенадцать, соблазнительно прослыть благодетелем человечества за 166 650 рублей единовременно и 50 600 ежегодно! Впрочем, он возместит себе эти расходы факториями по торговле пушниной, а если даже нет, то это все равно имеет смысл... Ну, еще зубры. За десяток зубров придется заплатить как следует; с полмиллиона или больше Зотов должен будет пожертвовать императрице на какие-нибудь благотворительные цели, чтобы потом государь соизволил выслушать его просьбу... Для дельцов типа Зотова, все физические и душевные силы которых нацелены на сколачивание состояния, деньги имеют какую-то гипнотическую, почти священную силу. Они не могут понять простых слов «не хочется» или «душа не лежит» в ответ на предложение оклада в пятьсот рублей в месяц, им это представляется ненормальным. Зотов в первый момент решил, что я чокнутый, только потом изменил свой диагноз на депрессию, «жду вас, могу ждать год. К тому времени, надеюсь, вы оправитесь от своей депрессии...» Пусть ждет. Может, мне когда-нибудь и придется у него работать, но, думаю, что это случится не раньше, чем лет через шесть. Вчера вечером я подсчитал свои деньги. После уплаты двух тысяч Евке у меня осталось более 9500 рублей, на шесть лет жизни. У меня дом и сто десятин тайги, сегодня эта земля, правда, ничего не стоит, какой смысл покупать то, чем можно пользоваться даром, Николай сделал это не то по глупости, не то из дальновидности, имея в виду, что когда-нибудь этот кусок тайги пригодится Акулининым детям или его детям от Акулины... В общем, у меня дом, о каком я мечтал, прибыв сюда бездомным из Нерчинска, правда не в польском стиле, но добротный, просторный, удобный, буду там жить с Митрашей, заниматься охотой, потом, со временем, подумаю, что делать дальше, а пока я сам себе хозяин, ни от кого не завишу, а это не каждому дано, этого добиваются к старости, да и то далеко не все... Странно, все это свалилось на меня так быстро и внезапно, словно судьба решила просить у меня прощения, вот тебе, мол, Бронек, и дом, и тайга, и деньги, много денег в тайнике на животе, и товарищ, чтобы ты не был одинок на своем безлюдье, хороший парень, немой, не будет докучать тебе своей болтовней, видишь, я обо всем позаботилась, только любви не могу тебе дать...»

Часа в два они приехали в Удинское и остановились перед строящимся зданием кооператива. Строительство этого самого большого в Удинском дома с четырьмя залами внизу и тремя комнатами на втором этаже подходило к концу. Продовольственный магазин уже работал, в остальных отделах вставляли двери и окна, отделывали помещения внутри, в подвалы завозили товар. Через шесть недель, 15 октября, состоится освящение кооператива отцом Ксенофонтовым и торжественное его открытие.

Вежливый и смышленый приказчик, парень лет двадцати с небольшим, бывший ученик Косого, в белой вышитой косоворотке, ловко подавал все, о чем просил Бронислав, а Митраша относил эти зимние припасы в телегу – два бочонка соленого масла, сало, растительное масло, муку, гречку, рис, фасоль, горох, чай, сахар и лук, много луку, целый мешок.

– Мне бы хотелось повидать заведующего. Он здесь?

– Заведующий в Нижнеудинске. Уехал на две недели закупать товар.

– Один?

– Нет, с женой. У нее в Нижнеудинске живет тетка.

Значит, у Васильева полно работы, и он уехал с разрешения урядника, чтобы наполнить товаром те подвальные склады, о которых он с таким воодушевлением рассказывал...

Бронислав с Митрашей отправились к Сергею, у которого всегда останавливался Николай. Старик, увидев Бронислава, расплакался – привык видеть их вместе. Бронислав рассказал ему все, как было, с самого начала, только осторожности ради сказал, что он оставался в тайге в новом доме Николая, а тот вдвоем с Шулимом ушел искать золото по случайно найденной карте... Тем временем подали обед, и он за столом продолжал говорить о том, как убили Николая и как исправник Долгошеин хотел завладеть концессией...

За разговорами о концессии и о Евке с Шулимом, которые, получив от Зотова большие деньги, уехали в Китай, незаметно пролетело время до шести. Тут Бронислав извинился перед хозяином и встал из-за стола, сказав, что хочет успеть навестить ксендза Серпинского.

Было еще светло, когда Бронислав очутился у ксендза в его комнате, пропитанной запахом трав и хранящей следы садоводческих увлечений хозяина. Ему снова пришлось рассказывать о своих похождениях, на этот раз не скрывая, что они пошли на Синицу, в Забайкалье втроем... Ксендз Леонард слушал, сидя за столом, Серафима же, соблюдая дистанцию и показывая свое уважение к ксендзу, пристроилась на стуле у стенки.

– А что за человек этот Зотов? – спросил ксендз Серпинский.

– Честный делец. Готов воспользоваться твоими трудностями, но, как сам говорит, с чувством меры. Долгошеин с Гораздовым хотели нас ограбить, да еще засадить за решетку, кто-нибудь другой дал бы отступного тысяч десять, а Зотов отвалил семьдесят пять тысяч рублей, по двадцать пять каждому из нас, чтобы получить второй «Самородок», Синицу, которая позволит ему, по меньшей мере, удвоить свое состояние. К тому же он человек образованный, с аттестатом зрелости, хорошими манерами, не чуждый широким жестам, с тягой к меценатству, судя по тому, как он отнесся к моему проекту...

Бронислав рассказал про свой проект создания заповедника и музея сибирской фауны и про предложенную ему должность.

– Ну, я не знаю, сын мой, правильно ли ты сделал, отказавшись... Возник бы заповедник и серьезный научный центр, который положит начало движению по охране природы, и все благодаря поляку, это бы очень подняло престиж поляков – политических ссыльных...

– Конечно, и все за мой счет! А потом обо мне бы, в лучшем случае, говорили: вот хитрец, и состояние сколотил, и амнистию заработал.

– Людскую зависть не обуздаешь, особенно у поляков. А ты делай то, что тебе велят разум и сердце... Ну, ничего, еще не все потеряно. Он сказал, что будет ждать год? Поглядим, авось ты за год передумаешь.

Серафима позвала ужинать. Они прошли в другую комнату и сели за стол, заставленный, как всегда у нее, простыми и вкусными домашними яствами, без излишеств и деликатесов.

– А в Старые Чумы привезли новых ссыльных,– сказал ксендз.

– Я слышал. Поляк и уголовница.

– Об этой женщине пусть тебе расскажет Серафима, она все про нее знает.

– Ее фамилия Извольская. Осуждена за убийство мужа, ротмистра,– медленно рассказывала Серафима, с трудом подбирая польские слова.– Из богатой дворянской семьи, отец профессор, владелец большого имения.

Полковая дама, какие-нибудь роковые страсти, подумал Бронислав и спросил о том, что его интересовало намного больше:

– Ну а поляк?

– Богдан Гоздава из ППС, участвовал в операции под Безданами.

– Под Безданами?

– Я надеюсь, сын мой, ты знаешь об этой крупнейшей боевой операции?

– Не знаю.

– Господи, где ты был, если мог об этом не слышать?

– В Акатуе.

– Прости, я забыл. Туда действительно не все новости доходят. Тогда слушай... В свое время газеты сообщили, что на маленькой станции Безданы, под Вильно, совершено вооруженное нападение на поезд, в составе которого был правительственный вагон, везший в Россию собранные в Польше налоги. К железной дороге у Безданов вышел отряд из семнадцати человек во главе с Юзефом Пилсудским, начальником боевой организации ППС. Когда почтовый вагон с охраной въехал на перрон, в нем палкой разбили оконное стекло и бросили бомбу. Раздается взрыв, звучат первые выстрелы, ранен жандарм Борисов. Через пару секунд после взрыва в вагон бросают вторую бомбу. Там вылетают все стекла и гаснет свет. Арцишевский врывается в вагон охраны, где идет стрельба. Из охраны осталось трое солдат, один убит, остальные убежали. Арцишевский выводит тех троих на перрон, и они убегают тоже. Млынарский и Горголь, захватившие станционное здание, задержали заместителя начальника станции, порезали телеграфные провода и закрыли семафоры. Группа Славека и Пристора следила за ходом операции в целом. Когда рассеялся дым петард и смолкла стрельба, Пилсудский с Хельманом подошли к почтовому вагону. Угрожая очередной бомбой, потребовали открыть входную дверь. Через некоторое время дверь открылась. Двое чиновников стояли, подняв руки вверх. От третьего чиновника потребовали показать, где деньги. В указанном им купе орудовали Арцишевский, Гибальский и Пристор. В среднем купе просматривали и сортировали почту Пилсудский, Хельман и Моментович, потом Свирский, Лютце-Бирк и Баляга осматривали багажный вагон, где были деньги из железнодорожных касс и с таможен, остальные участники операции караулили этот пассажирский поезд и товарный поезд из Динебурга, прибывший в Безданы через несколько минут после начала операции. Пилсудский, исходя из времени прибытия по расписанию следующих поездов, отвел на операцию сорок пять минут. Без четверти двенадцать он дал приказ прекратить работу. Передал Хельману рожок, отнятый у путевого обходчика, и велел трубить отбой. Часть отряда поплыла в Вильно на лодках по реке Вилии, часть рассеялась по окрестностям, группа с деньгами на пролетке, в сопровождении охраны, поехала на финансовую базу. Согласно обвинительному акту, сумма, захваченная в Безданах, составила четыреста сорок семь тысяч четыреста восемь рублей.

Ксендз кончил свой рассказ, и воцарилась тишина, в которой слышались, казалось, стрельба, взрывы бомб, стук колес отъезжающей пролетки.

– Чистая работа, хотел бы я иметь такую на своем счету,– сказал Бронислав.– А откуда вам известны все эти подробности? Кто что делал и кого как звали?

– Из газет. Пресса подробно описывала ход операции. Подсудимые ничего не скрывали, хотели, чтобы об операции узнала вся Польша и вся Россия.

– Если всем удалось бежать, то откуда подсудимые?

– Позднее совершенно случайно был арестован в Ландварове Ян Фиалковский, затем в Варшаве Чеслав Свирский, в Вильно Игнацый Грабовский, а три месяца спустя в Варшаве Цезарина Козакевич. Военный трибунал приговорил в тысяча девятьсот девятом году Свир-ского и Фиалковского к смертной казни через повешение, а Козакевича и Грабовского к каторжным работам. Подсудимые подали апелляцию, и кассационный суд в прошлом году заменил смертные приговоры пожизненной каторгой... Безданской операцией Пилсудский закончил период террористической борьбы. Свое личное участие в операции он так объяснил в письме к товарищам, написанном незадолго до этого: «Я стольких людей посылал на такие дела, стольких отправил из-за этого на виселицу, что если погибну, то это будет для них, безвестных героев, естественным моральным удовлетворением, доказательством, что и вождь не гнушался их работой...»

– Это вы тоже прочитали в газетах? – удивленно спросил Бронислав.

– Нет, это мне известно из другого источника,– смутился ксендз Леонард.– Кто-то читал письмо, пересказал другому, а тот был у меня. Ко мне приходят разные люди.

Действительно, разные, подумал Бронислав, и у него впервые, пожалуй, мелькнула догадка, что ксендз Леоиард играет другую, чем кажется, роль в сибирском ^спектакле; для простого садовода-любителя он слишком осведомлен.

– А как же Гоздава попал сюда?

– Гоздава не принимал непосредственного участия в операции, он только помогал в подготовительной работе, которая длилась с октября тысяча девятьсот седьмого до сентября тысяча девятьсот восьмого года, одиннадцать месяцев. Операция состоялась бы раньше, если б не разоблачили провокатора, Эдмунда Тарантовича, которого осенью убили. Гоздава на пару с Александрой Щербинской тщательно обследовал район Безданов, лес по одной стороне железной дороги и примыкающий к ней городок – по другой, дороги к Вильно и к реке, лесные болота и трясины. К несчастью, он проболтался об этом Тарантовичу. Уже после суда полиция нашла записки Тарантовича и узнала о роли Гоздавы. Его арестовали в ноябре тысяча девятьсот девятого года, а в январе тысяча девятьсот десятого приговорили к пятнадцати годам ссылки в Сибирь. Два года без малого он прожил в каком-то гиблом месте в Якутии, схватил там чахотку, и жена, поехавшая с ним в ссылку, добилась, чтобы его перевели в более здоровый климат, в Старые Чумы. Я с ним виделся, когда он ночевал в Удинском проездом. Он в очень плохом состоянии. Жар, недоедание, одиночество. Он обижен на всех и вся за то, что о нем забыли. Вероятно, его новый адрес не дошел до товарищей, потерялся, ему нет никакой помощи ниоткуда. Я дал ему немного денег на обзаведение в Старых Чумах, но они, вероятно, уже кончились.

– Спасибо, что сказали мне об этом. Я займусь им, – обещал Бронислав и в приливе внезапного сочувствия решил поделиться с земляком, отдать ему из своих денег две тысячи рублей.

Он возвращался ночевать к Сергею радостно-возбужденный предстоящей завтра встречей с Гоздавой. Наконец-то у него появился земляк, близкий ему по темпераменту и по взглядам, наконец он сможет обсуждать с единомышленником волнующие его вопросы, делиться сомнениями, стремлениями, мечтами о том, что поляки станут когда-нибудь нормальным народом с собственным правительством, собственным судом и свободой взглядов, лишенных каких-либо предрассудков, предвзятости, нетерпимости, без страха, что тебя одернут, тише, мол, не так резко, ты оскорбляешь национальное чувство...

В Старые Чумы они приехали вечером следующего дня. Было уже поздно идти в гости к Гоздаве. Они договорились с Митрашей, что выедут в тайгу послезавтра утром. Бронислав с собаками сошел с телеги у дома Емельяновых, а Митраша поехал к старшему брату, чтобы выгрузить продукты и отвести лошадей к новой хозяйке подворья Чутких.

Бронислав застал Емельяновых за ужином. При его появлении поднялся радостный гам; он расцеловал Сидора и Лукерью, поздоровался с детьми и с Пантелеймоном, вручая им гостинцы – конфеты и пряники,– снял бурку, сел, вначале отвечал на беспорядочные расспросы, а потом рассказывал о себе и слушал., что произошло в деревне за три месяца его отсутствия. О том, что Зотов дал Шулиму и Евке пятьдесят тысяч отступного за Синицу, они знали, о своем участии в этой сделке Бронислав умолчал, рассказал только, что Зотов вознаградил его за обследование леса и проект заповедника.

– Я купил у Евки дом Николая в тайге.

– И сто десятин тайги тоже? – спросил Сидор.

– Тоже.

– Ну, так ты теперь, можно сказать, помещик. По выражению его лица и уважительному взгляду

Бронислав почувствовал, насколько вырос в глазах Сидора он, вчерашний полунищий, у которого только и было за душой что бурка и собака Брыська.

У него, Сидора, дела тоже, слава богу, идут неплохо, земли пятьдесят десятин, три пары лошадей, десять коррв, два батрака на него работают, а теперь он подумывает, не открыть ли лавку. Ведь за двенадцать лет, что они здесь живут, в Старых Чумах построили пять новых изб, в этом году еще две подвели под крышу, всего будет тридцать две, а душ 167 – хватит этого, чтобы лавка не прогорела или нет?

– Теперь бог его знает... Но через пару лет наверх няка.

– То-то и оно! Через пару лет будет двести душ, придет чужак, или же Михеич откроет, нет, нужно опередить... Маша хорошо считает, еще немного времени – й сможет торговать за прилавком.

– Я слышал, новых ссыльных привезли,– перевел разговор Бронислав.

– Верно. Гоздава, поляк, политический, и Извольская, по уголовному делу. Извольская купила подворье Чутких, у нее отец богатый, я ей одолжил две тысячи, в этом месяце обещала вернуть...

«Вернуть на сотню больше»,– подумал Бронислав, а вслух спросил:

– Ну а Гоздава этот что из себя представляет?

– Гордый и молчаливый... Не жилец на этом свете, чахоткой мучается, еле дышит. Жена за ним ухаживает.

– Зато Извольская уж очень ко двору пришлась,– вмешалась Лукерья.– Машинку швейную привезла и начала всех обшивать, девки и бабы не нарадуются, каждая вещичка и сама по себе красивая, и сидит, как влитая...

Пантелеймон жил на чердаке, в бывшей комнатке Бронислава, и, продолжая работать у Сидора, по три часа в день занимался с детьми. Их теперь было двенадцать, и родители платили ему по двадцать копеек в месяц за ребенка. В комнатке стояла еще одна кровать, и Бронислав заночевал у него.

Засыпая, он думал о Гоздаве. Надо будет вызвать к нему Тетюхина, тот, хоть и фельдшер, лучше иного врача понимает. Впрочем, известно, что он скажет – нужны хорошее питание, свежий воздух, чистота и покой... Сидор говорит, что они живут у Михеича на чердаке. Зажиточный дом, там, должно быть, чисто, спиртонос Михеич летом прилично зарабатывает, хозяйство ведут жена с детьми, одного сына уже женили, выделили ему землю... Говорят, при чахотке полезно пить кумыс. Он водится у бурят, а здесь неподалеку живет несколько бурятских семей, надо будет спросить... Со всем этим за один день не управиться, ну и что же? Отъезд в тайгу можно и отложить, спасать человека надо...

Проснулся он поздно, в восемь. Пантелеймон уже ушел со двора. Было воскресенье. Он побрился, умылся, надел чистую сорочку, потом достал из тайника на поясе деньги, отсчитал двадцать сотен, положил в бумажник, застегнул пояс и брюки и спустился к завтраку.

Примерно через час – завтрак немного затянулся – он кинул бурку на траву у крыльца и крикнул: «Сидеть!» Обе собаки, Брыська и Живчик, уселись рядом с буркой, и Бронислав ушел, зная, что они не сдвинутся с места до его возвращения.

Дом Михеича был последним, на самом краю деревни. Изба, похожая на Николаеву, только без резьбы. Направляясь в ту сторону, Бронислав подумал, что следовало завернуть к Митраше, предупредить, чтобы он завтра не нагружал оленей и не приходил за ним, но потом решил, что зайдет к нему после Гоздавы, ведь может статься, что завтра придется везти больного к Тетюхину или, наоборот, ехать за Тетюхиным...

А вот и дом Михеича с чердачным окном, выходящим на улицу. Брониславу показалось, что кто-то стоял у окна, а, увидев его, отошел.

Он открыл калитку и вошел во двор. Из кухни выглянула хозяйка. Бронислав спросил, здесь ли живет Богдан Гоздава.

– Да, здесь. Вон по лесенке наверх.

Внезапно дверь над ними распахнулась, и в проеме встал высокий, худой мужчина, держась за притолоку и словно бы загораживая вход.

– Здравствуйте, товарищ! – воскликнул Бронислав и шагнул на первую ступеньку.

– Минуточку, кто вы такой и что вам нужно?

От этих слов повеяло таким холодом, что Бронислав остановился и взглянул вверх. Он встретил злой, враждебный взгляд больших, горящих глаз на тощем лице с болезненным румянцем и пышными, как бы приклеенными, светлыми усами.

– Я Бронислав Найдаровский, сослан сюда два года назад после каторги в связи с делом...

– Фамилия мне знакома и дело знакомо.

– Вот я и пришел поприветствовать земляка, спросить, не нужно ли вам чего-нибудь...

– От таких, как вы, нам ничего не нужно! И Гоздава захлопнул дверь.

Бронислав машинально потер щеку – так оскорбить, с ходу, не выслушав, при людях...

Хозяйка все еще стояла в кухонных дверях, из-за ее спины высовывались головы двух сыновей и дочери.

– Он полоумный, псих,– сказала женщина. Бронислав утвердительно кивнул и попрощался. Уходя, аккуратно закрыл за собой калитку на деревянную задвижку. Все, был Гоздава, нету Гоздавы...

Этого ведь следовало ожидать, дурак ты этакий, упрекал он себя, возвращаясь, Гоздава еще на воле слышал о провокаторе Найдаровском, все так говорили, потом оказался в Якутии, голодал, мерз, температурил, герой Безданской операции, честный, непримиримый...

Потом он попадает сюда и слышит о Найдаровском – здесь же меня все знают,– Найдаровский, мол, живет припеваючи, ходит по тайге, стреляет соболей, горностаев, чернобурых лис, зашибает деньгу, покупает дом и сто десятин леса... Ясное дело – провокатор! Он знал, что я приду. Поджидал у окна, чтобы показать, что он обо мне думает – глянь, как умирают члены ППС, я выплевываю остатки легких и плюю тебе в лицо, уходи прочь, нам от тебя не нужно ничего!

Бронислав и не заметил, как очутился на проселке и вошел в лес. Здесь он остановился и взял себя в руки. Ничего не поделаешь, так будет всегда, слава провокатора будет преследовать его повсюду, где есть поляки, куда приходят вести из Польши... Ему непреодолимо захотелось сейчас, немедленно уйти в тайгу, исчезнуть там навсегда! Но нет, он уйдет завтра, сегодня ему предстоит выполнить еще один долг – навестить Акулину, двойную вдову. О муже она не плакала, ничего хорошего не видела от него, другое дело Николай... Бронислав содрогнулся при мысли, что ему придется посмотреть в ее сухие, полные страдания глаза, но иначе нельзя... Он не может уйти, не попрощавшись.

Он прошел через мостик на речке, мимо избы Чутких, и вошел во двор к Акулине.

Вся семья сидела за обедом. Акулина, Федот, Чюба, Вася, Ваня и Маня. Его, разумеется, усадили за Лол, заставили разделить с ними трапезу. Вначале разговор не клеился, никто не знал, о чем говорить, все слова казались нелепыми и ничтожными. Смерть Николая их подавила. Акулина сидела одетая во все черное, бледная, осунувшаяся, постаревшая, не верилось, что ей всего тридцать восемь лет, что три месяца назад, на свадьбе Шулима, она плясала до упаду, сияя радостью, красотой, здоровьем, первая красавица в деревне. Удар пришелся в самое нутро, пропало счастье, сгорела жизнь Акулины. Да и дети поникли – ведь Николай был им как родной отец, заботился, во всем помогал.