Текст книги "Сопка голубого сна"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Бронислав, как мог, поддерживал разговор, рассказал, что Зотов очень расположен к Шулиму и тянет его вверх, сочинил, что Евка всем очень понравилась в Иркутске, а потом Федот вдруг сказал:

– А вы знаете, Бронислав Эдвардович, что у нашей Любы появилось приданое?

– Не знаю... Откуда же?

– Вчера вдруг пришла к нам Вера Львовна...

– Эта ссыльная, Извольская?

– Она самая. Пришла и сказала, что купила у Евки все хозяйство, а там двадцать десятин земли, ей столько не нужно, с нее и пяти достаточно, она слышала, что у Любы нет приданого, и вот дает ей пятнадцать десятин.

– Так-таки совсем даром? Может быть, в аренду?

– Да нет же! Я сам слышал. Прими, Любочка, от меня, будет тебе приданое!

– Ну и ну, такой жест...

Каприз ли это или причуда богатой барыни – не все ли равно. Во всяком случае, это решало все проблемы. Люба собиралась замуж за среднего из племянников Николая. Старший брат получил от отца хозяйство с условием, что не будет его дробить, младший, немой от рождения Митраша, батрачил у дяди, а теперь решил заняться охотой, а средний, Яков, остался без земли. Федот, который женился на младшей дочери Михеича и получал за ней в приданое всего пять десятин, хотел их отдать сестре, Люба с Яковом собирались поселиться во вновь построенной избе и понемногу увеличивать свою делянку, корчуя лес. Теперь нужда во всех этих комбинациях отпала. В Старых Чумах появятся два новых довольно зажиточных хозяйства – у Федота двадцать десятин, у Якова с Любой – пятнадцать.

– Слава богу, земля у вас есть,– сказала Акулина.– Сейчас бы только добыть денег на обзаведение.

И тут Бронислав солгал так свободно и естественно, будто специально за этим пришел и только ждал подходящего момента.

– Я остался должен Николаю Савельичу. Он мне дал две тысячи рублей, когда меня обокрали. Теперь у меня есть с чего вернуть, потому что Зотов купил у меня план устройства его лесов. Но Евка уже на пути в Китай, и я отдаю их тебе, Акулина Ивановна.

Он достал из бумажника пачку уже пересчитанных купюр и положил на стол перед Акулиной.

– Не хочу держать деньги умершего, это приносит несчастье.

Акулина начала отнекиваться, но Бронислав сказал с укором:

– Разве Николай Савельич не заботился о твоих детях? Разве ты не была ему так же близка, как Евка? Бери, Акулина Ивановна, и раздели по справедливости, так, как это бы сделал он сам.

И Акулина срывающимся голосом сказала:

– Даю тысячу Любе, потому что у нее земля голая да изба пустая. Тебе, Федя, даю пятьсот, прикупи, что тебе надобно. Остальное беру для Васи, Вани и Маши, пусть учатся спокойно у Пантелеймона.

Они еще поговорили о том о сем, и Бронислав начал прощаться.

– В первой половине ноября,– сказал он, уже уходя,– зотовские рабочие принесут сюда тело Николая. Приготовьте на кладбище могилу в хорошем месте и пошлите за отцом Ксенофонтовым, пусть Старые Чумы попрощаются с хорошим человеком.

Он вышел успокоенный. Обида осталась, но уже не жгла, как раньше, словно бы смягченная делами Акулины и ее детей, их хорошими видами на будущее. Проходя мимо дома Чутких, он подумал: почему у меня такая неприязнь к этой ссыльной? Ведь о ней рассказывают одно только хорошее... Она мужа убила? Но может, это не просто убийство, а акт отчаяния или восстановление справедливости? Во всяком случае у меня нет оснований демонстративно ее избегать. Зайду, спрошу, не нужна ли моя помощь. Обыкновенный жест вежливости и уважения, как снятие шляпы...

Он повернулся и вошел во двор. Маланья, как и прежде звеня цепью, встала на короткие задние лапы и направилась к нему с приветливым урчанием.

– Узнала меня, Маланья, хорошая ты моя, ласковая,– он погладил ей шею, почесал за ушами.– Давно не виделись, соскучилась, да?

Он поласкал медведицу и двинулся к кухонному крыльцу, но не успел взяться за ручку двери, как та открылась.

– Бронислав Эдвардович, не так ли? Я сразу по поведению Маланьи поняла, что пришел свой человек, да и Евка мне столько о вас рассказывала.

Бронислав смотрел на красивую молодую женщину, лет двадцати с небольшим, мучительно вспоминая, откуда она ему знакома. Да, несомненно, знакома. Этот прямой носик, ямочки на щеках, темные брови и маленькая родинка над левым глазом... И вдруг его как молния пронзила догадка – она!

– Почему вы так на меня смотрите? – спросила Извольская с улыбкой, встретив его напряженный взгляд.

– Потому что не узнал вас в первый момент.

– Ну, теперь мы уже знакомы, меня зовут Вера Львовна. Извольская... Заходите.

Она повела его в кухню, а оттуда в комнату, где он увидел трех деревенских девушек, швейную машинку, манекен. Он поздоровался ошеломленный, но тут Вера Львовна попросила его пройти в соседнюю комнату, пододвинула стул.

– Вы можете подождать немного? Я очень рада вашему приходу, но, сами видите, у меня заказчицы. Посидите, это недолго...

Вера Львовна вернулась к девушкам, а Бронислав сидел и смотрел, как она показывает им модные журналы, так, мол, одеваются в России, так во Франции, в Германии, в Англии... Одежда тоже достижение культуры. Человек прошел долгий путь от шкур, в которые одевался, чтобы не мерзнуть, до такого вот изящного беличьего манто и куньей шапочки. Это настоящее искусство – одеваться красиво и удобно, и, чтобы было к лицу, для этого не нужны горностаи, шелка и кружева, достаточно иметь простой ситец и немного вкуса... Девки, разинув рты, слушали эту благородную даму, которая говорила с ними, не снисходя к ним, а скорее подтягивая их вверх, к себе, и такая она была приветливая и добрая в своей учености, настоящая дама, хотя руки у нее натруженные, а пальцы исколоты иголками...

Бронислав слушал и смотрел на нее, сраженный любовью. Да, вот такой он ее любил, с ее мягкой, спокойной красотой, изяществом и культурой, добротой и мудростью! Он с первого взгляда влюбился в эту чудесную девушку, как только она высунулась из окна, и потом всю жизнь, сам этого не сознавая, ждал ее, мечтал, беседовал с ней, она была в нем, дремала в одном из уголков его сердца... Каждый носит в себе тот или иной идеал женщины. И горе тому, кто ее не встретит. Потому что если встретится такая женщина, то пусть даже не полюбит его, все равно он будет о ней мечтать, будет жить чувством, не останется с пустой душой, размениваясь на мелкие любовные приключения. Ну а если случится так, что и она его полюбит, то ему выпадет самое большое счастье, какое дано испытать на земле человеку. Боже, дай мне такое счастье, уж я его не прозеваю, не выпущу из рук!

– Ну, теперь мы можем побеседовать, – сказала Вера Львовна, присаживаясь к нему за стол, после того, как девушки ушли, обещав подумать, какие кофточки им нужны.– Если вы просто так зашли, то спасибо, но, может быть, вы по делу?

– Да, по делу... Могу ли я надеяться,– начал Бронислав, чувствуя, что сейчас ляпнет чушь, непростительную чушь, но это было сильнее его и вырвалось само: – Могу ли я надеяться, что вы станете моей женой?

Она дрогнула, откинулась на стуле, чтобы лучше его рассмотреть.

– Что это? Шутка или серьезное предложение? Я вас вижу впервые в жизни.

– А я вас второй раз.

– Второй? Что-то не припомню... Когда же мы с вами встречались?

– В июле тысяча девятьсот шестого года. На станции, не скажу какой, на подмосковной станции. Вы ехали в спальном вагоне, с вами был пожилой мужчина в синей тужурке, с серебряными галунами.

– Это папа. Я сдала на аттестат зрелости и ехала в Нижний, чтобы там сесть на пароход и плыть вниз по Волге, до самого Каспия... Это было лучшее лето в моей жизни.

– Я так и подумал. Когда вы открыли окно и взглянули в то июльское утро на залитый солнцем мир, в ваших глазах и в лице было столько веры и счастья, как это возможно только в семнадцать лет.

– В восемнадцать... Я получила аттестат зрелости с опозданием из-за болезни мамы, которая скончалась в Швейцарии... Но я вас не помню, повторяю, что вижу вас впервые.

– Я был в вагоне напротив, в группе каторжников, толпившихся у окна.

– Вот оно что... Помню, ужасное зрелище. Папа сказал, что это несчастные или мученики... Позже я тоже ехала в ссылку в таком вагоне.

– Алеша, мой товарищ по несчастью, подпустил меня к окну, сказал: «Глянь, барышня из хорошей семьи...»

– Это правда, из хорошей семьи.

– В минуту, потому что ваш поезд был курьерский и сразу уехал, в ту единственную минуту я полюбил вас и навсегда запомнил ваш облик. И не раз потом в Акатуе, на серебряном руднике, когда каторжный труд доводил до физического изнеможения, а грязь, вонь, ругань, воровство и всевозможные пакости разлагали морально, я молился вам, вашему светлому образу, последнему, какой я видел на воле... И подумать, что если б не сегодняшняя встреча, я бы так и не узнал, кого люблю!

– Значит, поэтому... Мне вначале показался странным ваш ответ, что вы меня в первый момент не узнали.

– Скажите, вы свободны?

– Вы имеете в виду, люблю ли я другого мужчину? Нет, не люблю.

– Значит, я могу надеяться, что потом, когда-нибудь, вы полюбите меня?

– Нет, надеяться вам не на что.

– Не понимаю.

– Знаю, что не понимаете...

Несколько мгновений она сидела с внезапно побелевшим, помертвевшим лицом, снимая и надевая наперсток, затем заговорила с грустной улыбкой:

– Бедный мой Бронислав Эдвардович, вы полюбили калеку... Я тоже буду с вами откровенной, хотя мне это и нелегко. Я ни с кем еще об этом не говорила... Так вот, да, я калека. У меня никогда не будет детей. Мой брак был ошибкой, длился недолго, полгода всего, и завершился трагедией. Я дворянка, единственная дочь профессора юриспруденции Киевского университета. В двадцать один год вышла замуж за ротмистра Елизаветградского гусарского полка. Я ненавижу его фамилию и не буду вам ее называть, тем более, что вернулась к своей девичьей фамилии Извольская. Я забеременела почти сразу, и муж воспринял это как несчастье, ему хотелось гулять, наслаждаться жизнью, а тут толстая жена, потом ребенок, плач, нянька, пеленки. ...Велел мне изгнать плод. Я уже к тому времени знала, что мое замужество было ошибкой, но не хотела огорчать папу, решила делать вид, что брак у нас счастливый, как, впрочем, думали все окружающие. Не знаю, то ли врач, к которому я обратилась, что-нибудь сделал не так, то ли потом возникли осложнения, во всяком случае, меня покалечили.

– Это ужасно, Вера Львовна, но ведь говорят...

– Говорят всякое, но я нормальная женщина и люблю детей... Меня лишили материнства, сделали неполноценной, а потом вообще... Скажу вам коротко: мой муж оказался эротоманом и извращенцем. Я считала, что любовь – это чувство, дар божий, а он говорил, что это всего лишь половой акт, совершаемый разными, все более изощренными способами, что мне должно быть стыдно моей наивности и неумения, я должна учиться, брать уроки. Я затыкала уши и выходила из комнаты. Но когда он привел в дом женщину, которую я приняла за его знакомую, а он, оказывается, наметил ее мне в наставницы, когда после ужина с водкой и с ликером я очутилась, полувменяемая, в постели с ним и с ней, и он объяснил, каким образом мы его будем любить вдвоем, я схватила пистолет, висевший на ковре над кроватью, и убила свою оскверненную любовь. Я выстрелила трижды в него и раз в себя, моя последняя мысль была о папе, которого я люблю всей душой, папочка, прости мне мою смерть... Но меня спасли и отдали под суд. Я сказала: «Признаю себя виновной, накажите меня» – и больше на вопросы не отвечала. Но та женщина давала показания при закрытых дверях и рассказала все, как было. Суд решил единодушно: «Виновна, но действовала в состоянии аффекта, и имеются смягчающие обстоятельства». Меня приговорили к двум годам тюрьмы и двум годам ссылки в Сибирь. Дело было громкое, его горячо обсуждали в прессе и в обществе. Мнения разделились. Большинство считало, что я поступила с ним слишком сурово, надо было дать ему по морде и разойтись. По мнению меньшинства, я поступила правильно, и приговор суда несправедлив. А были и такие, кто утверждал, что я осрамила их прекрасный полк, прославившийся героическим штурмом турецких укреплений под Варной... Наказание я отбывала в Москве. Папа сделал все, чтобы создать мне в тюрьме сносные условия. Я сидела в камере с симпатичной пожилой женщиной, осужденной за клятвопреступление. Работала в швейной мастерской. Я всегда любила рукоделие, теперь начала учиться этому ремеслу, ко мне приходила в тюрьму учительница кройки и шитья; В Сибири губернатор хотел меня оставить в Иркутске. Но я умолила его послать меня в глухую деревню, говорила, что мне это психологически необходимо. И в самом деле, здесь, наконец, я чувствую себя хорошо, обшивая старочумских женщин... А после брака у меня возник какой-то комплекс или аномалия – я перестала ощущать себя женщиной. Помню, в тюрьме стосковавшиеся по любви женщины рассказывали о ночах, проведенных с возлюбленными,– а я слушала, как слепой слушает разговор о красках. О каком наслаждении они говорят? Я ничего такого не переживала, помню только боль, стыд, унижение. Мужчины мне безразличны, пока они меня не трогают, не пытаются понравиться, а тогда я испытываю омерзение, как при прикосновении к жабе... Вы мне довольно симпатичны, Бронислав Эдвардович, мы с вами беседуем, я вам рассказываю о себе, как не рассказывала никому. Но разве вы могли бы жениться на женщине, зная, что вам нельзя будет к ней прикоснуться?

– На вас да!

– Но я бы не смогла видеть ваши муки и с отвращением, стиснув зубы, пошла бы вам навстречу. Разве вы о такой жене мечтаете?

– Нет, о такой я не мечтаю...– сказал Бронислав, глядя жадными глазами в ее прекрасное, нежное лицо.– Но никогда не перестану вас любить, а отныне буду также поклоняться вам как мученице! Это мое последнее слово. Больше я вам о любви говорить не буду.

Он потянулся было поцеловать ей руку, но, вспомнив про жабу, остановился – зачем вызывать омерзение?

– Да, останемся друзьями, Бронислав Эдвардович. И прошу вас, бывая в Старых Чумах, не обходите мой дом стороной.

«В МОЕЙ ДУШЕ ЛЕЖИТ СОКРОВИЩЕ, И КЛЮЧ ПОРУЧЕН ТОЛЬКО МНЕ...»

Бронислав клал гонт на левой стороне крыши, откуда уже скинули кору, с другой стороны, где слышалось пение дрозда, тем же занимался Митраша. Они работали так уже второй день, поднимаясь, каждый со своей стороны, все выше. Когда они встретятся наверху и соединят свои ряды гонта двумя рейками на стык, крыша будет окончательно готова.

Внизу простирался тот же пейзаж, что и осенью прошлого года, когда Николай позвал его к себе – поднимись, Бронек, посмотри, какой вид... Со щемящим чувством утраты, словно через плечо Николая, оставшегося там, в золотоносных песках Синицы, он смотрел на величественную панораму таежного моря, на волнистую зелень сопок, здесь и там тронутую желтыми и багровыми красками сентября, на реку, выгнутую буквой «В»,—Вера Львовна – отчего это все теперь приводит ему на ум Веру Львовну.

Он видел все свое подворье – на берегу ручья, справа, группа старых кедров с развалинами какого-то строения и черным, отшлифованным валуном, баня, недостроенный сарай, в нем пять штабелей комлевых досок, теса и бревен, которые сохнут уже год, но для столярных работ им надо сохнуть еще два года, если это хвойное дерево, и шесть – если лиственное. Дальше двенадцать диких яблонь, посаженных здесь Николаем в ряд, с расстоянием в десять шагов; за ними пасутся олени, выковыривая ягель из-под веток, которыми завалена вся поляна. Кроме ветвей, тут торчат пни срубленных деревьев да громоздятся штабелями доски для забора – все хозяйство надо срочно огородить...

А Митраша на той стороне крыши дрозду подражает, выводит такие трели, так щелкает и посвистывает, что дрозды в лесу умолкли, заслушавшись, пораженные, что человек может издавать такие звуки. Оказывается, может, именно потому, что он немой, речь ему недоступна, а вот свист – пожалуйста. Для этого язык не нужен, достаточно чуть приоткрыть рот и дуть...

Внезапно разлаялись собаки. Лаяли исступленно, как на чужака, и помчались в тот конец поляны, где паслись олени. Там они замолчали и, только поскуливая, медленно, шаг за шагом приближались к чему-то, лежавшему на земле. Понюхали, после чего Брыська побежал к дому и дважды коротко пролаял – непонятно, мол.

– Давай спустимся, Митраша, собаки что-то странное нашли.

Они спустились по лестнице и пошли. На опушке леса лежал ничком бродяга, в грязных тюремных отрепьях, босой, со следами кандалов на ногах. Беглый каторжник. До ближайшей каторги, в Иркутске, не то шестьсот, не то восемьсот верст, беглегг шел вслепую, по бездорожью, с одним только ножом, ничем не защищенный от гнуса... Чем питался?

Они его повернули на спину. Ясно, увидел дом, работающих на крыше людей, и тут силы его оставили... Бронислав пощупал лоб. Теплый. Приложил ладонь к сердцу – бьется. Выдернув ладонь из-под чего-то, что некогда было рубахой, он увидел на ней двух вшей. Незнакомец обовшивел ужасно.

– Я возьму его под мышки, а ты за ноги. Отнесем на склад.

Он был высохший и легкий, как щепка.

Складом они называли строение непонятного назначения, пока что там сохли доски для столярных работ, лежал инструмент Николая, запасные стекла, стояли ящики с гвоздями, бочка со смолой, сани и оленья упряжь.

Они расстелили на земле шкуру изюбра, на нее кинули войлок, а под голову – наволочку, набитую мхом. Уложили беглеца, укрыли одеялом. Тот пошевелил головой, облизнул ссохшиеся губы.

– Дадим ему чашку бульона, что остался от обеда. А вечером две кружки с размоченным в бульоне хлебом. У него теперь кишки, как папиросная бумага, дать больше еды, значит – убить его.

Вечером беглец открыл глаза, обвел их невидящим взглядом и тут же заснул. Назавтра он чувствовал себя лучше, но не говорил ничего. Они снова дали ему бульон, на этот раз с хлебом и с мясом, и так постепенно увеличивали порции, пока наконец на пятый день не накормили его полным обедом.

Накануне они кончили покрывать крышу, с утра вскипятили смолу, смазали ею гонт, который теперь, в лучах заката, блестел, как рыбья чешуя.

– Что ж, лет двадцать – двадцать пять эта крыша простоит,– сказал Бронислав.

Митраша только свистнул в ответ – мол, охота была думать о том, что будет через четверть века! – и пошел топить баню, так как они изрядно вымазались, работая.

Бронислав тем временем заглянул на склад: их пациент стоял, прислонившись к столярному верстаку, и смотрел на инструмент Николая.

– Ну, ты, я вижу, совсем поправился.

– Да, поправился.

– А звать-то тебя как?

– Павел... Вы меня сдадите властям?

В согнутой фигуре и бегающих глазах таился страх.

– Не оскорбляй нас, Павел, такими вопросами... Отдохнешь, окрепнешь и пойдешь своей дорогой.

– Спасибо...

– И давно ты в бегах?

– Два месяца.

Два месяца, шестьдесят дней и ночей он скитался по тайге один как перст, безоружный...

– А где сидел?

– В Иркутском централе.

– А я вот в Акатуе; Политический ссыльный Владислав Найдаровский. Теперь ясно тебе, что меня бояться не надо?.. Но вот что, Павел, давай я тебя постригу и побрею, а то вши всю кровь у тебя высосут, не дадут в себя прийти. Потом пойдешь в баню, а оттуда в дом на полати.

Он принес ножницы, бритву, сначала постриг, потом сбрил волосы всюду, где они росли – обнаружился скелет мужчины среднего роста, широкоплечего, с яйцеобразной головой. Бронислав взял его за руку и повел в баню, а Митраша тем временем все убрал, шкуру изюбра выбросил в лес, а тряпье и волосы сжег. Не прошло и часа, как Павел блаженно лежал на полатях в белоснежной Брониславовой рубахе и ел мясной суп со шкварками.

А Бронислав перебрался в освободившуюся комнату, в которой раньше лежал гонт. Затопил печку, хотя было не очень холодно, развесил на гвоздях слегка поношенный выходной костюм, кухлянку, доху и другие зимние вещи, нерчинскую кружку с женщиной поставил в углу, как образ, рядом у стенки пристроил чемодан с бельем и всякой мелочью, на него поставил бритвенный прибор, придвинул к печке табуретку (в комнате из мебели были только кровать да табуретка), сел и, глядя на огонь, отдыхал после трудового дня, расслабился, испытывая облегчение и покой – наконец-то он остался один на один с Верой Львовной...

Павел лежал еще несколько дней, он порывался вставать, но ему не разрешали и не давали одежду, пришлось подчиниться. Бронислав же с Митрашей копали ямы под столбы для забора по линии, очерченной вокруг подворья, каждые двенадцать шагов столб. Если в этом месте росло дерево, обходились без ямы, поскольку оно заменяло столб, таким образом они сэкономили много работы, ведь кругом был лес.

И вот, как-то вечером, уже управившись с ямами, они сидели за ужином на кухне и обсуждали, как делать забор. Весь материал, столбы и горбыль, они заготовили еще в прошлом году, оставалось только прошпунтовать горбыль, а в столбах проделать выемки для слег. Но Бронислав плотничать не умел совсем, а Митраша еле-еле.

– Дайте мне только какую-нибудь одежку, я вам быстренько все сделаю,– вмешался в разговор Павел.– Я и плотницкому и столярному делу обучен.

– Где же это ты научился?

– В армии. В нестроевой команде. У нас там были оружейники, кузнецы, плотники, столяры, колесники, шорники и бог знает кто еще. Вначале я плотничал, а потом начал столярничать, делал мебель для офицеров. Шесть лет прострогал.

Бронислав дал ему свои старые унты и, за неимением другого, синий выходной костюм, решив, что купит себе другой. Павел оделся и приступил к работе. Уже в том, как он держал инструмент, прилаживал, точил, угадывался мастер. Он разметил на столбах пазы, Бронислав с Митрашей вырезали, а он обтачивал. В два дня управились. Осталось обтесать на концах двести слег, подогнать под размер пазов.

В воскресенье после обеда они пили чай и прикидывали, сколько времени уйдет на это, сколько на шпунтовку штакетника. Только после этого можно городить забор...

Залаяли собаки. Они выглянули в окно. Трое шли к дому и остановились, встреченные Брыськой и Живчиком. Буряты. Бронислав узнал их по островерхим шапкам из лисьих лапок и халатам, застегнутым слева направо. На ремнях, опоясывающих халаты, висели справа кисет, нож в футляре и кожаный мешочек для огнива, украшенный металлическими бляшками. Юфтевые сапоги с короткими голенищами, за которые заткнута трубка, на толстой войлочной подошве, без каблуков, со слегка задранными кверху носами... Вид у них был жалкий, одежда такая грязная, выгоревшая и вся в заплатах, что невозможно было догадаться, какого она цвета и из чего сшита. Только серебряные пряжки на ремнях, украшения на кожаных мешочках, да следы аппликаций на голенищах, носах и задниках сапог говорили о былом величии.

Бронислав успокоил собак. Гости поклонились, сняв шапки и обнажив две черных головы и одну седую, наполовину выбритую, с тоненькой косичкой, как у китайцев. С шапок, которые они держали в руках, свешивались сзади обрывки некогда ярких лент.

Старик заговорил на ломаном русском языке. Бронислав понял, что они пришли издалека и у них к нему просьба.

– В таком случае зайдите в дом...

Он открыл дверь. Гости вошли осторожно, робко и долго вытирали ноги. Они увидели оставшийся от Николая образ в углу, поклонились и перекрестились, истово и неумело, словно с трудом припоминая, как сложить пальцы и в какую сторону креститься, в правую или в левую. Должно быть, это были православные буряты, которые вспомнили теперь о своем православии и захотели этим расположить к себе хозяев. Они поклонились Павлу и Митраше, затем старик сказал:

– Я есть Иван ясу Хонгодор, это мой сын Василий, а это сын Петр.

Сыновья взглянули на него с испугом, вероятно, отец спутал имена или они показались им совсем чужими, старик смутился и часто заморгал, но тут Бронислав пододвинул к столу скамью.

– Садитесь, почтенный Хонгодор, и вы садитесь, гостями будете. ...А что значит «ясу»?

– Ясу – значит кость. Быть болшой, болшой воин Хонгодор, кинязь, тайша хана быть, воевать, ходить далеко, где солнце засыпать, где тепло и богатые большие города... Его кость – дети и внуки, много-много внуки, теперь я последний Хонгодор.

– Понял, «ясу» – значит род.

– Да, да... Мы ваша вера, у нас висеть ваши бур-ханы.

– Иконы?

– Да, иконы, бурханы.

– Когда вас крестили?

– Давно, давно... Каждый получать рубаха и крестик.

– А потом уже никто к вам не приходил?

– Нет. Рубаха носить, носить и конец. А крестик оставайся.– Он расстегнул свой халат и показал висевший на шее медный крестик. Сыновья последовали его примеру.

Очень жалкими и несчастными казались эти последние потомки князя Хонгодора, с крестиками, с угодливыми ссылками на свое православие, видно было, что они напуганы, не уверены, поможет ли им все это. Возможно, хозяева прогонят их нагайками... В застывших лицах, сжатых челюстях, опущенных глазах таился страх.

– Прошу к столу, дорогие гости, отведайте, чем хата богата, вот грудинка, а вот шаньги с ягодами,– потчевал их Бронислав.

– Спасибо, мы не голодный.

– Ясно, что не голодные, но хозяина надо уважить, таков обычай... Вот чай, вкусный чай, китайский...

Буряты отнекивались еще немного, потом, поддавшись на уговоры Бронислава, съели каждый по ломтику белого хлеба с грудинкой, по две шаньги, напились чаю вприкуску и только тогда старик изложил свою просьбу.

По его словам, тайша Хонгодор привез из последнего похода на запад богатую добычу и много рабов, которые умели делать разные диковинные вещи, в частности, построили ему здесь, на этой сопке, каменный дом, таких домов монголы никогда не видели, а сами рабы жили в юртах вокруг. Отсюда Хонгодор правил именем хана окрестными племенами, здесь, у большого черного валуна, молился богу тайги Баян-Хангаю и приносил ему жертвы.

– Как тогда называлось это место?

– Называлось Сопка сна... как небо.

– Голубого?

– Да, голубого!

– Сопка голубого сна... Недурно. Ну а что дальше? Тайша Хонгодор любил это место и завещал своим детям жить охотой и не покидать тайгу, иначе с ними случится большое несчастье. Но дети и их дети, размножившись, не вняли его заветам, ушли в степи, начали разводить скот и лошадей, табуны и стада у них были тысячные. Это их богатство вызвало зависть соседей, начались кровавые набеги, имущество Хонгодоров таяло, их самих делалось все меньше и меньше, и вот наконец злые люди напали на его, старика, семью, обложили ясаком, данью, которая его вконец разорила, и увезли у него старшую дочь, один из них жил с ней, а был он болен страшной болезнью, от которой гниет нос и делается дыра. В прошлом году дочь увидела, что у нее тоже такие язвы, и с горя утопилась. Те ему об этом рассказали, потешаясь, забрали последних лошадей, хотели забрать и Эрхе, младшую дочь, которой шестнадцать лет, но не могли, готовились к большому набегу, хотели напасть на целый улус... Когда они уехали, он собрал все, что у него осталось, нескольких оленей, немного овец, и пошел по пути, показанному отцом, туда, откуда они родом, к Сопке голубого сна, просить покровительства у духа великого Хонгодора. И вот теперь он умоляет Бронислава, не прогоняй нас, господин хороший, дозволь остаться внизу, у подножия сопки, где мы расположились...

– А сколько вас? – спросил Бронислав.

Старик начал считать по пальцам: трое мужчин и две женщины, одна дочь, два пятнадцатилетних внука и пятеро маленьких детей...

– Тринадцать человек,– подытожил Бронислав.– Значит, три юрты?

– Одна,– ответил старик.

– Как же вы помещаетесь?

– Один мало-мало, другой мало-мало, – старик показал руками, как сжимают, сдавливают.

– А ружья у вас есть?

Оказалось, нету. Были старые, кремневые, но давно рассыпались, а новые не на что купить.

Все замолчали. Буряты с виноватым видом опустили головы.

– А мне нужны рабочие забор делать,– сказал Бронислав.– Надо к зиме все подворье огородить.– Он поискал в кармане.– Смотрите! За день работы дам вам серебряный рублик.

У бурят загорелись глаза.

– Нам дать рубль?!

– Каждому из вас по рублю в день, вместе три рубля.

Старик вскочил, сыновья за ним.

– Ой, где забор? Дать нам доска, дать нам молот, увидишь бурятский работа!

Сыновья тоже что-то выкрикивали, размахивая руками, Бронислав остановил их, напомнив, что сегодня воскресенье, работа будет завтра, с семи утра до темноты с одним получасовым перерывом, потому что времени жаль, рано вечереет.

Уже во дворе, провожая гостей, Бронислав спросил у старика:

– Скажи прямо, почтенный Хонгодор, ты как у себя в юрте сыновей называешь? Василий и Петр или по-вашему, по-бурятски?

Старик затрясся от смеха, и китайская косичка запрыгала у него на спине.

– Старший Цаган, младший Дандор, сам не знай, кто Василий, кто Петр!

– Спасибо, теперь я знаю, как к ним обращаться... Ну, до завтра!

Когда он вернулся в горницу, молчавший все время Павел сказал:

– Переплатили, хозяин. Они готовы были втроем за рубль работать, а вы им трояк дали.

– В деревне всегда за день работы платят рубль. Негоже платить им по тридцать три копейки потому, что они буряты и цены не знают.

– Дорого вам заборчик обойдется. Мы бы и одни управились, без них.

– Никоим образом. Сегодня уже пятнадцатое сентября, мы еще не начали слеги подгонять, а двадцатого октября начинается охотничий сезон. В этом году урожай на кедровые орехи, белок набежала тьма, а для охоты лучше всего первые два месяца, значит, Митрашу придется от забора освободить, а то ему каждый потерянный день в убыток... Вот так-то. Не успеем забор поставить до зимы. А не огородимся – придут волки и сожрут оленей, а может быть, и собак.

Павел промолчал, вероятно, доводы Бронислава его убедили. А назавтра его убедила работа. Бронислав с Митрашей подгоняли слеги под выемки, буряты прибивали, Павел шпунтовал горбыль, длинным рубанком выравнивал края. Так они работали изо дня в день до темноты, с коротким перерывом на плотный завтрак в полдень. К субботе все подворье было опоясано слегами.

– В понедельник буряты начнут прибивать горбыль,– сказал Павел, руководивший работой, как самый умелый.– Бронислав будет для них нарезать концы досок зубцами, Митраша пусть дальше шпунтует за меня, учится, а я возьмусь за калитку и ворота. Сделаю вам самарские ворота.

В воскресенье они отправились разведать места для охоты, Митраша с Живчиком свернули от сопки влево, Бронислав с Брыськой – вправо. День выдался прохладный, но для конца сентября на редкость погожий, все было залито солнцем, только далеко на горизонте стелилась синяя дымка, словно исчезающие видения голубого сна сопки. Земля после ночных заморозков была твердой, и Бронислав легко шагал по застывшему осеннему лесу, чью дремотную тишину нарушали только суетившиеся белки. Вот одна грызет орешки, брызжа шелухой, другая тащит в дупло припасы, вот парочка на ветке не то ссорится, не то сплетничает – казалось, белки со всей Сибири сбежались сюда на свой праздник, на урожай кедровых орешков. Непостижимо, как они узнают, что именно в данной местности будет в этом году хороший урожай? Надо будет натрясти пару мешков на зиму для Веры Львовны...