Текст книги "Сопка голубого сна"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

– Двадцать восемь рублей пятьдесят копеек.

– Дайте мне сдачи с полусотни – двадцать один рубль пятьдесят копеек, а соседу разменяйте полсотни так, чтобы он мог мне сдать шестнадцать рублей двадцать пять копеек.

Он сложил вещи в чемодан.

– Скажите, пожалуйста, а где тут у вас магазин мужского белья?

Купец задумался.

– Такого магазина в городе нет вообще.

– Ну почему же,– живо вмешался лысоватый хозяин табачной лавки,– а Валуева?

– Верно, Валуева... это вдова, занимается вместе с дочерью пошивом женского и мужского белья. Прекрасная работа, и цены божеские... Здесь за углом направо, третий дом.

Бронислав поблагодарил, попрощался с обоими и вышел.

Привокзальные мальчишки все еще были здесь, но теперь к ним примкнули еще трое с ранцами, вероятно, возвращавшиеся из школы.

Бронислав быстро обошел всю группу и поспешил в указанном направлении.

У выкрашенного охрой одноэтажного домика он остановился, осмотрел две витрины и толкнул дверь. На звук колокольчика из соседней комнаты вышла девушка. Бронислав поздоровался, она ответила, затем оба замолчали. Она – от неожиданности: ей еще не доводилось встречать такого шикарного мужчину. А он оттого, что в течение четырех с лишним лет видел женщин только во сне, в мечтах.

– Простите, у вас не найдется шесть ночных сорочек?

Она кивнула и стала показывать товар.

– А верхние сорочки тоже найдутся?

– Какого размера?

– Не понял.

– Скажите размер воротника.

– Ага, воротника... Не знаю, не помню.

– Придется померить. Наклонитесь, пожалуйста, ко мне.

Она протянула руки и накинула, как петлю, сантиметр... От прикосновения ее теплых пальчиков Бронислава проняла дрожь.

– Сорок первый. Сейчас поищу.

Она нашла и разложила на прилавке. Бронислав выбрал четыре льняных, рабочих, и две выходные, из поплина. Красную и сиреневую.

– А кальсоны? Нашлись и кальсоны.

– Сколько с меня?

Девушка принялась считать, то и дело поглядывая на него.

– Вы, должно быть, издалека...

– Из Варшавы, сударыня. Варшава, знаете, столица Польши, Привислянского края...

– Знаю. Мне дедушка рассказывал. Дедушка, мамин отец, был родом из Акатуя и в молодости работал на мыловарне у поляка одного. Высоцкий фамилия.

– Участник ноябрьского восстания?

– Месяца и года я не помню. Возможно, в ноябре это было. Большое восстание вспыхнуло, и этот Высоцкий брал царский дворец... Дедушка много хорошего о нем рассказывал, тот его грамоте научил, хороший был человек, а на своем мыле ставил штамп – Петр Высоцкий.

– Ошибаетесь. Высоцкий был очень скромен, на. мыле ставил только инициалы П. и В. Вот как это выглядело. Разрешите...

Он взял у нее из рук карандаш, начертил прямоугольник, а внутри В. и П. и название местности – Акатуй. Протянул карандаш девушке и увидел, что она стоит бледная, не отрывая взгляда от его рук – черных, потрескавшихся рук каторжника, изъеденных язвами от работы за тачкой, у печи, от медной зелени и сернистой соли.

– Вы тоже... из Акатуя?

– Да, я был в Акатуе.

– А теперь возвращаетесь к своим, в Варшаву?

– Нет, еду в тайгу на вечное поселение.

– В этом наряде?

– В этом наряде я был графом в Варшаве в течение одного дня. В нем меня арестовали, а после каторги в него же и облачили. Теперь жандарм отпустил меня за покупками... Так сколько же я вам должен?

Карандаш в ее руках дрожал, ресницы трепетали, выдавая отчаяние и смущение.

– Я не знаю... Мама ушла, это ее товар...

Милое дитя – товар мамин, а у нее рука не поднимается взять деньги у каторжника; как всякая русская, она жалеет несчастного.

Он достал бумажник.

– Гляньте. У меня деньги есть.

– Все равно... Если б это было мое... Подождите минуточку!

Что-то, видно, вспомнив, она убежала в соседнюю комнату и через минуту вернулась, держа в обеих руках прекрасную, салатного цвета шелковую сорочку, вышитую крестом.

– Это мое, моя работа... Примите это от меня в подарок, умоляю!

– Хорошо, а вы примите то, что с меня причитается,– он заглянул в счет.– Двадцать четыре рубля. Прошу. И спасибо от всей души.

Он поднял чемодан на прилавок и стал укладывать туда белье. Девушка ему помогала.

– Мне еще надо зайти в пару магазинов и в аптеку. А жандарм ждет на вокзале... Ну, давайте прощаться,– он протянул к ней руки.

Девушка доверчиво сунула свои маленькие белые ладошки в его страшные каторжные руки. Бронислав придержал их на мгновение, таких рук, такой девушки ему в тайге, наверное, не встретить, затем прильнул к ним губами:

– Я вас не забуду, буду вспоминать долго, долго...

– Храни вас господь, я буду молиться за вас!

Выйдя на улицу, он увидел, что его поджидает небольшая толпа. Кроме привокзальных мальчишек и школьников, здесь были взрослые и старики. Все смотрели на него с нетерпением и надеждой.

– Благослови тебя господь, милостивый государь! – заголосила бабенка в салопе.

– Мне бы хотелось с глазу на глаз рассказать о злоупотреблениях на Нерчинском заводе,– сказал высокий мужчина в потертой бобровой шапке.

– И мне тоже. Колюшников я, коллежский регистратор,– представился толстяк с носом свекольного цвета.

Кто-то начал ему излагать свое дело, другой совал в руку прошение, женщина молила о помощи... Бронислав понял. Его приняли за кого-то из Иркутска или Петербурга, за важного чиновника, тайного уполномоченного... Ужас. Если городовой заметит это сборище, не миновать ему ареста, допроса. И если даже установят, что он тут ни при чем, все равно к поезду ему не успеть. Бояршинов!

Он сорвал с головы шляпу и поднял кверху. Все замолчали.

– Не сейчас и не здесь! – гаркнул он гневно.– Не мешайте работать, ясно? Разойтись!

Люди попятились, зашептались, гость сердится, не сейчас и не здесь, не мешать, разойтись... И начали медленно расходиться.

Бронислав быстро зашагал в противоположную сторону. Привокзальные мальчишки бежали следом. Они этого дяденьки не боялись, он добрый, дал им по полтиннику.

Бронислав остановился.

– Ребята, где тут можно все купить, костюм, сапоги, шапку, и переодеться?

– О, это только у Щукина.

– А он где?

– Мы вас проводим, здесь недалеко, на площади...

Они вывели его с узкой улочки на другую, пошире, потом на совсем широкую и, наконец, на площадь, которую пересекли по диагонали.

– Вон магазин, видите?

Магазин был большой, с четырьмя витринами. У входа высокий мужчина в потертой бобровой шапке и толстый Колюшников что-то оживленно рассказывали человеку в пальто и без шапки, должно быть хозяину. Не задержались, прибежали. Завидев Бронислава, они отошли, хозяин вернулся в магазин, Бронислав вошел за ним следом.

Хозяин – представительный мужчина средних лет, одетый по-европейски, не без некоторой элегантности – являл собою редкий в Сибири тип делового человека нового времени, образованного, знающего, привыкшего после обеда не спать, а читать книги. На вопрос Бронислава, найдется ли у него комплект простой одежды, в которую он смог бы тут же переодеться, хозяин с достоинством ответил:

– Если вы чего-нибудь не найдете у меня, то, значит, в нашем городе этого нету.

Торговый зал был обширный, в четыре окна, и, судя по выставленному на продажу ассортименту, хозяин говорил правду.

Бронислав выбрал выходной костюм из синего бостона, затем серый рабочий костюм, ботинки, сапоги, на зиму унты из хорошо выделанных ондатровых шкурок мехом внутрь, снаружи по коже красиво расшитые красной ниткой; дождевик из толстой непромокаемой ткани, соболиный малахай с длинными, спадающими на грудь ушами и картуз. Подбирая все это, он то и дело поглядывал на середину зала,, где на столбе висела бурка. Даже подошел разок и пощупал, проверяя качество овечьей шерсти. Хозяин, разумеется, это заметил.

– Это бурка ротмистра Абдулдурахманова из Дагестана. Он погиб полгода назад, преследуя группу беглых каторжников, может, слыхали... Вдова по знакомству выставила на продажу. Сорок рублей.

– Цена неплохая.

– Но и вещь тоже неплохая. Посмотрите.

Он снял бурку с вешалки и повертел в воздухе; черная, блестящая ткань колоколом спускалась вниз.

– Видели? Плечи вон как стоят, не деформируются, а при этом бурка мягкая, теплая, достает до щиколоток и окутывает ездока вместе с конем. Коню тоже тепло. Ездок может застегнуться на все пуговицы, по бокам тут небольшие разрезы для рук, чтобы держать поводья. Обратите внимание, серебряная оторочка на лацканах ни капельки не почернела, а это значит, что бурка совсем новая.

– Я ее куплю, если вы купите мою одежду.

– Что именно?

– Все, что вы видите на мне: шляпу, пальто, костюм, туфли... Сколько за это дадите?

– Сорок рублей,– выпалил купец.

Бронислав смерил его взглядом и снял шляпу.

– Вы меня обижаете. Эту шляпу, видите, написано – Рим, владелец фирмы – Борсалино, я купил в Вечном городе за тридцать рублей. Это пальто,– он снял пальто,– шил по заказу лучший варшавский портной, вот его метка, Владислав Заремба, Варшава. Костюм – то же самое. Эти лакированные туфли,– Бронислав встал на правую ногу, а с левой снял туфлю,– эти туфли сделаны в мастерской самого Испанского, а не какого-нибудь горе-сапожника, гляньте, вот золотой штамп, совсем еще свежий – «Испанский, Варшава». У него в мастерской работают тридцать великолепных мастеров, они обувают весь наш высший свет. Вы когда-нибудь видели такие вот серые, лакированные туфли? В уме и образованности Испанского я имел случай убедиться, когда мы встретились с ним на борту «Тавриды» – он ехал в Египет отдыхать... И за все это, за такие произведения искусства вы смеете предлагать мне сорок рублей. Смотрите, вы упустите шанс стать самым элегантным мужчиной в Сибири... Сколько?

– Сто.

– Я не спрашиваю, сколько вы мне предлагаете. Я спрашиваю, сколько с меня.

– Вы напрасно обижаетесь. В торговле так нельзя, Я в самом деле хочу купить.

– Конечно, вам бы это было в самый раз. Тот же рост, тот же размер... Что поделаешь? Так сколько с меня?

– Сто двадцать.

– Послушайте, в Варшаве я заплатил за это двести сорок рублей, а вы мне все предлагаете какие-то смехотворные цены.

– Ладно, вот мое окончательное предложение – сто восемьдесят.

– А мое последнее – двести... Двести или до свидания,– Бронислав открыл чемодан.

– Ну и упрямец же вы... Но так и быть. Двести. Бурка ваша... Лаврентий, сколько с них причитается?

– Девяносто семь рублей сорок копеек,– ответил приказчик.

– Итак, я вам должен,– хозяин щелкнул костяшками счетов,– шестьдесят два рубля и шестьдесят копеек. Извольте получить.

Бронислав положил деньги в карман.

– Где я могу переодеться?

– Вот здесь, за ширмой. Лаврентий, помоги.

За ширмой он надел черные ботинки, синий костюм, картуз, накинул на плечи бурку. Вышел к хозяину совершенно неузнаваемый и, прощаясь, подумал: ну уж теперь-то он вконец уверовал, что я здесь с секретной миссией...

На улице к нему подскочили мальчишки, по-прежнему готовые к услугам, но тут же его настигли и два просителя – Колюшников и тот в потертой бобровой шапке. Бронислав поставил чемодан на землю и подхватил обоих под руки, да так, что они чуть не столкнулись лбами.

– Мой человек в Нерчинске – Государев, хозяин табачной лавки,– сказал он громким шепотом.– Свяжитесь со мной через него и не приставайте ко мне на глазах у всего города.

Он отпустил их, поднял чемодан и зашагал.

– Ведите, ребятки, в продовольственный магазин, мне надо купить еды и питья.

Мальчишки повели. Бронислав купил пять фунтов кузнецовского чая в железных коробках, похожих на сундучки, пять фунтов чая братьев Поповых, в упаковке из фольги и вощеной бумаги, пять кусков прессованного кирпичного чая для гостей. Шесть бутылок смирновской водки на новоселье. Кусковой сахар... Ветчину, сало, грудинку, московскую колбасу. Рис, крупу, горох, макароны. Коробку конфет для детей. И каравай отличного белого сибирского хлеба.

На улице он почувствовал, что чемодан стал неподъемным. Ослаб, и, мелькнула мысль, должно быть, снова открылись раны.

– Ребятки, хотите получить еще по полтиннику?

– Конечно, дяденька!

– Так найдите мне извозчика. Знаете, кто тут извозом занимается?

– Филимонов!

– Бегите к нему, пусть запрягает и приезжает за мной на почту. Я буду там. Три рубля получит.

– Да он за три рубля ночью на Шилку поедет!

Мальчишки помчались со всех ног. Бронислав постоял минутку, собираясь с силами, и двинулся дальше. По дороге заметил аптеку. Зашел.

Старый фармацевт за прилавком объяснял бабусе, в какой бутылке растирание, а в какой капли, как принимать и сколько... Когда та ушла, он взглянул на Бронислава поверх очков в никелированной оправе:

– А вы на что жалуетесь?

– Мне бы что-нибудь, чем мажут раны.

– Какие раны? Покажите.

Бронислав закатал штанины и показал черные круги от кандалов. Голени отекли. Фармацевт нажал пальцем, осталась ямка. Выше отек переходил в мокнувшую местами опухоль.

– Долго ходили в кандалах?

– Четыре года.

– А теперь освобождены?

– На вечное поселение.

– В самое время отпустили, у вас сделалась флегмона. Но не беспокойтесь, при хорошем питании эта болезнь сама проходит. Старайтесь есть побольше яблок, чеснока, черемши в тайге, масла, мяса... Вам сколько лет?

– Двадцать семь.

– И куда вас на поселение?

– Я точно не знаю. Жандарм говорит, что должен доставить меня в деревню Старые Чумы.

Фармацевт посмотрел на молодое, красивое лицо – засылают парня в глушь, где одни бурятки да тунгуски, и каждая вторая заражена дурной болезнью...

– Ну что ж, молодой человек, вот вам мазь, будете мазать на ночь какое-то время... А вот еще одно средство, авось пригодится.

– Сколько с меня?

– Нисколько. Я сам бывший ссыльный, теперь здесь поселился. Не о чем говорить.

Он завернул мазь и протянул ее вместе с двадцатирублевой бумажкой.

– А это вам на дорогу.

– Нет, нет, за мазь и за совет спасибо, а этого не надо... У меня есть деньги.

– Ну, тогда господи благослови...

Оставалось только зайти на почту. Времени было в обрез. Бронислав взглянул на часы – половина третьего. Он вошел, поставил чемодан рядом со столиком, засунул туда сверточек, полученный от фармацевта, достал конверты, беглым взглядом окинул помещение, где за окошком сидел один-единственный молодой чиновник. Делал все быстро, четко, споро, как в былые годы, идя на задание.

Бронислав обмакнул ручку в чернильницу, но вместо чернил там оказалась какая-то густая и липкая масса, а перо было сломано. Бросив ручку, он потянулся было за химическим карандашом, но молодой чиновник, наблюдавший за ним из-за окошка, сказал «минуточку» и поставил перед ним полную чернильницу с хорошей ручкой. Бронислав поблагодарил кивком и начал писать своим прекрасным каллиграфическим почерком:

«Нерчинск, 25 апреля 1910 года.

Дорогая пани Стефания!

Как видите, пишу вам из Нерчинска, где нахожусь проездом по пути в тайгу. Каторгу я, несмотря ни на что, выдержал. Кстати, каторга в Акатуе доживает последний год: с будущего года здесь будет женская тюрьма, ремонт уже начали. Хочу поблагодарить вас за подкладки под кандалы, которые вы мне передали в день отправки из Варшавы. Вы и представить себе не можете, как мучительно было бы без них, как больно кандалы натирают ноги. Я это испытал только под конец, когда подкладки совсем истлели от пота и грязи. И еще раз от души благодарю за щедрый дар – 200 рублей мне вручили в день выхода из тюрьмы. Благодаря этому я чувствую себя буржуем и смог приобрести все необходимое.

А теперь о главном. Дорогая пани Стефания, вы единственная не вняли оскорбительным слухам и не лишили меня своего доверия. Униженный, оклеветанный, я только тем и утешал себя, что есть на свете человек, который верит, что я не повинен в казни двух своих товарищей. Теперь я должен доказать это. Никто не поверит в случайную снисходительность военного суда и в то, что генерал меня пожалел. Каспшак своей смертью доказал, что он не провокатор. Мне придется доказывать это всей своей жизнью. Когда люди спустя годы прочитают, что провокатор Бронислав Найдаровский отбыл четыре года каторги и дожил свой век в Старых Чумах в тайге на вечном поселении, у них поневоле возникнет вопрос: какой же он провокатор?

Мне лишь однажды довелось беседовать с вами. Ваша красота, доброта и достоинство, ваше черное из прошлого века траурное платье до пят, которого вы никогда не снимаете и из-за которого друзья прозвали вас Маркизой, запали мне глубоко в душу, и сегодня, прощаясь с миром, с его радостями и печалями, я прежде всего прощаюсь с вами: Ave, Маркиза, morituri te salutant[3]3
  Словами «Ave, Caesar, morituri te salutant» («Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя») – приветствовали Цезаря гладиаторы, входя на арену.


[Закрыть], хотя я знаю, что это звучит театрально и не в вашем вкусе.

Преданный вам Бронислав Найдаровский».

Он положил письмо в конверт и написал адрес:

«Стефании Семполовской[4]4
  Семполовская Стефания (1870—1944) – общественная деятельница, педагог, публицист. Активно занималась, в частности, организацией помощи политзаключенным.


[Закрыть] у Зелинских Варшава, Вспульная ул., д. 9».

Затем он принялся за второе письмо.

«Нерчинск, 25 апреля 1910 года. Дорогая Халинка!

Я окончил в Иркутске лесную школу и получил назначение в Старые Чумы на должность лесничего, что согласно табели о рангах Российской империи соответствует X классу, то есть чину поручика. Оклад сто пятьдесят рублей, да еще столько же согласно восточносибирской надбавке. Мне выдали также пятьсот рублей на обзаведение, я купил корову и двух лошадей. Ты и представить себе не можешь, какая здесь дешевизна – вся троица обошлась мне в 65 рублей. Участок у меня 15 десятин...– подумав, он зачеркнул 15 и написал 30, пусть сестренка радуется, а этот сукин сын, ее муж, лопается от зависти. Шурин терпеть не мог Бронислава, называл его не иначе, как «этот бандит из «Пролетариата», запретил жене общаться с братом, когда его арестовали, когда он ждал смертного приговора, опасался контактов, дрожал, как бы не раскрылось, что у него, кассира Варшавско-Венской железной дороги, гниды железнодорожной – шурин каторжанин...– Подыскиваю себе теперь невесту, потому что одному не справиться с таким хозяйством, да и вообще в холостяках немногого добьешься. У меня уже есть на примете девушка, полька, белошвейка: работает в мастерской у своей матери-вдовы, которая вроде бы ко мне благоволит. Словом, скажу тебе, сестренка, мне явно везет в последнее время, чего и тебе от всей души желаю. Одно только плохо – мои Старые Чумы очень уж далеко! Глухое лесничество, четыреста верст до ближайшей станции, так что не волнуйся, если письма будут приходить редко.

Желаю тебе здоровья и всех благ, крепко обнимаю тебя и маленькую Анютку. Твой брат Бронислав».

Он написал адрес – «Галине Эдвардовне Галярчик, Варшава, Крохмальная ул., д. 46, кв. 7»,– подошел к окошку и попросил оба письма отправить заказным. Чиновник выписал квитанцию и вдруг тихо спросил:

– Не хотите ли передать что-нибудь товарищам?

Бронислав поднял на него глаза, увидел открытое лицо, смелый взгляд.

– Можете передать товарищам из польской партии «Пролетариат», что Бронислав Найдаровский отбыл срок каторги в Акатуе и направляется в сопровождении жандарма на вечное поселение в деревню Старые Чумы Енисейской губернии.

– Будет сделано. А вам, товарищ, ничего не надо?

– Нет, спасибо. У меня все есть. Прощайте.

– Счастливого пути...

Лошади ждали. Тройка, запряженная в рессорную коляску.

Бронислав на ходу протянул возчику чемодан, окликнул мальчишек:

– Садитесь, подвезу... На вокзал, быстро! Возчик выпрямился на козлах:

– А ну вперёд, милые!

Кони понеслись быстрым аллюром, бежали, как на картинке: правый пристяжной низко наклонил голову вправо, левый – влево, а коренник держал ее высоко и прямо... Так они мчались по полупустому, сонному городу, с бубенцами, празднично, будто на масленице.

На вокзале Бронислав дал возчику три рубля, мальчишкам по полтиннику, возчик кланялся, мальчишки благодарно кивали головенками, все желали ему здоровья и счастливого пути. Подбежал носильщик и, не узнав Бронислава, подхватил чемодан.

Бояршинов еще не приходил. В ресторане двое обедали, две супружеские пары ждали, пока им подадут, какой-то проезжий дремал на скамейке. Бронислав, расплачиваясь, повернулся к носильщику лицом, и тогда тот узнал его.

– Ну и изменились же вы! Я не узнал, простите.

– Ничего... Долго еще до поезда?

– Да почти целый час.

Подошел официант и остановился в выжидательной позе.

– Значит, так, на первое соляночка рыбная,– не колеблясь заказал Бронислав.

– У нас только уха да щи.

– Из ухи ничего не стоит сделать солянку.

– Пойду спрошу у повара, сможет ли он.

– Сможет, сможет... Если есть ершовый бульон. Официант почтительно удалился – сразу видно, гурман, знает толк в еде. Бронислав улыбнулся про себя – рыбную солянку он никогда в жизни не пробовал.

Закуривая трубку, он вспомнил Алешку, по прозвищу Миллионщик. Денег у него было миллиона два или три, целая флотилия судов на Волге, а на каторге голодал. Бредил едой, все время рассказывал, что ему доводилось есть в Петербурге, в Москве, в Париже, в Риме, память у него была феноменальная, он помнил все вкусовые оттенки, наслаждался запахами...– А соляночку рыбную,– говорил он не раз,– я сварю тебе сам. Придешь ко мне домой на Арбат, я повара отправлю, надену фартук – и за дело. Сначала поставлю варить ершей в льняном мешочке. Пока они будут вариться, покрошу мелко лук и потушу его с маслом и с томатом. Запахнет рыбой. Я выну мешочек и в прозрачный, крепкий кипящий бульон кину всю эту массу из лука, масла и томата. Потом нарежу соленых очищенных огурцов и тоже туда кину. После этого, мой милый, я положу на дно кастрюли куски вареной осетрины, может, и хрящиков немного, не знаю, но уж всенепременно приправу добавлю, каперсы, оливки, залью все это солянкой, поварю с четверть часика и подам в глубокой тарелке с лимоном, а ты скажешь: «В жизни ничего подобного не едал!»

– Будет вам рыбная солянка,– заявил вернувшийся официант.– Минут двадцать придется подождать.

– Вот видите, я же говорил.

– А что на второе?

– Шашлык у вас есть?

– Есть... А закусывать чем будете?

– Икорки принесите... И водочки графинчик. Но хорошей. Смирновской.

– Как вам угодно.

Как ему угодно! Икра, водка, шашлык, а еще вчера... Бронислав вытряхнул пепел из трубки. Хватит. Четыре года превратились в пепел, нечего вспоминать, с молодостью ты распрощался, теперь у тебя передышка. Сделай глубокий вдох и постарайся все, все запомнить, вкус икры и рыбной соляночки, губы девушки, склонившейся над тобой, ее слова «храни вас господь», двух веселых мальчишек; ты был барином в захолустном городке, миражем, тайным агентом, приобрел прекрасную дагестанскую бурку и мчался на тройке с бубенцами, достаточно, этого тебе должно хватить на долгие, долгие годы так называемой жизни на воле, на медленное умирание в Старых Чумах.

– Вот, пожалуйста, икра и водка,—официант расставил на столике тарелочки с красной и черной икрой, бутылку смирновской. Поставщик его величества кланяется тебе, Бронек, выпей, дружище, за свой первый день на воле!

Выпив и закусив, он почувствовал облегчение, будто все его мышцы и нервы, напряженные до тех пор,– расслабились, блаженно успокоились... «Что я буду делать в Старых Чумах? Как это что? То же., что и многие другие до меня. Буду наблюдать жизнь хакасов, тунгусов, бурят, описывать их историю, верования, легенды, напишу, как Серошевский[5]5
  Серошевский Вацлав (1858—1945) – польский писатель, этнограф. За участие в революционном движении был в 1880 г. сослан в Якутию, 12 лет провел в ссылке. Его монография «Двенадцать лет в стране якутов» – наиболее полное исследование быта этого народа.


[Закрыть] монографию «Двенадцать лет в стране якутов»... Могу собирать камни и изучать горы, если там есть горы, или заинтересуюсь акклиматизацией животных, как Дыбовский[6]6
  Дыбовский Бенедикт (1833—1930) —польский зоолог, член Польской АН. В 1864 г. за участие в польском восстании был приговорен к пятнадцатилетней каторге и сослан в Сибирь. Описал фауну оз. Байкал и его природные условия, а также фауну бассейна р. Амур, берегов Японското моря, Камчатки.


[Закрыть]... А могу увлечься бабочками и жучками, бегать с сачком по лугам, а в длинные зимние вечера – классифицировать й описывать. Не знаю. Займусь чем-нибудь таким. Во всяком случае, построю себе избу, а вернее, домик в польском стиле, крытый дранкой, крыльцо с колонками и балясинами, в этом домике я буду что-то там делать, а потом, в году этак 1940-м, напишут, что здесь жил и работал Бронислав Найдаровский* первый исследователь чего-то там в Сибири, несправедливо объявленный провокатором, да святится имя его, аминь...»

Он снова выпил, закусил икрой. Голова слегка закружилась – это оттого, что я натощак и много лет не пил, да и вообще голова у меня слабая... Чтобы сосредоточиться, он принялся считать сегодняшние расходы. Щукин ему заплатил шестьдесят два рубля шестьдесят копеек. От денег пани Стефании осталось шестьдесят пять рублей семьдесят пять копеек. Значит, у него должно быть в кошельке сто двадцать восемь рублей тридцать пять копеек. Он проверил. Все сходилось...

– Извольте соляночку рыбную...

Наконец он ее отведает... Солянку надо есть не торопясь, учил Алеша Миллионщик, сначала понюхай, втяни в себя аромат, пусть у тебя внутри все размякнет... Бронислав понюхал. В горячем, благоухающем паре было что-то от украинского борща, что-то от венгерской кухни, а рыбного – ничего. Бронислав принялся за еду, наслаждаясь нежным и дразнящим вкусом осетрины, сваренной с острыми приправами.

Потом официант принес шашлык, и как раз в это время появился Бояршинов. Весь красный, видно было, что они с унтером неплохо выпили и закусили. Он обвел взглядом зал, где уже прибавилось немного народу, но нигде не увидел ни серого пальто, ни сногсшибательного «борсалино». Бояршинов уселся напротив двери, не спуская с нее глаз, и, положив ногу на ногу, нервно покачивал ею. Бронислав выждал, пока дежурный по вокзалу не объявил:

– Скорый поезд прямого сообщения Владивосток – Москва подходит к первому перрону. Стоянка пятнадцать минут.

Бояршинов вскочил как ужаленный, и в тот же миг поднялся Бронислав, вытирая рот салфеткой. Подбежал официант и протянул счет на два рубля пятьдесят копеек. Бронислав дал ему трояк и поднял руку, чтобы Бояршинов его заметил...

Бояршинов, вне себя, кинулся к нему:

– Ты что вытворяешь? Я уж думал, ты сбежал!

– Я бы и сам доехал, если б знал дорогу.

– Ты, давай, не больно...– продолжение фразы заглушил грохот подъезжающего поезда.– Пошли.

Бронислав потянулся было за чемоданом, но его опередил носильщик. Он хотел сказать: «не надо, я сам», но тут же передумал: пусть! Похожу в баринах последний раз!

С десяток человек сошли, столько же сели. Бояршинов подошел к проводнику третьего класса:

– Служебное купе свободно?

– Свободно.

Они поднялись и прошли по коридору в конец вагона, у последнего купе Бояршинов показал носильщику:

– Сюда, на верхнюю полку.

Носильщик поставил чемодан, Бронислав дал ему рубль, и тот рассыпался в благодарностях.

– Ты чего рублями швыряешься? – буркнул Бояршинов.– Тебе еще самому пригодятся.

Он снял шинель, повесил. Бронислав в это время снимал бурку.

– Офицерская бурка. Ты где ее раздобыл? Бронислав рассказал.

– Ну и везет же тебе. Бурка ротмистра Абдулдурахманова, ну и ну! Вот что, я дам тебе за нее 45 рублей. Заработаешь.

– Не в деньгах дело...

Поезд тронулся. Они сели друг против друга, посмотрели в окно на отдалявшееся здание вокзала, затем Бояршинов повернулся к Брониславу:

– А в чем же?

Надо его или поставить на место, или приручить, подумал Бронислав.

– Я уже давно хотел вас спросить, господин вахмистр, неужели вам доставляет удовольствие непрерывно меня унижать?

– Что значит «унижать»?

– Своим тыканием. Все «ты» да «ты», будто я ваш холоп.

– Так ведь по уставу положено!

– Устав хорош для поддержания дисциплины в походе или на этапе, когда арестантов много, а мы с вами будем в дороге много дней вдвоем, разговариваем о разном, так неужели обязательно тыкать, напоминать, что вы барин, а я хам!

– Я совсем так не думал, просто по службе...

– А нельзя ли просто по-человечески? Мы же вот сидим друг против друга, беседуем, никто нас не видит и не слышит. Зла я на вас не держу, претензий к вам у меня тоже нет, что поделаешь, служба у вас такая, обязаны меня доставить как товар. Вы уже пожилой человек, воевали, где-то у вас, небось, жена, дети, меня так и подмывает говорить вам «Данило Петрович», с полным почтением. Ведь так, кажется, к вам обращались в канцелярии?

– М-м-да, так...

– Но если вы меня считаете преступником, выродком, ненавидите меня, думаете, что я мало настрадался и, будь ваша воля, вы бы меня еще в кандалах подержали, то ничего не поделаешь, тыкайте. Я буду отвечать как положено: «Слушаюсь, господин вахмистр», «никак нет, господин вахмистр» – вот и весь наш разговор.

Он достал трубку и кисет, закурил. Несколько минут длилось молчание.

– А вас как зовут?

– Бронислав. По отчеству – Эдвардович.

– Значит, так: когда мы одни, то «Бронислав Эдвардович». А на людях «ты».

– Договорились... Закуривайте, Данило Петрович. Донской табак, Асмолова.

– Давненько я такого не курил...

Он достал кусок папиросной бумаги, свернул цигарку, закурил.

– Хороший табак, хотя для меня слабоватый... Так вы и пообедать успели?

– Успел. Соляночку рыбную заказал.

– О, это вкусно.

– Дружок один сразу вспомнился. Алешка Миллионщик.

– Вправду миллионщик?

– Ну да, у него миллион или два было, от отца в наследство получил Волжское пароходство. Двадцать судов на него работало, а он бесшабашно жизнь прожигал. И вот однажды, гуляя где-то в ресторане, услышал разговор о девушках, приговоренных к сибирской ссылке, такие молоденькие, мол, жалко, неужели им никто не поможет? И тут он словно очнулся, прозрел. Сам мне рассказывал. Подумал, какой толк от всей моей жизни, что я тут делаю. Освобожу-ка я этих девчат... Снял номер в меблирашках прямо напротив тюрьмы, высмотрел главную надзирательницу, подошел к ней на улице, то да се, представился: студент такой-то. Ну встретились они разок-другой, потом он ее к себе привел, соблазнил, обещал жениться. Через нее проник в тюрьму, установил связь с девушками, все организовал и выкрал их. Ну, а когда все раскрылось, его приговорили к каторге с поражением в правах и конфискацией имущества... Мы с ним встретились в московской тюрьме и потом вместе шли по этапу. Двое нас было всего таких бедолаг, что ни передач, ни денег ни от кого не получали, мы всегда старались встать первыми в очередь к раздаче, чтобы успеть съесть свою порцию и обернуться еще раз. Уж очень плохо он голод переносил, Алешка, прямо бредил едой и с таким вкусом рассказывал, как он питался на воле, что у нас животы подводило. Его просят – перестань! – он продолжает. Били его даже, все равно не помогало. Вот он мне и про соляночку рыбную рассказывал, какая это вкуснота и как ее готовят. Пришлось отведать.

– Ну да, знаете, какие побеги бывают,– начал рассказывать Бояршинов.– В прошлом году на рудник на Ононе, где работали полтораста человек каторжан, приехал с проверкой капитан, при нем унтер и ординарец. Стал проверять, у охраны оружие, разоружил все двадцать солдат, передал оружие каторжанам и повел их к китайской границе, верст за пятьсот. Часть освобожденных, у кого срок подходил к концу, не захотели рисковать и остались на месте, кое-кто убежал в тайгу, остальные пошли к границе. Их ловил как раз ротмистр Абдулдурахманов и в одном из столкновений был убит. Много тогда погибло и наших, и беглых, но восьмерым все ж удалось дойти до Амура и переправиться на маньчжурский берег. Однако у нас договор с Китаем о выдаче беглых каторжников, вот их и выдали всех. Мы их повесили. За Абдулдурахманова.