Текст книги "Сопка голубого сна"

Автор книги: Игорь Неверли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

ГОСПОДЬ БОГ ЛАСКОВО ВЗГЛЯНУЛ НА НИХ, УЛЫБНУЛСЯ И ВСКОРЕ ЗАБЫЛ

С шумом и свистом крыльев, с кряканьем, гоготом, курлыканьем пролетели над тайгой весенние ночи, косяки и стаи лопались над деревьями, осыпаясь птичьим дождем на камыши и тихие теплые озерца.

Рассыпанной на оленьих тропах солью Бронислав с Митрашей сманили изюбров к прошлогодним кормушкам и подкараулили их в тех же гнездах в майское полнолуние, пристрелили, подкоптили, сложили и отправили с бурятами в Минусинск.

Меж тем Павел, следуя указаниям Митраши, делал оморочу, туземную лодку, сшивая леской полосы березовой коры и обтягивая ею легкий деревянный остов. Потом он снаружи смазал ее смолой и обклеил холстом, то же самое изнутри, сделал пол из пяти легких еловых дощечек, обшил борта дюймовой рейкой, соединил их двумя досками – сиденьями, все проолифил и покрасил в белый цвет. В этой легкой, узкой лодочке, шириною в один и длиною в шесть шагов, гребли на эскимосский манер, лицом вперед, двухлопастным веслом.

В середине мая Бронислав с Павлом пронесли четыре версты на плечах легчайшую оморочу, спустили на воду, кинув на дно несколько пустых мешков и бочонков. Повесили ружья на спину стволами вниз, чтобы не потерять, если вдруг лодка перевернется, и отчалили.

Их сразу подхватило течением. Павел, сидевший сзади, что-то крикнул, но Бронислав не расслышал, поглощенный греблей,– он впервые плыл на такого рода лодке. Зато Павел, волжанин, прирожденный рыбак, чувствовал себя великолепно и хотя тоже впервые плыл на омороче, но все же чувствовал воду и весло, командовал, на какую лопасть сильнее налегать, на правую или на левую, и так они плыли по середине бурлящей реки, шириной шагов в сто пятьдесят, быстрой и капризной в своем верхнем течении, только деревья стремительно убегали назад, а мчавшийся вдоль берега Брыська едва поспевал за ними. Кое-где попадались препятствия, торчали из воды скалы или осевшие на мели бревна, пенились водовороты... Павел, слегка перегнувшись за борт, высматривал основное течение и придерживался его.

Через пару часов река сузилась, вдали послышался шум водопада. Опасаясь плыть дальше, они причалили к берегу, и тут их догнал запыхавшийся Брыська. Они взяли оморочу на плечи и пронесли с версту, минуя водопад, затем снова спустили на воду.

Они выплыли на широкую гладь озера и исследовали его вдоль и поперек. Верст десять в длину, четыре в ширину, много островков, причудливая линия берега, сплошь поросшего камышом. Голоса уток, гусей, лебедей свидетельствовали, что на озере много птицы, да и рыбы, должно быть, вдоволь.

Они сделали привал на островке посреди озера. Начали рыбачить, и первый же улов получился прекрасным. Среди налимов, плотвы и окуней оказались два крупных омуля. Павел сразу вырезал балык и засолил в бочонке, чтобы через десять дней сушить его на солнце и коптить. Из остального они сварили густую уху, поставили балаган, улеглись, разожгли у входа дымокур ч мирно беседовали перед сном.

Павел рассказывал, как он рыбачил в своем Новодевичьем. Рыбалкой увлекался сызмальства, с тех пор, как поймал на удочку первого окунька, и потом уже всю жизнь, даже в армии, как только увидит воду, так ему хочется удочку закинуть. Он говорил о грозной красоте половодья, о ночных бдениях над закинутой приманкой и о запахе портянок, рубах и кальсон, когда бабы их постирают в Волге, пройдутся пральником и высушат на ветру, то ты ходишь в них, словно бы заново родился – они пахнут ветром и Волгой... Бронислав вроде бы слушал, время от времени вставляя словечко, но сам думал о своем, о себе и Вере Львовне. Что-то в нем ломалось. В свое время он обиделся на то, что она не ответила на его письмо, а только передала привет, печальная или чем-то взволнованная, по целым дням беседовавшая с каким-то элегантным господином, у которого Митраша только и запомнил, что часы с золотой цепочкой. Его тогда охватила ревность, он не мог смириться с мыслью, что Вера еще кому-то поверяет свои мысли и чувства. А может, у нее с тем господином близость не только духовная? Может, жаба, которая делает ей ненавистным любого мужчину в Старых Чумах, исчезла при появлении человека ее круга, богатого, благородного происхождения, близкого ей по манерам и воспитанию? Это другие люди, поколениями привыкшие радоваться жизни. По мере того, как разжигаемое одиночеством воображение подсказывало ему подобного рода толкование поведения Веры, он все дальше шел этой тропой мучительных подозрений. Теперь, по истечении месяца, он словно бы опомнился, отбросил мрачные мысли. Глаза Веры смотрели на него по-прежнему ласково. Ведь она питала к нему дружеские чувства. Неужели она задала бы себе столько труда, потратила столько усилий, устраивая польское Рождество, если б он был ей совсем чужд? Ведь она специально съездила в Удинское, расспросила ксендза Леонарда, выучила песни, позаботилась о подарках... Нет, тут что-то другое, не дыхание великосветского мирка, не влияние гостя – случилось что-то неожиданное, что повергло ее в печаль, но что же? Бронислав сожалел теперь, что уязвленное самолюбие заставило его уйти в себя, спрятаться, как улитка в свою раковину. Надо было сразу же двинуть в Старые Чумы, спросить, что случилось. А теперь, спустя месяц, даже спрашивать неудобно, время упущено...

Назавтра они ловили сетью в затоне, поймали десятка полтора простых рыб и несколько лососевых, засолили и те и другие и стали сооружать сушилку в форме большой этажерки из жердей. В следующие дни они закончили эту работу и принялись подвешивать рыбу на поперечных жердях, чтобы сушить ее на ветру и на солнце.

Они стреляли селезней и пекли их в глине. Когда такой большущий шар, прокаленный до кирпичного цвета, вынимали из костра и хлопали об землю, мясо, поспевшее в собственном соку без притока воздуха, издавало неописуемый аромат. Ели они также вареную и жареную рыбу. Когда кончился мешок сухарей, захваченных из дома, они пекли на сковородке блины из пшеничной муки.

Решили построить на острове избушку, чтобы приезжать сюда на осеннюю рыбалку. Принялись валить деревья, срезали ветки, подгоняли под размер, рубили стены, делали крышу, на десятый день управились со строительством.

Однажды вечером они увидели дым на южном берегу. Густые клубы его поднимались над тайгой и ползли к озеру. Горел лес.

Назавтра огонь подошел вплотную к берегу, стаи птиц взмыли вверх и, отчаянно крича, кружили над тлеющим камышом, пытаясь спасти гнезда и птенцов, задыхавшихся в дымном, нагретом воздухе. К вечеру пожар повернул и стал отдаляться в сторону устья реки, по которой они приплыли. Непонятно было, то ли он пришел издалека, то ли вспыхнул поблизости.

Они снялись с места и двинулись в путь. Около устья остановились на противоположной стороне и наблюдали за буйством стихии. Тайга горела уже у самого берега, с нагретой воды поднимался пар, в горячем воздухе, словно демоны, взлетали к верхушкам деревьев языки пламени, чтобы тотчас же, с шипением и треском, рассыпаться на волне. Из раскаленной, точно доменная печь, тайги бежало все живое, белки прыгали с деревьев в воду и уже не всплывали, и все же река была сплошь усеяна резво скользящими пушистыми хвостиками. Это оказались те белки, которые не прыгали с деревьев, а подбегали к воде и плыли, следя, чтобы, не дай бог, не замочить хвост. Если хвост, их краса и гордость, случайно намокал, зверек тонул, его затягивало в глубину...

Бронислав услышал шуршание под бортом. Наклонился и увидел какого-то беспомощно барахтавшегося зверька. Белка, подумал он и вытащил. Оказалось, нет. Плоская, тупая коричневая мордочка, уши еле заметны, пальцы соединены перепонкой... Выдра. Малюсенькая, вся помещалась на ладони, только длинный хвостик висел, сужаясь на кончике, как руль. Двухмесячная, не больше. Наверное, когда в норе стало нечем дышать, мать вывела малышей, и эта сиротинка потерялась, переплыла широкий затон и очутилась под их лодкой, скребя ноготками и пытаясь выбраться на берег. Когда Бронислав взял ее в руку, она пискнула со смертельным испугом, дернулась и замерла, только под пальцами чувствовалось, как у нее бешено колотится сердце. Бронислав осторожно сунул ее за пазуху и застегнул рубашку. Почувствовав тепло человеческого тела, выдренок начал постепенно успокаиваться и приходить в себя.

– Что ты с ней сделаешь? – спросил Павел.

– Выращу. Выдру приручить легко. Будет для меня рыбу ловить.

Они поплыли вверх по реке, придерживаясь того берега, до которого огонь не дошел. У водопада сошли и взяли оморочу на плечи. Она теперь потяжелела, с супн^ной рыбой в мешках и балыком в четырех бочонках весила не меньше, чем гроб с покойником.

Обойдя водопад, они двинулись дальше против течения, с усилием преодолевая сопротивление воды. Брыська бежал сейчас мелкой рысью, изредка оглядываясь на них, они же проходили не больше шести верст в час. Пару раз отдыхали, пообедали, выдренку дали рыбы и воды попить, снова гребли с натугой, как на галерах, пока наконец к вечеру не добрались до места, где их ручей впадал в реку.

Павел взял под мышку один бочонок и отправился за Митрашей, Бронислав же улегся на траве и задремал.

– Что нового дома? Ничего не произошло за это время? – спросил он, когда Павел с Митрашей, вернувшись, разбудили его.

Немой покачал головой: все, мол, по-прежнему.

– Ну, тогда пошли. Три недели дома не были.

– Хорошо бы помыться. Я уже баню истопил.

– Да, да, первым делом в баню. Мы насквозь рыбой пропахли, а это только моему выдренку по вкусу.

Бронислав закинул за спину мешок с сушеной рыбой, чтобы облегчить ношу Павлу и Митраше, тащившим оморочу.

Когда они подошли к воротам, уже совсем стемнело. По ту сторону ограды их встретил радостный хор собак, басовитый лай Живчика, высокий, протяжный Лайки и рвущийся дискант щенка.

– Слышишь, Брыська, как тебя жена с сыновьями встречает? У меня такой семьи нету. Он открыл калитку. Собаки кинулись к Брыське, тормоша его, обнюхивая, облизывая. Тот вошел во двор выпрямившись, приветливо виляя хвостом, шагом дружески расположенного ревизора. За ним Павел с Митрашей понесли оморочу прямо к сараю, поставили и тотчас побежали в баню... Потом Бронислав, вспоминая, диву давался, как это он не обратил внимания на их спешку, на поджидавшие их в бане полотенце, мыло, свежее белье и веник, которым они, помывшись и попарившись, хлестали друг друга до изнеможения.

Когда он потом, бодрый, посвежевший, вошел на кухню, его поразила опрятность и чистота. Митраша вообще-то следил за порядком, но чтобы стекло керосиновой лампы сверкало, как хрусталь, чтобы на столе не было ни крошки, в печке пылал огонь, а кастрюли на плите стояли без следа копоти, будто только что из магазина... Что здесь происходит?

Бронислав вошел к себе в комнату и увидел Веру.

Веру с его выдренком на ладони. Она стояла около стола, прикрытого праздничной незнакомой ему скатертью, на ней два прибора, два высоких фужера, вино, цветы...

– Как он хорош! – сказала Вера, гладя выдренка.– Подари мне его, милый!

Бронислав уставился на Веру обалделым взглядом – она говорит ему «милый», встречает так, словно они уже не раз встречались и расставались в этой комнате, совершенно преобразившейся, благодаря тюлевым занавескам, картинке на стене, полочке с разными безделушками, множеству других мелочей, говоривших о присутствии женщины.

– И давно ты приехала? – спросил он, чтобы только не молчать, перевести дыхание, освоиться, убедиться, что это не сон.

– О, я здесь уже две недели. Убиралась в доме, возилась на огороде, в общем, дел было по горло.

– А как ты сюда попала?

– Федот нас привез, меня, Дуню и Маланью. Но Маланья сразу же ушла в лес, ведь май на дворе, медвежьи свадьбы.

– И... надолго ты?

– Как получится... Возможно, милый, что и навсегда.

Тогда только до него дошло. Что-то раскрывалось бесшумно, плавно, как на шариковых подшипниках, его захлестывала радость, о которой он и мечтать не смел, но которая теперь его пугала.

– Такая тишина в доме... Куда все подевались? Дуня, Митраша, Павел?

– Они люди деликатные. Не хотят мешать, ведь нам столько нужно сказать друг другу.

Она уложила выдренка в корзиночку на столе и подошла к нему.

– Сегодня наша свадьба, знаешь?

И обняла его за шею. Он увидел совсем близко ее губы, ожидавшие поцелуя, но все же не сдержался и бросил наболевшее:

– Смотри, ведь сейчас жаба с меня на тебя перепрыгнет.

Вера громко, свободно рассмеялась:

– Да ну, от жабы я избавилась давно... Уже тогда, когда ты последний раз был у меня в Старых Чумах, я почувствовала, что выздоравливаю – я люблю, я нормальная женщина.

10. У1.1913 г.

«Сегодня утром Вера, наливая всем чай, пододвинула мне нерчинскую кружку и сказала: «Здесь должна быть еще одна такая же, только с изображением женщины...» Я замер. Ведь у меня действительно была кружка с женщиной, протягивающей руки к мужчине. Из нее только однажды пил Васильев в ту ночь, когда рассказывал мне о несостоявшемся покушении на Столыпина. В остальное же время я ее прятал, подсознательно надеясь, что когда-нибудь кончится мое одиночество и я встречу женщину, которая меня полюбит. И вот Вера подошла к полке, обнаружила кружку, сказала: «Они парные, я буду пить из этой».

Я вскочил растроганный и поцеловал ее в губы при всех, при Дуне, Митраше и Павле.

«Спасибо, родная. Этого мгновения я ждал три года ».

Это и было, в сущности, нашим венчанием.

11. VI.– Выяснилось, кем был мой соперник с часами и золотой цепочкой. Умер папа Извольский. Вера узнала об этом в апреле и очень горевала. Но поскольку в Старых Чумах никто не знал ее отца, то она не поделилась ни с кем и траур – напоказ – не надела. Съездила только в Удинское и заказала отцу Ксенофонтову молебен за упокой его души. Вскоре после этого приехал адвокат Булатович, папин поверенный в делах, элегантный господин с золотой цепочкой, так поразившей Митрашу. Вера по целым дням обсуждала с ним свое решение – передать землю крестьянам в вечную аренду за символическую плату – по рублю за десятину. Участки от пятнадцати до пятидесяти десятин смогут приобретать только жители окрестных деревень, без права перепродажи и раздела их впоследствии между детьми. Она оставила себе только пятьсот десятин на содержание усадьбы и парка и пожизненное материальное обеспечение Анны Петровны и всей прислуги. Три дома в Киеве и в Воронеже она тоже велела продать, но без спешки, за хорошую цену. Перед отъездом Булатович вручил старосте Емельянову две тысячи рублей на строительство и оборудование школы в Старых Чумах. Ну а потом Вера попросила знавшего дорогу Федота отвезти их с Дуней на Сопку голубого сна.

– Ты, однако, отчаянная женщина. Могла ведь застать у меня какую-нибудь молоденькую бурятку.

– Да, дело житейское... Но не для тебя. Ты полюбил меня совсем не современной, сумасшедшей любовью, с первого взгляда, может, и не меня вовсе, а легенду, мечту, я же совсем не такая, какой кажусь тебе! Вот опомнишься и тогда, возможно, поищешь себе бурятку.

– Будет тебе шутить. Ну а если серьезно, то ты совершила мезальянс. Во всяком случае, я не возьму от тебя ни копейки, нам должно вполне хватать того, что я добываю в лесу...

Придя по этому поводу к обоюдному соглашению, как говорится в отчетах о дипломатических переговорах, мы вместе решили, что жизнь здесь, на Сопке голубого сна, нас пока вполне устраивает, а в дальнейшем видно будет.

Вера рассказала, что здоровье Гоздавы, после кратковременного улучшения в новом климате, снова резко ухудшилось, и теперь его состояние безнадежно. А в довершение всего – его жена ждет ребенка.

12.VI.– Меня поражает физическая выносливость Веры и ее упорство в достижении цели. Весь день она на ногах, весь день в делах, веселая, бодрая (после наших-то безумных ночей), возится то дома, то на огороде, без намека на усталость, слабость... А ведь такое дитя великосветских гостиных, воспитанное в роскоши, в культе ничегонеделания, должно быть скорее капризным, изнеженным, избалованным. Очевидно, поколения здоровых предков, плюс отцовский принцип – житейская мудрость состоит в умеренности – то есть золотая середина между этикетом и играми с сельскими ребятишками, в меру – труд, верховая езда, дойка коров и кружение в вальсе по гравийным аллеям парка, «был тихий вечер, вечер бала, был бал, меж темных лип»,– все это вместе и создало тот изумительный плод, которому я нарадоваться не могу – Верочка, Веруня, Верунчик!

Дома – занавески, скатерти, дорожки, развешанные ручники, на скамьях подушки, накидки... Все дышит теплом, уютом, Верой!

Двор прибран, нигде ни щепочки, все ветки, верхушки Деревьев, оставшиеся от строительства и валявшиеся два года, теперь аккуратно сложены у забота.

Огород выкорчеван, перекопан, посажены картошка, капуста, горох, лук, чеснок, а в теплице – помидоры от ксендза Леонарда... Дикие яблони срублены и заменены саженцами «ранеток Серпинского» – выполнил это Митраша по его инструкции.

Все это сделала Вера с помощью Дуни и Митраши за две недели.

Встаем мы в шесть, завтракаем в семь, обедаем в час, а в семь ужинаем (написав это, я обнаружил, что наш распорядок дня ничем не отличается от распорядка в доме Емельяновых).

13.VI.– Маланья грозным рычаньем оповестила нас о своем возвращении. Она стосковалась по Вере и, должно быть, по удобствам жизни у нее, по меду, который в тайге ей добывать не удавалось. Похудевшая после месяца самостоятельного существования, она облапила Веру и, переступая с ноги на ногу, норовила облизать ей лицо и руки. Нас с Дуней и Митрашей она тоже узнала и поприветствовала, только Павла сторонилась, отвергая его попытки подружиться. Собаки, увидев наши теплые отношения с медведицейг перестали лаять, начали потихоньку подходить к ней, обнюхивать. В общем, мы весь день провозились с Маланьей.

Вечером в нашей комнате, глядя на маленькую выдру, с которой она почти не расстается, весь день таскает ее за собой в корзинке, Вера сказала:

– Ей тоже нужно имя, как Маланье. Ты ее нашел, вот ты и назови. Попробуй, мне очень хочется, чтобы ты придумал имя.

Я закурил трубку и надолго задумался.

– Ну, что скажешь? – спросила наконец Вера.

– Это не так просто... Имя должно быть польско-русским и пахнуть водой.

– Тогда думай дальше. Я на тебя надеюсь. Еще через какое-то время я сказал:

– Радуня.

– Что это значит?

– Это значит, что ты ей рада.

– Верно, очень рада.

– Кроме того, есть такая речушка, приток Вислы. Радуня. Только не помню, где именно.

– Молодец, у тебя ассоциативное мышление... Радуня! Завтра я прошу тебя побриться. Митрашу с Павлом тоже. Все, крестные отец и мать, свидетели, должны быть чисто и нарядно одеты.

14.VI.– Выдра лежала в корзинке, с бантиком, обложенная веночком из кусков свежекопченого балыка, и тревожно принюхивалась: пахло рыбой, но вместе с тем дымом, гарью, пожаром, в котором она потеряла мать.

– Радуня, сиротинушка ты моя дорогая,– говорила, Вера,– я постараюсь сделать твою жизнь счастливой, дам тебе все, только вот воду дать не смогу.

– Но для выдры вода – самое главное,– заметил Павел.

– Верно, но у нашего ручья такое сильное течение, что оно унесет Радуню и не вернет ее нам.

– Тогда давайте устроим ей пруд,– сказал я шутливо.

– Пруд? Где мы возьмем пруд? – спросили одновременно Вера и Павел.

– А вот где: построим дамбу,– начал я вроде в шутку, но незаметно для себя увлекся.– Наш ручей течет по оврагу, и вот за забором овраг сужается, его берега становятся почти отвесными, образуя ворота шириною шагов в двадцать. Если это место засыпать глиной, землей, камнями и сделать шлюз, то прямо напротив нашего дома образуется большой, довольно широкий пруд. В общем, нужна дамба длиною в двадцать шагов.

– Ведь это не так уж трудно сделать, правда, Бронек? – спросила Вера, и в глазах ее я прочел страстную мольбу. Милая ты моя, если это для тебя так важно, то будет тебе пруд!

– В общем, задача вполне посильная... Сколько времени может на это уйти?

– Не больше двух недель,– ответил Павел.– В Маньчжурии мы насыпали такую дамбу в полверсты длиной за две недели.

– Но вы работали всей ротой... Впрочем, на огороде теперь дел нету, можем заняться прудом, вот красота-то будет около дома!

23.VI.– Не писал целую неделю. Днем некогда, а к вечеру устаю ужасно. Делаем дамбу. Павел с Митрашей плотничают, а я, Вера, Дуня и Эрхе с Ширабом на четырех оленях возим камни, глину и землю.

Павел с Митрашей спилили четыре дерева и обрезали по длине дамбы. Два бревна уложили на дне в четырех шагах друг от друга, два наверху и начали с обеих сторож обшивать досками. Таким образом получается как бы наклонный забор. Мы же укладываем между досками слой камней, потом слой глины, слой земли и так далее. Теперь Павел с Митрашей делают шлюз в виде большущего ящика со щитом, поднимаемым кверху.

За день так изматываемся, что вечером даже есть неохота. Руки у нас в мозолях, лицо и шея искусаны гнусом. Гнус донимает ужасно. В сетках неудобно, душно и видимость плохая, а дымокуры мало помогают. Я хотел Веру избавить от этой каторги, но куда там! Вкалывает, как ломовая. У нее угрызения совести, что втравила нас в это дело. Теперь уже поздно отступать, нытье без толку тоже ни к чему, остается только, сжав зубы, доделывать дамбу.

8.VII.– Позавчера, на двадцать первый день, мы закончили дамбу и перекрыли ручей. Сегодня вода, двое суток наполнявшая пруд, достигла максимального уровня, получился водоем шириною шагов в пятьдесят, а длиною более трехсот, сужающийся в начале и в конце. Померили глубину – почти до пояса в начале, по шею в середине и с головкой около шлюза. Мы подняли щит, пропуская ручей, вода хлынула с шумом, будто на жернова, хотя Павел закрепил на водосбросе проволочную сетку, чтобы от нас не могла ускользнуть не только выдра, но даже плотва.

Мы стояли у дамбы, любуясь делом своих рук – зеленоватым зеркалом пруда, в котором отражалась тайга. Вид прекрасный, пейзаж преобразился до неузнаваемости. Вода, казалось, озарила светом все кругом, и посветлевший лес задумался, не веря собственной красоте. Вдруг на воду плюхнулся пролетавший селезень и, оставляя за собой треугольный след на воде, громко закрякал. Мы очнулись. Вера пустила в пруд Радуню.

День был жаркий, мы решили искупаться. Поскольку ни Дуня, ни Эрхе не умеют плавать, Вера пошла с ними туда, где вода по пояс, а мы разделись на берегу, у дамбы. Брыська, не задумываясь, прыгнул за мной в воду, как прыгнул бы и в огонь, если б я там оказался. Остальные члены его семейства, полаяв и постояв в нерешительности, последовали все же его примеру. Тогда и Маланья, недоверчиво наблюдавшая за нами с берега, вошла в воду и села, наслаждаясь прохладой, а собаки с лаем плавали вокруг нее – закрепляли дружбу.

Вечером Радуня вернулась к нам и, как обычно, ночевала в своей корзинке.

Это был для нас большой день, который надолго останется в памяти. День двойной победы. Нашей победы над природой – мы ведь изменили пейзаж. И животные, имея возможность выбора, возвращаются к нам.

11.VII.– Дальнейшие последствия создания пруда.

Пруд, задуманный поначалу для Радуни, неожиданно привнес в нашу местность новую красоту и стал для всех нас местом купания.

А дальше – больше.

Вера заметила, что наш огород расположен ниже уровня пруда. Мы вчера прорыли канавку, и вода из пруда поплыла в бак на огороде. Теперь трудоемкая поливка стала пустяком.

А сегодня Павел, сидя с удочкой на дамбе, поймал окуня. В пруду появилась рыба.

– Сазанов бы здесь развести! – размечтался Павел.– Знаешь, какая вкуснотища копченый сазан?

– Нету в нашем краю сазанов. Да и зачем их здесь разводить, в реке что, рыбы мало?

– Да, четыре версты в одну сторону и столько же обратно, а здесь прямо у забора пруд с ключевой водой. Это же сокровище... Грех его не зарыбить.

Семя мечты брошено, оно взойдет, станет действительностью – полным рыбы прудом Павла.

15.VII.– Каждый день купаемся в пруду.

Пришли буряты, восхищались, но купаться не стали. Только Эрхе, как невеста Павла, не поддается этой фамильной водобоязни. Они договариваются с Дуней и вместе купаются.

Митраша с Ширабом едут завтра на рассвете в Удинское делать покупки. Вера заказала несколько кур с петухом. Хочет иметь яйца.

– А ты запиши,– обратилась она ко мне,– человек, около которого не может кормиться никакое живое существо, немногого стоит.

(Иногда я секретарь, записывающий золотые мысли своей повелительницы.)

17. VII.– Сегодня мы говорили с Верой до глубокой ночи. Я рассказывал ей о своем детстве. Сначала беспорядочно, потом она заставила меня изложить все по порядку, тогда я попытался передать атмосферу после подавления восстания 1863 года, атмосферу страха, слухов, ненависти, песенок вроде «и в Сибирь нас отправят с казаком», рассказал о приезде Станислава, проколотого казачьей пикой, о подпольной деятельности Ста-мировского, аресте отца, одно вытекало из другого, сцеплялось с третьим, воспитанный в такой среде и такой обстановке, да еще с моим темпераментом, я не мог не вступить в боевую организацию, не участвовать в деятельности, закончившейся кражей тридцати ружей и убийством городового.

– Бог мой, Бронек, я почти ничего не слышала обо всем этом... Мы жили в разных мирах. Почему же мой мир так мало сочувствовал твоему?

18. VII.– Я продолжал свой рассказ. Вера слушала, затаив дыхание, и только изредка бросала отдельные реплики, например, по поводу Потомской: «Как же ты сразу не угадал, что это за человек?» «Любовь слепа»,– ответил я, и она замолчала, вспомнив, должно быть, что тоже была слепой, полюбив извращенного эротомана.

Я кончил, и Вера долго молчала, положив голову мне на грудь.

– Никак не пойму. Тебя считают провокатором, а ты молчишь. Не протестуешь.

– Кому мне заявлять протест? Всем? Не забывай, что это подполье, где никто никого по-настоящему не знает, не уверен, кто герой, кто провокатор.

– Ты смолчал, когда тебя оскорбил Гоздава.

– Гоздава тяжело больной человек.

– Ты мог бежать, добравшись уже до вокзала в Нижнеудинске. Почему ты не уехал с Барвенковой?

– Потому что не выношу эмиграцию... И кроме того, каждый день, прожитый мною здесь,– опровержение тех ложных слухов. Поэтому я не бегу.

Вера прижалась ко мне.

– Милый, я не потому спрашиваю, что хоть капельку сомневаюсь в твоей невиновности, просто вижу, как ты мучаешься.

– С тех пор, как ты со мной, я уже не так мучаюсь. И шепотом признался в том, чего не открыл бы никому:

– И вообще, с тех пор, как я потерял веру, мне все равно, где жить, возможно, в Сибири даже лучше... Я уже не верю, что доживу до социализма.

19.VII.– У Веры куча близких и дальних родственников, но по-настоящему родной она считает только бабушку по материнской линии, Веру Владиславовну Зарубину, урожденную Ростишевскую. История ее брака с Кириллом Павловичем Зарубиным такова: в начале шестидесятых годов, после Севастопольской кампании, ротмистр Зарубин был переведен в уланский полк в Варшаве, где в гренадерах служил поручик Роман Ростишевский. Они познакомились случайно, на дуэли, где оба были секундантами. И так подружились, что, когда семья Романа приехала в Варшаву на масленицу, он представил Зарубина родителям и сестре, которую тогда звали Терезой. Зарубин навещал их потом несколько раз в имении под Ломжей, они с Терезой полюбили друг друга, но родные возражали против брака дочери с русским, православным. Восстание их разделило. Роман Ростишевский дезертировал и сражался в повстанческом отряде, под Августовом попал в плен и был бы, несомненно, расстрелян, если бы Зарубин, стоявший со своим эскадроном в местечке в тридцати верстах от Августова, не помог ему бежать. Правда, солдат, принесший Ростишевскому и двум его товарищам ножи, пистолеты и веревку, чтобы связать стражу, не проговорился и после того, как его прогнали под розгами сквозь строй, умер, не выдав Зарубина, но все же было известно, что это солдат из его эскадрона, его дружба с Ростишевским тоже ни для кого не была тайной, и, хотя Зарубину так ничего и не смогли доказать, ему пришлось подать в отставку. Когда после подавления восстания, уже будучи штатским, Зарубин отыскал Терезу, отца уже не было в живых, брат жил за границей, имение конфисковали, а саму девушку приютили родственники. Он снова попросил ее руки и получил согласие. Тереза стала его женой и, перейдя в православие, стала зваться Верой. Они поселились в имении Зарубина в Тамбовской губернии и прожили там в любви и согласии до глубокой старости, почти никуда не выезжая и принимая у себя только узкий круг самых близких друзей. Вера Владиславовна, образцовая жена, мать и хозяйка, окупила свое счастье полной русификацией, избегала разговоров о поляках и польских делах. Только один раз она говорила по-польски – когда после двадцатипятилетней разлуки к ним приехал из-за границы ее брат. Дед Кирилл умер на девятом десятке, а бабушка Вера пережила всех, мужа, дочь, зятя, ей семьдесят два года, она бодра и здорова.

– Я видела ее всего несколько раз в жизни. Мудрая старушка, овеянная какой-то грустью. Мне не у кого просить благословения. Напишу-ка я ей, пожалуй,– дорогая бабушка, благослови свою тезку и единственную внучку, я выхожу замуж за поляка.

27.VII.– Вера уложила Радуню в корзинку, поцеловала ее плоскую мордочку, на что та пискнула в ответ, словно всхлипывая, и нырнула ко мне под простыню (ночи жаркие, мы укрываемся только простыней).

– Сегодня, Бронек, мы поговорим о боге.

– Что это ты вдруг? Тут нечего рассуждать. Или ты веришь, или нет.

– Но меня интересует твоя душа. Ты веришь в бога?

– Ты ставишь меня в такое же неловкое положение, как ксендз Серпинский. Он тоже спрашивал об этом. Я ему ответил, что иногда верю, а иногда нет... Не хотелось его обижать, я очень его уважаю.

– Не волнуйся, меня ты не обидишь и не потеряешь. Но скажи, ты веришь в Его существование?

– Нет.

– Решительно?

– Решительно нет.

– Почему?

– Потому, что все знать и все мочь, значит, за все отвечать. Никакому богу не под силу ответственность за нелепости, преступления и несчастья мира. Да если бы Он существовал, никакие объяснения не могли бы оправдать того, что Он не вмешивается в борьбу между силами добра и зла на земле – ведь Он бы знал, каковы будут последствия.

– Ну а загробная жизнь?

– Ее нет. К счастью, родная. Сознаешь ли ты, что значит вечно? Всегда, всегда одно и то же, миллионы миллионов лет, теряющихся в нечеловеческой, чудовищной бесконечности... Быть бестелесным духом и вечно блаженствовать или страдать за один миг, меньше чем миг, каковым является земная жизнь – это ужасно. Даже если это происходило бы в раю, где нет возможности положить конец блаженной скуке, прыгнув, например, в пропасть... Нет, уж лучше смерть. Не надо требовать слишком много и не надо без толку бунтовать. Жизнь – короткая вспышка, а потом нет ничего.