Текст книги "Предтеча (Повесть)"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Давно б уже греть надобно и ручьи пускать. А то выдался марток – таскай семеро порток. Евдокея[38]38
  Евдокия – 14 марта.


[Закрыть] прошла с метелью, значит, на Егорья[39]39
  Егорий – 6 мая.


[Закрыть] травки не жди – опять, стало быть, поздняя весна. О-хо-хо, отворотилась теплота от людей. Раньше-то, бывало, мой Прокопий[40]40
  Прокопий – 12 марта.


[Закрыть] весь зимник порушает, а ныне снегу эвон еще сколько…

Князь Андрей не слушал обычного ворчанья своего дядьки. На душе у него было светло и радостно, под стать сегодняшнему утру. Впрочем, с тех пор как в злые крещенские морозы оставил он Москву, такой настрой бывал у него нередким. Там, в Москве, его полнили одни лишь честолюбивые замыслы, здесь же они хоть частью могли подкрепиться: великий князь наделил его всей своей властью над порубежными городами.

Иван Васильевич рассчитал использовать для своего дела властолюбие и охоту к кипучей деятельности младшего брата. И не ошибся: Андрей с жаром отдался этому поручению. Он не имел опыта, но природный ум и сметка позволили ему быстро разобраться в воеводских делах, отличить мудрое мздоимство от простой честности, а тщательно спрятанного бездельника от бесхитростного трудяги. К тому же свою завистливую нелюбовь к старшему брату он перенес на его заведения и поставленных им лиц. Выделив из них самую бестолочь, которой довольно при всяком правлении, он обрушил на нее суровую карающую десницу, чем приобрел добрую славу. Впервые она осталась за ним в Опакове, где по его приказу были окованы три особенно лютых мздоимца и преданы торговой казни несколько именитых людей. А потом уже слава побежала впереди него, ограниваясь все новыми высветленными гранями.

Князь Андрей не любил людей. Он не мог даже из хитрости говорить с черным людом так, чтобы не выказывать своего пренебрежения. Но дядька Прокоп, бывший при нем с самого детства, удачно освободил его от такой необходимости, а при случае от княжеского имени и помогал обиженным. Так в славе князя появились грани доброты, ласковости и защитника сирот, как именовались тогда черные тягловые люди.

Князь Андрей терпеть не мог тщательно подготовленного расчета и, подобно большинству спесивых рыцарей-забияк, чурался любого хозяйского дела. Однако состоявший при нем дьяк Мамырев оказался таким докой по части вскрытия воеводских злоупотреблений, что заставил думать о князе как о рачительном хозяине и добавил к его славе новую грань.

Эта слава вызывала в народе искренний восторг, почти благоговение, рождала легенды, возвращала людям веру в добрую справедливость и теплила в князе Андрее радостное сознание своего непогрешимого величия. Слыша со стороны о своих все новых и новых добродетелях, он и сам постепенно уверовал в них и временами старался дать им какое-нибудь подтверждение.

Князь поманил к себе дьяка Мамырева и, когда тот поравнялся с ним, сказал:

– Проверь в этом городке все: что он дает, что даст и что из него можно выжать. Поговори с тиунами, торгашами, жидами, житными людьми и все доподлинно вызнай, понял?

Дьяк поклонился и отъехал. Он все понимал. Государь обещал своему брату дать в вотчинное владение за хорошо исправленную службу один из порубежных городков. «Хотя бы Алексин», – обронил он. Вначале князь Андрей не выказал особого восторга, потому что городок этот не считался лакомым кусочком. Такого мнения были почти все, отвечавшие на его осторожные расспросы. Но дьяк Мамырев сказал по-другому:

– Такое место как золотой телец: можно беспрестанно за дойки дергать и золотые струи в подойник сбирать. Посуди сам. Вся торговля с Ордой идет у нас через Коломну, верно? То торговля государская, пошлинная, и навар с нее великий князь снимает. А Алексин ближе всех к Дикому полю, на нем, верно сказать, стоит. Так если на него часть товаров ответвить, то навар и в твой подойник забрызжет…

Князь в последнее время долго думал об этом. И чем больше думал, тем больше свыкался с мыслью о своем будущем владении Алексином. Он все чаще воображал себе этот никогда не виданный им городок узким горлышком, через которое сказочный Восток засыплет в его мошну чудные товары и червонное золото.

– Гляди-тко, батюшка Андрей Васильевич, – оторвал его Прокоп от сладких дум, – никак, встречать тебя удумали! – Он указал на приближающихся всадников. Дядька угадал. Это был воевода Беклемишев, который, узнав о приезде князя, собрал для встречи несколько именитых дворовладельцев. На подъезде воевода приостановил свой отряд, а сам скатился с коня и ударил головой в осклизлую дорожную твердь.

– Исполать тебе, князь! Воевода Семка Беклемишев со именитыми горожанами бьет тебе челом и просит пожаловать в наш городок Алексин.

– Поднимись, воевода, – проговорил князь Андрей. – Незнатное место для своего челобитья ты подобрал.

– Виноват, князь-государь, – ответил воевода, отпихивая ногой навозную грудку, – дак ведь беда у нас этой ночью случилась: напали окаянные и крепость пожгли, теперь тама одне дым да гарь.

– И много их было?

– Куда как много, не одна, чаю, сотня. Ну да бог миловал – отбили басурманцев с великим для них уроном. Самого баскаку в полон взяли и сразу же со всеми прочими полонниками под лед спустили, чтоб неповадно было до нас ходить. Одно только и осталось от него, что жеребчик знатный – прими в дар.

Беклемишев махнул рукой, и к князю Андрею подвели статного арабского жеребца под богатым из жженого золота седлом. Вслед за этим подъехал один из горожан и преподнес в дар еще ото всех алексинских дворовладельцев пять рублей денег.

Князь Андрей поблагодарил за дары, но тут же выказал свою строгость и сурово спросил:

– Не ждали, поди, татар?

– Не ждали, князь, – ответил воевода, – крепостицу свою твердили – они как снег на голову.

– Почто ж застава не упредила?

– Они, верно, мимо нее проскользнули.

– Что же это за служба сторожая, коли мимо нее сотни татарские без ведома просклизают? Сегодня же к заставникам поедем! – И князь пришпорил своего коня.

– Поедем, воля твоя, князь, – уныло вздохнул ему вслед воевода.

– Сдается мне, батюшка, что зельный плут этот воевода, – оказал князю Прокоп.

– Отчего так?

– Дак на рожу евойную погляди. Недаром говорится: худое дерево – в нарост-болону, а плох человек – в волос-бороду. Отколь у татарского баскаки арабский жеребец? И науздье не татарское – слукавил, стало быть. Ну а по-пустому слукавил, значит, и в большом соврет не задумавшись…

После обильного завтрака, которым угостил воевода приезжих, князь Андрей поехал осматривать крепость. Она представляла собой жалкое зрелище: крепостной огород зиял выжженными проемами, вместо некоторых башен дымились груды обгоревшего смолья.

– Спалили крепостицу окаянные, а уж таку ладненькую отстроили, – хныкал воевода.

Но состояние крепости, похоже, мало занимало князя Андрея. Он больше выспрашивал о подробностях ночного боя и с придирчивой дотошностью уточнял бестолковые ответы воеводы. А тот, как не знающий урока школяр, со страхом смотрел ему в лицо, повторял движения рта, стараясь угадать верный ответ.

– С какой стороны шли злодеи? – спросил князь.

– Деи, – эхом отозвался Беклемишев и сказал: – Со всех. – Потом подумал и уточнил: – Везде!

– А может, здеся их было поболе? – Князь указал на участок, где уцелевший частокол выглядел особенно жалким.

– Боле…

– А может, помене?

– Мене…

– Так как же?! – рассердился князь.

– Же! – растерялся воевода. – Темно было, не разглядел.

– Не разглядел, – повторил князь и, поняв, что непроизвольно усвоил жалкую привычку воеводы, сказал еще более рассерженно: – Когда бьют, всегда чуешь, с какого бока посильнее вдарили, хоть и в темноте. Али не били?

– Били…

– Людей потерял много?

– Много…

– Сколько?

– Лько… Не считано ишшо!

– Эх ты, это ж первое воеводское дело – урон свой узнать!

– Знать… – согласился Беклемишев. – Не поспели с мертвыми – о живых радели. – И почти гордо посмотрел на князя – так понравился ему свой ответ.

Князь повернулся к Прокопу и показал ему на ближнюю церковь. Тот без слов поскакал к ней и вскоре вернулся с ответом:

– Нынче, говорит, одну только старицу соборовали, а так больше никого.

– Ты сам-то христианин? – спросил князь Беклемишева.

Тот от обиды даже охнул.

– А почему ж у тебя тогда погибшие без святого причастия остались?

Беклемишев промолчал.

– Ладно! – махнул рукой князь Андрей. – Вижу, с тобой говорить без толку. Поедем теперь по заставам, поглядим на ихнюю службу, а ты, дядька, – обернулся он к Прокопу, – вызнай мне все про убиенных и раненых, да позаботься о них, как то наши христианские обычаи требуют.

Прокоп тяжело вздохнул и с грустью посмотрел вслед князю. «Совсем на крыло встал, – подумал он, – Раньше-то без меня ни шагу, а теперя так и норовит отлететь подале. Ишь работенку дал – мертвяков считать. Видно, ты, Прокоп, совсем уж ни на что не годен».

Он поманил спешившего мимо дворского.

– Беда, Прокопий Савельич, – приостановился тот, с опаской поглядывая на воеводские хоромы, – дьяк-то ваш роздыху не дает, уж так вклещился…

– Ты мне скажи-ка, приятель, – оборвал его Прокоп, – много ли вчера челяди было побито?!

– Бог миловал, Прокопий Савельич, все целы.

– А из посадских и прочих?

– Того не ведаю. Слышал вчера, артельные мужики чуть в бане не угорели, да тоже обошлось.

– Тьфу! – сплюнул Прокоп. – Ты еще про баб скажи, какие опростались, да кто из ребятенков в штаны наклал! Я тебя про военный урон от вчерашнего боя спрашиваю.

– Не-е… Не знаю, Прокопий Савельич. Пойду я, а то Мамырев загневаются…

Прокопий продолжил свои нерадостные думы:

– Раньше, может, и потяжельше жилось, но зато проще, как закон бежецкий велит. Коли весна – так весна, и март зиме завсегда рог сшибал. Коли уж случался бой, то опосля него как положено – кому печаль, кому радость. А тут – ни урона, ни полона…

Проезжая мимо новой надворотной башни, он заприметил среди копошившихся вокруг нее мужиков обмотанную тряпьем голову и тяжело вздохнул: «Никак, раненый сыскался, пойтить поглядеть».

– Эй, молодец, кто это тебя покалечил?! – окликнул он парня.

Тот в ответ издал звериный рык и отвернулся. Остальные угрюмо молчали.

– Один, выходит, говорливый, да жаль, сердит больно! – усмехнулся Прокоп. – А остальные что, языки потеряли?

– Пока еще нет, но с утра грозились отсечь, так что ступай, мил-человек, подобру-поздорову.

– Так я не шутковать пришел. Кто старшой?

– С утра еще был, а таперя он с говорливыми у воеводы под замком. Поспрошай их, а нам недосуг.

Прокоп покачал головой и поехал было дальше, но, поразмыслив, свернул к глухой приземистой избе. Острой был закрыт тяжелым замком и казался безлюдным. На крик появился стражник.

– Кто сидит?

– С утра какие-сь людишки брошены, – пожал тот плечами.

– Растворяй!

– Неможно. Ключи у самого воеводы або у его боярыни.

Воеводша пила чай и утиралась рушником. Один, уже насквозь мокрый, тяжело свисал с лавки.

– Уф-ф! – выдохнула она, увидя гостя, и широко улыбнулась.

«На ширину ухвата!» – отметил про себя Прокоп и сказал по-доброму:

– Хлеб да соль, матушка.

– Благодарствую, батюшка. Садись, чайку испей, – пропела она и с шумом осушила блюдце.

– В другой раз. Мне бы ключик от острога.

Воеводша поперхнулась и схватилась за грудь.

– Не дам! Приедет воевода, тады.

– А мне сейчас надобно, – сокрутился Прокоп.

– Иди, старче, откеда пришедцы, – насупилась воеводша. – Да и нет у меня ключа!

– А я своих молодчиков приглашу, матушка. Они в твоих мокрых пуховиках порыщут, – Прокоп указал на ее грудь и сладко зажмурился, – тады не токмо ключишко сыщут. Чаю, тай тама помягше железа.

Однако воеводша поняла его по-своему. Жадная баба хранила на груди – благо, места хватало! – целый клад и, убоявшись, что он может обнаружиться, сразу помягчала.

– Ох уж эти московские охальники, – игриво закатила она глаза, – как приехавши, так сразу за пазуху! На уж, черт старый!

– Благодарствую, матушка! – Прокоп даже ручкой извернулся – еще бы, его князь с иноземцами дружбу водит, всякого политесу насмотрелся!

В остроге, среди смрада овощного гнилья и человеческих нечистот, обнаружил Прокоп несколько мужиков.

– За какие злодейства сидите? – строго спросил он их.

Те помялись с ответом.

– Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.

– Ты сам-то кто таков? – спросил Прокопа худой мужичонка.

– Я от князя Андрея Васильича.

– Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!

– Какое же у вас к нему дело?

Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:

– Давай, Данилка.

– Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит…

– За то и сидите?

– Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, – спросил воевода, – видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули – вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарьми отрезан? «Молчишь? – говорит воевода. – Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли еще раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмем: в чем наша вина?

Прокоп все честь по чести выспросил и напоследок уверил:

– Ладно, мужики, доведу князю про ваше дело, а вы терпежу наберитесь и ждите…

Князь Андрей возвратился вечером и заперся до ночи со своими советчиками, а наутро призвал к себе воеводу и объявил:

– Несешь ты воеводскую службу не гораздо и уличен во многих злых делах. Первое – это мздоимство. Украл ты из государевой казны поболе пятидесяти рублев.

– Бог с тобой, князь! – помертвел воевода. – Оговорили меня, вот те крест, оговорили! Да отколь таки деньги – пятьдесят рублев, у меня их сроду не было…

– Со мной на бабий манер не торгуются! – оборвал его князь и кивнул Мамыреву.

Тот поднялся и занудил:

– Платишь ты податных податей с 220 сох[41]41
  Соха – условная единица для установления размера податей. Она исчислялась по количеству земли, дворов, размерам дохода.


[Закрыть], а по книгам записным числится за волостью 250 сох и сам берешь с такого же числа. Стало быть, недодаешь каженный год податей с тридцати сох, сиречь на десять рублев, а за пять лет твово воеводства выходит пятьдесят рублев…

– Ох, оговор, оговор, – снова запричитал воевода, – я в энтих цифирях слаб, дозволь матушку свою позвать, она живо разочтет.

– Ну да, – презрительно усмехнулся князь Андрей, – охота мне в твоем дерьме ковыряться! Коли надо будет, людишки мои сточнят. Да и не след тебе по такой малости убиваться. Ваш брат завсегда ворует, погасишь долг – и делу конец… Но вот второй грех потяжелее будет. Плохо тобой здешняя окраина от ворога бережется. Сторожая служба не налажена, крепостица развалена, припасу ратного нет, людишки не научены, а сам ты в ратном деле – свинья свиньей. Потому с воеводства тебя снимаю.

– Пощади, князь, – упал в ноги Беклемишев, – все справлю, все слажу…

– Да нет, не сладишь. Твой расстрой не по умыслу, а по дурости. Дурость же не лечится. Как выдано с рождения, так до последних дней при тебе будет. В одном сладишь – в другом нагадишь.

Князь Андрей отвернулся, а Беклемишев так и остался стоять на коленях, сокрушенно разводя руками. По рытвинам и ухабам его лица протянулись слезные дорожки.

Прокопу стало даже жалко его, он подошел и вполголоса сказал:

– Чаво тебе плакаться? Князь верно рассудил: границу твердить – что плотину крепить: коли выйдет где-нибудь течь, то и вся крепь ни к чему. А от тебя всей нашей плотине беда.

– Да-а, говорить все можно, – жалобно всхлипнул Беклемишев, – а как я со своей дуростью и невежными людишками татаров давече побил…

Князь резко обернулся, подскочил к нему и сказал тихо и внятно, выделяя каждое слово:

– Не было никаких татар, а крепость ты сам запалил! Это твой третий, самый страшный, изменный грех, и за него будешь ты накрепко окован и послан в Москву для суда.

– Невинен я! Невинен! – вскричал Беклемишев и распростерся на полу.

– Как же невинен? – заговорил Прокоп. – Тебе люди работные были посланы, чтобы крепость твердить, ты же их на свои хоромы бросил. А как прослышал, что князь едет, решил грехи свои огнем сокрыть и на татар все свалить, думал, что мы оман твой проглотим. Мужички поджигателя споймали, а ты их самих – в острог.

– Я не жег, – бормотал воевода, – и приказа не давал. Это все матушка…

– Да нам-то все одно, какой палец грешил. Спрос с головы, с тебя, значит.

– Ну довольно! – сказал князь. – Дерьмо – под замок, имущество – в опись. Распоряжайся, Прокопий, покуда нового воеводу не найду…

Беклемишев сидел в темной глухой комнате под запором и беспрестанно молился. Из-за двери нескончаемым ручьем журчал его исступленный призыв:

– Моли бога обо мне, святой угодниче божий Михаиле, яко усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и надежнику моему. Услыши мя, святой угодниче, просвети днесь и от зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи…

– Слышь, Сема, – обратилась к нему жена из соседней комнаты, – ты б не токмо на святого надею имел, но сам чего сотворил. Давай-ка рассудим вместе.

– Молчи, ведьма! – Мерное булькание ручья нарушилось грохотом падающих камней. – Из твоих происков погибель свою имею. Оказано: не в зверях зверь еж, не в рыбах рыба рак, не в мужьях муж, кто жены слушает. За то и горе мне! – Беклемишев впервые за многие годы говорил бесстрашно: от властолюбивой жены его спасали крепкие запоры. Излив свой гнев, он снова зажурчал: – Господи, воззвах к тебе, услыши мя. Ослаби, остави и прости прегрешения мои. Буди милость твоя ко мне, яко же уповахом на тя, научи меня оправданием твоим. Услыши мя, господи!

– Эк как заговорил! – удивилась воеводша. – И не ведала, что слова таки тебе известны. Со мною-то боле всего матерком изъяснялся…

– Молчи, прокисшая бочка! – громыхнул воевода.

– Ну журчи, журчи, красавчик…

Так препирались они весь день. А ввечеру ввалился к ним гонец из самой Москвы. Не знал, видно, о сегодняшней отставке, потому матушке по-обычному поклонился и спросил про воеводу.

– Занедужил воевода, – слукавила она. – Давай, чего у тебя там.

Гонцу такое не впервой: муж и жена – одна сатана, тем паче что у Беклемишевых на долю жены основная часть от сатаны приходится. Раскрыл сумку, достал свиток. Воеводша повертела в руках, взяла печатку – ого! – от самого государя. Развернула свиток, прочла и глянула на гонца:

– Когда обратно вертаться?

– Да поотдохнуть надо бы малость.

– Вот тебе гривенник на отдых. Коли никто не увидит тебя на подворье два дни, еще гривенник дам.

– А и щедра ты, матушка! – удивился гонец. – Сделаю, как велишь…

Рано поутру вошел Прокоп к князю и доложил, что к нему просится воеводша.

– Небось за своего кикимору просить станет, нужна она мне! – недовольно поморщился князь.

– Говорит, важное известие до твоей милости имеет, и грамоту от самого государя показала.

Воеводша вкатилась и бухнулась в ноги. Горница будто присела от удара и медленно закачалась. Баба брызнула слезами и заголосила:

– Винюсь перед тобой, князь-батюшка, красное солнышко, и через мою вину воевода напрасливо страждет. Грамотку великокняжескую я утаила от него! – Она вынула из своих бездонных глубин свиток и подала его князю: – Как узнамши, что татарва сюды ехаить, тут же решила нову башню подпалить, зане така срамна башня, под басурманску голову исделана. Увидят, думаю, басурманцы издевку и осерчают – а истома кому? Голубю моему бесхитростному! Заодно с ней и гнилье старое пожегши. Да научила свово голубя, чтоб пожар на басурманцев свалил – пусть друг на дружку серчают, а крестьян в покое оставят. И случись тута вам наперед татарвы подъехать, а мой голубь, не подумамши, тебя ввел в оман, дак ведь не со зла…

– Прокоп, о чем кудахчет сия курва? – зевнул князь. – Вели ей замолчать и прочти, что тут.

Дядька очистился горлом и начал:

– «Я, великий князь московский Иван Васильевич, даю царевичу Латифу на хлебокормление и защиту свой вотчинный городок Алексин со всеми землями пашенными и бортными, сеножатьями и пустошью, с лесами, озерами и реками, с бобровыми гонами, рыбниками и ловами, с данями куничными и лесничными, со всеми входами, приходами и платами, с мытом и всяким правом, с боярами и их имениями, со слугами путными и данниками, со слободичами, что на воле сидят, с людьми тягловыми и конокормцами…»

Князь Андрей не выдержал и выхватил грамоту. Лицо его пошло красными пятнами – у всех мономаховичей гнев проявлялся одинаково. Он, как гончая собака, обнюхал бумагу и уставился на печать. Повертел перед светом: на одной ее стороне – лев, разрывающий аспида, на другой – воин с мечом и ангел, венец держащий, – печать доподлинно великокняжеская.

– Мыслимо ли такое коварство от родного брата?! – наконец проговорил он.

– И взаправду, батюшка! – зачастила воеводша. – Оно, конешно, государю нашему, дай ему бог всякого здоровья, виднее, а только грех это крестьянские души басурманину закладывать. Я потому и хоромы новые строить затеяла, что негоже с окаянными под одной крышею жить. У них-то, слышь, нащет энтого дела не как у людей, а как у курей, и сестрице нашенской поостеречься надобно…

– Это ты уж, матушка, переостереглась, – сказал Прокоп. – Нету у татар такого петуха, чтобы тебя потоптать восхотел. Ну иди, иди, воздух от тебя крутой, а у князя мово голова разболелась. Иди же, позову, коль надо будет. – Он оттеснил упорную бабу за дверь и попытался утешить князя: – Экое дело, батюшка Андрей Васильич, плюнь да разотри! На что тебе такой никудышный городок сдался? А братец-государь тебе за службу иной град выдаст, побогаче да покрасивше…

– Молчи, старый дурень! – вскричал Андрей. – Разве дело во граде?! Это же мне в лишнюю укоризну: как ни служи, хоть в лепешку разбейся, а все равно пониже, чем басурманин треклятый будешь! Вишь, грамота в марте писана, а город мне еще в генваре был обещан. Не-е-т, с меня довольно! Пусть другого дурня поищет грязь месить да блох кормить… Вели собираться в дорогу, будем вертаться в Москву.

– И то дело! – одобрил Прокоп. – Спросишь сам у государя, как и что. Напрямки без розмыслов завсегда лучше.

– Пусть с ним черт говорит, – озлился Андрей, – а у меня своя гордость!.. Давай шевелись, чтоб через час духу нашего здесь не было!

– А как же с воеводой? – спросил Прокоп.

– Выпускай на волю – пусть себя жжет, дурак, и своих татар воюет! – Он помолчал и про себя добавил: «Не лепы на холопе дороги порты, а у неправедника-государя разумные слуги».

Через час воевода Беклемишев глядел из-под руки на снежную пыль, заметавшую следы князя, и, когда отъехавшие скрылись из глаз, широко перекрестился:

– Слава те, святой заступник и боронитель!