Текст книги "Предтеча (Повесть)"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Ну вот что, – обратился он к Василию с Матвеем, – хоть и не все по загаданному вышло, но службу вы свою ловко справили: письмо важное добыли! – Великий князь потрогал рубиновый перстень и стал медленно снимать его с пальца.

Василий затаил дыхание: ему было известно об «упрямстве» великокняжеских перстней, которые часто не хотели сниматься, когда заходила речь о чьем-либо награждении. Однако на этот раз перстень пошел легко и тут же оказался в руках Василия. Так же легко снялся и второй перстень с темно-зеленым изумрудом. Иван Васильевич протянул его Матвею.

– Ныне дело у вас посложнее будет, – продолжил он. – Собирайтесь-ка не мешкая и отправляйтесь на ярмарку в Орду. Выдашь им, князь, кой-какого товару, пусть поторгуют. А когда доставят туда письмо от одного татарского царевича, сделайте так, чтобы попало оно в руки самого Ахмата. Важное это письмо: если Ахмат ему поверит – не станет с нами воевать и с польским королем унию порушит. Сами понимаете, сколь ваш промысел всей нашенской земле угоден. Только глядите: царь золотоордынский похитрее здешних разбойничков будет, на простой мякине его не проведешь. Найдете там наших людей – Хованский расскажет как, – они помогут, но больше сами смекайте. Ты, Васька, слухай его, – ткнул великий князь в сторону Матвея, – он поумней тебя будет. И дружбой моей до времени не похваляйтесь! – указал он на сверкающие перстни.

Василий и Матвей упали ему в ноги.

– Все сотворим по твоему глаголу, государь, – вскричали они, – жизней своих не пощадим!

– Дозволь только просьбицу малую сказать? – проговорил Матвей. – Пошли с нами еще третьего человека – того самого, кто Яшкой притворялся и медвежьего поводчика споймал. Малый надежный.

– Пусть едет, – согласился великий князь, – берите всех, кого надо. Только дело ваше не числом делается, а умом и хитростью. Идите, и да поможет вам бог!

После их ухода он еще долго обсуждал с Хованским свои задумки, и до самой полуночи не гас свет в одном из окон загородного дома.

Он проснулся рано, и первой же его мыслью была Алена. Сразу стало светло и радостно, как бывает ясным летним утром, когда пробуждает попавший на лицо веселый солнечный зайчик. Утомленный бессонницей прошлой ночи, он вчера едва добрался до постели и тотчас забылся тяжелым сном. Теперь, когда вернулась бодрость, подосадовал на слабость, не пустившую к Алене. Он набросил опашень и осторожно вышел из опочивальни. От покоев Алены его отделял недлинный переход.

Хоть и незачем было таиться великому князю в собственном доме, ступал он осторожно и даже обрадовался, не встретившись с любопытным глазом. В Алениной комнате было сумрачно и тихо. Он позвал ее и, не услышав ответа, откинул полог. Постель была пуста. На клик великого князя вбежала сенная девка с заплаканным, распухшим лицом.

– Уехамши боярыня, – всхлипнула она в ответ на его вопрос, – в одночасье собралась и до свету еще уехамши.

– Куда?! – вскричал Иван Васильевич.

– Не сказала, токмо чует сердце, навовсе… Одарила всех на прощание, бусы мне свои оставила-а… – Девка заплакала в голос.

Иван Васильевич растерянно огляделся вокруг. В глаза бросился ларец, где Алена хранила подаренные им украшения. Он бесцельно открыл его и увидел листок бумаги.

«Любый мой, – писала Алена, – не быть мне женой тебе, а московской земле государыней. Высока эта высота, но не она страшит, а то, что путь к ней будет кровью забрызган. Знаю, сколь тверд ты в своем и многим поступиться сможешь за-ради своего хотения. И чем большим ныне поступишься, тем строже потом с меня спросишь. Не словом укоришь, так мыслью очернишь. Любый мой! Не могу я стать порухой твоих задумок, чтоб через меня погибель всей нашенской земле вышла. Заклинаю тебя простить злой умысел папским людям и взять себе в жены заморскую царевну. За ней папа римский стоит, а у меня ни батюшки, ни матушки нету. И выпроси у того папы остереженье от польского короля, пусть он нашу землю больше не воюет. Трудно мне решиться на такое, нет у меня сил никаких, потому уповаю на помощь одного только господа бога и пресветлой матери его богородицы. Не ищи меня, государь, ибо ныне жестокий обет дала я перед ними, и в послухах моих был отец Гавриил. Прощай».

Великий князь читал и не верил написанному. Казалось, что он находится в бредовом сне. Преодолеть столько сомнений, чтобы встретиться с нелепой бабьей причудой! Догнать! Удержать силой! Он бросился во двор, но на выходе столкнулся с отцом Гавриилом, священником домовой церкви.

– Смирись, сын мой! – сказал тот с неожиданной властностью. – Святой дух наставил ее на благое деяние: она решила принять монашеский сан и теперь находится под защитой бога. Не гневи его!

– Она, верно, не в себе?! – воскликнул Иван Васильевич.

– Я нынче исповедовал ее. Она ясна в мыслях и тверда в решении. По деянию – дева истинной святости: не о своей пользе, но о благе всей земли помышляху. Истинную же святость понять до конца неможно. Молись, сын мой, и господь просветлит тебя…

Великий князь в отчаянии метался по комнате. Нет, он совсем не знал своей подруги. В часы редких встреч было не до разговоров, тогда царствовал бесшабашный праздник любви. Откуда взялась такая решительность? Почему не захотела говорить с ним?

Отец Гавриил с состраданием смотрел на него и вытирал слезливые глаза. Нынче ему выпало несчастье стать свидетелем того, как мучились два человека, жертвующие своей любовью.

– Господи, уйми его телес озлобление и исцели души его болезнь! – горячо проговорил он.

Глава 5
В САРАЕ

И пятый год уж настает,

А кровь джяуров не течет.

M. Ю. Лермонтов. «Измаил-бей»

Столица Золотой Орды Сарай просыпалась рано. Едва только солнце, вынырнувшее из бескрайних степей Ак-Орды[25]25
  Ак-Орда – Синяя Орда, кочевавшая в степях Казахстана и Западной Сибири.


[Закрыть] касалось золотого полумесяца на ханском дворце, город оглашался протяжными криками муэдзинов, призывавших правоверных к утреннему намазу. Вслед за ними звонили православные церкви в русском и армянском кварталах, раскрывались двери синагог. Помолившись своим богам, люди окунались в трудовую жизнь; и вскоре уже скрипели гончарные круги, дробно стучали молотки чеканщиков, звенела сталь в оружейных мастерских. Эти звуки, рождающиеся в ремесленных окраинах, неслись к центру города и, подобно ручейкам, вливались в многоголосое море восточного базара. Уже почти век с той поры, как великий хан Узбек перенес сюда с низовьев многоводного Итиля[26]26
  Итиль – татарское название Волги.


[Закрыть] столицу Золотой Орды. Базар был центром и властелином большого города, с силой которого считались даже повелители Орды. К нему стекались товары со всех концов света: пышные ковры из Ирана и Армении, диковинные пряности и сласти из Индии, посуда с богатой чернью из Грузии и Азербайджана, чудные ткани и одежда из Кафы, блестящие меха из вятской и пермской земель, хлеб из Московии и хитроумные изделия новгородских кузнецов. Товары рассказывали о богатстве и искусстве еще не ограбленных земель, а вместе с товарами шли и разные вести, порой опережая быстрых ханских гонцов. Базар знал обо всем и по-своему вершил ход событий.

Рядом с главной базарной площадью, откуда выкликались ханские указы и сообщались важнейшие известия, находился караван-сарай, окруженный высокой каменной стеной. Широкие кованые ворота вели в просторный внутренний двор, по краям которого тянулись легкие галереи на деревянных столбах. Там, в комнатках, разделенных тонкими перегородками, жили купцы-постояльцы, а внизу под галереей хранились их товары. Сооружение выглядело так, как если бы собрали и поставили бок о бок все голубятни большого русского города. Но в это ярмарочное время и голубятни были набиты до отказа.

Прибывшим накануне вечером русским купцам с трудом удалось занять грязную вонючую каморку, обращенную к скотному двору. После долгого утомительного пути и устроительных хлопот спали как убитые до тех пор, пока ранним часом, еще до света, не застучал в двери караванный сторож и хрипло не прокричал: «Кончай ночевать, уже нынче!» Просыпались трудно, кряхтя, почесываясь и ломая лица зевотой. Поплескавшись у арыка и разодрав бороды, наскоро перекусили и отправились на базар присмотреться.

С базарной площади сразу же очутились в обжорном ряду, который просыпался раньше всех – там уже сверкал огонь и блеяли последние бараны. За ним пошли лавки житного ряда, надолго поглотившие большую часть русских гостей. Прочие продолжали свой путь, минули гончарный и кожевенный ряды, попали в пушной, а вынырнули из него лишь трое: Матвей, Василий и Семен.

В звонкоголосом оружейном ряду пахло разогретым железом, сыромятной кожей и огневым зельем. Солнечные лучи, вступившие в распахнутые лавки, выхватывали из мрака хранившийся там ратный наряд. Простые ножи и богато украшенные чеканом иверийские кинжалы, тяжелые мечи и изящные харалужные сабельки, с виду такие безобидные, а на деле страшные своей всесокрушающей твердостью, грозные сулицы[27]27
  Сулица – короткое метательное копье с металлическим наконечником (древнерусск.).


[Закрыть] и хитрые самострелы, змеевидные луки и их смертоносные жала различных размеров и оперения, щиты с замысловатыми узорами, панцири и кольчуги – словом, все, что могло уязвить или защитить жизнь. Матвею приходилось то и дело тянуть за рукава своих зазевавшихся товарищей, а однажды даже крепко ругнуть отставшего Семена.

– Дак, кольцужка-то нашей новгороцкой работы, – оправдывался тот, – глянь-кось: колецки махонькие и клепка круглая, такая любой удар выдюжит.

– Ну? – подзадорил его Василий.

– Ей-бо! Она под ударом пружинит и не сецется. Вдарят – синяк на коже останется, а крови не будет. Не то цто панцири ганзейские, – пренебрежительно махнул Семен в сторону сверкающих доспехов, – по швам лезут…

– Про ганзейскую броню не знаю, – не унимался Василий, – а как ваши новгородские «колцужки» под московскими мечами секлись, сам недавно видел.

С самого начала пути Василий все время задирал Семена. Тот, однако, по обыкновению, отмалчивался и даже остановил однажды попытавшегося вступиться за него Матвея: «В нашем князе язвун сидит и спокоя ему ее дает. А мне в том зазора нету – пусть язвит». В этот утренний час «язвун», должно быть, и впрямь тревожил Василия. Он чуть помолчал и продолжил:

– Но в одном ты правый: синяки опосля ударов и в самом, деле остаются, иные до сих пор на Шелоне лежат.

– Не до посмешек ныне! – оборвал его Матвей и добавил уже мягче, указывая на обширное, наполненное лязгом и грохотом строение: – Вот это и есть ханские оружейные мастерские, карханой прозываются. Стал быть, пришли.

У ворот карханы сидел толстый татарин. Увидев приближающихся чужеземцев, он стал лениво подниматься, опираясь на копье.

– Мы к уста-баши, – сказал Матвей, указывая на товарищей.

Татарин молча направил на них копье.

– Коли нам нельзя, так кликни самого сюда. – Матвей пояснил свои слова жестом и несколько раз повторил: «Уста-баши».

Копье наклонилось чуть ниже.

– Экий нехристь! Дай-ка я с ним поговорю. – Василий вышел вперед и грозно сдвинул брови: – Ну-ка, басурманин, веди нас к старшему мастеру! Да не мешкай, пока добром говорю, и дуру свою убери!

Он положил руку на рукоять висевшего у пояса ножа и сделал шаг вперед. Татарин что-то резко крикнул, его копье уперлось в грудь Василия. Семен схватил того за плечо и потянул назад.

– Охолонь, не дома. А татарина ножным сверком не возьмешь. – Он вытащил из-за пояса серебряную монету и повертел ее в пальцах.

Копье стало медленно подниматься. Семен кинул монетку, стражник ее поймал и мотнул головой.

– Видишь, дозволяет, – ухмыльнулся Семен. – Я ихние порядки знаю. У них служилые люди жалованья не полуцают. Цто промыслят, тем и живут. Верно? – подмигнул он, проходя мимо татарина.

Тот осклабился:

– Верна, верна. Харош бахадур, умный башка. Один умный башка на три халата…

Старший оружейный мастер – уста-баши Дамян оказался высоким сухим стариком с белой, словно серебряной, головою и узкой клиновидной бородкой. Встретил он гостей настороженно и, лишь когда услышал про привет с родной стороны, чуть просветлел лицом.

Служил он в ханских мастерских без малого двадцать лет, а родился и вырос в Мещерском городке, стоящем на самом краю московской земли, у границ с Диким полем и Рязанским княжеством. В один из многочисленных татарских набегов Мещерский городок был разрушен до основания, а из немногих уцелевших его обитателей осталась едва ли не сотня ремесленников, которых вывели татары из общей толпы жителей, прежде чем обрушить на них удары своих топоров.

Так стал русский оружейник Демьян татарским пленником. Сидел на цепи, страдал от жажды и голода, хранил на своем теле следы от побоев за гордый норов и многие побеги. Спасали его от лютой смерти золотые руки и знание оружейного дела. Со временем вышло ему послабление, зажил получше, но не терял надежды вернуться в родную землю. Однако случилось иначе: убедил его проезжий московский человек, что родной земле можно и на чужбине служить. Начал он работать еще прилежнее – поставили старшим над пленными оружейниками. И превратился русский Демьян в уста-баши Дамяна. И пошли в Москву от уста-баши тайными путями разные важные вести…

– Спасибо за привет, добрые люди, – поклонился уста-баши гостям.

– Мы к тебе, мастер, по делу зашли. – Матвей снял с пояса кинжал и вытащил его из богато изукрашенных ножен. – Слезно просил нас один московский человек передать тебе эту штуку на исправление. Кончик, вишь, обломился у ножичка. Говорил, лишь ты можешь направить.

Уста-баши внимательно осмотрел кинжал и улыбнулся ему как старому знакомому.

– Моя работа… Погодите чуток, – кивнул он гостям и скрылся за небольшой дверью. Там он проворно разыскал тряпицу, в которой хранилось несколько железяк, взял одну из них и приложил к лезвию. Обломок точно лег на свое место. Радостный вернулся Демьян и тут же наказал одному из подмастерьев проводить гостей к себе домой. Позже, к вечеру, он повел их в уже натопленную и выстоявшуюся баню, что стояла на задах его двора прямо на берегу Ахтубы.

Баня встретила тугим, горьковато-душистым жаром. В нем чувствовался запах березы и степного разнотравья.

Василий повел носом и сказал:

– Ты, отец, никак татарскую баню сварганил – всю степь в нее приволок.

– Наша, ребятушки, баня, наша, – охотно отозвался Демьян. – А у татар спокон веков бань не водится. Татарин два раза в жизни моется и то не сам: когда нарождается и когда помирает.

– Так что ж он, и портки не меняет?

– Как не менять, меняет. Коль сопреют на ем, он другие надевает. А чтоб мыться, такого нет, не приучен татарин к воде… Да и то сказать, пришли сюда из таких степей, где воды вовсе не бывает. Они я мясо мыть за грех считают, как разделают барана – сразу в котел.

– Как же без воды? – не поверил Василий. – А пьют что?

– Молоко кобылье, кумыс по ихнему прозывается, вот его и пьют. Ну, вы разоблакайтесь покеда, а я баньку опарю.

– Чудно как-то, – покачал головой Василий. – Завирает, верно, старик.

– Да нет, так оно и есть, – вступил Матвей. – В иных землях, где воды много, тоже мыться не горазды, в грязи живут.

– Это я слышал, – с хрустом потянулся Василий, – Приехали недавно посольские люди из Фрязии, так сказывали, что, когда с дожем, королем ихним, за столом сидели, по дожевой дочке вша ползала. Заметила ее дочка и стряхнула спокойно, будто для нее это кажночасное дело. Такое вот слышал, а чтоб вовсе без воды…

Его прервал появившийся в облаках пара Демьян.

– Ну, ребятушки, пожалте на полок, – пригласил он. – Славный вышел нынче парок: сухой да цепкий, легкий, но крепкий…

Забрались на полок. Демьян зачерпнул ковшом квасу из бадьи и плеснул на каменку. Та пыхнула, отдала упругой раскаленной волной. По бане разлился пахучий хлебный дух.

– Ах, знаменито, ах, духовито! – приговаривал Демьян, надевая шапку и рукавицы. – Ну-ка, ребятушки, давайте постегаю.

Он взял из бадейки два березовых веника и обрушил на спину Матвея мягкие шелестящие удары. Тот начал кряхтеть, а потом не выдержал и взмолился:

– Полегче, отец, душу вынешь!

– Терпи, терпи, парень, – отозвался Демьян, поддавая пару, – коже маета, телу легота, а душе отрада. Ты что ж думал: к Демьяну приду, ноги до пояса помочу и делу конец? Не бывать такому! Пока три шкуры не спустишь, не выйдешь отсель!

Вскоре, однако, пожалел, дал Матвею передышку и принялся за Василия. Раскалил его докрасна и тяжело перевел дух.

– А на тебя, Сеня, силов моих не хватит, эвон ты какой могутный…

Изрядно пришлось им потрудиться в тот вечер. А потом, когда сошло сто потов и они, умиротворенные и расслабленные, сидели на лавках, попивая квасок, Матвей начал главный разговор:

– Прислал нас, отец, сам великий князь Иван Васильевич. Дошли до него вести, что король Казимир склоняет царя Ахматку с Русью заратиться и посла своего сюда отрядил, чтоб через него про все сговориться. И решил великий князь сговору этому помешать. Обретается тут у вас царевич Муртаза, племяш Ахматовый…

– Обретается и, слышно, обратным послом к королю собирается, – кивнул Демьян.

– Так вот, надобно нам его чуток попридержать.

– Легко сказать: попридержать! Ведь не вор какой, за руку не схватишь. И большой ли этот «чуток»?

– Пока Ахмату грамотку одну не доставят. Прочтет он ее – сам Муртазу удержит.

– И кто же грамотку эту доставит?

– Этого человека нам еще нужно будет отыскать.

– Гм… ну а грамотка где?

– С караваном из литовской земли идет. Правда, нам еще перехватить ее надобно.

– Весело живете, – хмыкнул Демьян, – караван-то хоть всамделишный или его еще снарядить требуется?

– Караван настоящий, – кивнул Матвей, – но, когда придет, пока не знаем. Так что помогай чем можешь.

Демьян помолчал, старательно вытер холстиной разгоряченное лицо, а потом тихо заговорил:

– Не простую задачу великий князь нам задал. Ну грамотку перехватить – дело нехитрое. Людей лихих, что на золото блазнятся, везде много, а среди нехристей – и того больше, так что перехватим. А вот насчет остального думать надо… – Демьян зачерпнул из бадейки ковш и продолжил: – Есть у меня в приятелях большой чин – всем здешним базаром ведает, по ихнему мухтасибом прозывается. Ведомо мне, что к царю он вхож и самолично обо всем важном докладает…

– Что ж, такой нам годится, – важно подал голос Василий.

– Годится-то годится, да нужно погодиться… Лихоманка теперь его одолела. Желтый стал да трясучий, ровно лист осенний. Лежит под одеялами и зубьями колотит. Как тут с делом подступишься?

– Ты бы привел меня к нему, – предложил Матвей, – а я снадобье приготовлю, авось поможет. Там и сговоримся.

– Попытаться можно, – согласился Демьян, – но авось – не гвоздь, долго не держит. Хорошо бы заранее о караване вызнать…

– Вызнаем, мы уж тут порешили промеж себя, что вышлем ему навстречу Сеньку для упреждения. Одного только опасаемся, – помялся Матвей, – как по чужой стороне небывальцу идти?

– Пройдет, коли схочет, А я ему для верности пайцзу[28]28
  Пайцза – пластинка, выдаваемая татаро-монгольскими ханами в качестве верительной грамоты (татарск.).


[Закрыть] дам, из тех, что для ханских людей в кархане изготовили. Там надпись строгая, и ослушаться ее никто из татар не посмеет. Да еще парочку голубей полетных пусть с собой заберет. Они шибко быстро летят: за сто верст пустишь, через пару часов знать будешь, где караван и по какой дороге идет. Ну а мы, сладивши два дела, и к третьему с божьей помощью подберемся…

На том и порешили. Демьян рассказал о дорогах, по которым приходят караваны из литовских земель, а Матвей – о том, как найти и открыться своему человеку в караване. Утром Семен скоро собрался в дорогу, выслушал последние наставления и получил от Демьяна пайцзу – серебряную пластинку, по которой шла затейливая вязь татарских слов. Увидев, как внимательно рассматривает надпись Семен, Василий не удержался:

– Все разобрал? Тогда прочти в гул!

К общему удивлению, Семен стал медленно произносить слова надписи.

– Вот так штука! – присвистнул Василий. – Взаправду читаешь или просто так балаболишь?

– Нет, верно говорит, – вступился Демьян и перевел: – «Силою вечного неба! Посланник находится под покровительством великого могущества, и всякий, причинивший ему зло, подвергнется ущербу и умрет».

– Чего ж ты молчал, что по-басурмански понимаешь? – удивился Василий.

– Плохо понимаю, – ответил Семен и стал прощаться.

Василий вызвался проводить его до городских ворот. Матвей же отправился искать снадобье. Вскоре он вернулся с большим ворохом ивовой коры и стал варить отвар, а вечером к приходу Демьяна снадобье было уже готово.

К мухтасибу подступал очередной приступ лихорадки. Он закутался в соболью шубу, подаренную прошлым годом московскими купцами, и приказал досыпать горячих углей в жаровни. Когда доложили о приходе уста-баши, он недовольно поморщился, но приказал впустить гостя.

Демьян вошел, поклонился, справился о здоровье и сказал, что привел купца, который может лечить лихоманку.

– Гиде купца? – оживился мухтасиб. – Дай сюда надо! – Он недоверчиво смерил взглядом вошедшего Матвея и поманил его к себе: – Киля ля! Ты кито есть? Зашем сюда езжал?

– Я московский купец, – поклонился Матвей. – Прибыл вчера с большим караваном на ярмарку.

– А лишоб отыколь знавал? – Мухтасиб прищурил глаза, так что они превратились в тонкие щелочки, и подал левое ухо в сторону Матвея.

Тот посмотрел на него и вдруг рассердился:

– Я к твоей милости не для допроса пришел! Коли хочешь вылечиться, помогу, а веры ко мне нет, так уйду прочь – корысти в этом деле не ищу.

– Зашем уйду? Лешить нада! – замахал руками мухтасиб. – А што хочешь за свой лишоб?

– Чего сейчас торговаться? Коли поправишься, так скажу свою цену, а коли нет, так сам платить не станешь…

Матвей порасспросил мухтасиба о болезни – обычной для тех мест малярии, потом вынул из-за пазухи кувшинчик с приготовленным зельем и подал его больному:

– Выпей нынче перед сном. Ночь будешь спать и день будешь спать, а завтра вечером проснешься и должен излечиться. Я к тому времени приду и на тебя гляну.

Мухтасиб осторожно взял кувшинчик, взболтнул его, открыл и понюхал. Помолчал и хлопнул в ладоши. Вошел большой, свирепого вида слуга. Мухтасиб стал что-то быстро говорить ему, указывая на Матвея, а потом объяснил:

– Пока сыпать буду, ты зидес жить нада. Все у тибя будит мыного, сылуга будит, жина будит. Не проснусь дыва день, тибе секим башка будит…

Так неожиданно стал Матвей пленником. Правда, отказа ему ни в чем не было, только за ворота не выпускали, я ходил за ним всюду свирепого вида слуга. Наступил второй вечер. Матвей с нетерпением ждал, когда позовут его к мухтасибу, но позыва все не было. Ночь прошла беспокойно. Заснул он уже под утро, а вскоре проснулся от стального вжиканья – слуга, сидя у двери, точил свою огромную саблю и что-то бормотал.

– Плохой урус, – наконец разобрал Матвей, – нет больше живем!

Стало вовсе не до сна. И вот, когда в голову полезли разные дурные мысли, а в грудь стал вползать гадкий липучий страх, прибежали от мухтасиба. Матвей нашел своего больного сидящим на ковре с большим куском горячего мяса в руке. Его губы и щеки лоснились от жиpa, а глаза блестели от возбуждения. Матвей проворно подскочил к нему и вырвал мясо.

– Нельзя сейчас много горячего есть, – строго сказал он, – животом занеможешь!

– Э-ы-ы! – прорычал татарин, сытно рыгнул и начал говорить, лениво вытаскивая из себя слова: – Ты, купыца, ба-а-альшой шилавек… Зиделал миня зовсем зыдоровый… Только мала-мала виредный… кушать не давал… Пыраси от миня шего нада… Деньга нада мала-мала?.. – Он радостно засмеялся: – Нада? Абдулла висе может, ты ему зижня обыратыно дал…

– Не надо мне от тебя денег, – ответил ему Матвей. – Разве жизнь твоей милости можно деньгами оценить?!

Мухтасиб заколыхался в смехе.

– Ты хитырый шилавек… Шего нада?

– Жизнь за жизнь! – решительно сказал Матвей.

– О! – отпрянул в неожиданности мухтасиб. – Шей зижня тибе нада?

– Спешит сюда на ярмарку богатый караван из Литвы! – быстро заговорил Матвей. – И есть в нем человек, который везет важные вести, очень важные вести для одного оглана[29]29
  Оглан – царевич.


[Закрыть]. Этот-то человек мне и нужен. Отдай его мне, и я увижу, что твоя щедрость безгранична.

– Кито он? – спросил мухтасиб.

– Всего-навсего купчишка, и он нужен мне живым и невредимым.

– Ладна! Дарю тибе он! – подумав, сказал мухтасиб. – Как он зывать и гиде каравана?

– Зовут его Вепрем. Караван же на подходе, а где– скажу позже.

– Пиридешь сюда позже и полушай свой шилавек, – откинулся на подушку мухтасиб. – Живой полушай, мы свинья не кушай, аллах не велит.

Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге вывести Матвея за ворота.

У ворот ханского дворца гремели большие барабаны, возвещавшие о скором начале курултая[30]30
  Курултай – военный совет.


[Закрыть]. Стражники, соединив копья и образовав из них заграждения, с трудом сдерживали набежавшую толпу – каждому хотелось посмотреть на больших людей, приглашенных ханом во дворец. Замерли всегда оживленные торговые ряды, замолкли пронзительные голоса зазывал и водоносов, над базаром висело только глухое барабанное уханье.

В самом дворце уже все было готово к началу. Большой зал Совета и Суда, выполненный в виде огромного шатра со сводчатым потолком, покрытым белым войлоком, и стенами, увешанными коврами и шелковыми тканями, был заполнен огланами, визирями и князьями. Они важно сидели на скамьях, тянувшихся вдоль стен, и напряженно смотрели в сторону, откуда должно было появиться «солнце вселенной». В центре зала величаво высился бекляре-бег[31]31
  Бекляре-бег – высшая государственная должность в Золотой Орде.


[Закрыть] Кулькон – крепкий и суровый, словно каменный идол. Из его усыпанного драгоценностями пояса выглядывали золотая чернильница и большая красная печать – символы власти «князя над князьями». Но вот тишина, стоявшая в зале, как будто сгустилась. Кулькон заметил легкое колыхание полога за ханским троном и поднял руку. Весь курултай рухнул на колени и распростерся на полу. Присутствующие не смели поднять глаз, ибо не должны были видеть выхода своего повелителя, а когда по легкому хлопку Кулькона поднялись и сели на свои места, на троне уже был хан Ахмат со своей хатун[32]32
  Хатун – старшая жена.


[Закрыть] Юлдуз.

Ахмату было немногим более сорока, но резкие черты лица и три глубокие морщины, пересекавшие лоб и щеки, делали его на вид более старым. Он не любил пышность дворцовых покоев. Многодневные походы, охота и военные игры были ему больше по душе, и этот образ жизни закалил, сделал твердым, как саксаул, его тело, воспитал в нем решительность и самоуверенность старого охотника. Он долго не вынашивал решения, а принимал их быстро, повинуясь зачастую случайным обстоятельствам. Иногда получалось разумно, иногда нет, но сказать об этом никто не решался – в государстве, где по мгновенному решению хана голова любого сановника в считанные минуты могла очутиться на городских воротах, не были склонны к откровенности…

Ахмат оглядел собравшихся и громким хриплым голосом, каким привык распоряжаться в степи, сказал:

– Я собрал вас, чтобы обсудить дело о военном союзе с польским королем против улусника моего московского князя Ивана. Вы – голова Великой Орды, я – ее руки. Что скажет голова рукам?

Курултай замер. Все знали, что у хана уже есть решение, и старались угадать его. На удачливых могли свалиться слава и почет, неудальцам грозили позор и бесчестье. При таких крайностях лучше всего было промолчать, и поэтому каждый молил аллаха скрыть его от ханских очей, обещая взамен наполнить свое сердце верой и благочестием.

Ахмат немного выждал и усмехнулся:

– У головы нет смелого языка… Тогда скажи ты, таваджий!

Толстый бег, ведавший сбором военного ополчения, вздрогнул и поспешно поднялся. На его лице тотчас же выступили капельки мелкого пота. Он склонился в поклоне и заговорил:

– Великий хан! У тебя столько войска, сколько воды в Итиле, столько бахадуров, сколько емшан-травы в подвластных тебе степях. Скажи слово – и они как один пойдут на неверных…

– В твоей речи мало смысла, таваджий, – поморщился Ахмат. – Сила моего войска известна всему миру, потому ничего нового ты нам не сказал.

Он махнул рукой и повернулся в другую сторону:

– А что скажет имам?

Духовный пастырь держался с большим достоинством. Он не спеша поднялся и заговорил тихим дрожащим голосом:

– Я заменяю свои слабые суждения словами священного корана: «Ведите войну с неверными до той поры, пока они все, без исключения, будут уплачивать дань и будут доведены до унижения».

– Должен ли я понимать тебя так, что аллах советует мне начинать великую войну? – перебил его Ахмат.

Такая точность не входила в расчеты имама. Он помолчал и добавил:

– Аллах – многомилостивый, он карает, но и щадит. В коране говорится: «Не слушай ни неверных, ни ханжей. Однако не делай им зла».

– Так что же все-таки советует имам? – нетерпеливо выкрикнул Ахмат.

– О повелитель! – вздохнул тот. – Нам ли, склонившим головы и видящим только травинки, советовать сидящему на возвышении и обозревающему всю степь?!

– Тогда зачем же я собрал вас сюда? – Ахмат сердито привстал с трона, но тут же сел, повинуясь легкому прикосновению руки своей хатун. Он помолчал, а потом презрительно проговорил: – Есть старая мудрость: не спрашивай совета у баранов, ибо в ответ услышишь только блеяние…

Тогда поднялся со своего места царевич Муртаза, возглавляющий ханскую гвардию – кэшик, и заговорил резко и решительно, подражая Ахмату:

– Великий хан! Твой улусник Иван сильно возгордился и требует наказания. Ты давно приказал ему явиться сюда или прислать своего сына, но он не сделал ни того, ни другого. Он задерживает и меньшит выход дани и без твоего позволения воюет с подвластными тебе народами. У тебя много храбрых воинов, но союз с польским королем тебе не повредит и победу твою не унизит. Окажи мне честь и отпусти с королевским послом к Казимиру, чтобы сговориться о походе на московского князя.

Муртаза с гордым видом расправил облегавшую его халат шкуру барса – символ власти кэшик-бега – и сел на место. Его речь, видимо, понравилась Ахмату, Он с довольным видом оглядел курултай и, остановив свой взгляд на Кульконе, обратился к нему:

– А что думает по этому делу наш бекляре-бег?

Кулькон поднялся и заговорил, медленно и твердо роняя слова:

– Повелитель правоверных! У московского князя много перед тобой грехов, но это сильный князь, и борьба с ним будет нелегкой. Он признает твою власть над собой и платит данный выход больше, чем платил его отец, – чего же еще надо? Посуди, много ли мы приобретем, погубив его и разорив московскую землю? Ты знаешь сам, что в нашем государстве не все спокойно – крымская, казанская, ногайская, астраханская орды могут помешать походу…

– Это тоже мои улусники! – резко перебил Кулькона Ахмат. – Все они подвластны Большой Орде, и я, коли захочу, могу двинуть их на Ивана.

Бекляре-бег не стал возражать, он только добавил:

– Ты приказал мне сказать свои мысли, господин. И я говорю: воистину справедливо сейчас, что пушинка мира ценнее, чем железный груз победы. Нам не надо торопиться с походом.