Текст книги "Предтеча (Повесть)"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Достигнув Фроловских ворот, голова крестного хода вышла на площадь и направилась к взлобью. Люди пали на колени, сняли шапки и стали креститься. Среди необъятного моря коленопреклоненной толпы высились малыми островками тесно сбитые кучки чужеземцев, меж которыми извивалась пестрая лента крестного хода. Детина в заячьей шапке с изумлением уставился на первые сани и затряс веселого старикашку:

– Гля, дед! Никак, пороть кого станут?!

– Эх, Фаддей-дуралей! – охотно зашамкал тот. – Это же вербу для ощвящения приуготовили.

– Почто вербу?

– А вот пошто. Когда гошподь по Ерушалиму ехамши, люди ему ветками желеными махали. В Ерушалиме потеплее нашего, и об эту пору желень завсегда имеется. А у нащ одна верба опушку дает, вот ею на нашего гошпода и помашем…

– Неужто сам сюда приедет?

– Замешто него митрополит будет. Ему помашем.

– Врешь, дед! – сказал кто-то уверенным голосом. – Накануне своей смерти святой Лазарь за вербой лазал. Господь пришел его воскрешать, стеганул этой вербой – и тот со гроба восстал. С той поры верба – святое дерево, потому его водой и кропят…

– Гляди-ка какой жнаток выищкалщя! – обиделся дед. – Я полшотни вербных вошкрешений тута штою, а тебя покуда не видел. Никак, тоже вощтал?

– Иди-ка подале, – поддержала его заячья шапка, – а то, коли восстал, снова ляжешь!

– Гляди-ка, жнаток! – никак не мог успокоиться старик. – Я тута штояша, когда евойный батька шопли пущкал, а он вштревает. Я вще жнаю: шначала петь будуть, потом вербу швятить, потом на ошляти поедут…

Тут люди зашикали на не в меру разговорившегося старика, ибо голова крестного хода уже достигла самого взлобья. Владыка поднялся на возвышение, и хор грянул величание.

– «Величаем тя, живодавче Христе!» – пророкотали басы.

– «Осанна в вышних, и мы тебе вопием!» – поддержали их остальные.

Площадь сделала единый вздох и ударила громом:

– «Благословен грядый во имя господне!»

У мужиков затуманился взор, бабы брызнули слезами – хор разукрасился дискантами. Детские голоса взметнулись над толпой и понесли ввысь величальную песнь.

По расчищенному стражниками пути к взлобью тихо и торжественно двинулся великий князь. Он поцеловал руку митрополита и опустился на колени.

Священники загудели:

– «В первых помяни, господи, святителя нашего, православный патриархи Филиппа и даруй твоим церквам мудрых, честных, долгоденствующих, право правящих слово твоей истины…»

Митрополит протянул великому князю вербу и ветвь с пальмового дерева, взращиваемого для сего случая в его покоях. Тотчас же с первых саней в толпу полетели вербные прутья. Владыка прочистил горло и стал читать евангелие. Его слабый и дрожащий голос слышали лишь несколько человек, и, хотя действо приостановилось, толпа, все еще наполненная благоговением, молчала.

В этой тишине особенно резко прозвучал голос Чол-хана, что-то громко сказавшего стоявшему рядом ордынцу. Великий князь недовольно посмотрел в его сторону, но тот еще более возвысил голос и захохотал.

Матвей Бестужев продрался к ордынцам и сказал:

– Почтенный хан мешает моему государю слушать святые слова.

Чол-хан подал коня в сторону великокняжеского дьяка, оттолкнул его ногой и выкрикнул:

– Ха! Твой князь лукавит перед своим богом! Не потому ли его уши закрыты для молитвы?

Вокруг закипели возмущенные голоса. Митрополит Филипп прервал чтение и оглянулся. В глаза ему бросились злобный, аки вепрь, татарин и покрытый красными пятнами лик великого князя. Он мигом оценил случившееся, дернул за рясы окружавших его священников и задребезжал:

– «Спаси, боже, люди твоя…»

– «…и благослови достояние твое!» – громыхнуло его окружение, а хор, услышав знакомый запев, расколол небо над площадью:

– «Видехом свет истинный, прияхом духа небесного, обретохом веру истинную…»

Великий князь поманил к себе Бестужева и крикнул ему в самое ухо:

– Передай ордынскому послу Ибрагиму, что, если он немедля уймет этого пса, получит мой измарагд! – Иван Васильевич снял с пальца перстень с большим изумрудом и протянул его Бестужеву. – Только гляди, попусту не отдавай, а только после того, как пса уймет!

Бестужев бросился в поиски.

Стражники уже потеснили ордынцев и заслонили великого князя от Чол-хана, Тот что-то зло выкрикивал, но за хором его не было слышно.

Иван Васильевич подозвал Патрикеева и указал на стражников:

– Проследи, чтоб татарина не покалечили, пусть только сдерживают!

Вскоре Ибрагим был найден. Ему удалось, по-видимому, как-то успокоить Чол-хана, ибо тот наконец замолчал. Это случилось ко времени, ибо хор троекратным «Аллилуйя!» закончил величальную песнь.

Митрополит глянул в сторону ордынцев и, не видя более ничего опасного, приступил к освящению вербы. Он опустил руку в серебряное ведерце с подогретой водой и брызнул ею в сторону великого князя. Затем спустился вниз и двинулся по проходу, разбрызгивая по обе стороны воду из ведерцев, которые несли за ним два Служки.

Стражники с трудом сдерживали людей, стремящихся подставить под брызги свои вербные прутики. Фаддей, не удовольствуясь пойманными капельками, легко раздвинул стражу и сунул пушистый пучок в проносимое мимо ведерце.

– Во, дед! – радостно ухмыльнулся он, вернувшись на место. – Как помрешь, будет чем постегать!

– Да не верь! – снова встрепенулся старик. – Не штегал гошподь Лажаря. Прощто щказал: вощтань и иди! Я полщта лет тута штою, вще жнаю. Щас владыко гошпода являть будет…

Митрополит повернул назад.

Дьякон прорычал со взлобья:

– «Со страхом божиим и верою приступите!»

Хор трижды повторил:

– «Благословен грядый во имя господне, бог господь и явися нам!»

В это время от Фроловских ворот ко взлобью стал приближаться всадник. Люди узнавали в нем младшего брата великого князя и приветствовали его радостными криками. За ним тянулось странное существо, которое при ближайшем рассмотрении оказалось лошадью с необыкновенно длинными ушами.

Фаддей задергал всезнающего старика, и тот охотно пояснил:

– Это к кобыле уши подвяжали, штоб она на ошла походила. У жидовян ешть така животина, навроде лошади: рогатом мала – в уши пошла. Гошподь-то по Ерушалиму на ошле ехал. Щас владыко это покажет, а ошлятю ошударь поведет: гошподу вше князи мира подвлаштны…

Князь Андрей подвел «ослятю» Филиппу, служки легко взметнули на нее своего тщедушного владыку и передали повод великому князю. Двинулись сани с вербным деревом, и тотчас же из-за спины ближних стражников выскочили пятьдесят юношей – боярских детей, – которые стали устилать дорогу за санями дорогими разноцветными сукнами. Великий князь ступил на образовавшийся ковер и повел за собой кобылу с восседающим на ней «господом». Площадь радостно загудела.

– «Да исполнятся уста наша хваления твоего, господи, яко да поем славу твою…» – запели певцы, и их поддержали колокола кремлевских соборов.

Чол-хан, увидев ведомое великим князем длинноухое существо, громко рассмеялся и выкрикнул:

– Ха, хитрый лис тянет полудохлую церковную крысу!

За шумом его расслышали немногие, но и их было довольно, чтобы в ордынцев полетели поднятые с площади «гостинцы». Это окончательно разъярило Чол-хана, он стал выкрикивать бранные слова, обвиняя москвичей в трусости и вероломстве. Стражники, стыдясь поднять глаза, молча сдерживали напиравшую толпу.

Князь Андрей подъехал к оцепленному полукружию, привлеченный доносившимися оттуда возгласами.

– Бузит татарва, – пояснил ему один из стражников, – лается и по-нашему, и по-своему, но больше по-матерному. А нам его трогать не велено…

– Трусливые шакалы, бросающиеся дерьмом! – рычал Чол-хан. – Вы нашли достойное себя оружие. Ваши руки не для булата, а языки не для честных слов!

Князь Андрей, не долго думая, раздвинул оцепление и направился к Чол-хану. Тот, приняв его за очередного увещевателя, принял гордый и независимый вид. Князь Андрей подъехал ближе и неожиданно для всех плюнул ему в лицо. Чол-хан отшатнулся и всплеснул руками.

– Чего попусту махать? Вынимай саблю и маши, – спокойно проговорил князь, и толпа поддержала его радостными криками.

Чол-хан заревел и взвил саблю. Через мгновение всадники сшиблись в яростной схватке. Татарин оказался искусным и сильным врагом, это князь понял сразу по его тяжелым ударам. К тому же в руках у Андрея была жиденькая, хотя и богато изукрашенная сабелька, предназначенная для торжественных выездов, – такая и в ударе не сильна, и в защите – не стена. Вот Чол-хан широко замахнулся, норовя ударить в голову. Князь Андрей сделал крышу – сабелька жалобно звенькнула, но выдержала. Чол-хан сделал боковой замах – князь пригнулся, и сабля просвистела у него над головой.

«Ничего, первый наскок мы сдержали, а теперь сами кусаться начнем, – подумал князь, увертываясь от очередного удара. – Вон ты как широко размахался – раз! – Князь ткнул противника в вытянутую руку, но сабелька наткнулась на спрятанный под рукавом доспех. – Эге, так ты с начинкой – раз!» Его сабелька достала незащищенную кисть руки. Удар был несильным, но Чол-хан сразу же ослабил натиск.

Всадники разошлись и уже были готовы броситься в новую схватку, но тут на площадку пало копье с великокняжеским прапором, что требовало немедленной остановки поединка. Вскоре сопровождаемые стражниками соперники предстали перед великим князем, который, передав свои обязанности в шествии ближнему боярину, поджидал их у Фроловских ворот.

– Ты почто свару затеял? – сурово спросил он у брата.

– Не терплю, когда нашу честь позорят! – гордо ответил тот.

– А ты почто лаешься не ко времени и не к месту? – повернулся великий князь к Чол-хану.

– Я лаял, что ты нынче бога славил, а вчера его обманул. Как можно?

– В чем это? – недоуменно поднял брови великий князь.

– Ха, целовал мне крест на грамоте, что Латифа не укрываешь, а сам его в городке своем припрятал!

– Это ложь!

– Моя не ложь, твоя ложь! – сказал Чол-хан, неожиданно сломав язык. – Моя знает, что ты ему городок Алексин дал.

– А-а, – протянул великий князь, – верно, дал. Так мы сей городок боле за собой не числим, и грамотка об том имеется. Потому, когда говорил, что нет Латифа на московской земле, ни в чем не лукавил ни перед богом, ни перед тобой…

Чол-хан понял, что его одурачили, и разозлился:

– Ты не исполнил царский фирман и будешь за то наказан!

– Про то мы с царем сами и разберем, – терпеливо сказал великий князь, – а ты веди себя пристойно и боле не задирайся, не то отправим без чести и до времени.

– У меня честь отнять не просто, а времени твоего ждать не стану! Сам уеду, завтра же, нет, сейчас!

– Ты сперва со мной слади дело, а потом уже беги, – неожиданно сказал князь Андрей и, гордо посмотрев на брата, добавил: —У нас ведь не одними словами дело вершат!

Чол-хан, с трудом сдерживая заклокотавшую в нем ярость, прохрипел:

– Я до отъезда успею разбить твой башка.

Иван Васильевич, в досаде на выходку Андрея, хмуро сказал:

– У нас нет обычая бить царских послов…

– Зато есть привычие быть от нас битыми! – вскричал Чол-хан.

– Опять, поганец, всуе словами мечешь! – сказал Андрей.

Иван Васильевич гневно посмотрел на брата:

– Ведь нароком его задираешь! Отправляйся на мой двор и сиди безвылазно, покуда хан к себе не отъедет!

Князь Андрей с достоинством ответил:

– Хоть ты, государь, как старший брат за отца мне будешь, но чести лишить не волен. Окуй или стражу приставь, тогда, может, эту собаку и спасешь, а по одной воле сидеть у тебя не стану!

Его поддержало почти все великокняжеское окружение.

– Государь! – выскочил вперед князь Холмский. – Брат твой дело говорит. Неможно нам боле позор от поганца терпеть. Дозволь мне проучить басурманина!

Иван Васильевич грозно сдвинул брови:

– Чол-хан – царский посол, и кто обидит его, будет мною наказан. Ступай и ты под стражу, князь Данила. Нынче без петухов обойдемся, а завтра решим, что делать.

Чол-хан ощерился:

– Братка пожалел! Данилка пожалел! Что делать – не знаешь, всю ночь думать будешь!

Он громко, с издевкой захохотал. А вокруг продолжало расти возмущение, которое постепенно перекидывалось на окружающую толпу.

– Бей сыроядцев! Гони их отселя взашей! Слава князю Андрею! – неслось отовсюду.

Патрикеев подъехал к Ивану Васильевичу и негромко сказал:

– Ослобони брата, государь, и дай свершить ему свое хотение. Вишь, народ волнуется…

– Нишкни! – оборвал его великий князь. – Народ – не море, можно утишить! Дай крепкую стражу, чтоб татарина в целости до своего подворья довели! А я к себе подамся.

С этими словами он направил коня ко дворцу. За ним, окруженные охраной, поехали взятые под стражу князья. Андреев дядька Прокоп отчаянно заметался у ворот и закричал:

– Забрали князя, надежу и заступника нашего! Кто таперя супротив басурманца встанет?

Его слова нашли живой отклик.

– Ослобонить князя! – грозно заволновалась толпа и двинулась за стражей.

Патрикеев мигом проскочил вперед и велел запереть ворота. Ярость толпы, встретившейся с могучей дубовой преградой, быстро переключилась на ордынский отряд.

– Бей поганых! – пронеслось по площади, и в ордынцев снова полетела всякая пакость.

Стражники отчаянно заработали плетями, пытаясь усмирить толпу, но это вызвало лишь новое озлобление. Метателей стало больше, а их снаряды потяжелели.

Татарский посол Ибрагим быстрее всех понял истинную опасность. Он метнулся к Чол-хану и вскричал:

– Московиты взбесились! Нужно немедля бежать, пока безумие окончательно не помрачило их разум!

Но Чол-хан в ответ лишь рассмеялся:

– Я не бежал и перед грозным войском, не то что перед этими глиняными горшками. Ты знаешь, что один камень может побить десять тысяч горшков, и сегодня таким камнем буду я! – С этими словами он вытащил свою саблю.

Но Ибрагим уже не увидел этого: он со своими людьми пустил коня вскачь по направлению к Заречью.

Чол-хан остановился и огляделся. Кольцо стражников под напором толпы постепенно сжималось. Еще немного – и грозное людское море сомнет, опрокинет их. Мгновение он стоял неподвижно, устрашенный видом этой могучей и, казалось, ничем не одолимой силы. Потом стряхнул с себя оцепенение: бахадуру не пристало бояться, он смело идет навстречу опасности. Чол-хан привстал на стременах, издал грозный боевой клич и бросился вперед. Его первый удар пришелся по стражнику, закрывавшему путь к «глиняным горшкам». Потом сабля опустилась на черную овчину, потом на праздничный узорчатый бабий платок, а потом он уже перестал замечать своих жертв, подобя их бурно выросшему на пути чертополоху.

Площадь огласилась криками ужаса. Стражники в недоумении остановились, не зная, что им делать. Люди бросились в стороны, освобождая дорогу кривой татарской сабле.

Первым опомнился Фаддей. Он осторожно положил на землю неподвижное тело всезнающего деда, выпрямился и огляделся вокруг, словно ища чего-то.

Бывший неподалеку Лукомский сказал что-то ближнему литовцу, тот подъехал к Фаддею и протянул копье. Фаддей примерил его в руке, радостно вскрикнул и бросился по кровавой дороге за Чол-ханом. Вот он настиг его, свистнул, а когда тот оглянулся, придержав коня, с силой вонзил в него копье. Чол-хан дико вскрикнул и выронил саблю. Фаддей перехватил ратовье, поднатужился и оторвал его от лошади. Миг – и он вознес гордого татарина над толпой, еще живого, хрипящего, с дико вылезшими глазами и дергающимися конечностями.

– А-а-а! – дико завопила толпа и бросилась на свою жертву. Через минуту тела царского посланца уже не существовало.

Подъехавший Лукомский посмотрел и сказал себе: «Бедный хан, я вчера ему мокрое место напророчил, а тут и того не сталось. Ну ничего, ордынский царь своих людей в обиду не дает…»

Глава 8
В ПОХОД

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар…

А. А. Блок. «На поле Куликовом»

Снег сошел. Степь, омытая половодьем и весенними дождями, скрипела от чистоты. Ласковые ветры веяли горьковатым запахом пала. На высушенных пригорках начали брачные игрища дрофы. Гордые самцы, распустив пестрые хвосты, мели опущенными крыльями землю у ног своих избранниц. Птицы токовали, а люди тосковали…

В убогой базарной лачужке, приютившей на зиму посланцев великого московского князя, шло невеселое застолье. Собрались, чтобы отметить именины Василия, осушили заздравные чаши и неожиданно загрустили – всякий, кто подолгу жил на чужбине, знает, какою острой бывает весною тоска по родной земле!

– Загостились мы, никак, у басурманцев, – сумрачно вздохнул Василий, – уже за полгода перевалило, как одне поганые рожи видим. А наши, верно, сейчас на охоту собрались – государь об эту пору завсегда на весенний лет выезжает. Едут ребята по лесам, деревья все такие взъерошенные, вот-вот листом брызнут. От лесного духа голова дурманится, птахи на разны голоса высвистывают – благода-а-ать!

– Твоя правда, – поддержал его Матвей, – сейчас лес кругом птичьими голосами загомонился. Что ни посвист, то разный, однако ж все по-нашенски, по-русски. Не то что тут, все одно и то ж – гурды-бурды, шурлы-курлы!

– Да не-е, – протянул Семен, – и тута наши птицки слуцаются. Вцерась слушал, как жаворонки юлили, так думал, цто в своем краецке сидю. Поля первыми бороздами цернеют, бабы белыми платоцками белеют, а в кузне звон-перезвон: сохи уставляем, бороны ладим – в тако время кузнец первый целовек в округе!

– Хлеб да соль честному застолью! – раздался с порога голос Демьяна. – Нынче Василий Парийский[56]56
  Василий Парийский – 12 апреля.


[Закрыть] землю парит, а нам зелье дарит – с именинником вас! – Он снял с плеча самострел, тот самый, что выручил их осенью на военном празднике, и протянул его Василию. – Бери, Вася! Рази врагов и будь здоров!

Василий был несказанно рад подарку. Он обнял старика и напенил чаши.

– Поостерегся бы ты, Демьян Кондратьич, к нам запросто заходить, – недовольно сказал Матвей, когда гость осушил заздравную.

– И так стерегусь, – виновато проговорил тот. – Ведь впервой с масленой заглянул, да и то не без дела. Прибыл к хану гонец из Москвы. Что привез, про то не ведаю, но слышно, наши на вербное воскресенье татарское посольство в Москве побили. Ахмат велел курултай собирать. Что-то будет!

– Ох, чую, будет! У меня с вечера сумеречно на душе, ровно беду какую жду, – пожаловался Василий.

– И-и, милый, твой сумрак – это гроза весенняя, а мой – осень хмурая! – горько сказал Демьян. – Живу, как лешак, в одиночестве, не с кем сердцем стронуться. К вам пришел и то не ко времени…

– Не серчай, Кондратьич, – попытался успокоить его Матвей. – О тебе бережемся, ты ведь нам, как отец родной.

– Давай еще в чарку плесну, – заботливо предложил Василий.

– Будет, – отодвинул свою Демьян. – Нынче это зелье – не к веселью: тоску сугубит. Двадцать годков здеся живу, а все одно и то же: по весне от тоски хоть волком вой. Выйдешь, бывалыча, в степь, оборотишься в родную сторону и учнешь изгонной молитвой молиться: «Господи, сохрани землю русскую! Боже сохрани! Боже сохрани! Нет на свете земли, подобной ей! Иные в ней князи да бояре несправедливы и недобры. Иные волостители да судьи немилосердны и нечестны. Но да устроится русская земля!» И так горько опосля того заплачется: того и гляди прямо в родиму сторонку побежишь. Стопчешь обутку, сбросишь отопочки – и дале босиком, лишь бы к землице родной припасти. Дашь волю своему горю и снова возвертаешься, чтоб себя затаить. Совсем как в нашенской песне…

Демьян отер глаза и запел неожиданно крепким и чистым голосом:

 
Во чужом краю, добрый молодец,
Ласков ты еси и не будь спесив.
Покорися ты другу-недругу,
Поклонися ты стару-молоду,
Разных дел чужих не осуживай,
А что видишь иль слышишь – не сказывай.
Посмирение ко всему имей
И не вейся ты, как лукавый змей!
И за кротость твою и за вежество
Тебя чтить будут люди и жаловать…
 

Слабенькая дверь лачуги внезапно затрещала под крепкими ударами. Гости еще не успели разобраться, как от тяжелого надсада запоры слетели и дверь с шумом отворилась. На пороге стояла ханская стража. Ее начальник молча указал на москвичей, и стражники послушно бросились к ним.

Демьян выступил вперед. Начальник почтительно поклонился ханскому уста-баши и что-то сказал ему на ухо. Демьян в нерешительности повернулся к своим товарищам:

– У него есть приказ доставить вас к мухтасибу, и, видать, не для награды.

– Так нас еще взять нужно, – протянул Василий.

Он поднял руку, почесал голову и внезапным резким движением схватил висящую на стене саблю. Попытавшийся было остановить его стражник тут же свалился от удара Семенова кулака.

– Стойте! – сдержал Матвей готовую закипеть схватку. Он протянул руки к стражникам: – Вяжите! – Потом кивнул Василию: – Брось железку! Власть уважать надо, небось разберутся…

Их быстро связали. Через минуту весь нехитрый скарб московских гостей был перевернут. Начальник стражи, заметив Демьянов самострел, повертел его в руках и повернулся к уста-баши.

– Это мой! – вскричал Василий, опережая вопрос. – Продать хочу, мастера пригласил, чтоб оценил.

Демьян перевел его слова. Начальник отдал самострел одному из стражников, и пленников вытолкнули на улицу.

– Зазря пропали, – ворчал Василий, когда их вели по базарным переулкам, и укорил Матвея: – Чтой-то ты быстро уши прижал: «Брось железку!» Я бы им живо глазки прищурил – руки давно чешутся!

– О прилавок почеши, – ответил ему Матвей. – Ты ведь купец, а не боец – об этом помнить всегда надо. А с самострелом правильно догадался, нечего Демьяна в наши дела совать…

Пленников доставили к мухтасибу. Повелитель городского базара, восседавший в центре большой судной юрты, тяжелым взглядом оглядел вошедших и поманил пальцем Матвея:

– Киля ля!

Тот приосанился и собрался было с достоинством прошагать к центру, но сильный толчок в спину заставил его в одно мгновение оказаться у ног мухтасиба. Матвей медленно поднялся, выплюнул набившиеся в рот опилки и укоризненно сказал:

– Так-то ты, господин, за лечебу мою платишь?

– За тывой лишоб я уже пылатил. У нас ровно – баш на баш, – ответил мухтасиб.

– Не щедро заплатил. Ты с того письма, видно, немало поимел, – Матвей указал на пришитый к халату знак ханской милости, – а мне лишь малую толику выдал!

– Шибко гонишь, – усмехнулся мухтасиб. – О письмо говор еще вперед… А наперед отыветь, кито тибя сюда сылал?

– Никто, сам со товарищи на ярмарку подался. Дак ведь кабы знал, как у вас тут над нашим братом изголяются, ни в жисть бы не поехал.

– Ярмарк давыно конец, а ты висе колотишь.

– Это твоя стража колотит, а мы люди смирные…

– Колотишь, колотишь, – мухтасиб закрутил пальцем круги, – коло-коло-коло.

– A-а… околачиваюсь… Дак решили товаров за зиму поднабрать по дешевке.

– Купец Вепирь гиде?

– Отъехал сразу же. А что ему делать, когда весь товар разграблен?

Мухтасиб помолчал, а потом возвысил голос:

– Мине нада знать: гиде Вепирь и кито тибя сюда сылал?

– Сколько говорено, – протянул Матвей, – ужо язык не вертится.

Мухтасиб хлопнул в ладоши.

– Мы язык виртеть помогай мала-мала. Щас увидишь.

В юрту ввели молодого татарина. Мухтасиб указал на него и сказал:

– Караван гырабил, золото копал, гиде – молшит, говорить сисняется, щас помогай будем.

Он кивнул. Из дальнего угла отделился дородный бритоголовый палач, в котором Матвей узнал слугу мухтасиба. Палач неторопливо обошел свою жертву, потом резким движением обхватил ее, зажал под мышкой и ловко опутал ноги веревкой.

– А-а-а!.. – завопил грабитель.

Мухтасиб поморщился и изобразил отвращение. Палач деловито ощупал пятки поверженного и неожиданно привычным движением полоснул по одной из них ножом. Брызнула кровь. Юрту наполнил жуткий нечеловеческий вопль. Мухтасиб разгладил лицо и с интересом взглянул на забившееся в судорогах тело. Между тем палач завернул надрез, что-то нащупал и резко дернул к себе. В воздухе мелькнула кровавая нить. Бедняга зашелся в диком крике.

Мухтасиб довольно пояснил:

– Это сы него жила вышла. Типерь нога как тыряпка будит. – Прислушался к воплям и добавил: – И душа, как тыряпка, сытал мягкий, щадит пыросит, говорить захошивал. – Он взмахнул рукой, и палач оттащил дергающееся тело.

– Ох и суров ты, господин. – У Матвея был испуганный вид. – Чем такую муку терпеть, лучше уж сразу зажмуриться.

– Ага, понимашь мала-мала. Так кито тибя сюда сылал?

– Да ведь, ей-богу, никто! – истово перекрестился Матвей. – Стал бы я перед твоей милостью лукавить!

– Ладна, молчишь щас – кричишь после… Пока тывой товариш сылушай. – Мухтасиб показал на Семена, и того подвели ближе. – А тибя, бахадур, кито сюда сылал?

– Сам приехал по купецкому делу, – спокойно ответил Семен.

– Давыно торговал?

– Не-е, с год.

– В наше место ходил?

– Не-е, только до Коломны.

– Што вез в Коломна?

– Товар кузнецкий.

– Што мыта взяли?

Семен чуть замешкался и ответил:

– По грошу с воза.

– А-а… – Мухтасиб помолчал и вдруг крикнул – Вирешь, собака! Высяки купыца зынает, што в Коломна мыта не береца. Так кито тибя сылал? Молчишь? Погрейся огонек, штоб говорил мала-мала!

Палач подошел к Семену и рванул рубаху. Помощник вынул из жаровни и подал ему раскаленный прут. Палач посмотрел на своего повелителя, дождался взмаха его руки и, радостно осклабившись, прислонил малиновый конец прута к животу Семена. Тот вздрогнул, напрягся струной, но не проронил ни звука. В глазах его застыла чудовищная боль, лоб покрылся испариной. В юрте запахло паленым мясом. Мухтасиб поморщился и мотнул головой. Палач оторвал прут и бросил его помощнику.

– Карош бахадур – кирепки, – похвалил его мухтасиб. – Мясо много – долго жарит нада. Говорит будешь? Нет? Тада дыругой сюда давай. – Он показал на Василия.

Подошедший вместе с ним начальник стражи почтительно наклонился, что-то сказал мухтасибу и подал ему отобранный самострел.

– Ай какой штука! – зацокал тот языком. – Далеко сытырляет?

Василий дерзко глянул ему в глаза:

– Так это смотря в кого целить. Тебя бы, к примеру, за версту сшибанул!

Мухтасиб недоверчиво покачал головой. Потом внезапно вскочил со своего места и побежал к выходу, таща за собой Василия. Выскочив из юрты, он нетерпеливо огляделся вокруг и указал на дальний угол площади, расцвеченный висящими для просушки коврами.

– Засытавь баба опят ковер стирать!

– Далече будет, – прикинул Василий, – не достану.

– А ты досытань. Тада пущу тибя.

– А товарищев моих?

– Их пущу тада.

– Ну гляди, господин! – Василий взял протянутую стрелу, долго и неторопливо прилаживал ее на ложе, потом так же долго натягивал тетиву воротком. Послюнявил палец, определяя направление ветра, прищурился, прикидывая расстояние. Широко перекрестился и, старательно прицелившись, выстрелил. Все затаив дыхание следили за полетом стрелы. Вот она ткнулась в сплетенную из конских хвостов веревку, и пестрое разноцветье ковров упало на землю.

– Ай, молодец! – воскликнул мухтасиб и побежал к своему месту.

– Так как же, господин? – спросил его Василий. – Ты слово дал, что отпустишь нас!

– Слово мой: дал, взял, туда-сюда, туда-сюда. – Он покачал пальцем и довольно засмеялся. – Так сыкажи, тибе кито эта штука дал?

– Сам привез.

– А зашем сюда ехал?

– Зачем купец едет? Для торговли…

– Ах, сабакова башка, бирехливый морда! Какой вы купыца? Один про ханский письмо зынает, дыругой про мыт не зынает, третий как воин сытырляет! А гиде купыца?

В юрту, тяжело дыша, вбежал один из слуг и подал мухтасибу две стрелы.

– Видел? – вскричал он, потрясая ими. – Гиляди, похожи лучше, чем дыве сестыра. Эту щас пустил, а эту осень на площадь нашли. Болше нигде такой нет. Сам пиривез, сам сытырлял, сам и Темир ранил. У-у, шайтан, тибя резать нада! – И сделал знак стражникам.

– Ах ты, ублюдок кривоногий! – вскричал Василий, борясь с окружившей его стражей. – Знал бы наперед, так лучше бы стрелу в толстое твое брюхо вогнал! Погодь, придет время, выпустим кишки тебе и твоему грязному хану! Скоро всем вам будет общий карачун!

– Почему зынаешь? Кито тибе так сыказал? – вдруг спросил мухтасиб.

– Сам Иван Васильевич, наш государь московский! – гордо ответил Василий.

– Давно?

– Да как в ваш поганый город поехать.

– Вот, знашит, кито тибя сюда сылал! – довольно засмеялся мухтасиб.

– Нет, не он, дурья твоя голова! – попытался исправить свою оплошность Василий. – Я сам по себе… Только все одно: смоет скоро наша земля вашу нечисть!

Мухтасиб повернулся к палачу:

– Сылышал, какой балтун? Сиделай ему коротко язык!

Палач подошел к Василию, проверил крепость его пут и коротким движением опрокинул на пол. В короткой борьбе опыт быстро взял верх: палач, сидя на груди Василия, крепко зажал его голову между коленями и стал готовиться к укорачиванию языка.

– Погоди! – внезапно крикнул Матвей. – Господин, повремени с карой, я хочу говорить с тобой с глазу на глаз!

– Оставьте нас! – приказал мухтасиб.

Когда юрта очистилась, Матвей продолжил:

– Ты неосторожен в том, что добиваешься нашего признания в присутствии слуг. Среди них наверняка есть ханские доносчики.

– У миня нет секрет от мой хан!

– Да, но если он узнает, что ты водил дружбу с московскими лазутчиками и помог им в передаче письма, которое теперь оказалось…

Матвей шел по лезвию ножа: нельзя было сказать более того, что знает или наверняка узнает мухтасиб, а о том, многое ли он знает, приходилось только догадываться. Мысль работала четко: его взяли, скорее всего, из-за письма – других дел он с мухтасибом не водил. Сразу же спросил о купце Вепре, у которого отняли тогда письмо царевича Латифа. Мухтасиб с угрозой сказал, что речь о письме будет позже… Что же заставило их вдруг заговорить о письме? Только одно: приезд гонца из Москвы – он, наверно, привез какие-то вести о Латифе…

– Ты зашем молчишь? Какой был письмо?

Матвей приблизился к мухтасибу и, оглянувшись по сторонам, заговорщически прошипел:

– Подложное.

– О-о! подылошное! Што такое? – отшатнулся мухтасиб.

– Неужто тебе неизвестно, какие вести привез гонец из Москвы? – удивился Матвей.

– Я висе зынаю. – Мухтасибу захотелось похвалиться осведомленностью: – Этот шайтан Латиф перебежал к твоему Ивану!

Расчет оказался верен, и Матвей с радостью продолжил:

– Узнавши об этом, хан сразу же велел разыскать привезшего письмо, ибо понимает, что человек, нашедший прибежище у московского князя, пишет письма по его указке. Но привезшего письмо давно уже нет здесь, и тебе его не найти.

– Зато я нашел ваша шайка!

– Эта находка тебе не в радость, господин. Рассуди сам, если ты не найдешь Вепря, тебя поругают, но простят. А в обмане винить не станут: вина того, кто в обман поверил. Если же узнают, что московские лазутчики обхитрили и сделали тебя стрелой своего лука, то пощады тебе не будет! Понял?

– Понял, – согласился мухтасиб. – Што делать?

– Выпусти нас, мы уедем, и дело с концом.

Мухтасиб помолчал. Потом хлопнул в ладоши и приказал вошедшей страже накрепко оковать пленников и отвести в темницу.