Текст книги "Предтеча (Повесть)"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Слова Кулькона были Ахмату не по душе. Это стало ясно всем, и в зале сразу же оживились, ибо поняли, как надо отвечать на ханские вопросы.

Поднялся князь Темир, известный краснобай, и проникновенно заговорил:

– Почтенный бекляре-бег сказал справедливо – разорение московской земли не принесет нам пользы – какие же могут быть выгоды хозяину, потравившему свои выгоны? Но есть польза другая, и она важнее золота. Мы – народ-воин. Мы избраны аллахом, чтобы побеждать неверных и повелевать ими. А между тем вот уже двенадцать лет не видит Русь блеска наших сабель. И с тех пор как наши сабли ржавеют, мы жиреем и грыземся друг с другом. Такова кара всевышнего народу, не исполняющему своего предназначения! Великий хан! Ты – труба спящим, ты – огонь для блуждающих в ночи! Подними свой народ на неверных, дай ему опьяняться вином войны – и будешь славен в веках как отец народа!

По залу прокатился шепот одобрения. Ахмат широко улыбнулся и кивнул:

– Ты читаешь мои мысли, мудрый Темир, и хорошо излагаешь их своим искусным языком. Но как же нам поступить с польским королем?

– О повелитель! Мне ли, ничтожному, давать тебе советы? Однако, если ты приказываешь, скажу: руку, протянутую королем, следовало бы принять, не выказывая особых почестей. Достойный Муртаза предлагает себя в послы, но стоит ли заставлять барса охотиться на мышей? – Темир заметил злобный взгляд Муртазы – посольство сулило тому немалые выгоды – и, льстиво улыбнувшись, добавил: – Наш кэшик-бег служит украшением твоего дворца, и такой посланец – слишком большая честь для короля…

– Украшают дворец женщины, – запальчиво выкрикнул Муртаза, – я же его защищаю, и не красивыми словами, а саблей и меткими стрелами!

Ахмат, словно не замечая выкрика Муртазы, сказал, глядя на Темира:

– Ты рассудил верно: ведь король не прислал ко мне посла королевского рода, зачем же я пришлю к нему оглана? Ты изворотлив, как змея, и звонкоголос, как жаворонок, Темир. Не таким ли должен быть мой посланец к королю неверных?

– Я готов исполнить твою волю, повелитель, – поклонился Темир.

– Но, великий хан, – снова вмешался Муртаза, – это не обычное посольство. Ты хочешь заключить военный союз, поэтому твой посланник должен не петь, а говорить языком воина. – Известен ли тебе этот язык?

На этот вопрос Темир неожиданно для всех разразился грязной руганью, от которой щеки Юлдуз сделались пунцовыми. Но залу прокатился шепот недоумения, но Темир так же неожиданно оборвал ругань и сказал:

– Не этот ли язык воинов имел в виду оглан Муртаза? Как видишь, повелитель, я им владею не хуже других.

Ахмат, собиравшийся вначале разгневаться на неслыханную вольность, вдруг громко рассмеялся, а вслед за этим стены зала Совета и Суда содрогнулись от смеха всего курултая.

– Если же почтенный оглан имел в виду язык оружия, – продолжил Темир, когда смех стал стихать, – то я могу доказать, что его сабля не проворнее, а стрелы не метче, чем мои.

Муртаза яростно вскричал:

– Шакал поджимает хвост перед барсом, а если он этого не делает, то барс ломает ему хребет!

Темир хотел сказать что-то в ответ, но Ахмат поднял руку, и в зале все стихло. В грозной тишине раздался насмешливый голос Юлдуз:

– Великий хан! Твой курултай становится похожим на ярмарочный балаган – тут можно услышать площадную брань и увидеть бой петухов.

– Хатун права! – сказал Ахмат. – Не будем уподобляться балагану. Я объявляю вам свою волю: мы пойдем великим походом на московскую землю и превратим ее в пыль. Я покараю Ивана и дам Москве нового князя, покорного моей воле. Я принимаю руку, протянутую польским королем, и посылаю к нему своего человека. Бекляре-бег! Объяви Казимирову послу, чтоб тот собирался в обратную дорогу, заготовьте фирман, богатые поминки и через два дня отправляйте его в путь. А завтра пусть будет военный праздник – люди польского короля должны видеть силу и удаль наших воинов. Пусть Муртаза и Темир покажут нам завтра меткость своих стрел, и тот, кому выпадет удача, поедет обратным послом и будет моим человеком у короля.

Ахмат встал, и военный совет снова распростерся на полу.

Решение Ахмата быстро стало известно всему Сараю. Город охватило предпраздничное ликование: среди многочисленных торжеств военные празднества пользовались особой любовью.

Кручинились только двое московских купцов да ханский оружейник Дамян: Ахматово посольство должно было вот-вот отправиться к королю, а ожидаемый караван припаздывал и посланный ему навстречу Семен все не подавал вестей. Матвей был особенно нетерпелив и беспрестанно тормошил своих товарищей. Василий же стоял на одном:

– Прирежем этих нехристей али стрельнем втихаря – пока новых посольских сыщут, задержка выйдет. Сами сгубимся, зато волю великого князя сполним.

Матвей наскакивал кречетом:

– Не за гибелью нас посылали, а чтоб дело, угодное русской земле, вершилось. Вот о чем думать надобно!

– А чё думать?! – не сдавался Василий. – Прямо на завтрашнем празднике и стрельнем. Там на базарной площади дуб стоит, листья еще не сбросил. Схоронюсь в кроне и стрельну кого следовает.

– Они что ж, вовсе дураки и дерево то не обыщут? – пытался утихомирить Матвей своего товарища.

– Али когда по городу поедут, брошу ножичек из толпы – то-то басурманского визга будет! – усмехнулся Василий. – А может, еще где удобнее место сыщется – пусть вон Демьян подскажет.

– У них военные игрища так происходят, – начал Демьян, – попервости в степь выезжают. Тама скачут, секутся друг с дружкой и птиц диких отлетных стреляют. Для этого особые стрелы придуманы – без оперения, короткие и кривые. Пускают их вдогон стае, они ее обгоняют в полете, повертаются навстречу и зачинают птиц калечить. Чья стрела больше подранит, тот и победил… Потом со степи в город приезжают. Устроят на базарной площади борьбу и сызнова стреляться зачнут, только уже по-другому. Сначала по голубям – это уже обычными стрелами. После по подвескам. Вешают чашу на веревке и пытаются на скаку сбить ее стрелою. У стрел наконечники особые – на вид полумесяца. Кто веревку перебьет, тому чаша и достается.

– Вот тут-то их и стрельнуть! – воскликнул Василий.

– Чего пустое долдонить?! – махнул рукой Демьян. – Там войска тьма и ближе двуста шагов никак не подойти.

– Это с боков, а со спины у них что?

– Караван-сарай, – ответил Демьян. – Он и того дальше будет. Да еще столб с бунчуком стоит, вид загораживает. Они на него правят, когда по подвескам стреляют…

– Может, с этого столба за ними поохотиться? – неожиданно сказал Матвей и пояснил непонявшим товарищам: – В северных землях у чуди есть такая охота самострелом. Ставят в лесу натянутый лук и нацеливают его вдоль звериной тропы. Потом берут веревку, по ихнему титягу: один конец – к тетиве, другой – к земле. Споткнется зверье о титягу, лук стрельнет – вот тебе и добыча.

– А что? Самострелы у нас добрые найдутся! – оживился Демьян, указывая на развешенные по степам замысловатые изделия. – Пристроить один – не задача.

– Осталось только титягу привязать и конец басурманцам сунуть – дерните, дескать, в нужный час! – съязвил Василий.

Опять принялись спорить и, разругавшись вконец, решили пройти на площадь, чтоб все на месте прикинуть. Трудились всю ночь, там и застали их протяжные крики муэдзинов, возвестивших о начале дня.

Бурлила, шумела большая базарная площадь. Люди охватили ее плотной дугой, облепили все близлежащие постройки и деревья. Огражденная стражниками полоса земли шириною в двести шагов упиралась с одной стороны в Ахтубу, а с другой – в стену караван-сарая. В центре ее была установлена перекладина с подвешенными чашами, вокруг которой стояли стрелки, судьи, бросальщики голубей. Напротив, на той стороне, где не было толпы, блестел ослепительной белизной ханский шатер, окруженный почтительными царедворцами и военачальниками. Здесь все сидели чинно, о месте не спорили: все определялось расположением выставленных накануне бунчуков – насаженных на древки красных, синих, зеленых, черных конских хвостов, сгрудившихся около высокого столба. С верхушки его свешивалось несколько желтых бунчуков – цвет золота был любимым цветом Ахмата и его рода.

Время шло к полудню, и напряжение достигло вершины. Уже определились самые быстрые наездники, удачливые охотники, искусные сабельщики, сильные борцы. А сейчас все взоры тянулись к ханскому шатру, откуда должен был последовать знак о начале самого захватывающего зрелища – лучной стрельбы, почитавшейся в Орде больше всех прочих состязаний. Каждый стрелок имел по две помеченные стрелы, которыми нужно было поразить летящие цели. Эти цели, издававшие тихий беспокойный клекот, держали в руках стоящие рядом воины.

Муртаза, выделявшийся среди стрелков своей необычайной одеждой, держался уверенно.

– Эй, Темир, наша звонкоголосая птичка! – улыбнулся он князю, показав редкие, желтые зубы. – Тебе не жалко будет стрелять в своих собратьев?

– Мне жалко, что из-под шкуры барса торчат ослиные уши, – спокойно ответил ему Темир.

В иное время после такого ответа один из соперников мог бы остаться без головы, но сейчас оскорбления не принимались всерьез: стрелкам разрешалось задирать друг друга, ибо среди победителей не должно быть малодушных. Но Муртаза, похоже, рассердился.

– Замолкни, сын Иблиса[33]33
  Иблис – сатана (дословно: побитый каменьями).


[Закрыть], – повысил он голос. – Ты увидишь сейчас, как побивают мои стрелы вознесшихся, и не спеши занять их место!

В это мгновение из ханского шатра дали знак, и все пришло в движение. Стрелки натянули и подняли луки, а воины, держащие голубей, стали бросать птиц в небо. Белые и сизые комочки быстро расправляли крылья и начинали взмывать ввысь. Тут и настигали их первые стрелы. За упавшими птицами врассыпную бросились мальчишки – каждого, доставившего стрелку его жертву, ждала награда. Наконец стрельба закончилась, и все птицы были собраны. Темир, радостно улыбаясь, держал в руках две свои стрелы с нанизанными на них сизарями. У Муртазы была лишь одна.

– Стрелы почтенного Муртазы не до всех достают?! – вежливо и ехидно обратился к нему Темир. – Некоторые вознеслись слишком высоко для них…

В ответ Муртаза грубо выругался. Он был по-настоящему взбешен.

Весть о победе Темира быстро разнеслась по всей площади. Из всех, наблюдавших за ходом стрельбы, лишь Василий не знал об этом. Пристроившись на крыше галереи, покрывающей стены караван-сарая, он сжимал лук и не спускал глаз с сидевшего чуть поодаль Матвея. А стрелки готовились уже к новому, более сложному состязанию – предстояла стрельба по подвескам – трем золотым чашам. Стали тянуть жребий. Муртазе вышло стрелять третьим, а Темиру – вслед за ним. Стрелки сели на своих коней и выстроились в линию лицом к ханскому шатру. Их взгляды были прикованы к слегка колеблющимся на легком ветру подвескам. Первым должен был стрелять молодой бег на красивом арабском жеребце. Бег пустил коня трусцой в сторону реки, остановился шагах в тридцати от перекладины, повернулся к ней и приготовил лук. Судья, заметив кивок хана, взмахнул белым платком, и бег пустил коня вскачь. Он промчался мимо перекладины и, достигнув отмеченной шагах в двадцати от нее черты, резко обернулся, вскинул лук и выстрелил. Стрела звякнула о чашу, но веревка осталась цела. Толпа сделала огорченный выдох.

Следующий стрелок был еще менее удачлив – его стрела пролетела совсем далеко от цели. Все напряженно следили за Муртазой. Он не спеша подъехал к начальному месту и благоговейно поднял глаза к небу. Стало совсем тихо. Люди, встав на цыпочки и вытянув шеи, старались увидеть, что делает и как готовится кэшик-бег, славящийся своим удальством в этой стрельбе. Но вот Муртаза издал резкий, гортанный крик и бросил коня вперед. Казалось, что конь и всадник слились в одно целое – таким красивым и естественным было их движение. Они хорошо понимали, они помогали друг другу, и, когда Муртаза готовился выпустить стрелу, его конь будто замер на земле и не спешил отрывать копыта для очередного прыжка. Выстрел был точен – стрела перерезала подвеску, и чаша с тихом звоном упала на землю. Толпа разразилась оглушительным ревом. Муртаза радостно вскинул руки и осадил коня.

Настала очередь Темира, и он потрусил к реке. Толпа еще не успокоилась, когда Темир бросился вперед. Из всех наблюдавших за ним в это время самым внимательным был, верно, Матвей. С началом движения он предупредительно поднял руку, а когда Темир достигнул перекладины, резко опустил ее. В тот же миг с крыши галереи вылетела стрела. Пролетев открытое пространство, она вонзилась в столб с ханским бунчуком. И тотчас же с вершины, из каких-то скрытых конскими прядями глубин, вылетели со свистом две новые стрелы. Конь Темира, почти достигнувший отмеченной черты, споткнулся, всхрапнул и грохнулся вместе с всадником о землю. Никто не понял, что произошло. Несколько человек, бросившихся к месту падения, нашли хрипящего в агонии коня, в груди которого торчала стрела, и оглушенного, лежащего без памяти Темира.

Когда по приказу Ахмата стражники начали сгонять в центр площади всех, у кого были лук или стрелы, Матвей и Василий были уже далеко.

– До последнего часа не думал, что удастся твоя задумка, – признался Василий, тяжело переводя дух.

– А я не верил, что ты в эту титягу попадешь, – ответил ему Матвей.

У ворот дома их встретил Демьян. Увидев улыбающиеся лица, он не стал ничего спрашивать, только протянул им навстречу белого голубя:

– От Семки нашего привет с нижней дороги прилетел. Обещается к завтрему быть здеся. Так что нора тебе, Матвейка, сызнова к своему мухтасибу идтить…

И покатилось у них дело легко и радостно, как по ровной уклон истой дороге. Утром на пороге Демьяновой бани выросла огромная тень.

– Семен! – обрадовался Матвей. – С чем возвернувшись? Сладилось ли дело?

Тот тяжело повел красными от бессонницы глазами, молча шагнул к бадейке и жадно припал к ней.

– Чего же ты молчишь? – не выдержал Матвей.

Семен поставил бадейку, неторопливо вытер губы и махнул рукой:

– Сладилось! – Потом так же неторопливо полез на полок.

– Что значит – сладилось? Где караван?

– А то и знацит, цто разграбили караван.

– Как разграбили?

– Обнаковенно как, – пожал плечами Семен. В его памяти промелькнула картина ночной резни, которую он наблюдал из своего тайного укрытия. Татары напали на караван, когда тот готовился к мирному ночлегу. Стоянка вмиг огласилась лаем, ржанием, криками верблюдов, руганью и предсмертными воплями. В отблесках костров мелькали искаженные страхом лица. Осмелившиеся сопротивляться были тотчас же лишены жизни. Та же участь постигла утаителей своего добра. Одного обезумевшего купца, проглотившего несколько дорогих каменьев, тут же вспороли, как тюк с товаром. Другого, пытавшегося закопать несколько золотых поделок, воткнули головой в землю и пригвоздили к ней копьем. Пощадили только немедленно вставших на колени и склонивших головы. – Семен помолчал, что-то припоминая, и добавил: – Обнаковенно как: по-татарски.

– А наш-то купчина цел?

– Целый, его щас к мухтасибу доставили.

– Ну?

– Цто – ну? Двое суток не спамши…

Через час Матвей стоял перед мухтасибом.

– За свининкой пришел? Сичас пожарим мала-мала – и отдай надо. – Мухтасиб зазмеил улыбку.

– Зачем жарить?! – возмутился Матвей. – Мне купчишка живой нужен и неповредимый! Аль забыл наш уговор? Моя лечеба с ложью силу теряет, гляди, опять занедужишь.

– Не нада опять! – испугался мухтасиб. – Забери свой Вепирь.

– Письмо с тобой? – спросил Матвей, когда к нему подвели побитого человека в изодранной одежде.

– Куды там, тотчас отобрали! – ответил тот, плохо ворочая языком.

– Отдай письмо, господин! – обратился Матвей к мухтасибу. – Опять уговор ломаешь?

– Зашем ломаешь? Говорил вернуть Вепирь? Бери! Говорил вернуть Вепирь с письмом? Нет! Тада не бери!

– Так я все дело заради этого письма затеял. Выходит, ты меня за мою лечебу еще и обокрал!

– А зашем тибе письмо?

Матвей доверчиво наклонился к мухтасибу:

– Говорил мне один человек, что братья-царевичи супротив Ахмата крамолу затевают и будто в письме про это прописано. Так если я доведу письмо до царя, он мне денег даст, а может, и своим уртаком[34]34
  Уртак – купец, ведущий торговлю хана.


[Закрыть] сделает…

Мухтасиб подумал и бросил Матвею звонкий мешочек:

– Вот тибе за письмо! – Он поколебался и бросил еще один, помельче: – Вот тибе за молчание! А пиред хан я за тибя скажу. Коль не дурак – станешь уртак. – Он громко засмеялся вышедшей складнице.

Еще через час мухтасиб стоял перед Ахматом, склонившись в глубоком поклоне.

– Великий хан! Мои люди перехватили письмо к царевичу Муртазе от его нечестивого брата Латифа. Из письма следует, что братья хотят захватить трон Большой Орды, когда ты пойдешь походом на Москву.

– Ты в своем ли уме, мухтасиб?! – вскричал хан.

– Я бы с радостью обезумел, если б это помогло стать моим словам ложью. Погляди сам! – Мухтасиб подсеменил к Ахмату и, не разгибаясь, протянул ему свиток.

Ахмат внимательно осмотрел его и остановил взгляд на печати.

– Тамга настоящая, Махмудова, – проговорил он. – Это ведь ее стащил Латиф, убегая из наших степей. Неужто и в письме написано так, как ты сказал?

– Так, повелитель, – вздохнул мухтасиб.

– Тогда нужно отбить охоту у Муртазы садиться на чужое место! – Ахмат помолчал и вдруг зашелся в громком крике: – На кол! На кол!

Неожиданный гнев и ханская немилость мгновенно разнеслись по дворцу. Люди, еще утром искавшие дружбы с кэшик-бегом, сразу отворотились и стали проклинать его. Оказалось, что добрая половина уже давно подозревала Муртазу во многих нечистях, но их скудный разум не смог связать отдельные части воедино.

– Только мудрость великого хана, – добавляли они восхищенно, – может срывать темные покровы с ночи и просветлять ее.

А Муртаза, потеряв свою недавнюю гордость, катался по полу, гремя железными цепями, и исступленно твердил о своей невиновности.

В громогласном хоре осуждающих и клеймящих не было слышно лишь голоса бекляре-бега. Осторожный Кулькон, по обыкновению, старался удержать Ахмата от решительных мер:

– О повелитель! Власть должна не только карать, но и защищать припавших к ее ногам. Муртаза долгое время верно служит тебе, а ты хочешь казнить его по первому же навету. Ведь может быть и так, что Муртазу оболгали.

– Настоящий воин сразу же убивает врага, обнажившего саблю! – сказал сурово Ахмат. – Рассуждение же может только погубить воина!

Кулькона поддержала хатун Юлдуз.

– Это дело всего нашего рода, а не только твое, – говорила она Ахмату. – Пусть все племяшей судят и выносят свой приговор. Тогда не ты один, а все мы за их смерть в ответе будем перед аллахом.

Ее вмешательство оказалось более успешным: Ахмат велел отложить казнь Муртазы до полного выяснения дела. В Литву тотчас же снарядили небольшой отряд, который должен был разыскать Латифа и мертвым или живым доставить его хану. Отряд возглавил новый ханский любимец Чол-хан. Выбор Чол-хана, враждовавшего с Муртазой, не оставил сомнений в том, что решение хана о казни не отменено, а только отложено.

– А что будем делать с Казимировым послом? – спросил Кулькон. – Ведь он собирался нынче отъехать.

– Посла задержать, высказать ему мое нелюбье и вдвое урезать кормление! – не раздумывая ответил Ахмат.

– Не усмотрит ли он в такой решительности отказ от нашей унии с Литвой? – Кулькон, как всегда, был осторожен.

– Не усмотрит, у него ведь только один глаз! А усмотрит– я ему и второй выну! – И Ахмат злобно захохотал.

Глава 6
НА МОСКОВСКОЙ ЗЕМЛЕ

На все свой ход,

на все свои законы.

Меж люлькою и гробом

спит Москва…

Е. А. Баратынский

Трудно и медленно готовилась к защите московская земля, Русский человек горазд взорваться в лихую годину и без колебаний влить свою судьбу во всесокрушающий общенародный поток, но в приготовлениях не бывает решителен и скор. «Авось пронесет», – думает он, поглядывая на хмурое небо, и начинает искать укрытие лишь после того, как изрядно вымокнет. Быстро шли указы из Московского кремля, да не скоро выполнялись. «Оно, конечно, указать все можно, – ворчали удельные князья, – да что толку? На проказу, известно, нет приказу». Махали рукой и не спешили.

Одной из главных забот Московского государства была защита своей границы с Диким полем. Она в ту пору тянулась от литовской земли по рекам Угре и Оке вплоть до многострадального Великого Рязанского княжества, еще не входившего в состав Московского государства. Иван III понимал, что без постоянного войска остановить татар на границе нельзя. Развернутые там малолюдные сторожевые заставы могли в лучшем случае заблаговременно упредить коломенский сторожевой полк о движении неприятеля, а тот – сдержать его до подхода главных сил. Такой устрой был рассчитан на войну с большим татарским войском и оказался совершенно бессилен при нападениях быстрых разбойных отрядов. Московские правители давно уже мечтали о создании надежного противопольного вала, о который бы разбивались как большие, так и малые силы. Его главными узлами должны были стать крепости порубежных городов: Опакова, Медыни, Воротынска, Калуги, Алексина, Тарусы, Серпухова, Каширы и Коломны. Между крепостями мыслилось устроить засеки и завалы, чтобы лишить татарскую конницу быстроты движения, а на дорогах и тропах учредить особые кордоны. Однако на деле все это оставалось только замечательным замыслом. У порубежных князей недоставало собственных сил, чтобы укрепить городки, поэтому задуманные крепости не только не усиливались, но, наоборот, под действиями разбойничьих набегов все более приходили в упадок.

С появлением опасности нового татарского вторжения Иван III опять вернулся к старой затее, но решил привлечь к ней все население своего государства. Он обязал городских наместников, бояр и подручных князей послать в порубежные городки по определенной верстке рабочие артели с необходимым нарядом и кормом. Месяц прошел, но дело не сдвинулось. Большой московский наместник Иван Юрьич Патрикеев, руководивший укреплением южной границы, грозил ослушникам всякими карами, но те только посмеивались в ответ, а иные объясняли: «Мы согласие на новое тягло не давали. Пусть великий князь через договорные с нами грамоты не переступает, не то от него отъедем». И могли отъехать! Ведь отношения великого князя с его подручниками строились пока еще на договорных началах.

Патрикеев пожаловался государю:

– Не хотят границу крепить московские бояре. Нет у нас, говорят, свободных людишек для чужого огорода. Я и уговаривал, и выговаривал, а они – ни в какую. Не по закону и не по старине с нас требуешь, говорят.

Великий князь в ответ открыл на закладе толстую книгу византийских басилевсов, которую ему недавно переложили с греческого, и, прочитавши про себя, сказал усмехнувшись:

– Не по старине… Ладно, коли не даются бояре с одного бока себя ущипнуть, я с другого клок у них вырву, с того, где по закону и по старине… Ты, Иван Юрьич, в следующий судный день пригласи сюда именитых, мы с ними поговорим. Я – о правах, митрополит – о грехах. Да попрошу владыку, чтобы он монастырских людей разрешил брать на порубежные работы. Дело-то общее, чаю, не откажет.

Митрополит Филипп в таких делах не отказывал. Это был суровый и праведный старец, более заботившийся о спасении своей души, чем об управлении митрополией. Слабый и немощный телом, он, даже достигнув сана первосвященника, не снимал с себя тяжелых вериг, которые тайно прятал за златотканой одеждой. Возглавляемое Нилом Сорским движение нестяжателей, считавших нравственное очищение в труде основной заботой каждого священнослужителя, находило в Филиппе живейшее участие. «Надобно богу служить, а не тело свое льготить», – неизменно повторял он, и только сан митрополита не позволял ему открыто примкнуть к этому движению. Иван Васильевич нередко, хотя и с достаточной осмотрительностью, использовал к выгоде своей власти добрый нрав и высокую нравственность Филиппа.

В судный день к Ивановской площади стала стекаться московская знать. Большинство именитых жило здесь же, в кремле, но московские бояре пешком не ходили. Ехали полным выездом, щеголяя упряжной роскошью и многочисленностью слуг, норовили наскоком подлететь прямо к боярской площадке, через которую лежал большим боярам путь во дворец. Сегодня, однако, подъезда не было, и пришлось им шагать через всю площадь, мимо тех мест, где вершились торговые казни[35]35
  Торговая казнь – публичное наказание, лишение прав, состояния, каторга за торговую вину.


[Закрыть]. Проходили именитые возле разложенного для битья кнутом рыжебородого дьячка. Палач бил его мастерски: огненные полосы на спине, вспыхивавшие после каждого удара кнута, ложились ровнехонько, одна к одной, сливаясь в сплошное кровавое месиво. В случавшиеся короткие перерывы сидевший рядом и считавший удары подьячий выкрикивал:

– Злодей Савватий, переписывал крамольные письма. Тридцать ударов кнута и вечная цепь!

Рядом стояли на правеже несколько десятков великокняжеских должников. Три служивых казенного двора ходили по рядам и били их по ногам тонкими палками– «правили долги».

– Боярин, спаси! – вдруг отчетливо послышалось среди стонов и выкриков.

Услужливо подбежавший к важно шагавшему Захарьину судный дьяк пояснил:

– Приказано с управителя искать твои долги, Никита Романыч. Ты казне за свою московскую усадищу пять налоговых рублев задолжал.

– Прикажи отпустить, нынче же уплачу, – пробормотал Захарьин, стараясь, чтобы никто из бояр его не услышал.

Чуть подале, там, где обычно вершились женские казни, торчали головы двух закопанных в землю мужеубийц. Они уже второй день томились в своих могилах и цветом лиц сровнялись с окружающей грязью. Дело подходило к концу: стоявшие вокруг свечи освещали их еще живые, но уже подернутые смертным беспамятством глаза. Долгогривый поп гнусил над ними отходную: для всех они уже кончились – в Москве такие преступления не прощались.

А в пяти саженях стояла у блудного столба остриженная женщина. Возвратиться в этот мир ей уже тоже не суждено: дорога от такого столба шла только в монастырь.

Иные с интересом смотрели на выставленную, а иные трусливо втягивали головы в воротники и поспешали прочь.

Проделавшие необычный путь большие бояре угрюмо сгрудились на своей площадке перед великокняжеским дворцом. Мимо них продолжал течь преступный люд. Вот на негнущихся ногах проволокли полуобнаженного человека. Шедший сзади палач стеганул его с оттяжкой по окровавленной спине и выкрикнул:

– Гришка Бобр – вор и душегубец. Кнут и кол!

Князь Лыко глянул в бессмысленные глаза бедняги, вздрогнул и, отвернувшись, пробурчал:

– Чевой-то нас, как черных людей, здеся держат и всякое дерьмо кажут?

Его поддержали другие голоса.

– Тихо, бояре! – крикнул Патрикеев. – Покуда митрополит не взойдет, никого пущать не велено.

Вскоре послышались крики и удары плетей, разгонявших зевак. На площади показались митрополичьи отроки в высоких меховых шапках. За ними шла восьмерка белых лошадей, тянувших по осенней грязи нарядные сани. В дождь ли, в пыль или снег – митрополит всегда ездил по Москве на санях – так уж было заведено. Сани подползли к царскому красному крыльцу, и владыка вошел во дворец. Вслед за этим отворились двери и для больших бояр.

Великий князь вошел в судную палату, осмотрел склонившихся в поклоне и подошел за благословлением к митрополиту.

– Я позвал вас, бояре, для честного суда, – начал он. – Дошло до меня, что некоторые указы мои вами не исполняются. Мы решили укрепить южные границы державы и указали выслать туда рабочих людей. Вы же этому делу противитесь, не хотите, чтобы города наши твердились и дорогу царю Ахмату загораживали.

Бояре зашумели и отозвались возмущенными голосами.

– Государь! – выступил вперед Федор Акинфов. – Мы тебе на все добрые дела совет и опора. Когда надо – ни живота, ни собины своей не жалеем. Но рассуди сам: подати мы платим тебе немалые, всякие ордынские тягости несем без ропота, на городской полк людишек и наряд ратный даем, а как ты на Новый город давеча шел, то присовокупили сверх обычного и в войско, и в обоз. Зачнется война с Ахматом, отдадим остатнее и сами пойдем противу супостата, ничего в отдачу не требуя. Верно?

– Верно! Верно! – поддержали его бояре.

– Ты же с нас не в войну, но в мир людишек теперь требуешь! Где же такое слыхано? С кем мы останемся, с чего жить станем? Неужто большим боярам на большую дорогу с кистенем идти? Не было в старину такого дела, и ты наши обычаи не иначь!

– Негоже всегда с оглядкой на старину жить, – терпеливо сказал Иван Васильевич. – Малое дите по одним законам живет, старец – по другим. Государство же – аки человек: рождается, мужает и старится. Для каждого времени у него свои законы.

– У государства, может, и так. А мы к старине нашей милой навыкли! – зашумели бояре. – Нет в старых книгах такого, чтобы людей по указу отбирать. Раз дашь, другой дашь, а там, гляди, и давалка отвалится!

Иван Васильевич поднял руку и, когда стих шум, проговорил:

– Пусть будет по-вашему, бояре. Только, чаю я, отрыгнется вам эта старина боле, чем мне. Требовать с вас отныне по старине буду, но и судить тоже по-старому, доброму. Согласны?

– На то твоя воля, государь, согласны, – ответили бояре.

– И ты, князь Лыко, согласный?

– А что же? – встрепенулся тот. – Я как и все.

– Скажи-ка, князь, сколь у тебя челяди в московской усадище?

– Да поболе, чем у иных, – важно надулся Лыко, – за две сотни будет.

– А зачем ты их в холоде и в голоде держишь? Они с такой жизни в разбой и бесчинство ударились. Сколь из них уже в тюрьмах перебывало?

– С лета по сю пору двадцать человек, – подсказал Хованский, – кто кнутом бит, кто батогами, кому руку секли…

Хованский удвоил число, но Лыко решил не перечить: эко дело!

– В старых грамотах прописано, что боярин за шкоды своих холопов должен платить повинную пеню, так? – обратился великий князь к судному дьяку.

– Так, государь, – поднял тот старый свиток. – А цепа пени до гривны серебра. Коли же володетель не схочет платить, преступник князю навечно отходит.

– Ну вот, – заключил Иван Васильевич, – кладем на круг винной пени по полугривне на человека, стало быть, внесешь в мою казну десять рублей или двадцать холопов своих отдашь!

– Это же грабеж! – Лыко растерянно огляделся вокруг и бросился к ногам митрополита: – Владыка, защити! Я лучше на храм божий это вложу!

Филипп возмущенно затряс головой:

– Церкви не нужны грязные деньги, ибо сказано: «Приноса не приноси на божий жертвенник от неверных, еретиков, развратников, воров и властителей немилосердных, кто томит челядь свою гладом, ранами и наготою».

– Да то не все… Числятся за тобой вины и покрепче, – продолжил великий князь.

Лыко сделался белым как полотно. «Неужли про царево письмо и про мой уговор с Лукомским вызнал?» – со страхом подумал он.