Текст книги "Япония, японцы и японоведы"

Автор книги: Игорь Латышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 69 страниц)

В такой ситуации наши лекции о горбачевских реформаторских начинаниях потеряли актуальность. Приходившие на встречи с нами активисты Общества советско-японской дружбы ждали от нас как от советских граждан конкретной информации о случившемся и наших оценок того, сколь велики были масштабы чернобыльской катастрофы. Но увы: в течение двух дней ни посольство СССР, ни отделение ТАСС в Токио, с которыми мы связывались по телефону, не смогли нам сообщить ничего внятного. Затем на третий день из Москвы пришло сообщение ТАСС, в котором опровергались панические слухи о тысячах погибших и называлось "достоверное" число погибших – как помнится, не более десяти человек.

С этой информацией мы с Архиповым и отправились на встречи с активистами Общества японо-советской дружбы, изъявившими желание прежде всего услышать наше мнение по поводу катастрофы. Что могли мы ответить тогда на их вопросы? Положение наше было деликатное: за отсутствием информации не могли мы ни подтвердить, ни опровергнуть слухи о гигантских масштабах катастрофы, ни тем более подвергнуть критике руководство нашей страны за чернобыльскую беду, хотя и хвалить Горбачева нам было не за что.

Помнится, что, излагая свои взгляды на случившееся, я стал развивать такую мысль: любое великое начинание человечества, связанное с теми или иными научно-техническими открытиями, неизбежно сопряжено с определенными жертвами. Сколько кораблей и моряков погибло в пучинах мирового океана в эпоху великих открытий? Сколько летчиков погибло, прежде чем полеты на самолетах стали сравнительно безопасными? Неизбежны и жертвы людей в ходе освоения таких новых для человечества стихий как атомная энергия и космос. "Видимо, что-то непредвиденное, связанное с отсутствием у человечества опыта в освоении атомной энергии, произошло и в Чернобыле",– говорил я в те дни, стараясь как-то защитить престиж отечественной науки от волны сомнений и критики, обрушенных на нее японской прессой.

Тяжелая это была задача. И только доброжелательное отношение, деликатность и воспитанность искренних друзей Советского Союза, перед которыми мы выступали, позволили нам тогда выдержать наши лекции в спокойном, оптимистическом тоне, хотя черные кошки скребли наши души. Организатором наших лекций была тогда заместитель ответственного секретаря Общества японо-советской дружбы госпожа Ёкосука Тосико. Благодаря ее повседневной опеке мы выполнили намеченную ранее программу встреч с друзьями нашей страны в Нагое, Киото и Осаке. Но все-таки в итоге этой поездки в памяти остался какой-то горький осадок, а во взглядах на будущее нашей страны появилась какая-то неуверенность. Видимо, чернобыльская катастрофа была первым тревожным звонком, предвещавшим те волны массовых экономических и социальных бедствий, которые, начиная с 1991 года, обрушились на нашу страну.

Мое третье превращение

в корреспондента "Правды"

Последние два года моего пребывания в должности заведующего отделом Японии проходили на фоне новых веяний в стране, незаметно начавшихся после смерти К. У. Черненко и избрания генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачева. Эти веяния проявились в появлении в окружении генерального секретаря сторонников всевозможных новшеств в деятельности партийного и государственного аппаратов. Большое, хотя внешне и не очень заметное, влияние на идеологическую жизнь нашей страны обрел, в частности, в тот период новый заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлев, занимавший ранее пост директора Института мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО). Влияние Яковлева особенно усилилось после его назначения в 1986 году секретарем ЦК КПСС.

Сегодня истинное лицо Яковлева – скрытого ненавистника советских порядков – известно всем уже потому, что он сам теперь откровенно рассказывает о своем затаенном несогласии с коммунистической идеологией и своей тайной приверженности американским доктринам "свободы", "демократии" и "рыночной экономики". В те времена, правда, этот хамелеон говорил и писал совсем иное, восхваляя марксизм-ленинизм как единственно верную научную теорию. Но исподволь, как выяснилось потом, он уже тогда сблизился с группами "диссидентов" из числа академических научных работников, сочувствовавших идеям А. Д. Сахарова. При его поддержке лидеры этих групп втерлись в доверие к Горбачеву – человеку амбициозному, хитроватому, но недалекому – и стали склонять его к отказу от противостояния с Соединенными Штатами и к "реформам" советской государственной и экономической системы по образцам и подобию Запада. Ведущая роль в этом деле принадлежала представителям академической элиты, возглавлявшим научные коллективы таких крупных академических центров как Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт США и Канады, Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований и другие. Из стен именно этих научно-исследовательских институтов стали направляться в те годы в адрес Горбачева докладные записки, прогнозы и предложения, пронизанные идеями коренного пересмотра как внутренней, так и внешней политики советского руководства. Именно эти идеи и были в дальнейшем, во второй половине 80-х годов, положены в основу горбачевской болтовни о "перестройке" и "новом мышлении".

Внес свой вклад в эту деятельность академических реформаторов и наш Институт востоковедения АН СССР. Директор института Е. М. Примаков с приходом Горбачева к власти стал фактически одним из политических советников генерального секретаря и членом его ближайшего окружения. Не берусь судить, в какой мере совпадали тогда политические взгляды Примакова и Яковлева. Показателен был, однако, такой факт: в 1985 году вскоре после прихода Яковлева к руководству Отделом пропаганды ЦК КПСС Примаков стал его преемником на посту директора ИМЭМО. Без одобрения Яковлева такое назначение, конечно, не могло состояться.

С этого момента наш институт в течение многих месяцев 1985-1986 годов оставался без директора. Временное исполнение директорских обязанностей осуществлял в то время заместитель директора Г. Ф. Ким. Фактически же Примаков продолжал оказывать свое влияние на жизнь института. Известно было всем, что Ким постоянно перезванивался с ним и руководствовался его пожеланиями при решении тех или иных кадровых вопросов.

Длительное отсутствие директора стало, однако, постепенно отрицательно сказываться на общем состоянии дел в институте. С наступлением 1986 года реже стали проводиться заседания дирекции, ученых советов и партийные собрания. Замедлилась подготовка к печати плановых работ института, а заместители директора и другие влиятельные лица предались бесплодному обсуждению всяких слухов по поводу того, кто придет на смену Примакову. Подковерная борьба за вакантный директорский пост началась и в кулуарах Президиума АН СССР между членкорами и академиками, причастными к востоковедению.

Меня, однако, перипетии борьбы академиков и членкоров за руководство институтом интересовали мало хотя бы потому, что ни на кого из возможных претендентов на директорский пост я не возлагал никаких надежд, связанных с судьбами отдела Японии. Научно-организационные дела, откровенно говоря, были мне в тягость, и занимался я ими без удовольствия лишь по долгу службы. Зато упорно старался выкраивать в своем служебном расписании как можно больше свободных от явки в институт "творческих дней". И это мне удавалось: еженедельно два-три рабочих дня я проводил не в институте, а за своим домашним столом над чтением привезенных из Японии книг и сотен газетных вырезок из японских газет, накопленных мною в период пребывания в Токио. Результатом этой работы стал выход в свет весной 1985 года моей уже упоминавшейся выше книги "Семейная жизнь японцев", в которой я видел один из удачных плодов моих японоведческих поисков.

Однако после того как эта книга была опубликована, я ощутил вакуум в моих планах научной работы. Новой темы для следующей монографии в то время как-то не виделось. Хотя как заведующему отделом Японии мне следовало бы заниматься историй и современным состоянием отечественного японоведения, но тогда такая тематика казалась мне скучнейшим стариковским занятием. В предшествовавшие годы я привык изо дня в день присматриваться к наиболее заметным явлениям в общественной жизни Японии: будучи в Токио, я наблюдал эти явления воочию, находясь в гуще событий. Из Москвы же японская общественная жизнь виделась не так отчетливо, как из Токио, и держать руку на пульсе этой жизни не удавалось. В связи с профессорской работой в Институте стран Азии и Африки при МГУ возникали у меня, правда, планы взяться за написание очерков или цикла лекций по истории Японии. Но группа моих коллег в лице Ю. Д. Кузнецова, Г. Б. Навлицкой и И. М. Сырицина опередила меня и подготовила к печати добротную книгу "История Японии", вышедшую в свет в 1988 году.

Можно было бы, конечно, взяться за детальную разработку вопросов советско-японских отношений, которыми мне приходилось в те годы заниматься систематически в ходе подготовки к упоминавшимся выше конференциям и симпозиумам. Но меня останавливала та жесткая система контроля над публикациями по данной тематике, которую издавна установили аппаратные чиновники Главлита, министерства иностранных дел и Международного отдела ЦК КПСС. Мой жизненный опыт подсказывал мне, что любые мои попытки высказывать какие-либо собственные критические мысли или ссылаться на факты и документы, не появлявшиеся в нашей печати и не прошедшие апробацию МИДа и ЦК КПСС, были делом абсолютно безнадежным. Любая моя "отсебятина" по вопросам советско-японских отношений была бы обречена на изъятие из рукописей, что к тому же привело бы и к осложнениям в моих отношениях с "вышестоящими инстанциями". Время для написания объективных и правдивых исследований по вопросам, связанным с деятельностью МИД СССР и ЦК КПСС, тогда еще не пришло. Такие исследования стали возможны лишь после 1991 года.

Оказавшись на распутье при выборе темы моей дальнейшей исследовательской работы, я стал в то время все чаще помышлять о новой поездке в Японию на длительный срок, хорошо понимая, что это могла быть либо долговременная научная командировка, либо прежняя самостоятельная журналистская работа, но никак не чиновничья служба в аппарате посольства или другого государственного учреждения.

На мысли о долговременной работе в Японии наводили меня к тому же некоторые семейные обстоятельства. Дело в том, что мне очень хотелось, чтобы моя новая жена Надежда Николаевна Латышева, защитившая незадолго до того диссертацию по морскому транспорту Японии, побывала в Стране восходящего солнца и имела бы о ней достаточно полное представление. Хотелось мне также, чтобы Японию, о которой постоянно шла речь в нашем домашнем кругу, повидал бы и мой маленький сын от второго брака – Саша, тем более что его старший брат Михаил и его старшая сестра Светлана – мои дети от первого брака – жили прежде в этой интересной стране в течение нескольких лет.

Как писал когда-то германский канцлер Бисмарк, в жизни каждого человека бывают случаи, когда рядом с ним пролетает жар-птица, но не каждому удается в нужный момент схватить ее за хвост. И вот где-то в июле 1986 года жар-птица вдруг появилась рядом со мной, и я поймал ее. А было дело так: на работу позвонил мне мой давний знакомый и ветеран-правдист Володя Михайлов, возглавлявший тогда международный отдел редакции "Правды", и спросил меня то же самое, что когда-то в 1972 году спросил Павел Демченко:

– Игорь, можешь ли ты рекомендовать для работы в Японии в качестве корреспондента нашей газеты кого-либо из известных тебе японоведов? Твой преемник Юра Вдовин сидит уже в Токио семь лет. Человек он хороший, но перестал ловить мышей.

И сразу же без колебаний я дал ему тот же ответ, который был дан мной Павлу Демченко 14 лет назад:

– А как ты смотришь, если я предложу снова свою кандидатуру?

Ответ Володи Михайлова был кратким:

– Добро, я завтра же буду говорить о тебе с главным (под "главным" он имел в виду главного редактора, Афанасьева Виктора Григорьевича).

На этом и порешили.

А спустя дня три Михайлов позвонил мне снова и сказал, что Афанасьева моя кандидатура вполне устраивает.

– Заполняй анкеты, и мы будем утверждать тебя на редколлегии, а потом направим дело, как это обычно делается, на утверждение секретариата ЦК КПСС. Если все будет благополучно, то где-то через полгода сменишь Вдовина.

Как обычно, чиновники отдела пропаганды и выездного отдела ЦК КПСС работали медленно, тем более что начало моего оформления совпало с периодом летних отпусков. Решение секретариата состоялось лишь где-то осенью, потом долго длилась процедура получения японской визы. Поэтому до декабря 1986 года я все еще оставался в штате работников института. У меня, правда, период перехода из института в редакцию "Правды" оставил приятные воспоминания. В то время я получил причитавшийся мне двухмесячный отпуск, и в сентябре-октябре мы вместе с женой совершили 26-дневный круиз вокруг Европы. На небольшом туристском лайнере "Латвия", где нас разместили в каюте "люкс", мы вышли из Одессы, побывали затем в Стамбуле, Неаполе, Лиссабоне, Гавре, Париже, Антверпене, Брюсселе, Бремене и Копенгагене и завершили круиз в Риге. Потом по окончании отпуска, в ноябре-декабре, состоялись мои поездки на упоминавшиеся выше конференции в Копенгагене, Осло и Токио.

Тем временем руководители института в преддверии моего отъезда при активном участии бывшего директора Е. М. Примакова решали вопрос о том, кто будет вместо меня заведовать отделом Японии. Как всегда, Примаков стремился расставлять на ключевых академических постах своих любимчиков. Таковым среди японоведов был у него Константин Оганесович Саркисов, который незадолго до того вернулся из Японии, где он в течение двух или трех лет пребывал по протекции того же Примакова в посольстве СССР в качестве представителя Института востоковедения. О моей договоренности с Афанасьевым Примаков узнал очень быстро через своего правдинского приятеля заместителя главного редактора Евгения Григорьева. Но поскольку мое оформление задерживалось, то Примаков на всякий случай решил зачислить Саркисова в штат сотрудников возглавленного им ИМЭМО и отдал приказ о назначении своего протеже заведующим сектором, возглавлявшимся до того кем-то из японоведов ИМЭМО. Но приказ этот был им же отменен, как только Примакову стало известно решение секретариата ЦК по поводу моего назначения корреспондентом "Правды". Тогда сразу же последовал звонок Г. Ф. Киму, и в результате через день-два после моего формального перехода в "Правду" Саркисов был назначен вместо меня заведующим отделом Японии. Такое решение было принято несмотря на то, что в активе у этого весьма заурядного в научном отношении человека имелась лишь одна книжная публикация (его кандидатская диссертация) и всего лишь несколько статей. А между тем в отделе Японии, да и вне отдела, было немало куда более солидных и достойных людей.

Правда, в тот момент даже мне, бывшему научному руководителю Саркисова, знавшему его вроде бы лучше других, он казался довольно приятным молодым человеком, хотя и не обладавшим задатками большого ученого, но очень деятельным и, казалось бы, порядочным. К сожалению, я ошибался: не прошло и трех лет, как в поведении моего преемника стали появляться такие личные качества как самоуверенность, граничившая с зазнайством, деляческий подход к науке и, что самое прискорбное, отсутствие любви к своей стране, а как следствие этого – готовность поступаться ее национальными интересами ради личных заработков и своих карьерных помыслов. Эти качества, проявившиеся после того как Саркисов стал заведующим отделом Японии Института востоковедения АН СССР, сказались не лучшим образом на дальнейшем развитии отечественного японоведения.

Между тем я, моя жена и сын по получении японской визы в феврале 1987 года вылетели самолетом из Москвы в Японию. В третий раз я из научного работника превратился в журналиста – корреспондента самого большого и влиятельного ежедневного издания Советского Союза, газеты "Правда". Наступил еще один пятилетний период погружения в реальную жизнь изучаемой мной страны.

Часть VI

ПРЕБЫВАНИЕ НА ЖУРНАЛИСТСКОЙ РАБОТЕ

В ЯПОНИИ В ПЕРИОД

ГОРБАЧЕВСКОЙ "ПЕРЕСТРОЙКИ"

(1987-1991)

Глава 1

СОВЕТСКО-ЯПОНСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ГОДЫ,

ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ РАСПАДУ

СОВЕТСКОГО СОЮЗА

О себе и соотечественниках,

пребывавших в Японии

в горбачевские годы

Мой третий прилет в Японию на длительную корреспондентскую работу вместе с семьей не оставил в моей памяти сколько-нибудь волнующих впечатлений. Волнение от соприкосновения с новой незнакомой средой ощущали тогда лишь моя жена и сын. Для меня же посадка на аэродроме Нарита, с которого я лишь месяца два назад вылетал в Москву, была не более чем приятным завершением утомительного десятичасового полета.

В аэропорту встречали нас мой коллега Юрий Вдовин, которому надлежало передать мне дела корпункта "Правды" в Токио, и Николай Геронин корреспондент ТАСС, защитивший незадолго до того кандидатскую диссертацию при моем содействии в качестве научного руководителя. По прибытии в Токио мы разместились не в корпункте, где еще в течение десяти дней собирались жить Вдовин и его супруга, а в находившейся неподалеку тридцатиэтажной гостинице "Нью-Отани", элегантные белые корпуса которой горделиво возвышались над прилегающими к ней городскими кварталами.

Гостиница эта, как и небоскребы квартала Синдзюку, была в то время одним из впечатляющих архитектурных символов экономического процветания и научно-технического прогресса Японии. Десятидневное проживание в ней в ожидании отъезда четы Вдовиных дало возможность моим близким, жене и сыну, получить наглядное представление о не знакомых им ранее условиях жизни элитных слоев японского общества, и при этом ясно осознать, что такая жизнь была не для нас, советских граждан: она требует очень больших денежных доходов, на которые нам в дальнейшем не приходилось рассчитывать.

В первые дни по приезде, пожалуй, более всего озадачивало меня состояние помещения корпункта "Правды". За семь лет пребывания в нем семьи Вдовина оно ни разу не ремонтировалось. Чтобы расширить свою жилую площадь Вдовины отвели мою прежнюю рабочую комнату под бытовые нужды, а письменный стол, книжные шкафы, телефоны и прочий журналистский инвентарь были перенесены в ту самую большую и красивую комнату, где я когда-то принимал посетителей и гостей корпункта. В комнате этой царил невыносимый беспорядок: книги, рукописи и газеты лежали на полу, письменный стол был завален всяким хламом, в пепельнице лежала гора окурков. Ковровые полы были затоптаны и покрыты пятнами, когда-то светлые стены и шторы на окнах были серыми от пыли и табачной копоти. Все это покоробило меня и побудило еще при Вдовине договориться с администрацией дома о безотлагательном ремонте и обновлении помещения корпункта, на что администрация (ох уж эти добропорядочные японцы!) дала согласие без возражений.

Поэтому сразу же после отъезда Вдовина в Москву на протяжении трех дней бригады маляров-обойщиков и мастеров по укладке ковровых полов трудились не покладая рук и полностью обновили все большое помещение. Снова я перенес свой письменный стол, книжные шкафы и прочий рабочий инвентарь в ту небольшую комнату, где прежде работал, а большую красивую комнату с балконом снова превратил в приемную. Старая мебель и шторы были удалены из помещения, а на полученные от редакции средства были куплены новые шторы и недорогой, но удобный кожаный гарнитур. что вновь придало приемной корпункта приличный облик. Что же касается автомашины корпункта марки "Тоёта краун", то, как выяснилось, Вдовин купил ее незадолго до моего приезда, она была в хорошем состоянии, и я не менял ее все последующие годы.

Наибольшей проблемой, непосредственно связанной с предстоявшей корреспондентской работой, стал поиск нового секретаря-переводчика корпункта, ибо незадолго до моего приезда Вдовин оформил секретарем-переводчиком какого-то странного, неряшливого маргинала-японца, приезжавшего в корпункт в спортивном костюме на мотоцикле. Профессионально он был совершенно неподготовлен для работы с прессой и теми именитыми людьми, с которыми мне как корреспонденту "Правды" предстояло встречаться и беседовать. К тому же он плохо владел русским языком.

Вот почему сразу же после отъезда Вдовина мне пришлось решать две задачи: во-первых, уволить с работы того странного человека, которого Вдовин легкомысленно оставил мне в наследство, а во-вторых, найти японского гражданина, обладавшего рядом таких качеств, которые требовались для моей успешной работы в корпункте.

Как говорится в пословице, от добра добра не ищут, а поэтому я вспомнил о своем прежнем секретаре корпункта Накагаве Кэнъити, который спустя несколько месяцев после моего отъезда из Токио в 1979 году покинул корпункт, а затем некоторое время работал в Москве в японской редакции Радиокомитета. Мои поиски Накагавы увенчались успехом. Я вскоре встретился с ним в кафе гостиницы "Нью-Отани" и, сообщив ему о своем желании возобновить совместную работу, предложил стать вновь секретарем-переводчиком корпункта.

Но Накагава-сан уже обрел в те годы в Японии репутацию одного из лучших знатоков русского языка (и это действительно было так), а потому проблем с нахождением работы у него в тот момент не было. Переводческую работу по контракту он выполнял в компании "Тэрэби Асахи" и в туристических фирмах, а услуги хороших знатоков русского языка оплачивались в то время названными фирмами весьма высоко. Предложенные мною условия оплаты его труда в корпункте "Правды" при таких обстоятельствах показались ему невыгодными: ведь поначалу речь шла о работе в корпункте каждый день по восемь часов с утра и до вечера.

Убедившись в том, что 250 тысяч иен в месяц – тот максимум, который я мог выплачивать ему ежемесячно по смете корпункта,– его не устраивают, я сделал ему предложение, позволявшее мне "и овец сохранить и волков насытить". Суть предложения сводилась к тому, чтобы за ту сумму, которую я не мог превысить, Накагава-сан работал бы в корпункте не полный рабочий день, а лишь первую половину дня, с 9 до 13 часов, что позволяло бы ему со второй половины дня работать в той же компании "Тэрэби Асахи", где его услуги требовались больше по вечерам, чем днем. Для моих же корреспондентских дел присутствие секретаря-переводчика требовалось главным образом в утренние часы, когда мной решался вопрос, буду ли я в тот день посылать статью в Москву, на какую тему и на основе каких материалов.

И мое предложение Накагавой было принято. Спустя месяц после того как я известил питомца Вдовина об увольнении и выплатил ему выходное пособие, как того требовали условия его контракта с "Правдой", Накагава-сан вновь появился в корпункте: в той же комнате, за тем же столом, что и в 70-х годах он приступил к работе в качестве моего секретаря-переводчика. Для меня это было большой радостью: деловые качества Накагавы были мне хорошо известны, и я верил, что моя работа с ним пойдет гладко. И действительно, работа пошла...

В марте 1988 года, однако, в моей личной жизни стряслась непоправимая беда. Как удар грома среди ясного неба 10 марта 1988 года нарушил отлаженный ход моей журналистской работы в Токио телефонный звонок из редакции "Правды". Мой старый знакомый Павел Демченко сообщил мне глухим голосом страшное известие: в Москве в своей квартире был убит каким-то негодяем мой взрослый сын Михаил Латышев.

Получив это скорбное сообщение, я тотчас же вылетел в Москву с ближайшим рейсом "Аэрофлота" и взял на себя в последующие дни все нерадостные похоронные дела. Редакция "Правды" проявила тогда максимум заботы обо мне, оплатив все расходы, связанные с моим полетом в Москву на похороны сына и возвращением в Японию. И более того, еще до моего вылета из Японии по прямому звонку главного редактора "Правды" В. Г. Афанасьева начальнику милицейского управления Москвы была срочно сформирована большая бригада следователей, в результате чего спустя неделю был найден и схвачен убийца – бандит-рецидивист, проникший в квартиру сына с целью грабежа. Но мне не было легче от того, что спустя полгода этот мерзавец был осужден на одиннадцать лет тюремного заключения. Своего сына я потерял! Душевная боль моя была тем острее, что в той короткой жизни, которую прожил Миша, его слишком часто преследовало невезение. Не даровала ему судьба ни крепкого здоровья, ни привлекательной внешности, ни теплой женской любви, ни больших успехов в служебных делах. Но, несмотря на это, он неизменно оставался кротким, добрым и общительным человеком. Хорошие, приветливые отношения сложились у него как с моей второй женой, так и со своим младшим сводным братом Сашей. Буквально за каких-то три дня до трагического известия о его гибели мы получили в Японии его теплое, ласковое письмо и готовились послать ему ответ... Тяжело об этом писать – не может быть в нашей жизни, наверное, большего горя, чем горе родителей, неожиданно теряющих своего взрослого ребенка.

Гибель и похороны Миши остаются для меня и по сей день самым тяжелым воспоминанием. Тогда это горе долго сказывалось на моей работоспособности. Лишь время и интенсивный труд постепенно притупили острую душевную боль. Преодолевать мою скорбь помогала мне в те дни жена, искренне сочувствовавшая мне и старавшаяся оказывать всемерную помощь в моих служебных делах. Кстати сказать, с первых месяцев моей работы в Японии она взяла на себя неблагодарный труд печатать на пишущей машинке черновые варианты моих статей, которые после моей правки перепечатывались ею начисто.

В те дни по инициативе Накагавы был поднят мною перед редакцией "Правды" вопрос о приобретении для нужд корпункта факсимильного аппарата, ибо такие аппараты уже получили в то время в Японии широчайшее распространение. Некоторое время редакция "Правды" отмалчивалась, видимо, потому, что в самой редакции не было тогда еще аппаратуры, способной принимать по телефону тексты из-за рубежа. Когда же в Москве приобрели все-таки нужную аппаратуру, то я оказался первым из зарубежных корреспондентов газеты, перешедшим к использованию факсимильной связи со своей редакцией. В дальнейшем моему примеру последовали и некоторые другие зарубежные собкоры "Правды".

Между тем уже в середине 1989 года возникла проблема дальнейшей работы в корпункте секретаря-переводчика Накагавы. Все дело в том, что в то время в связи со смертью председателя одной из переводческих фирм, обслуживавших советских граждан в Японии и японских граждан в Советском Союзе, руководство фирмы стало настойчиво предлагать Накагаве занять освободившийся пост, поскольку, как я уже отмечал выше, его авторитет знатока русского языка был в глазах японских русистов весьма высок. Препятствовать переходу Накагавы в упомянутую фирму, гарантировавшую ему куда более высокую зарплату, чем он получал в корпункте, я не мог. До поры до времени Накагава-сан, идя мне навстречу, оттягивал свой уход из корпункта, но по его настроению я почувствовал, что так долго продолжаться не может. Тогда впервые, к моему удивлению, в высказываниях Накагавы о Советском Союзе и порядках в нашей стране появились ноты критики и осуждения. И это морально облегчило мне расставание с ним.

Вскоре, спустя месяца два, в корпункте "Правды" приступила к работе вместо Накагавы на тех же условиях бывшая выпускница Университета имени Патриса Лумумбы японка лет сорока, мать двух детей Ногути Фукуми. Ее знания русского языка были вполне приличными, хотя первое время сказывался ее длительный отрыв от переводческой практики (по причине ухода за детьми она несколько лет не работала). Обсуждая перспективы работы Ногути-сан в корпункте "Правды" в первый день ее пребывания в своей должности, я, помнится, вполне искренне сказал ей:

– Впредь вам не придется заниматься поисками работы. Газета "Правда", самая солидная из советских газет, будет существовать до тех пор, пока существует Советский Союз, а Советский Союз, как вам понятно, будет существовать столь же долго, как и Япония.

Эх, знал бы я тогда, каким глупым бахвальством будет выглядеть это обещание всего лишь двумя годами позже...

Но великодушная Ногути-сан, оказавшаяся через два года снова без работы, не сказала мне и тогда ни слова упрека. Что же касается ее работы в корпункте "Правды" на протяжении последовавших двух лет, то она справлялась со своими делами ничуть не хуже, чем Накагава-сан.

Прибыв в Токио на корреспондентскую работу в феврале 1987 года в возрасте 62 лет, я с некоторым чувством неловкости обнаружил, что среди нескольких сот советских людей, находившихся в Японии на работе, я оказался в числе двух-трех самых старых по возрасту. Большинство корреспондентов ТАСС и других журналистов были на поколение младше меня. Более чем на тридцать лет был младше меня собственный корреспондент "Известий" Сергей Агафонов – журналист талантливый, обладавший редким даром фельетониста, но не питавший ни любви, ни уважения к своей стране и склонный к угодничеству перед власть имущими. Корреспондент "Труда" Сергей Бунин – сын генерал-майора в отставке Вячеслава Бунина, моего приятеля, работавшего в посольстве в конце 50-х – начале 60-х годов,– был по возрасту еще младше Агафонова. В столь же "несолидных" годах были и все тассовские корреспонденты, включая Николая Геронина, моего бывшего аспиранта, и заведующего тассовским офисом в Токио Владимира Кучко. В порядке профсоюзного (партийного) поручения меня назначили руководителем "теоретического семинара" журналистов, цель которого состояла в обсуждении событий, происходивших в мире и в Японии. По этой причине раз в месяц я встречался со всеми моими "собратьями по перу" в стенах посольства. Но, естественно, по причине возрастной разницы личные контакты на семейном уровне у меня с ними не сложились, за исключением семьи Герониных. Иногда, правда, тассовский микроавтобус, доставлявший детей журналистов в школу при советском посольстве, подбрасывал попутно из школы до дома и моего сына Сашу.

Мне очень повезло в том, что вскоре после моего приезда в Японию туда же приехал и мой старый друг-однокашник Владимир Николаевич Хлынов, работавший когда-то в Японии собственным корреспондентом газеты "Труд". Затем по возвращении на родину он стал научным сотрудником Института мировой экономики и международных отношений, защитив вскоре докторскую диссертацию по своей излюбленной теме: вопросы взаимоотношений труда и капитала в Японии. Прибыл Хлынов в Японию в качестве представителя ИМЭМО, а потому поселился в Токио самостоятельно, сняв квартиру неподалеку от корпункта "Правды". Владимир Николаевич и его тогдашняя жена Маргарита Дмитриевна стали с тех пор нашими частыми гостями, а также попутчиками по субботним и воскресным автомобильным поездкам на море и в горы. С ними вместе мы пятеро (супруги Хлыновы, я, жена и сын Саша) совершали дважды дальние поездки на машине: один раз в Сэндай, а другой раз в Нагою. Так же как и я, Хлынов располагал полной свободой своего времяпрепровождения. Формально не имея отношения к посольству, он по профсоюзной (партийной) линии входил в организацию журналистов, что нас еще более сближало. Между прочим, в то время непосредственным начальником Хлынова в Москве был не кто иной, как бывший директор Института востоковедения, а в то время директор ИМЭМО Е. М. Примаков. Не могу сказать, чтобы Хлынов питал к нему особую любовь (подчиненные Примакову лица редко питали к нему подобные чувства), но зато он уже тогда был убежден в том, что его новый директор рано или поздно станет либо членом Политбюро, либо министром иностранных дел. В этом отношении Хлынов оказался прозорливее меня: я в то время не очень верил в звезду Примакова.