Текст книги "Япония, японцы и японоведы"

Автор книги: Игорь Латышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 69 страниц)

Сегодня, спустя девять лет, я снова без колебаний подписался бы под этими строками. В осенние дни 1991 года именно такие искренние патриоты России как Валентин Федоров, Сергей Бабурин, Николай Павлов и другие проявили твердость и решительность в защите национальных интересов России. Опираясь на широкие слои общественности, они дали жесткий отпор проискам безответственных, беспринципных дельцов-карьеристов, захвативших тогда в свои руки бразды российской внешней политики. В результате сговор японских политиков с прояпонской агентурой, засевшей как в МИД России, так и в МИД СССР, провалился. Взрыв общественного недовольства поведением А. Козырева, Г. Кунадзе и других мидовских японофилов оказал отрезвляющее воздействие как на Горбачева, так и на Ельцина и побудил их в беседах с прибывшим в Москву японским министром иностранных дел Накаямой воздержаться от принятия скоропалительных решений, на которые рассчитывала японская сторона. Решение вопроса об уступке Южных Курил Японии оказалось отложенным на неопределенное время, что стало ясным сразу же по возвращении Накаямы из Москвы в Токио. Это был, несомненно, успех российских патриотов в их борьбе за недопущение уступок японским территориальным домогательствам. Меня тогда этот успех, конечно же, обрадовал – ведь я также считал себя участником борьбы в защиту Курил от японских посягательств.

Между тем мое финансовое положение в Токио ухудшалось день ото дня. Не располагая дотациями из государственного бюджета России и не получая финансовой помощи от каких-либо состоятельных частных спонсоров, редакция "Правды" перестала высылать за рубеж валютные переводы на поддержание деятельности своих зарубежных корреспондентов. Осенью 1991 года корпункты "Правды", существовавшие в более чем 40 странах мира, стали закрываться один за другим, а собственные корреспонденты газеты начали возвращаться в Москву. Вскоре и я получил из Москвы уведомление руководства газеты о том, что по причине прекращения в дальнейшем валютных переводов из Москвы в мой адрес мне надлежало рассчитаться по всем долгам с японцами, распродать все редакционное имущество, свернуть работу корпункта и покинуть Японию к тому моменту, когда все денежные средства будут исчерпаны.

Печальной была для меня работа по ликвидации корпункта "Правды" в Токио. Ведь я же создавал этот корпункт тридцать четыре года тому назад, в 1957 году. Жалко было за бесценок распродавать и мебель, и оборудование рабочего помещения, и автомашину. Японцы к подержанным вещам относятся с большим предубеждением, а потому наглецы-оценщики предлагали за все, что имелось в корпункте, какие-то смехотворные цены, хотя и мебель и прочая утварь смотрелись, на мой взгляд, вполне прилично.

В эти же ноябрьские-декабрьские дни было много у меня прощальных встреч с моими японскими друзьями и знакомыми. Когда о закрытии токийского офиса "Правды" сообщили некоторые из токийских газет, то в корпункт стали приходить репортеры для выяснения причин моего отъезда из Токио. Таить мне от них тогда было нечего: тяжелое финансовое положение старейшей и до последнего времени самой престижной советской газеты, оказавшейся в опале у нового руководства страны, воспринималось тактичными японцами с пониманием и видимостью сочувствия на лицах, хотя в их сочувствии я, естественно, не нуждался и сочувствию этому не верил.

Вспоминается мне больше другое. Запрет, наложенный в то время ельцинистами на деятельность КПСС, и превращение "Правды" из органа Центрального Комитета партии в обыкновенную коммерческую газету сняли с меня как представителя этой газеты все прежние обязательства партийного порядка. В последние месяцы и недели своего пребывания в Токио я уже не чувствовал себя связанным теми жесткими нормами "особых отношений", которые сложились в предшествовавшие десятилетия между КПСС и КПЯ. Не было у меня больше за спиной Международного отдела ЦК КПСС, предписывавшего мне, как и другим зарубежным собкорам "Правды", выдерживать в своих статьях и своих отношениях с компартией Японии ту политическую линию, которая проводилась кремлевским руководством. И это позволило мне в конце своего пребывания в Японии не обращать особого внимания на капризы руководства КПЯ и общаться свободно со всеми теми японскими коммунистами, которые в свое время были исключены из КПЯ за свои дружеские чувства к Советскому Союзу и заклеймены партийным руководством как "раскольники", "ренегаты" и "советские агенты".

Так, я с благодарностью принял в те дни приглашение группы друзей видного деятеля японского коммунистического движения Сиги Ёсио, исключенного из КПЯ в начале 60-х годов за свои дружественные связи с КПСС и Советским Союзом, участвовать в их собрании, посвященном его памяти (Сига умер тремя годами ранее).

Все предыдущие годы я вынужден был воздерживаться от встреч с этими приятными для меня людьми, чтобы не осложнять и без того скверных отношений КПСС с КПЯ. И только осенью 1991 года я без оглядки на Старую площадь Москвы мог позволить себе провести день среди них, выступить перед ними с воспоминаниями о Сиге и сказать о том глубоком уважении, которое я питал к этому замечательному японскому революционеру, бесстрашному другу Советского Союза. И мне было радостно на том же собрании услышать из уст супруги-вдовы Сига, милой, приятной старушки, о том, что и Сига-сэнсэй отзывался хорошо обо мне...

Попрощался я и с теми японскими коммунистами, которые, не порывая с КПЯ, тем не менее сохраняли добрые связи со мной. В числе их был упоминавшийся мною ранее руководитель фирмы "Искра" Исикава Сиро, проявлявший не раз участливое отношение к работе корпункта "Правды". В дружественной, теплой атмосфере прошло и мое расставание с главным редактором газеты "Асахи" Накаэ Тоситада, который устроил в здании редакции прощальный обед по поводу моего отъезда.

Расставаясь с Японией в декабре 1991 года, я не был уверен в том, доведется ли мне когда-либо побывать еще раз в этой стране – стране, в которой я прожил в общей сложности 15 лет своей жизни. Для меня это были, пожалуй, самые интересные. самые насыщенные впечатлениями и живой, творческой работой годы. За это время в качестве журналиста мной было написано и опубликовано в "Правде" более 800 статей и заметок.

Правда, в Японии оставалась тогда моя дочь Светлана Латышева, окончившая тремя годами ранее японское отделение Института стран Азии и Африки при МГУ и находившаяся на длительной стажировке в качестве работника отдела рекламы крупной японской торговой фирмы "Такасимая". Так что полного разрыва связей с Японией вроде бы и не произошло.

С приятелями, журналистами и посольскими работниками, я распрощался накануне, а потому 15 декабря 1991 года на аэродром Нарита я выехал из опустевшего помещения корпункта без излишней прощальной суеты. Сопровождали меня, жену и сына до аэропорта лишь дочь и секретарь-референт корпункта добрая и заботливая Ногути-сан, а вез нас на аэродром в тассовском микроавтобусе всегда жизнерадостный улыбчивый и внимательный шофер токийского отделения ТАСС Имаи-сан.

В своем багаже я увозил из Японии десяток ящиков книг, газетных вырезок и рукописей с расчетом на будущую работу в Москве. А вообще говоря, думать о том, как пойдут мои дела на Родине, тогда как-то не хотелось. Все было крайне неопределенно, нестабильно. Ведь именно в те декабрьские дни 1991 года там, в Москве, трагически рушилось то великое советское государство, которое дало мне путевку в жизнь, которым я гордился, которому я честно служил и которое всегда проявляло ко мне благожелательное, доброе отношение.

Часть VII

РОССИЙСКОЕ ЯПОНОВЕДЕНИЕ

В ЧЕРНЫЕ ГОДЫ ЕЛЬЦИНСКОГО ПРАВЛЕНИЯ

(1991-2000)

Глава 1

РАЗМЕЖЕВАНИЕ ЯПОНОВЕДОВ

НА СТОРОННИКОВ И ПРОТИВНИКОВ

ПРОЯПОНСКОЙ ПОЛИТИКИ ЕЛЬЦИНА – КОЗЫРЕВА

Как меня отстранили от работы в отделе Японии

Возвратившись в Москву после ликвидации токийского корпункта "Правды", я, естественно, рассчитывал, как это было дважды в прошлом, вернуться на свое прежнее место работы – в Институт востоковедения Академии наук СССР. Иных мыслей у меня не возникало. Не было у меня намерений искать для себя в Институте каких-либо административных должностей. Это исключалось уже потому, что в соответствии с уставом Академии наук лица в возрасте старше 65 лет (а мне тогда было уже 66) не могли занимать в академических институтах руководящие посты (исключение делалось лишь для академиков и членов-корреспондентов, которым, как предполагали авторы устава, старческий маразм не грозил и в 80, и в 90 лет).

Но даже если бы какие-то административные или научно-организационные виды работы и были бы мне предложены, все равно я отказался бы от таких предложений. Пределом моих помыслов была должность научного сотрудника (будь то главный, ведущий или старший), работающего по какой-либо из проблем современной Японии и, что самое существенное, работающего на дому в своей личной библиотеке на привезенных из Японии материалах. В этом случае я был бы избавлен от необходимости часто являться в институт, растрачивая там попусту время на заседания, беседы с коллегами и другие непродуктивные занятия.

Будучи в Японии, я между прочим постоянно покупал новые книги и пополнял свое досье газетными и журнальными вырезками, а также книжными публикациями по нескольким возможным темам моей будущей работы в Москве. В первую очередь я предполагал тогда работу по подготовке обновленного второго издания моей книги "Семейная жизнь японцев". Но не исключал я возможности и разработки той темы, которой во время моего длительного пребывания в Японии мне приходилось заниматься постоянно, неоднократно посвящая ей свои публикации в "Правде" – темы территориального спора Японии с нашей страной.

При этом я был уверен в том, что разработку задуманных мною в Японии тем мне предстояло вести в рамках отдела Японии – того подразделения института, которое возглавлялось мной в общей сложности на протяжении четырнадцати лет. Да и о каких других из отделов института могла по моим понятиям идти речь, если на протяжении всей своей предыдущей сорокалетней научной и журналистской работы я писал и статьи, и книги лишь об одной стране – Японии и прожил в этой стране, если суммировать все сроки моего пребывания там, почти 15 лет.

Но изменение ситуации в России, как мне вскоре стало ясно, привело тогда к большим переменам и в стенах института. Приход к власти "демократов" во главе с Б. Ельциным повлек за собой кадровые перетряски не только в министерствах и прочих государственных ведомствах, но и во многих академических учреждениях, особенно в тех, которые занимались общественными науками и были связаны с ЦК КПСС. В таких институтах после августовского переворота 1991 года влияние повсеместно обрели перевертыши, объявившие себя давними сторонниками антикоммунистической, антисоветской, антисоциалистической идеологии. Подвергая огульному очернению все, что было сделано советской властью, они стали хором одобрять курс Ельцина и его окружения, радикальные реформы экономического и политического устройства страны, включая и реформы внешней политики. Под их нажимом сочли за лучшее поспешно поменять свою политическую ориентацию и многие ученые-обществоведы старшего поколения, возглавлявшие отдельные академические учреждения. Правда, так поступили не все: некоторые из прежних руководителей гуманитарных институтов Академии наук не проявили готовности к быстрому отказу от своих прежних марксистских взглядов. По этой причине им пришлось покинуть свои посты и отойти в тень. Но таких оказалось на удивление мало. Подавляющее большинство наших академических светил обнаружили потрясающее умение мимикрировать и плавно встраиваться в проамериканскую, прозападную идеологию тех, кто захватил в это время бразды политической власти и кого еще года три-четыре назад было принято называть "диссидентами", "антисоветчиками" и "буржуазными идеологами".

С подобными переменами я столкнулся и в стенах своего Института востоковедения. Симптомы тому обнаружены были мною в первой же беседе с тогдашним директором Института востоковедения Михаилом Степановичем Капицей, который прежде, в бытность его заместителем министра иностранных дел, всегда казался мне откровенным и решительным сторонником великодержавного подхода к проблемам взаимоотношений Советского Союза с соседними странами Азии. В памяти моей оставалась его лекция на собрании сотрудников института, с которой он выступил в 1980 году вскоре после ввода советского воинского контингента в Афганистан. Отвечая на вопросы присутствовавших на лекции о перспективах развития событий в названной стране, он твердо и уверенно заявил: "Не беспокойтесь, друзья! В Афганистан вошла русская армия, а русская армия работает хорошо. Все будет в порядке". Решительно отвергал Капица в начале 80-х годов и любые попытки японских дипломатов заводить разговоры по поводу своих территориальных притязаний к Советскому Союзу.

В декабре 1991 года в его отзывах о всем том, что происходило в те дни в нашей стране (по времени моя беседа с ним состоялась где-то в первые же дни после роковых решений, принятых Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем в Беловежской пуще), я не услышал присущих ему прежде четких и категорических суждений. В беседе со мной он предпочел не затрагивать тех острых политических проблем, с которыми столкнулась в те дни наша страна.

Неожиданную для меня нерешительность проявил он и в отношении моей просьбы о зачислении меня в отдел Японии института в соответствии с его же собственными предложениями, неоднократно повторявшимися им при встречах со мной во время его приездов в Токио.

– В институт я вас зачислю,– сказал он мне в той же беседе,– хотя теперь ваша работа в "Правде" стала восприниматься кадровиками как минус в вашей биографии. А вот с отделом Японии возникла проблема. Ведь отделом заведует теперь Саркисов, а у него на вас обиды: вы, будучи корреспондентом "Правды", вроде бы нелестно отзывались не только о Козыреве и Кунадзе, но и о нем. Так ведь было дело? А теперь, узнав о том, что вы вернулись в Москву, он молит меня не зачислять вас в его отдел. Как тут мне быть? Стоит ли и вам связываться с ним? Может быть, спокойнее было бы вам работать в другом отделе?

С ответом я не медлил:

– Если мне будет разрешено заниматься проблемами современной Японии в каком-либо другом отделе института, то вопроса нет. Для меня важно продолжить работу по изучению политических проблем Японии, включая историю и современность, а личность моего будущего начальника мня не страшит. Лишь бы он не чинил препятствий моей работе как японоведа и давал мне возможность публиковать мои взгляды.

Спустя дня два-три Капица сообщил мне о зачислении меня в штат научных сотрудников отдела комплексных международных проблем, возглавляемого профессором Хазановым Анатолием Михайловичем – интеллигентным человеком, мало связанным с японоведением, тактичным в общении со своими коллегами и вполне терпимым к чужим взглядам, подчас противоположным его собственным. Так состоялось мое третье по счету возвращение в Институт востоковедения после пятилетнего пребывания в Японии на журналистской работе.

Конечно, закулисное противодействие Саркисова моему зачислению в отдел Японии я воспринял как оскорбление. Ведь когда-то, в середине 60-х годов, ранее не знакомый мне выпускник Ленинградского университета Костя Саркисов приехал летом в Москву, позвонил мне на квартиру, а затем пришел в мой дом и попросил моего содействия как заведующего отделом Японии о зачислении его в аспирантуру института. Ознакомившись с красным аттестатом этого целеустремленного и одаренного, как мне показалось, армянского юноши, я тогда поверил в него и изъявил готовность поддержать его кандидатуру. Вскоре я обратился в дирекцию института с соответствующим ходатайством и получил согласие на выделение отделу дополнительного аспирантского места по специальности "новейшая история Японии". Взял я тогда же на себя и обязанность научного руководителя Саркисова. Мною была подсказана и хорошая, незаезженная тема для его диссертации – "Япония и ООН". Как-то раз при кратковременной поездке в Японию я подобрал в книжных магазинах Токио и привез ему новые книги по названной теме... Хлопот же с ним на первых порах оказалось больше, чем с другими аспирантами: получив в Ленинградском университете в основном филологическое образование, мой новый подопечный долго не мог перестроиться и приспособить свое мышление к требованиям, предъявляемым историкам и политологам. Поэтому его первые рукописные материалы потребовали от меня гораздо большей правки, чем рукописи других начинавших научную работу авторов. Помогал я Саркисову и в его бытовых делах: по моему ходатайству директор Института востоковедения Б. Г. Гафуров помог Саркисову получить московскую прописку, что в те времена было для большинства иногородних аспирантов недостижимой мечтой.

Однако, став после защиты диссертации сотрудником отдела Японии, мой бывший аспирант обнаружил интерес не столько к научной работе как таковой, сколько к частым поездкам в Японию с различными делегациями в качестве переводчика японского языка. Позднее же с еще б(льшим удовольствием в соответствии со вступившим тогда в силу соглашением между ИВАНом и МИД СССР он выехал на три года в Токио на работу в советском посольстве в качестве первого секретаря, ответственного за культурные связи с японской общественностью.

Ко времени моего отъезда в Японию в 1987 году больших успехов в своих научных изысканиях Саркисов так и не достиг. При назначении на пост заведующего отделом Японии Института востоковедения весь багаж опубликованных им трудов ограничивался одной упомянутой выше книгой, написанной в качестве кандидатской диссертации под моим научным руководством, и несколькими статьями по вопросам международных отношений в АТР. Но зато к тому времени Саркисову удалось расположить к себе такого влиятельного академического босса как бывший директор нашего института, а в те дни директор ИМЭМО Е. М. Примаков. Именно по его звонку Г. Ф. Ким, временно возглавлявший дирекцию института, и назначил Саркисова моим преемником. А дальше его научная карьера пошла быстро в гору. Став руководителем крупнейшего японоведческого центра нашей страны, этот скороспелый, легковесный, но говорливый научный деятель сумел на волне горбачевской "перестройки" обрести вскоре имидж "ведущего советского японоведа". Его любимым коньком стала в те дни этакая "смелая" идея "улучшения советско-японских отношений" путем односторонних уступок нашей страны необоснованным и незаконным притязаниям японцев на территории четырех южных Курильских островов.

Будучи в Японии, я сначала с удивлением, а потом уже и с возмущением стал узнавать о его все новых и новых попытках при общении с японцами выдавать свои безответственные рассуждения на эту тему за "всеобщее мнение" советских японоведов, якобы вынужденных прежде молчать из опасений навлечь на себя недовольство властных структур. Именно тогда-то я понял, как глубоко ошибся в этом человеке, у которого, как выяснилось, было полностью атрофировано чувство любви и преданности к своей родной стране. Так же как и его приятель Г. Кунадзе, ставший в то время по протекции того же Примакова заместителем министра иностранных дел России, Константин Оганесович Саркисов стал откровенно выслуживаться перед японцами, выступая в японских средствах массовой информации с крикливыми заявлениями в пользу безотлагательных уступок нашей страны территориальным домогательствам Японии. Тогда же в пылу своей прояпонской деятельности мой бывший аспирант напал и на меня: в 1990 году в апрельском номере японского журнала "Сэкай" он опубликовал статью, в которой осудил мои критические выступления в "Правде" по адресу Ю. Афанасьева и других сторонников безотлагательной передачи Южных Курил Японии. Сперва я как-то не придал этому неэтичному поступку большого значения. Позднее, однако, мне стало ясно, что это было начало открытой войны, затеянной в стенах Академии наук прояпонски настроенными лицами против сторонников твердого отпора японским территориальным домогательствам.

После моей беседы с директором ИВАН М. С. Капицей понял я отчетливо и то, почему Саркисов не захотел видеть меня сотрудником возглавляемого им отдела. Ведь в моем лице в отделе появился бы человек, категорически несогласный с такими как Саркисов перебежчиками в японский лагерь, человек, намеренный к тому же, в отличие от других сотрудников, давать этим перебежчикам жесткий отпор. Захлопнув передо мной двери отдела Японии, мой бывший аспирант заодно вычеркнул меня напрочь из числа авторов и членов редколлегии ежегодника "Япония" – того самого ежегодника, которому в 1973 г. я дал путевку в жизнь в качестве его первого главного редактора. Естественно, что после всего этого о моем личном общении с Саркисовым не могло быть и речи: я перестал замечать его при случайных встречах с коридорах института.

Что же касается отношений, сложившихся у меня по возвращении в Москву с другими сотрудниками отдела Японии, то они были неоднозначными. Об истинном отношении ко мне прежних коллег я мог судить в своем новом положении рядового научного сотрудника гораздо лучше, чем до отъезда в Японию, когда я заведовал отделом. Меньшая часть из них заметно утратила желание приветливо улыбаться при встречах, как это бывало прежде, и задерживаться, чтобы поделиться новостями. Но в большинстве своем сотрудники отдела Японии продолжали по-прежнему относиться ко мне вполне уважительно. Так же как и в былые годы дружественное общение при встречах в институте продолжалось у меня с Вадимом Алексеевичем Поповым, ставшим в середине 90-х годов, пожалуй, самым старшим по возрасту японоведом института. Добрыми друзьями остались мы с Михаилом Ивановичем Крупянко ведущим отечественным специалистом в сфере советско-японских экономических отношений, а также с Юрием Дмитриевичем Денисовым, прочно утвердившим себя в качестве знатока проблем, связанных с научно-техническими достижениями Японии. Приветливо и уважительно относились ко мне после моего разрыва отношений с руководством отдела и две неразлучные подруги, Нина Ивановна Чегодарь и Лидия Диомидовна Гришелева, продолжавшие по-прежнему писать статьи и книги по истории японской культуры. Вполне нормальными оставались мои отношения с такими видными японоведами отдела как Сэда Багдасаровна Маркарьян, Нелли Федоровна Лещенко, Валерий Олегович Кистанов.

Однако некоторые из сотрудников отдела, и прежде всего из числа тех, кто сблизился в предшествовавшие годы с Саркисовым и разделял его откровенно прояпонские настроения, стали довольно заметно избегать контактов со мной, а кое-кто после моих резко критических высказываний в адрес руководства отдела и вообще перестали здороваться. Упоминать их фамилии здесь нет необходимости.

Создание Японского фонда

и содействие московских японофилов

территориальным притязаниям Японии

Но за личностными, на первый взгляд, осложнениями в моих отношениях с отдельными соотечественниками-японоведами крылся в действительности глубокий раскол, происшедший на рубеже 80-х – 90-х годов в советском японоведении. Непосредственным толчком к этому расколу послужили зигзаги в дипломатии Москвы по отношению к японцам, появление в связи с распадом Советского Союза в руководстве МИД России прояпонски настроенной группировки, готовой жертвовать территориями России во имя иллюзорной идеи получения от Японии некой крупной финансовой помощи ельцинским реформам, а точнее – ельцинской власти. Часть японоведов в лице сотрудников ИМЭМО, ИДВ и ИВАН, включая В. Зайцева, Б. Рамзеса, А. Загорского, Б. Славинского, К. Саркисова, В. Еремина, стали весной 1991 года открыто ратовать за безотлагательную передачу Японии Южных Курил – самых крупных, самых удобных для хозяйственного освоения и самых важных в военно-стратегическом отношении островов Курильской гряды. Их выступления в печати и по телевидению целиком соответствовали тому предательскому курсу, который стало проводить в территориальном споре с Японией руководство новоявленного МИД России в лице А. Козырева и таких завзятых японофилов как Г. Кунадзе, В. Саплин и А. Панов. Мощную пропагандистскую поддержку этим сторонникам "компромисса" с японскими реваншистами стали оказывать находившиеся в руках "демократов"-ельцинистов электронные средства массовой информации. Особое усердие в прояпонской пропаганде проявил в те дни известный телевизионный политический обозреватель – японовед Владимир Цветов.

Массированное пропагандистское воздействие на российскую общественность всей этой многочисленной группы сторонников безответственной сдачи Японии важнейших районов морского промысла и опорных пунктов России на Дальнем Востоке развертывалось небескорыстно. Еще весной 1991 года в связи с визитом Горбачева в Токио японское министерство иностранных дел приняло решение о создании под эгидой посольства Японии в Москве представительства так называемого Японского фонда, официальная задача которого состояла в субсидировании в долларах научных работ советских японоведов якобы с целью распространения в нашей стране знаний о достижениях Японии в области науки, техники, экономики, культуры, литературы и просвещения. Известие о создании такого учреждения было с восторгом встречено многими нашими японоведами, чьи заработки в академических и учебных учреждениях страны в связи с инфляцией и экономическими неурядицами, порожденными горбачевской "перестройкой", сокращались из месяца в месяц. Без тени сомнения радовались появлению такого фонда наши лингвисты, литературоведы и культурологи, чьи исследования велись обычно в отрыве от политических проблем советско-японских отношений. Их публикациям еще со времен Н. И. Конрада были присущи похвальные отзывы о произведениях японских писателей, драматургов, художников, а потому у них были все основания надеяться на то, что их труды получат в первую очередь поддержку Японского фонда. И в этом они не ошиблись. Но скрытая цель учредителей фонда заключалась все-таки не столько в поощрении публикаций трудов советских японоведов-филологов, лингвистов и культурологов (хотя о вознаграждении подобных публикаций японское министерство иностранных дел извещало общественность в первую очередь), сколько в стимулировании таких исследований советских японоведов, которые подкрепляли бы заведомо предвзятые взгляды правящих кругов Японии на историю и политику своей страны и – что самое существенное – оправдывали бы японские притязания на так называемые "северные территории", под которыми японская пропаганда имела в виду в одних случаях четыре южных острова Курильского архипелага, а в других случаях все Курилы и даже Южный Сахалин. В сущности, именно эти намерения и были главной целью учредителей Японского фонда – чиновников японского министерства иностранных дел. Создание в Москве постоянно пополняемой долларовой кормушки для тех советских японоведов, которые готовы были прославлять Японию и поддерживать японские территориальные домогательства к нашей стране – вот что собой представляла по сути дела затея руководителей МИД Японии, притворявшихся на словах этакими "альтруистами", намеренными якобы бескорыстно содействовать всевозможным исследованиям советских японоведов.

Когда весной 1991 года впервые решение МИД Японии о создании в Москве постоянного представительства Японского фонда, предназначенного для финансовой поддержки японоведческих публикаций в нашей стране, стало известно работникам советского посольства в Токио, то это решение обсуждалось на узком совещании у посла Чижова. Участие в этом совещании принимал и я. Выражая сомнение в политической целесообразности деятельности в Москве Японского фонда, контролируемого министерством иностранных дел Японии, я высказал тогда опасение в том, что подобный фонд будет орудием финансового, а заодно и дипломатического и политического давления Японии на наши японоведческие центры, на работников этих центров. "Кто платит, тот и заказывает музыку",– предупреждал я участников совещания. Но предупреждения эти были пропущены послом мимо ушей, ибо уже тогда было известно, что идея создания Японского фонда получила активную поддержку горбачевского окружения, и в частности А. Яковлева, считавшегося в те дни чуть ли не "правой рукой" Горбачева.

Мое отрицательное отношение к Японскому фонду не встретило поддержки и у большинства моих коллег-японоведов. Слишком заманчивой оказалась для них перспектива получения дополнительных валютных заработков, чтобы отвергать сотрудничество с эмиссарами фонда. Лишь небольшая часть из них проявила в этом деликатном вопросе твердость характера и принципиальность. Отказались, например, от сотрудничества с Японским фондом такие видные японоведы как И. И. Коваленко, Л. Н. Кутаков, А. А. Кошкин, И. А. Сенченко, А. С. Савин, Б. П. Полевой, М. И. Крупянко и некоторые другие. К сожалению, однако, большинство исследователей японоведческих центров в таких академических институтах как ИВАН, ИМЭМО, ИДВ, а также многие преподаватели-японоведы Московских вузов активно втянулись в общение с названным фондом, не питая при этом ни малейших сомнений в нравственной стороне такого общения.

И вот в 1992-1993 годах в нашей печати появились первые ядовитые плоды этого беспринципного сотрудничества российских ученых с эмиссарами японского министерства иностранных дел – книги и статьи российских японоведов, написанные за японские деньги в поддержку территориальных домогательств Японии к нашей стране.

Ведущую роль в этом позорном флирте наших сограждан-японоведов с распорядителями Японского фонда взяли на себя в те годы уже упомянутые мною выше лица: зав. отделом Японии ИВАН К. О. Саркисов, научный сотрудник того же отдела В. Н. Еремин, научные сотрудники японского сектора ИМЭМО В. Зайцев, А. Загорский, В. Рамзес, сотрудник журнала "Проблемы Дальнего Востока" Б. Славинский, телевизионный комментатор В. Цветов и ряд других российских японоведов. Наглядным образчиком их усилий, направленных на склонение наших соотечественников в пользу уступок японским притязаниям на Курильские острова, стала изданная летом 1992 года издательством "Наука" на средства Японского фонда книжица "Знакомьтесь – Япония. К визиту Б. Н. Ельцина".

Основная цель названной книжонки, как явствовало из ее содержания, состояла в том, чтобы подорвать убежденность русских людей в незаконности и необоснованности японских территориальных притязаний и таким образом оправдать те территориальные уступки, которые, как тогда предполагалось, Б. Ельцин должен был сделать в ходе своего визита в Японию, намечавшегося на сентябрь 1992 года. Задавшись поставленной целью, авторы сборника без зазрения совести занялись очернением в нем капитальных научных трудов русских и советских ученых, посвященных исследованиям истории русско-японских отношений, и в то же время расхваливанием своих никчемных с научной точки зрения прояпонских статеек. Клевеща на советских историков-японоведов старшего поколения, один из авторов этой книжицы, не раз упоминавшийся выше К. Саркисов, писал: "Получив социальный заказ от вышестоящих инстанций, ученые, которые и до сих пор носят докторские звания, сознательно обманывали свой народ, отравляя его сознание ядом националистических идей... В громком хоре истерически-патриотических выступлений и угроз в адрес инакомыслящих едва слышны разумные голоса (голоса Саркисова и его приятелей.– И. Л.). Общественное мнение расколото. Обширному, хотя и пестрому лагерю тех, кто выступает за то, чтобы не отдавать японцам ни камешка "исконно русской территории", противостоит небольшая, но увеличивающаяся группа тех (Саркисов со товарищи.– И. Л.), кто считает, что вопрос необходимо решать, вернув острова японцам"152.