Текст книги "Япония, японцы и японоведы"

Автор книги: Игорь Латышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 69 страниц)

Дни пребывания Горбачева в Японии оставили у меня малоприятные воспоминания хотя бы уже потому, что ежедневные газетные сообщения об этом событии мне пришлось писать не одному, а совместно со специальным корреспондентом "Правды" Томасом Колесниченко, прибывшим в Японию вместе с горбачевской свитой. Мой старый знакомый Том – так звали все Колесниченко в редакции – прибыл в те дни в Токио специально для того, чтобы освещать вместе со мной "историческую" советско-японскую встречу в верхах. В соответствии с установками, практиковавшимися в тех случаях, когда визиты за рубеж высших руководителей страны освещались двумя корреспондентами, последнее слово в оценках значимости происходившего должно было принадлежать тому корреспонденту, который находился при начальстве – в группе сопровождения, а следовательно, тому, кому лучше были известны указания, исходившие из уст высшего руководителя или его окружения. Хотя с Томом Колесниченко у меня не бывало в прошлом конфликтов и мы считались приятелями, но наши взгляды на мир и события, происходившие в Советском Союзе, по-видимому, сильно расходились. Для веселого сангвиника Тома в политике ничего святого не существовало: он был, да и остается по сей день, если судить по его выступлениям по телевизору, закоренелым конъюнктурщиком, готовым любое событие истолковывать так, как это нужно его начальству. Приехал он поэтому в благодушном настроении с твердым намерением хвалить взахлеб все, что ни делал Горбачев, а итоги визита, как бы он ни сложился, расценивать как "исторический прорыв" в советско-японских отношениях. Никаких проблем в территориальном споре Советского Союза с Японией для него не существовало: отвергнет Горбачев территориальные притязания японцев хорошо, отдаст им Курильские острова – еще лучше. Наша задача виделась ему простой и ясной: показывать читателям "Правды", что визит Горбачева в Японию – это крупный вклад в дело упрочения советско-японских отношений и мира во всем мире. И нечего было нам, на его взгляд, ломать голову. Заранее заданные оценки нам следовало просто-напросто расцветить либо какими-то журналистскими зарисовками, либо какой-нибудь интересной статистикой, либо цитатами из интервью, взятых у политических деятелей Японии. Моя задача при этом сводилась к слежению за тем, что говорили и писали японцы по телевидению и в прессе, а также договариваться и встречаться с японскими государственными и общественными деятелями на предмет получения от них оценок всего происходившего, а от Тома требовалось привнесение в наши совместные обзоры и комментарии той интерпретации, какую он, находясь в горбачевской свите, получал из уст высшего начальства.

Но те оценки происходившего, с какими он приезжал в корпункт во второй половине дня, плохо увязывались с моими суждениями. Поэтому при завершающей совместной работе над текстами наших корреспонденции и при попытках увязать его выводы с моими у нас ежедневно возникали по вечерам споры: меня не устраивал его восторженный пафос, а его – моя сдержанность и нежелание восхвалять те поиски "компромисса", которыми занимался Горбачев на протяжении трех дней переговоров с премьер-министром Кайфу. Наши материалы, посылавшиеся в "Правду" ежедневно в виде совместных статей за двумя подписями, были по этой причине не всегда цельными по содержанию, но поскольку, как уже писалось выше, за Колесниченко по неписаному уставу редакции оставалось последнее слово в оценках горбачевских деяний, то статьи эти получались выдержанными в более розовом цвете, чем реальная действительность.

Более реалистические оценки по итогам визита Горбачева в Японию были даны мной в материалах последующих дней – после отлета в Москву всей горбачевской свиты, включая Колесниченко. В этом отношении, как мне кажется, материалы по итогам переговоров на высшем уровне, присылавшиеся мною в Москву из Токио, несколько отличались от того, что писали по той же теме московские политические обозреватели. Для большинства из моих московских коллег ориентиром в оценке перспектив советско-японских отношении стал, к сожалению, наигранный оптимизм Горбачева и его голословные предсказания, что территориальный спор двух стран будет вскоре решен на взаимоприемлемой основе.

В японском же политическом мире сразу же появилась тенденция оценивать весь ход апрельских переговоров сквозь призму разногласий двух стран по территориальному вопросу. При этом одна часть комментаторов была склонна выражать удовлетворение итогами переговоров, в то время как другая часть считала, что японская страна не сумела отстоять на этих переговорах свои интересы.

В числе приверженцев оптимистических взглядов на итоги переговоров заметнее всех выделялись министры правительства Японии, включая самого премьер-министр Кайфу, склонного расценивать исход своих многочасовых дискуссий с президентом СССР как "шаг вперед" по пути реализации японских территориальных требований. В своих заявлениях для прессы Кайфу интерпретировал совместное заявление как стартовый документ, дающий стимул для дальнейшего, более интенсивного, чем прежде, нажима Японии на Советский Союз.

Очевидно, оптимизм Кайфу не разделяли многие советологи и политические эксперты, в частности профессор Университета обороны Сасэ Масамори, профессор Хоккайдского института славяноведения Кимура Хироси и профессор университета Аояма Гакуин – Хакамада Сигэки. В своих статьях, опубликованных в прессе, они расценили итоги переговоров на высшем уровне как неудачу японской стороны. Не увидели приверженцы такого мнения особых уступок Советского Союза ни в том, что в тексте Совместного заявления оказались впервые упомянуты четыре острова Курильской гряды, ни в том, что советский гость обещал установить для японцев безвизовый режим посещения названных островов, а также сократить размещенный там советский воинский контингент. Подобные меры, по мнению этих советологов-скептиков, нисколько не ослабляли реальный контроль Советского Союза над четырьмя упомянутыми островами.

В общем же, японцы не получили от визита Горбачева того, что обещали им их государственные деятели, политики и пресса. Об усилении в Японии настроений апатии и скептицизма в отношении дальнейших перспектив развития территориального спора с СССР по отъезде Горбачева из Японии говорили данные общественных опросов. Так, по данным выборочного телефонного опроса населения, проведенного газетой "Асахи", лишь 47 процентов опрошенных согласились с тем, что переговоры Горбачева с Кайфу стали "шагом вперед" по пути решения "территориального вопроса", в то время как 38 процентов дали отрицательный ответ132. О том же говорили и данные общественного опроса, проведенного агентством "Кёдо Цусин": 58,6 процента опрошенных японцев сочли, что переговоры не приблизили окончательного решения территориального спора двух стран, и лишь 34,1 процента высказали противоположное мнение133.

Скептические настроения многих японцев привели летом 1991 года к заметному спаду активности "движения за возвращение северных территорий". Единственным отрадным для японцев процессом стало летом возрастание влияния на ход событий в Москве Б. Ельцина. Его избрание президентом России привело к постепенному изменению соотношения сил между министерством иностранных дел СССР и министерством иностранных дел России, в руководстве которого летом 1991 года появился ряд хорошо знакомых японским дипломатам людей. И не просто знакомых, а людей, наиболее приемлемых и желательных для японских дипломатов, людей, которых японцы не раз обласкивали в прошлом своим гостеприимством. Особо обрадовало японцев назначение на пост заместителя министра иностранных дел РСФСР Георгия Кунадзе – автора формулы "два плюс альфа", предполагавшей в конечном счете уступку Японии едва ли не всех четырех южных островов Курильского архипелага.

Назначение Кунадзе на пост заместителя министра иностранных дел России являло собой редкий случай стремительного карьерного взлета человека, никому до тех пор неизвестного в нашей стране. В свое время, в конце 60-х годов, я принял его на работу в отдел Японии научно-техническим сотрудником, после того как он окончил японское отделение Института стран Азии и Африки при МГУ. Затем он учился в аспирантуре, защитил кандидатскую диссертацию, стал младшим научным сотрудником, не проявив себя ничем до тех пор, пока по непонятной для меня прихоти директора института Примакова не был назначен на должность старшего научного сотрудника. Затем с подачи того же Примакова в течение трех лет он работал в посольстве СССР в Токио в скромной должности первого секретаря, ответственного за советско-японские культурные связи, и в этом качестве он также ничем особым не проявил себя. Затем по окончании загранкомандировки он был принят на работу в ИМЭМО, возглавлявшийся тогда его неизменным покровителем Примаковым, и вскоре опять-таки с легкой руки директора был назначен заведующим сектором Японии ИМЭМО. А далее не прошло и года, как какая-то влиятельная рука вознесла его сразу же на пост заместителя министра иностранных дел России, ответственного за весь японский угол внешней политики России, а также и за подбор кадров всего российского МИД. По мнению московских знатоков кадровых вопросов, с которыми мне пришлось тогда разговаривать, скорее всего поддержку Кунадзе в этом взлете на руководящие посты оказали всесильный Примаков и давний друг Примакова Владимир Петрович Лукин, занимавший в то время пост председателя Комитета по международным делам Верховного Совета России.

Назначение на пост заместителя министра иностранных дел России открытого сторонника территориальных уступок Японии побудило японских дипломатов и политиков более внимательно относиться к контактам с российским МИДом, ибо стало ясно, что именно эти контакты сулили им в перспективе больше надежд на успех в территориальном споре с нашей страной, чем контакты с общесоюзным МИДом.

Августовский переворот в Москве

и последние дни существования в Японии

корпункта "Правды"

В июле 1991 года, когда в Японии наступила летняя жара, я, как и в предшествующие годы, вылетел вместе с семьей в Москву в очередной отпуск. Отпуска зарубежных корреспондентов "Правды", пребывавших в жарких странах, были длиннее, чем у тех, кто работал в Европе. Мой "чистый отпуск" составлял 36 рабочих дней. Кроме того, пребывание зарубежного корреспондента в Москве включало в себя обычно еще и недели две "работы в редакции", суть которой сводилась к общению с работниками редакции и вечерним дежурствам, связанным с выпуском очередных номеров газеты. В целом поэтому я пробыл в Москве в том году почти два месяца: июль и август. И мне, конечно, тогда очень "повезло": у меня на глазах разыгрались во второй половине августа важнейшие события в политической жизни страны, приведшие к крушению и власти КПСС, и социалистического строя, и Советского государства.

Ранним утром в понедельник 19 августа – в день, когда после полутора месяцев дачного отдыха я вернулся в Москву, чтобы неделю поработать в редакции и затем возвратиться в Японию, раздался звонок моей дочери Светланы:

– Папа, ты слышал, что Горбачева сместили?

– Ты шутишь или всерьез?

– Какие шутки – об этом сообщили только что по радио и телевидению!

– Что ты говоришь! Ну и слава богу: давно пора было избавить страну от этого болтуна!

Таков был вкратце мой тогдашний телефонный разговор с дочерью. Весть об отстранении Горбачева от власти меня тогда и взволновала и обрадовала. Нескончаемая и пустая болтовня этого тщеславного партийного вельможи, возомнившего себя бог знает кем, хотя в действительности он был всего лишь марионеткой в руках окружавших его царедворцев, давно раздражала меня, да и многих других моих знакомых – журналистов и научных работников. Моя неприязнь к Горбачеву особенно усилилась после его пребывания в минувшем апреле в Токио, где он, не решив ни один из принципиальных вопросов советско-японских отношений, ухитрился в то же время допустить ряд тактических уступок и ляпсусов в территориальном споре с японцами. Да и вообще в то время меня уже коробило его "новое мышление", исходившее из наивной, неверной и порочной предпосылки, будто закоренелые враги России правящие круги США способны радикально пересмотреть свои военно-стратегические планы и превратиться вдруг из любви к Горбачеву в искренних друзей нашей страны и поборников мира и дружбы между народами. Документы ГКЧП, включая воззвания к советскому народу, зачитанные утром дикторами телевидения, я встретил с одобрением, так как их авторы провозглашали курс на спасение страны от безвластия и развала.

Вот почему я приехал в то утро в редакцию "Правды" в приподнятом настроении. Однако в редакции я столкнулся со сдержанной неоднозначной реакцией на первые сообщения радио и телевидения о событиях, происшедших в Форосе и в Москве. И такая реакция была понятной: ведь возглавлял редакцию беззаветно преданный Горбачеву человек – И. Т. Фролов, а среди членов редколлегии было немало людей, набивших руку на восхвалении горбачевской "перестройки" и личных достоинств ее зачинателя. Один из них, А. Карпычев, в предшествовавшие месяцы прославил себя целой серией статей-панегириков в честь Горбачева. Чего стоил, например, заголовок одной из них: "Не отрекаются любя!" В то утро Карпычев отсиживался в своем кабинете и старался избегать разговоров со своими коллегами.

Но были в редакции и люди иного склада, которые в предшествовавшие месяцы вынуждены были отмалчиваться, хотя горбачевские разговоры о "перестройке" и "новом мышлении" претили им, как и мне. В тот день, встречаясь друг с другом в коридорах, они многозначительно улыбались, но и с их стороны четких определений своего отношения к происходившему не делалось. В тот день сотрудники редакции предпочитали обмениваться друг с другом не столько оценками происходившего, сколько сообщениями о том, что происходило на улицах Москвы. Борис Орехов, прибывший на машине с одной из подмосковных правдинских дач, сообщил, например, о движении к центру города колонны танков и БТРов. Позднее поступили сведения, что Борис Ельцин и Гавриил Попов прибыли в "Белый дом" на Краснопресненской набережной и собираются оказывать оттуда противодействие попыткам сторонников ГКЧП взять власть над страной в свои руки.

К полудню 19 августа БТРы появились на улице Правды в непосредственной близости от здания редакции. Солдаты с БТРов спешились и разместились у своих машин на тротуарах и газонах. Как выяснилось вскоре из бесед, завязавшихся у них с прохожими, это было одно из подразделений (наверное, два-три взвода) дивизии имени Дзержинского. Никаких определенных задач начальство перед ними не поставило. Не получили они перед выездом даже патронов к находившимся у них в БТРах автоматам. К вечеру их бронированные машины были поставлены рядком на газоне в стороне от проезжей части улицы, а их экипажи, открыв банки с мясной тушенкой, приступили к ужину. Кое-кто из сотрудников редакции подходил к ним, предлагая горячий чай или лимонад. Мирная обстановка на улицах, прилегавших к редакции "Правды", сохранялась и на второй и на третий день. Спонтанно возникавшие иногда дискуссии прохожих с офицерами и солдатами на разные житейские и политические темы долго не продолжались – офицеры старались в спорные вопросы не вдаваться.

Домой, на Кунцевскую улицу, я возвращался на своей машине, причем пришлось долго колесить по окольным переулкам, так как центральные магистрали, особенно Садовое кольцо в районе Смоленской площади, были запружены машинами. Причиной тому стали несколько баррикад, возведенных сторонниками Ельцина на подъездах к "Белому дому" и на дороге, ведущей к Новоарбатскому мосту через Москву-реку.

Весь следующий день я также провел в редакции. По пути в редакцию я проехал на машине по центру города по Манежной площади и улице Горького, где видел много танков, солдат и милиционеров. Но там же я обратил внимание на очевидную неспособность сторонников ГКЧП установить свой контроль над ходом событий. По всей улице Горького из установленных на домах громкоговорителей неслись над башнями танков и головами солдат... призывы сторонников Ельцина к неповиновению ГКЧП. Как это могло происходить, я так тогда и не понял...

В редакции же все напряженно следили за сообщениями телевидения и радио, и чем дальше, тем очевиднее становились шаткость власти ГКЧП.

Сильно подорвала доверие общественности к ГКЧП та переданная по телевидению пресс-конференция, которую провело руководство гэкачепистов во главе с Г. Янаевым. Полную неясность, а следовательно, и сомнения в искренности того, что говорилось, оставили объяснения Янаева по поводу мнимой болезни М. Горбачева. Чувствовалось, что он что-то утаивал и искажал, когда пытался выдавать Горбачева за сторонника ГКЧП. Все более неуверенное в себе поведение гэкачепистов как 19, так и 20 августа свидетельствовало об отсутствии у них ясного плана действий и твердой решимости идти на силовое подавление сторонников Ельцина, засевших в "Белом доме". Создавалось впечатление, что они сами не знали, брать ли им власть в свои руки или же сохранять ее за Горбачевым. А такая неопределенность препятствовала, естественно, быстрому сплочению вокруг них даже тех, кто сочувствовал им и разделял их намерения.

В такой же нерешительности пребывала в те дни и редакция "Правды". В один из тех памятных трех дней я присутствовал на заседании редколлегии "Правды". В выступлениях членов редколлегии, обсуждавших сложившуюся в Москве ситуацию, чувствовалась растерянность и неуверенность в том, куда пойдет развитие событий. Некоторые из работников редакции, побывавшие в тот день у "Белого дома", где укрепились "демократы" во главе с Ельциным, высказывали свое несогласие с теми, кто считал, что военные подразделения, подтянутые к "Белому дому", стоят на защите ГКЧП и Горбачева. Один из них, А. Снегирев, обратил внимание присутствовавших, что на башнях танков он видел не красные флаги Советского Союза, а флаги сторонников Ельцина. К вечеру 21 августа, когда пришли сообщения об отлете членов ГКЧП в Форос на переговоры с Горбачевым, а вслед за ними и сообщения об их задержании и аресте, стало ясно, что сторонники Ельцина при поддержке армейских частей, находившихся на подступах к "Белому дому", одержали победу. В тот же вечер колонны танков и БТРов дивизии имени Дзержинского, простоявшие два дня без дела на улицах Москвы, в соответствии с чьим-то приказом стали покидать город. Где-то в полночь одна из этих танковых колонн прошла из центра в направлении кольцевой дороги по Молодогвардейской улице невдалеке от нашего дома. Слушая рокот уходивших танков, мы с женой ощущали уныние и досаду. Много нелестных и презрительных слов сказано было нами в ту ночь и по адресу гэкачепистов. Какими же бездарями и простофилями они казались нам тогда: ведь надо же было им умудриться потерять власть в момент, когда под их контролем находились и министерство обороны, и все другие силовые структуры, и всеохватывающая сеть обкомов, райкомов и горкомов КПСС!

Тогда я еще не представлял себе ясно, сколь гнила была вся верхушка советского общества, включая и руководителей партийного аппарата, и генералов, и начальников КГБ. Судя по всему, быстрая капитуляция руководителей ГКЧП объяснялась не столько их личной бездарностью, безволием и трусостью, сколько общей безответственностью, беспринципностью и себялюбием основной массы высокопоставленных советских чиновников и военных, озабоченных даже в те дни отнюдь не судьбами своей страны, а своими шкурными, карьеристскими интересами. В сложившейся 19-21 августа чрезвычайной ситуации они в подавляющем большинстве своем предпочли затаиться и выжидать исхода схватки в верхах, чтобы, когда расклад политических сил наверху прояснится, взять сторону тех, кто окажется в этой схватке победителем.

Сполна обнажились тогда же и невысокие нравственные устои двух главных героев схватки за власть в Кремле: Горбачева и Ельцина. Наглядной иллюстрацией их невоспитанности, политического бескультурья и неумения сохранять достоинство на глазах миллионов своих соотечественников стал в те дни телевизионный показ заседания Верховного Совета РСФСР, на котором Ельцин, только что одержавший победу над гэкачепистами и вызволивший Горбачева из форосского "заточения", откровенно глумился над своим политическим соперником, все еще числившимся президентом Советского Союза. С каким нескрываемым торжеством в глазах, с каким куражом подписывал он демонстративно в ходе того же памятного заседания указ о запрещении деятельности КПСС на территории России, с каким садистским выражением лица информировал он о своем решении стоявшего перед ним бывшего генерального секретаря этой партии. Но не лучше вел себя в этом унизительном положении и Горбачев. Хваленый Нобелевский лауреат стушевался, потерял дар речи и не нашел в себе ни ума, ни мужества, чтобы дать хотя бы какой-то словесный отпор своему обидчику. А ведь фактически зачитанный ему Ельциным указ о запрещении той партии, которую Горбачев возглавлял более пяти лет, был равнозначен звонкой пощечине, полученной им на глазах у всего советского народа. И что же? Горбачев проглотил эту пощечину безропотно, показав себя прилюдно жалким капитулянтом и трусом. Это было постыдное, отвратительное зрелище, после которого КПСС потеряла, как мне думается, последние остатки своего былого влияния в стране.

Не лучше показали себя в те августовские дни и наши хваленые чекисты. Днем раньше толпа сторонников Ельцина, Хасбулатова и других "демократических" лидеров хлынула в центр Москвы в район Старой площади, ворвалась в здание Центрального Комитета КПСС и разгромила его внутренние помещения. Где же, спрашивается, были в тот час верные стражи этого штаба советских коммунистов – работники комитета государственной безопасности? Как стало известно мне в те же дни от их жен, работавших в "Правде", сидели они, оказывается, в своих зданиях на Лубянке, как мыши, заперев изнутри двери этих зданий на прочные засовы.

А между тем все та же буйная толпа крикунов подвезла на площадь Дзержинского подъемный кран, опутала стальными тросами бронзовую фигуру "железного Феликса", стоявшую на пьедестале в центре площади, приподняла ее краном и свалила на землю под улюлюканье и гиканье всех собравшихся. Но поразительно было не столько самоуправство разбушевавшейся толпы, сколько молчание и бездействие нескольких тысяч вооруженных офицеров – сотрудников КГБ, молча взиравших из окон своих рабочих комнат на то глумление, которому подвергался на площади памятник Ф. Дзержинскому – тому человеку, портреты которого висели почти в каждой из тех рабочих комнат, откуда следили бравые чекисты за всем, что происходило на площади. Никто из них пальцем не шевельнул, чтобы воспрепятствовать святотатству. А ведь оружия у них имелось под рукой более чем достаточно. Так трусливо и недостойно вела себя прогнившая изнутри горбачевская власть. В те бурные августовские дни она изумила весь мир своей полной импотенцией и отсутствием малейшей способности к самозащите.

Запрет, наложенный Ельциным на деятельность КПСС в первые же дни после свершившегося в Москве переворота, поставил под вопрос существование газеты "Правда" как центрального органа КПСС. В редакции газеты это поняли сразу же и приняли на редколлегии срочное решение о превращении газеты из органа ЦК КПСС в "общественную" и "независимую" газету. Но сделано это было поздновато, и в течение нескольких дней, последовавших за переворотом, выход газеты в свет был приостановлен.

Как раз в те дни истекал срок моего очередного летнего отпуска, а на руках были три авиабилета на рейс Москва -Токио, заранее заказанные мною в "Аэрофлоте". Что было делать? Ведь корпункт "Правды" в Токио, включая помещения, имущество, не говоря уже о Ногути-сан – секретаре-переводчике корпункта, продолжал существовать. Большой удачей для меня стало то, что бухгалтерия "Правды" еще до августовского переворота успела перевести в японский банк очередную долларовую сумму с учетом расходов в третьем квартале.

В те дни обязанности главного редактора "Правды" в связи с длительной болезнью Фролова взял на себя его заместитель Г. Н. Селезнев. До той поры я никогда с ним не общался. Но тогда без его ведома я покинуть Москву, естественно, не мог: слишком сложна была обстановка. Итогом моей беседы с ним стало его согласие на мой безотлагательный отъезд в Токио...

Три дня спустя я вновь вместе с женой и сыном прибыл самолетом в японскую столицу, где нас встретил всегда приветливый и услужливый шофер токийского отделения ТАСС – Имаи-сан. И снова корпункт, и снова встреча с нашей приятной и заботливой Ногути-сан... Но только вести из Москвы привез я для нее нерадостные, и прежде всего весть о репрессиях, обрушенных на "Правду" новыми властями, а следовательно, и весть о вероятном закрытии в ближайшем времени токийского корпункта газеты как по причинам политического характера, так и по самой банальной бытовой причине – из-за отсутствия валютных средств на дальнейшее содержание корпункта и его работников.

Как пошли мои дела потом? Да как и прежде: в сентябре-ноябре, не думая об отдаленном будущем, я снова втянулся в освещение событий, связанных с общественной жизнью Японии и советско-японскими отношениями, благо редакции "Правды" в Москве удалось возобновить публикацию газеты с той лишь разницей, что она перестала быть органом ЦК КПСС.

Той осенью 1991 года как никогда остро я ощущал важность своей работы по анализу и достоверному освещению советско-японских отношений, так как после августовского переворота и захвата реальной власти над страной ельцинистами в развитии советско-японских отношений наметились тенденции, крайне опасные для национальных интересов нашей страны. Мои статьи в "Правде" по этому вопросу приобретали, как я считал тогда, особое значение уже потому, что и корреспонденты ТАСС и Московского телевидения, и собственные корреспонденты "Известий" и "Нового времени", быстро уловив настроения новых руководителей страны из числа воинствующих "демократов-реформаторов" и завзятых сторонников "нового мышления", стали быстро подстраиваться под настроения и вкусы этой публики. В информационных материалах телевидения и ТАСС, а также в статьях моих коллег-журналистов уже в сентябре появились осторожные высказывания в пользу "справедливого компромисса" в территориальном споре нашей страны с Японией – высказывания, отвечавшие прояпонским настроениям тогдашнего министра иностранных дел России А. Козырева и его заместителя Г. Кунадзе. Да и в Москве в стенах российского министерства иностранных дел сразу же после августовского переворота началась подозрительная возня с целью возобновления переговоров с Японией по "нерешенным вопросам" советско-японских отношений. Причем такие инициаторы этой возни как Г. Кунадзе в разговорах с японцами не скрывали своей готовности идти навстречу японским территориальным домогательствам.

Это был момент, когда политические позиции президента СССР М. Горбачева ослабевали день ото дня, а влияние Б. Ельцина с каждым днем усиливалось. Этот процесс сопровождался ослаблением союзного центрального аппарата и стремительным нарастанием сепаратистских тенденций в отдельных районах страны, приведших к тому, что уже в сентябре 1991 года три страны Прибалтики, Литва, Латвия и Эстония, вышли из состава Советского Союза. В процессе начавшегося распада СССР все большую самостоятельность стали обретать государственные учреждения РСФСР, и в том числе российское министерство иностранных дел. Все это придавало больший, чем прежде, вес прояпонским высказываниям Козырева, Кунадзе и иже с ними. И не случайно аморфной и шаткой стала осенью 1991 года и позиция руководящих работников советского посольства в Токио, ясно не представлявших себе, на кого им следовало ориентироваться в дальнейшем: на горбачевский МИД СССР или же на ельцинский МИД России.

Быстро прореагировал на новую ситуацию и МИД Японии. Переворот в Советском Союзе, происшедший в последней декаде августа 1991 года, убедил японских дипломатов, что новая ситуация в Москве обещает им гораздо большие возможности для реализации их территориальных притязаний к нашей стране. С этого момента японская сторона сочла за лучшее смотреть сквозь пальцы на те договоренности, которые были достигнуты на апрельском "саммите" глав правительств двух стран, и в частности на текст совместного заявления, подписанного Горбачевым и японским премьер-министром Кайфу. Руководители МИД Японии с этого момента вновь взяли курс на "безотлагательное решение" в свою пользу японо-советского территориального спора. Удачный предлог для возобновления переговоров по этому спору и склонения Москвы к отказу от Южных Курил японская дипломатия увидела в выходе из состава Советского Союза трех республик Прибалтики. По мнению японских политиков, этот выход знаменовал собой, якобы, отход советского руководства от принципа соблюдения нерушимости границ своей страны, сложившихся в итоге второй мировой войны134. В сентябре 1991 года в Японии начался, таким образом, новый тур кампании за "возвращение северных территорий", в ходе которой надежды на успех связывались прежде всего с перспективой дальнейшего ослабления и распада Советского Союза.

В немалой степени такие надежды подкреплялись и высказываниями ряда прибалтийских государственных деятелей. Так, в первые же дни после выхода Эстонии на межгосударственную арену в качестве самостоятельного государства председатель парламента Эстонии Арнольд Рюйтель дал в Таллине интервью агентству "Кёдо Цусин", в котором категорически высказался в поддержку притязаний Японии на Южные Курилы, присовокупив при этом назидательное заключение, что-де "историческая справедливость должна быть реализована"135. А вслед за выступлением Рюйтеля с таким же призывом к японцам обратился в своем интервью газете "Майнити" и лидер Литвы Витаутас Ландсбергис, посоветовавший им "следовать примеру стран Прибалтики и использовать их опыт борьбы против незаконной военной оккупации"136.

Но если бы только с подобными антисоветскими призывами обращались к Японии лишь озлобленные прибалты типа Ландсбергиса, воспитанного своими прогитлеровски настроенными родителями в духе вражды к России! Это бы было полбеды. Беда была в том, что в ту же враждебную нашей стране кампанию поддержки японских территориальных требований сразу же стали включаться в Москве и пришедшие к власти ельцинисты. Сенсацию и всплеск радостных откликов вызвало, в частности, у японцев заявление заместителя председателя Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР Г. Явлинского, который в письменном интервью агентству "Кёдо Цусин" утверждал, что все четыре южных острова Курильского архипелага должны быть отданы Японии и что граница между Россией и РСФСР должна, следовательно, пролечь между островом Уруп и четырьмя названными островами, то есть там, где она пролегала в свое время в соответствии с давно утратившим силу русско-японским Симодским трактатом 1855 года137.