Текст книги "Япония, японцы и японоведы"

Автор книги: Игорь Латышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 69 страниц)

Теперь, спустя сорок лет, я по-прежнему с благодарностью вспоминаю те добрые, похвальные письма из редакции и прежде всего от В. Маевского, которые изредка доходили до меня либо с оказией, либо диппочтой. Эти письма придавали мне уверенности в свои силы и побуждали писать смелее, более раскованно, не заботясь о том, что подумают обо мне редакторы в Москве.

Кстати сказать, через посольство по таким праздникам как 7 ноября, Новый год и 1 мая из редакции мне регулярно приходили поздравительные телеграммы за подписью главного редактора "Правды" Сатюкова. Нередко их оглашали на праздничных вечерах, что способствовало поддержанию моего престижа в глазах посла и руководителей "профкома", как тогда конспиративно именовалась партийная организация советских работников.

За время пребывания в Японии с 1957 по 1962 годы мне довелось, правда, получать из редакции не только радостные, но и печальные известия. В апреле 1958 года редакция сообщила мне о кончине моего отца-пенсионера Латышева Александра Павловича. При этом, учитывая отсутствие в то время прямой авиационной связи между Москвой и Токио и технические сложности в быстром перечислении валютных средств на покупку авиабилета для полета в Москву кружным путем через Западную Европу, руководство редакции в мягкой, тактичной форме предложило мне воздержаться от приезда на похороны. При этом телеграммой меня заверили в том, что все организационные и финансовые тяготы, связанные с этими похоронами, редакция возьмет на себя, что и было сделано: по моей просьбе прах отца был при содействии руководства редакции захоронен в колумбарии центрального крематория на территории Донского монастыря.

Но добрые вести из редакции преобладали. Где-то летом 1958 года я получил в посольстве пакет с одним из номеров малотиражной газеты "Правдист", на первой странице которого была опубликована моя фотография, а рядом с ней статья под заголовком "Наш корреспондент в Токио". Автор статьи В. Боровский лестно оценил мое добросовестное отношение к журналистской работе и дал высокую оценку присылавшимся мной в редакцию корреспонденциям.

Но, пожалуй самую неожиданную радость я испытал незадолго до окончания своей работы в Японии – в мае 1962 года, когда в Москве торжественно отмечался 50-летний юбилей газеты "Правда". Тогда через посольство я получил телеграмму от своего руководства с поздравлением в связи с награждением меня орденом Трудового Красного знамени. Столь высокой награды я, откровенно говоря, не ожидал: среди сорока собственных зарубежных корреспондентов "Правды" лишь один Б. Стрельников, работавший в США, получил высшую награду – орден Ленина и лишь трое журналистовмеждународников, включая В. Овчинникова, Г. Ратиани и меня, были удостоены ордена Трудового Красного знамени, считавшимся вторым по значимости гражданским орденом после ордена Ленина. Кстати сказать, получал я этот орден уже по приезде в Москву в июне 1962 года. Вручал тогда награды нашей большой группе правдистов в Георгиевском зале Кремля заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Органов.

В первые месяцы 1962 года в коротком разговоре по телефону я договорился с редакцией о сроках своего отъезда из Японии. В то время руководство газетой считало четыре года оптимальным сроком пребывания ее собственных корреспондентов на работе в зарубежных странах. Если корреспондент находился за рубежом более длительный срок, то, по мнению редакции, он утрачивал остроту восприятия окружавшей его зарубежной действительности. И это было действительно так.

К тому же меня тянули в Москву и мои замыслы, связанные с научной работой. За четыре с половиной года я приобрел в Японии большое число книг по интересовавшим меня темам, включая государственный строй и политическую жизнь современной Японии, и хотелось скорее отвлечься от беспрерывного слежения за текущими событиями и углубиться в изучение какой-то одной из проблем японской современности. Для этого надо было возвращаться в Москву. Мысли о возвращении в Москву возникали все чаще и потому, что к весне 1962 года из Японии уже уехали мои ближайшие друзья Виктор Денисов, Дмитрий Петров, Владимир Кривцов и другие. Наступила пора собираться на Родину и мне, хотя расставаться с Японией, где так содержательно и интересно складывалась моя жизнь и работа, было, естественно, немного грустновато.

Переезд в Москву состоялся в июне 1962 года. Дней за пять до моего отъезда в Токио прибыл мой сменщик – Всеволод Овчинников с женой Музой и дочерью Любой. Жили они до моего отъезда в гостинице, а в день отъезда перебрались в помещение корпункта.

Особых прощальных торжеств я не устраивал. На пристани в Иокогаме меня провожали лишь самые близкие друзья и сослуживцы. Были Овчинниковы, были Хомма-сан и Сато-сан, был Владимир Хлынов и тассовские корреспонденты, было несколько японцев, включая главного редактора газеты "Акахата" Токи.

Как и всегда в таких случаях, японцы придали моменту расставания трогательную окраску. С берега на палубу летели рулончики с бумажными лентами, мы их подхватывали и, по мере того как судно отходило от берега, эти ленты разматывались, трепеща на ветру, соединяя руки тех, кто их держал на берегу, с нашими руками. А потом эти ленточки стали обрываться одна за другой, фигуры людей на берегу стали удаляться, уменьшаться в размерах, а затем перестали быть различимыми...

Через два дня мы были в Находке, где погружался в товарный вагон наш багаж. Затем была ночь в поезде, следовавшем в Хабаровск, а из Хабаровска к вечеру того же дня самолет доставил нас в Москву...

В редакции "Правды" я узнал, что главный редактор Сатюков намерен назначить меня заведующим отделом стран Азии и Африки, что совершенно не соответствовало моим планам, хотя такое назначение и считалось по журналистским меркам большим повышением в должности и признанием некой значимости в журналистских кругах. Согласие с таким назначением означало бы отказ от дальнейшей японоведческой работы и мое превращение в журналиста-международника, пишущего по самым разным вопросам международных отношений в Азии. Мои же планы были связаны с продолжением работы по специальности, т.е. с продолжением работы в сфере изучения современной политической и общественной жизни Японии.

Мне не хотелось портить отношения с Сатюковым, который относился ко мне с неизменным доверием и уважением. Но иного выхода не было. Мой первый по возвращении в Москву разговор с ним в его кабинете окончился ничем. На мой отказ от его предложения продолжить работу в редакции он прореагировал удивленно и сухо: "Давайте отложим этот разговор на неделю. И подумайте, как следует: ведь вас ждет в "Правде" интересная и творческая работа, вы будете находиться в гуще политических событий. Что может быть интереснее для журналиста-международника?! Подумайте и не торопитесь с вашими планами перехода в Академию наук".

Но менять свои планы я не собирался. В последующие дни я побывал в Институте востоковедения, встретился с Б. Гафуровым и получил его согласие на возвращение на работу в Институт в качестве исполняющего обязанности старшего научного сотрудника отдела Японии (для назначения старшим научным сотрудником требовалось по академическим правилам предварительное присвоение мне Ученым советом звания старшего научного сотрудника). Такая договоренность означала, что я снова поступал под руководство М. И. Лукьяновой, которая по-прежнему продолжала возглавлять отдел Японии. Но меня это нисколько не озадачивало: после длительной работы в Японии мой вес как специалиста стал достаточно велик, чтобы игнорировать капризы этой женщины...

Больше всего меня тяготила предстоявшая вторая беседа с Сатюковым. Беседа эта состоялась в присутствии Н. Н. Иноземцева, впоследствии ставшего академиком и директором Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), а в тот момент ведавшего в качестве заместителя главного редактора "Правды" освещением в газете вопросов международной жизни. Свой отказ от продолжения работы в "Правде" я вновь мотивировал нежеланием расставаться со своей профессией японоведа и намерением использовать в своей научной работе обретенные в Японии знания политической и государственной жизни этой страны. И в этом меня поддержал Н. Н. Иноземцев, который был знаком с моей прежней научной работой. Беседа кончилась тем, что Сатюков пошел мне навстречу. "Ну что же,– сказал он суховато.– Пусть будет по-вашему. Вы, как я вижу, человек упрямый, а упрямство – это еще не упорство. Ну да ладно... Примем поэтому такое решение: вы переходите на работу в Институт востоковедения, но остаетесь в "Правде" в качестве внештатного корреспондента. Время от времени мы будем привлекать вас к написанию тех или иных материалов по Японии. Согласны?" Естественно, я с радостью согласился. А несколько дней спустя было принято решение редколлегии "Правды" о вынесении мне благодарности в связи с завершением работы в редакции и переходом на работу в Институт народов Азии (в то время Институт востоковедения АН СССР стал именоваться таким образом) Академии наук СССР и о зачислении меня на должность внештатного корреспондента газеты "Правда". Так вполне благополучно завершился один из самых ответственных, напряженных и интересных этапов моей японоведческой работы.

Часть III

ПЕРИОД ВОЗРАСТАНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО

ИНТЕРЕСА К ЯПОНИИ

(1962-1973)

Глава 1

В ГУЩЕ НАУЧНОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

ИНСТИТУТА НАРОДОВ АЗИИ АН СССР

Японоведы ИНА в начале 60-х годов

По возвращении в институт я не нашел больших перемен в его научной и общественной жизни. Институт располагался в том же здании в Армянском переулке. Только вывеска при входе была другая. Называлось теперь наше научное учреждение не Институтом востоковедения АН СССР, а Институтом народов Азии АН СССР. Прежним остался основной костяк ведущих творческих работников института, хотя общий штат сотрудников увеличился в три раза. Их численность только в Москве, не считая Ленинградского филиала, достигла к тому времени 600 человек. Институт стал самым большим по количеству работающих в нем людей гуманитарным академическим учреждением. Гафуров принял на работу за минувшие пять лет много молодых специалистов, только что окончивших высшие учебные заведения, а кроме того, привел за собой в стены института большую группу востоковедов из Средней Азии, оказав им помощь в получении прописки и жилплощади в Москве.

Не нашел я больших перемен и в научной жизни отдела Японии. По-прежнему, как и пять лет тому назад, его возглавляла М. И. Лукьянова. Отдел покинули, правда, несколько женщин, либо заведомо непригодных для научной работы, либо вступивших в конфликт с Лукьяновой. Покинули институт М. Ф. Кирпша, К. Ф. Перцева, А. Б. Козоровицкая, И. Я. Бурлингас. Ушел из института и А. И. Ваганов. Не было уже в отделе А. Л. Гальперина, скоропостижно скончавшегося в зале заседаний Международного конгресса востоковедов, проходившего в Москве в 1960 году.

Зато в отделе появилось несколько новых научных сотрудников. Это были в основном люди старшего возраста – выходцы из военных учреждений: С. Т. Мажоров, А. Т. Мельников, А. В. Комаров и бывший преподаватель МИВ М. Г. Фетисова. Звезд с неба они не хватали, но проявляли примерное трудолюбие и дисциплинированность. Весомой стала в отделе роль бывших аспирантов В. А. Власова и С. Б. Маркарьян, защитивших кандидатские диссертации и углубившихся в экономическую тематику. Власов занимался промышленным производством, а Маркарьян – сельским хозяйством. Новый сотрудник М. В. Сутягина изучала роль японских монополий в деловой жизни Японии, а пришедшей в отдел после работы в советском торгпредстве Японии И. А. Ильиной было поручено наблюдение за экономической экспансией Японии в Азии. Интенсивную и плодотворную работу по изучению процессов, происходивших в общественной жизни послевоенной Японии, продолжали П. П. Топеха, Г. И. Подпалова и В. А. Попов. Историю Японии с древнейших времен до наших дней в популярном изложении начал писать в то время многоопытный ветеран науки и журналистики Х. Т. Эйдус. Вопросами развития в довоенной Японии марксистской мысли занимался аспирант К. А. Гамазков. Свои изыскания в области японской культуры и филологии продолжали в отделе две энергичные женщины сравнительно молодого возраста: Л. Д. Гришелева и Н. И. Чегодарь. Переводами древних письменных памятников на русский язык и комментариями к ним занимался К. А. Попов.

Едва ли не все сотрудники отдела участвовали параллельно в подготовке коллективного труда – справочника "Современная Япония". К участию в написании справочника было привлечено также довольно много внештатных авторов – работников практических учреждений.

В целом, однако, в тематике работы отдела Японии ощущалось немало крупных пробелов. Никем не затрагивались в то время, в частности, проблемы внешней политики Японии и советско-японских отношений. Руководство отделом оправдывало это тем, что этими проблемами в те годы занимались такие академические учреждения как Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт Китая, а также подведомственный министерству внешней торговли Научно-исследовательский конъюнктурный институт (НИКИ). Да так оно и было: в каждом из упомянутых научных центров сложились к тому времени группы японоведов, главным образом экономистов и политологов, занимавшихся разработкой ряда проблем экономики и внешней политики Японии, а также изучением состояния советско-японских экономических отношений. В ИМЭМО такую группу экономистов в 60-х годах возглавлял Я. А. Певзнер. В НИКИ значительный вклад в изучение советско-японских экономических связей, а также торговой экспансии японских монополий стали вносить такие компетентные специалисты как П. Д. Долгоруков и С. К. Игнатущенко.

Однако творческое сотрудничество отдела Японии ИНА АН СССР с японоведами упомянутых выше и других научных центров практически отсутствовало. Объяснялось это не столько дефектами в организационной структуре академических учреждений, слабо связанных друг с другом на уровне отделов и секторов, сколько особенностями характера заведующей отделом Японии М. И. Лукьяновой, не умевшей установить дружественные контакты на личной основе с теми академическими учреждениями, где работало довольно большое число специалистов по Японии, включая экономистов, политологов и международников.

Тем не менее в работе японоведов Института востоковедения наблюдались некоторые положительные сдвиги. Быстрое развитие экономических, культурных, научных, общественных и прочих связей Советского Союза с Японией, в которых стали участвовать различные учреждения нашей страны, открыло японоведам института новые возможности для познания японской действительности. Так, в частности, некоторые японоведы стали выезжать в Японию либо в краткосрочные научные командировки, сроком на несколько недель, либо в качестве переводчиков и консультантов в составе различных делегаций советской общественности. В конце 50-х – начале 60-х годов кратковременные поездки в Японию совершили П. П. Топеха, В. А. Власов, С. Б. Маркарьян, Н. И. Чегодарь, Л. Д. Гришелева, Т. П. Григорьева и некоторые другие японоведы, главным образом из числа тех сотрудников института, которые занимались проблемами современности. Их поездки в Японию помогли им лучше ориентироваться в вопросах современной жизни японского общества и успешно преодолевать догматические взгляды на изучавшиеся ими проблемы.

Приступая к работе в институте, я видел свою главную задачу в написании монографии, посвященной вопросам внутренней политической жизни Японии. Именно эти вопросы интересовали меня более всего, и именно по этим вопросам было привезено мною в Москву из Японии наибольшее число книг, журналов и газетных вырезок. Такая монография должна была, по моим первоначальным расчетам, быть написана в течение двух – трех лет, с тем чтобы стать одновременно докторской диссертацией.

Будучи в Японии в качестве журналиста и переключаясь ежедневно с одной темы на другую по долгу своих корреспондентских обязанностей, я не имел времени для того, чтобы сосредоточиться на какой-либо одной теме. Поэтому там я ограничивался лишь сбором литературы по целому ряду вопросов, связанных с внутриполитической жизнью Японии, предполагая "переварить" все собранное по возвращении в Москву. С таким намерением я и согласовал программу своей работы в институте с заведующей отделом Японии М. И. Лукьяновой, под началом которой я вновь оказался на первых порах.

Но в отличие от периода пяти-шестилетней давности мои отношения с Лукьяновой складывались уже иначе. Теперь я вернулся в институт как специалист с длительным стажем пребывания в изучаемой стране (в которой сама Лукьянова никогда не бывала), как автор большого числа статей и заметок об этой стране, опубликованных в наиболее влиятельной газете страны – в печатном органе ЦК КПСС, как человек, пользовавшийся доверием и в редакции "Правды", и в международном отделе ЦК КПСС. Поэтому Лукьянова, хорошо ориентировавшаяся в том, "кто есть кто", сочла за лучшее не вступать ни в какие споры и конфликты со мной и соглашалась без возражений со всеми моими предложениями по поводу моей дальнейшей работы. Иначе говоря, я получил с тех пор карт-бланш в выборе как темы, так и сроков своей научной работы, и это меня вполне устраивало. Свою задачу я видел в скорейшем освоении материалов, привезенных мной из Японии. Что же касается темы, то она была мне ясна: все аспекты государственного устройства и политической жизни Японии нашего времени.

Соскучившись по академической научной работе, я после месячного отдыха в Крыму приступил к работе, и работа пошла быстро, ибо под рукой у меня были именно те материалы, которые требовались.

Сначала я предполагал, что моя монография будет охватывать как проблемы, касающиеся государственной структуры Японии, так и вопросы, связанные с практикой работы государственных учреждений и с политической жизнью японского общества. По моему первоначальному замыслу заголовок монографии должен был быть примерно таким: "Государственный строй и политическая жизнь Японии". Но на практике так не получилось. Только поначалу я вроде бы уложился по объему в намеченную мной схему рукописи. Это была глава "Роль религии в политической жизни Японии", которую я сразу же поместил в сборник статей, подготовленный сотрудниками японского отдела. Однако последующие главы из-за обилия материалов стали значительно превышать задуманный по началу объем, и в конечном счете план и структуру предполагаемой рукописи пришлось менять. В результате раздел рукописи, посвященный правящей либерально-демократической партии Японии, стал превращаться в самостоятельную монографию. В ходе написания этой монографии многие факты быстро устаревали и возникала необходимость в новых книгах, издававшихся на эту тему в Японии и США, и в более свежих журналах и газетах. К счастью, в то время мне довелось ежегодно ездить в Японию, что позволило мне пополнять свою библиотеку свежими публикациями. Помогали мне и сотрудники досье редакции "Правды", получавшие по подписке авиапочтой комплекты нескольких японских центральных газет и отдававшие их мне за отсутствием в редакции специалистов по Японии. Но погрузиться целиком в авторскую работу над названной монографией мне в те годы не удалось. Большой помехой моим благим намерениям стал целый ряд других дел, навалившихся на меня уже в первые месяцы после возвращения в стены института.

Партийная работа

Осенью 1962 года в институте как обычно состоялось проводившееся раз в год общее перевыборное партийное собрание. Для коллектива научных сотрудников института это было важное мероприятие хотя бы потому, что большинство из них были членами КПСС (парторганизация института насчитывала тогда около 400 человек).

Так уж повелось с довоенных времен, что в гуманитарных учреждениях Академии наук СССР преобладающее место в научных процессах и на высших ступенях академической иерархии стали занимать члены партии. Да иначе и быть не могло в условиях безраздельного политического господства одной партии – КПСС. На практике, как правило, при приеме на работу в гуманитарные академические учреждения, а также при назначении на должность коммунистам отдавалось скрытое предпочтение подчас даже тогда, когда они уступали в таланте и знаниях другим лицам. Стремление людей к вступлению в партию нельзя было сводить лишь к карьерным помыслам. Многие научные работники гуманитарных академических учреждений, воспитанные в большинстве своем в духе марксистской идеологии, стремились вступать в партию и потому, что считали политику КПСС вполне отвечавшей интересам нашей страны и ее населения. Я не могу согласиться с попытками некоторых нынешних комментаторов из числа завзятых "демократов" изображать дело так, будто членами КПСС и сотрудниками гуманитарных академических учреждений становились только беспринципные пролазы, скрывавшие под личиной сторонников марксизма-ленинизма лишь собственные своекорыстные помыслы.

Не отрицаю, что среди сотрудников Института истории, Института философии, Института мировой экономики и международных отношений, как и нашего Института народов Азии, были и такие двуличные люди. Именно эта публика в 1989 – 1992 годах сбросила маски приверженцев марксизма-ленинизма, превратились в откровенных перевертышей, ринувшихся огульно чернить прежнюю официальную идеологию и тем самым завоевывать себе место под солнцем в государственном аппарате, в выборных органах власти и в учреждениях Академии наук. Но их было не так уж много: поначалу марксистские взгляды продолжали еще довольно долго преобладать в умах значительной, если не большей части работников гуманитарных учреждений Академии наук СССР.

Будучи членом КПСС с пятнадцатилетним стажем, я не видел ничего предосудительного ни в преобладании коммунистов среди ведущих научных сотрудников института, ни в деятельности самой партийной организации, которая в ряде случаев играла роль противовеса администрации, возглавлявшейся директором института. Ведь зачастую не столько дирекции, сколько парткому института приходилось разбирать и гасить те конфликтные ситуации, которые возникали в тех или иных отделах института, а также в личных взаимоотношениях отдельных сотрудников. Дирекция вступала в действие обычно лишь в тех редких случаях, когда партийная организация оказывалась неспособной решить слишком острый или слишком сложный конфликтный вопрос. Чаще же всего партком был в нашем институте, как и в других академических учреждениях, той инстанцией, в которую обращались за помощью все те, кто считал себя пострадавшим от несправедливостей как руководителей отделов и секторов, так и всей дирекции. Поэтому выборам в партком придавалось значение.

На перевыборное партийное собрание я шел без особого интереса, ибо никаких суждений о деятельности дирекции и прежнего парткома у меня не было. Интересно было просто посмотреть на всех собравшихся в зале сотрудников института: встретить тех, кого не встречал за пять лет работы в "Правде", посмотреть на новичков, послушать, что говорили выступавшие о делах института, от которых я, естественно, оторвался за время пребывания в Японии.

Но собрание окончилось для меня сюрпризом с большими и неоднозначными последствиями. Дело в том, что при выдвижении кандидатур в члены нового партийного комитета института кто-то из присутствовавших в зале выдвинул и мою кандидатуру. Не берусь судить, было ли это сделано по согласованию с прежним партийным руководством, возглавлявшимся Г. Ф. Кимом, или самостийно. Но, оказавшись в списке кандидатов в члены парткома, я понял, что брать самоотвод мне не к лицу. Ведь я вернулся в институт в ореоле удачливого корреспондента центрального партийного органа КПСС с репутацией опытного специалиста-японоведа, давнего работника института, знающего специфику академической работы и не запятнавшего себя ранее какими-либо скандалами. Что я мог сказать собранию? "Не трогайте меня, я хочу уйти с головой в написание очередной монографии..." Никто бы из присутствующих такого эгоизма не одобрил: "Все мы пишем монографии". Поэтому возражать я не стал в надежде взять себе в парткоме какой-то ограниченный конкретный участок работы и выполнить свой долг перед партийной организацией, если она окажет мне такое доверие.

Но мои скромные помыслы не оправдались. Все обернулось на практике иначе. На первом заседании нового парткома, состоявшемся сразу же после выборов, А. И. Чичеров и некоторые другие молодые, энергичные и радикально настроенные члены вновь избранного партийного руководства, стремясь, по-видимому, избавиться от парткомовских завсегдатаев, многократно возглавлявших ранее парторганизацию института, попытались избрать меня секретарем парткома как человека свежего и непредвзятого. Но после моего решительного отказа секретарем парткома был избран мой давнишний друг со студенческих лет Вадим Солнцев, которого, кстати сказать, рекомендовал на этот пост и представитель районного комитета партии. Мне же пришлось все-таки согласиться взять на себя почетную обязанность его заместителя по идеологической работе. Моя предшествующая работа в "Правде" стала и в данном случае главным аргументом в пользу именно моего выдвижения на этот пост. Так неожиданно над моими давними планами погружения с головой в творческую научную работу нависла нерадостная перспектива превращения меня в партийного босса, что никак не отвечало моим помыслам о будущем. Такая перспектива стала еще более реальной спустя несколько месяцев, когда В. М. Солнцев надолго заболел и мне пришлось чуть ли не до истечения срока полномочий парткома исполнять его обязанности.

Но этим дело не кончилось: пока я замещал Солнцева, меня заприметило руководство Бауманского РК КПСС. Райкомовские работники не любили часто менять руководителей первичных партийных организаций, тем более таких крупных, какой была парторганизация Института народов Азии с числом членов свыше четырехсот человек. К тому же партийной организации нашего института принадлежала в Бауманском райкоме особая роль. Из ее рядов в распоряжение райкома направлялось наибольшее число квалифицированных лекторов-международников и пропагандистов, а в дни избирательных кампаний весьма большое число агитаторов. Поэтому интересы райкома требовали, чтобы секретарем парткома института был "надежный человек", за которого райкомовские работники могли бы ручаться перед вышестоящими инстанциями, а конкретнее говоря, перед Московским горкомом партии. А кто по мнению райкомовских руководителей мог быть надежнее, чем бывший, и притом отмеченный правительственными наградами, корреспондент газеты "Правда"? Вот почему, когда подошел срок перевыборов парткома, райкомовские руководители обратились не только ко мне, но и к директору института Б. Г. Гафурову с настойчивыми пожеланиями сделать меня руководителем партийной организации института. Возражать против этого у Гафурова не было оснований. За прошедший год наши отношения с ним не ухудшились. Хотя некоторые амбициозные молодые члены парткома, хорохорясь на глазах у общественности, пытались иногда затевать какие-то споры с дирекцией по каким-то не столь уж принципиальным и важным с моей точки зрения вопросам. Я, откровенно говоря, старался избегать разжигания подобных споров, хотя подчас в частных вопросах и соглашался с теми, кто занимался критикой дирекции. Желания обострять отношения с Гафуровым по пустякам у меня не было еще и потому, что я ясно представлял себе особенности восточного характера Гафурова человека, для которого административная власть была главной целью и смыслом его жизни. Гафуров мог многое делать и делал для поднятия престижа института во имя улучшения условий труда его сотрудников, но делал он все лишь тогда, когда его деятельность получала уважительный, одобрительный отклик у сотрудников института, о чьих настроениях он получал от доверенных лиц подробную информацию. Те же люди, которые относились к его деятельности критически и пытались ставить палки в колеса, вызывали у Гафурова затаенную неприязнь, они провоцировали его подчас на поступки, не отвечавшие интересам дела. Перевоспитывать Гафурова было бесполезно, и поэтому я видел свою задачу в том, чтобы избегать открытых столкновений между парткомом и дирекцией даже при наличии разных мнений. Я стоял за то, чтобы внешне проявлять максимум сдержанности в отношении директора, но в то же время без спешки и открытого нажима склонять его к приемлемым для парткома и коллектива решениям.

Убедившись в период между двумя перевыборными собраниями в моем уважительном отношении к нему, как и в моем нежелании идти на поводу у радикалов и конфликтовать с ним на партийных собраниях или на заседаниях дирекции, Гафуров проникся доверием ко мне, и когда подошло время обсуждать кандидатуру будущего секретаря парткома, он в настойчивой форме в беседе с глазу на глаз предложил мне остаться на этом посту и дать представителям райкома партии положительный ответ. Отказывать ему в таком вопросе я не стал и в результате в итоге очередного перевыборного собрания теперь уже формально был избран секретарем парткома Института народов Азии. Забегая вперед, скажу, что в последующие годы еще трижды мне пришлось переизбираться и продолжать партийную работу в этом же качестве.

Вспоминая то время, я вовсе не хочу сказать, что стал секретарем парткома института по принуждению, вопреки моей воле. Нет, так считать нельзя: просто в то время я ощущал раздвоение в настроениях. С одной стороны, меня тяготила мысль, что партийная работа замедляла работу над монографией и отвлекала мое внимание и энергию от научного творчества на текущие общественные дела института. Но, с другой стороны, мое избрание руководителем большой академической партийной организации давало мне и некоторый моральный комфорт, приятное ощущение своей возросшей значимости. С этого времени я почувствовал стремление многих сотрудников института, включая и самых уважаемых, наладить добрые отношения со мной. Двери кабинета Б. Г. Гафурова, у которых подолгу ждали приема рядовые сотрудники, стали открыты для меня в любое время, если на то была срочная надобность. Исчезла сразу же проблема перепечатки на машинке любых моих рукописей, т.к. я мог отдавать их печатать вне очереди и в машбюро, и секретарю отдела Японии, и техническому секретарю парткома. В буфете института сотрудники стали настойчиво пропускать меня вне очереди, хотя я постоянно продолжал становиться в хвост наряду со всеми входящими. Здороваться со мной в коридорах института стали почему-то даже не знакомые мне лица. Поскольку по сложившейся в партийной жизни практике на заседаниях парткома далеко не все вопросы ставились на голосование, то последнее слово оставалось обычно за мной. Это незаметно для меня самого порождало в моих суждениях и высказываниях раскованность и самоуверенность, хотя я и старался все время держаться со всеми на равных, с предельной скромностью и вежливостью, подавляя в себе искушение нагрубить кому-то даже тогда, когда он этого вполне заслуживал.