Текст книги "Япония, японцы и японоведы"

Автор книги: Игорь Латышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 69 страниц)

Еще одним каналом общения японоведов нашего отдела со своими японскими коллегами оставалось в те годы соглашение о научном обмене, заключенное между Отделением истории Президиума АН СССР и двумя научными организациями японских историков: "Рэкисигаку Кэнкюкай" и "Нихонси Кэнкюкай". Соглашение это было заключено еще в 1970 году, и тогда мне довелось даже присутствовать при церемонии его подписания, состоявшейся в дни проходившего в Москве Всемирного конгресса историков. Общий контроль над связями советских и японских историков, установленными этим соглашением, осуществляло вообще-то Отделение истории Президиума АН СССР, а конкретно этим вопросом ведал тогдашний академик-секретарь Сергей Леонидович Тихвинский.

Но без нас, японоведов, одним историкам-русистам при встречах с японцами вести дискуссии было бы трудно. Я не говорю о том, что при проведении подобных дискуссий требовались опытные специалисты-переводчики из числа японоведов, работавших в нашем институте. Но для плодотворного обсуждения с японцами тех или иных вопросов требовалось участие в таком обсуждении историков-японоведов, способных со знанием дела выслушивать японских докладчиков, чтобы, с одной стороны, разъяснить нашим историкам неизвестные им сведения о каких-либо событиях, а с другой – помочь и японцам лучше понять взгляды наших историков, связанные, например, с историей русско-японских отношений, тем более что именно российско-японские и советско-японские отношения становились чаще всего темой возникавших дискуссий. Вот почему конкретной подготовкой к подобным встречам историков Советского Союза и Японии занимались не только сотрудники Отделения истории АН СССР, но и работники отдела Японии Института востоковедения АН СССР.

Так получилось и в ноябре 1983 года, когда в Ленинграде состоялся очередной, шестой советско-японский симпозиум историков. Практически ответственность за его подготовку легла на меня и на группу японоведов-историков отдела Японии. Мне, в частности, пришла в голову идея перенесения места этой встречи историков двух стран из Москвы в Ленинград, так как это позволило японским гостям лучше и полнее ознакомиться с работой группы ленинградских японоведов, занимавшихся по издавна сложившейся практике проблемами древней и средневековой японской истории и культуры. Поскольку академик С. Л. Тихвинский был в те дни занят другими академическими делами, то вели заседания симпозиума глава японской делегации профессор университета Хитоцубаси Фудзивара Акира и я как представитель советской стороны.

В числе японских ученых прибыли тогда в Ленинград как специалисты по общим вопросам всемирной истории, так и специалисты-русисты, и в том числе видные знатоки истории русско-японских и советско-японских отношений профессора Токийского университета Вада Харуки и Накамура Ёсикадзу, а также профессор Хоккайдского университета Тогава Цугуо.

В нашу делегацию вошли как специалисты по русской и советской истории, так и историки-японоведы. В числе последних наряду с учеными старшего поколения Д. В. Петровым и В. Н. Гореглядом с сообщениями на симпозиуме выступили молодые японоведы: А. А. Толстогузов Г. Г. Свиридов, Н. Ф. Лещенко, А. Е. Жуков, И. А. Якобишвили. С интересным сообщением об экспедиции в Японию в 1792 году Адама Лаксмана выступил наш историк-русист Н. А. Преображенский.

Мой доклад на симпозиуме назывался "Дискуссионные вопросы послевоенной истории Японии в трудах советских японоведов". В этом докладе я попытался дать японским коллегам представление о том, какие вопросы японской послевоенной истории более всего интересовали моих соотечественников, какие дискуссии при этом развертывались и какие точки зрения высказывались по ключевым проблемам истории Японии.

В докладах японских историков, и в частности профессора Вада, большое внимание было уделено взглядам японцев на Россию. Вызвав живейший интерес присутствовавших, эта тема стала осью дискуссий, развернувшихся на симпозиуме. Интересно было слышать, например, из уст японских ученых, что в первой половине XIX века, когда Япония еще находилась под властью средневековых правителей – сёгунов, для многих представителей народившейся японской интеллигенции наиболее приемлемой моделью дальнейшего развития Японии стали те реформы, которые осуществил в России Петр Первый. Как отмечал профессор Вада, немалое число японских интеллигентов в период мэйдзийских реформ и в последующие годы с большим интересом знакомилась с русской художественной литературой XIX века и с публикациями российских революционных демократов второй половины XIX – начала XX веков. Этим кругам было свойственно стремление "учиться" у России. Но, с другой стороны, в те же годы наблюдались среди японской интеллигенции и откровенно русофобские настроения. Поэтому наряду с образом "учителя" Россия виделась японцам того времени и в образе "врага", с которым предстояла жесткая борьба. Любопытные и неоднозначные оценки отношения японцев к России были изложены также и в выступлениях профессора Тогава Цугуо.

Оценивая итоги дискуссий, развернувшихся на ленинградском симпозиуме, его участники высказали единое мнение о необходимости как минимум частичной публикации зачитанных на симпозиуме докладов. И это пожелание было нами выполнено. В 1986 году издательство "Наука" опубликовало под моей редакцией небольшую книгу под заголовком "Россия и Япония в исследованиях советских и японских ученых". Но доставка книги в Японию была связана с рядом технических трудностей. Я сомневаюсь, что она дошла до кого-либо из японских ученых – участников ленинградского симпозиума историков.

Следующая встреча советских и японских историков состоялась в 1985 году неподалеку от Токио, в городе Хатиодзи, на территории нового учебного комплекса университета Хосэй. В составе нашей делегации, возглавлявшейся академиком С. Л. Тихвинским, преобладали специалисты по новейшей истории нашей страны и стран Запада. Историков-японоведов за исключением меня было лишь двое: С. И. Вербицкий и В. И. Широков. При этом последний, выполняя обязанности переводчика, выступил на симпозиуме с сообщением по теме своей диссертации: "Становление японского империализма в начале XX столетия".

Основной темой дискуссии на симпозиуме стали вопросы, связанные с экономической политикой империалистических держав в первом десятилетии XX века. К сожалению, материалы наших дискуссий и отчеты о них не были в дальнейшем опубликованы на русском языке. Симпозиум завершился экскурсионной поездкой советских гостей к живописному горному озеру Асиноко, находящемуся в самом центре курортного района Хаконэ. С погодой, правда, не повезло – моросил дождь, а потому полюбоваться красотами озера и окружающих его горных хребтов не удалось. Зато в тот день, гуляя под зонтиками по дорожкам названного курорта, я выслушал много интересных рассказов академика Тихвинского о его пребывании в Японии в качестве главы советского представительства в середине 50-х годов, в период, когда отношения Советского Союза с этой страной еще не были нормализованы. В дальнейшем некоторые из рассказанных тогда академиком историй нашли отражение в изданной им спустя лет десять книге, озаглавленной "Россия и Япония". Правда, долгие годы работы Тихвинского в министерстве иностранных дел наложили свой отпечаток на все его воспоминания. В своих беседах с академическими коллегами он оставался неизменно вышколенным дипломатом, хорошо знавшим в своих высказываниях пределы дозволенного. Проявляя осторожность и умение избегать щекотливых политических тем, он умело отшучивался, если собеседник заводил разговор на неудобные темы. В этом отношении Леонид Сергеевич Тихвинский был тогда, и остался теперь очень похож на Олега Александровича Трояновского. Оба они являют собой образцовых дипломатов советской школы – людей прекрасно образованных, общительных, дальновидных и предельно расчетливых в своих словах и поступках.

Еще одна интересная поездка в Японию на совместную конференцию с японскими учеными состоялась у меня осенью 1983 года. Этой поездке предшествовали крутые перемены в моей личной жизни. Летом 1983 года состоялся мой формальный развод с первой женой Инессой Семеновной Латышевой, а спустя полтора месяца, в августе того же года, я вступил в брак с Надеждой Николаевной Максимовой, с которой у нас был уже общий полуторагодовалый сын. Наверное, для данной книги эти факты моей биографии не заслуживали бы упоминания, если бы в те времена подобные перемены в личной жизни многих людей не оказывали бы значительного влияния на их общественное положение и дальнейшую служебную деятельность, особенно если эти люди были членами КПСС. Еще до развода меня пригласили на беседу в Дзержинский райком партии, чьи работники "курировали" наш институт. Поводом для этой беседы послужило получение райкомом анонимного письма с какой-то кляузой на мою личную жизнь. Цель беседы состояла в том, чтобы выяснить, как обстоят мои семейные дела. Тогда мне удалось успокоить бдительных райкомовских работников и убедить их в том, что предстоявшие в скором времени перемены в моей семейной жизни не приведут к каким-либо скандальным последствиям. Затем, после того как состоялись мой развод и новый брак, мне стало ясно, что в течение ближайшего года, а может быть и более, райком партии будет отклонять любые запросы партийной организации института о выдаче мне характеристик на выезд за границу. Такова была общепринятая практика райкомовских инстанций в отношении всех членов партии, расторгавших по какой-либо причине свои прежние браки. Мне как бывшему секретарю парткома института это было яснее, чем кому-либо другому. Поэтому я преднамеренно воздержался, например, от заявки на участие в очередном Международном конгрессе востоковедов, проходившем в сентябре в Токио, зная, что руководство райкома КПСС все равно завернет мое дело назад. Согласно обычной райкомовской практике такой "карантин" на выезд за рубеж должен был продолжаться после развода по крайней мере год. И так бы, наверное, произошло и со мной, если бы не помог мне избавиться от такой участи "его величество случай".

Дело в том, что руководство находящегося в Японии Университета объединенных наций, функционирующего на средства ООН, задумало осенью 1983 года провести в Токио международную конференцию, посвященную сопоставительному анализу революционных преобразований эпохи Мэйдзи с китайской, русской и мексиканской революциями. Приглашение на участие в этой конференции нескольких советских ученых администрация названного университета направила в Президиум АН СССР, а там оно оказалось на столе вице-президента АН СССР Петра Николаевича Федосеева. Перспектива поездки в Японию Федосееву приглянулась, тем более что выступление с докладом о международном значении Октябрьской революции в России вполне отвечало профилю его основных трудов по марксистско-ленинской философии. Но в полученном вице-президентом АН СССР приглашении речь шла о трех докладах. Вторым докладчиком Федосеев решил тогда сделать свою жену, ранее не бывавшую в Японии. Не остановило его в этом намерении даже то обстоятельство, что занималась его супруга общими вопросами мировой литературы и не имела никакого отношения к истории Японии XIX века. Но при таком варианте третьему докладчику надлежало обязательно быть историком-японоведом, способным изложить взгляды советских ученых на Мэйдзи Исин – реставрацию Мэйдзи. Понимая это, Федосеев связался с дирекцией нашего института и попросил срочно сообщить ему, кто в институте мог бы составить ему компанию и выступить на конференции с оценками исторической значимости и социальной сущности реставрации Мэйдзи.

При обсуждении в институте этого поручения Федосеева выяснилось, что в 1968 году не кто иной, как я был основным докладчиком на конференции советских японоведов, посвященной столетней годовщине реставрации Мэйдзи, и что с тех пор иных комментаторов этого события среди наших сотрудников не появилось.

В результате дирекция института сообщила в Президиум АН СССР мою фамилию как возможного участника упомянутой выше конференции, но при этом в телефонном разговоре с помощниками Федосеева заместитель директора института Г. Ф. Ким поставил вице-президента в известность о тех трудностях, которые ждали меня в райкоме партии при утверждении моей выездной характеристики. И вот тогда прекрасно сработало так называемое "телефонное право". Будучи не только вице-президентом АН СССР, но и членом Центрального Комитета КПСС, Федосеев снял трубку и позвонил по кремлевскому телефону ("вертушке") первому секретарю Дзержинского райкома партии. Что сказал Федосеев райкомовскому начальнику – я не знаю, но после этого разговора и Президиум Академии наук, и райком партии известили дирекцию института о том, что с моим "карантином" покончено. В последующие дни райком срочно утвердил мою характеристику-рекомендацию, и вскоре вместе с Федосеевым, его супругой и работником Управления внешних сношений Президиума АН СССР, выполнявшим обязанности секретаря делегации (фамилию я забыл), я отправился в Японию, где к нам присоединился в качестве переводчика сотрудник отдела Японии нашего института Ю. М. Рю.

На конференции, посвященной революционным процессам в России, Японии, Китае и Мексике (таково было ее официальное название) присутствовали большое число известных японских историков и политологов, включая Нагаи Митио, Тояма Сигэки, Такэда Киёко, Кувабара Такэо, Сибахара Такудзи, Есида Мицукуни и других. Преобладали среди японских ученых историки консервативного толка, близкие по своему мировоззрению к сторонникам американской "теории модернизации". Не случайно, что с вводным докладом на том же форуме выступил один из апостолов этой теории профессор Принстонского университета Мариус Янсэн. Тем не менее выступления сторонников марксистской исторической школы прозвучали на конференции не менее уверенно, чем выступления антимарксистов. Так, академик Федосеев П. Н. в своем докладе изложил общие взгляды советских обществоведов на ключевую роль революций в развитии человеческого общества, отметив при этом революционный характер событий, связанных с Мэйдзи Исин. "По форме,– сказал Федосеев,– Мэйдзи Исин представляла собой реставрацию монархической системы, но по своей сущности она означала сдвиг от военной деспотии и феодализма в сторону буржуазных порядков".

В том же духе был выдержан и мой доклад. В нем реставрация Мэйдзи определялась как "незавершенная буржуазная революция" – термин, отражавший точку зрения большинства советских историков. В подтверждение этого определения я сослался не только на работы своих советских коллег, но и на труды ряда видных японских историков-марксистов, как и ученых, близких к марксистскому пониманию истории человечества. Выступила на том же форуме, кстати сказать, и супруга Федосеева, хотя тема ее сообщения, посвященного влиянию русской литературы на японскую, не соответствовала не только тематике конференции, но и профилю ее собственных научных занятий. Чувствовали это и японцы, но со свойственным им тактом не сказали об этом Федосееву ни единого слова.

Все выступления советских участников конференции, включая Федосеева П. Н., его супругу и меня, были включены в сборник статей "Мэйдзи Исин: реставрация и революция", изданный в 1985 году в Японии Университетом объединенных наций на английском языке61.

В течение нескольких дней после окончания конференции мы провели в поездке в Осака и Киото. Под словом "мы" я имею в виду Федосеева, его супругу, его помощника из Управления внешних сношений, переводчика Рю и себя. Как сразу же стало ясно, уважаемый вице-президент АН СССР, возраст которого приближался к 80 годам, находился под сильным влиянием своей молодой жены, бесцеремонно стремившейся подчинить программу нашей поездки своим личным запросам. При таких обстоятельствах я предпочитал, пользуясь своей репутацией старожила, знакомого с языком японцев и порядками их страны, отделить себя от общей компании и проводить свое свободное время по собственному усмотрению. Тем не менее иногда в ходе нашей поездки возникали недоразумения. Так, пробыв два дня в Киото, мы к концу второго дня должны были переехать в Осаку и остановиться на ночь в консульстве СССР, которое в то время возглавлял мой давний друг Виктор Васильевич Денисов. Я переговорил с ним по телефону из Киото, и мы договорились, что в Осаке работник консульства будет ждать нас в машине в определенном месте вокзальной площади, чтобы затем отвезти в расположенный километров за пятнадцать от центра район Тоёнака – местонахождение нашего консульства. Об этом я информировал Федосеева, и мы договорились, что в час отъезда встретимся в холле нашей гостиницы и отправимся к поезду, который должен будет доставить нас в Осака.

Когда же я в назначенный час спустился с багажом из номера в холл, то ни Федосеева, ни его супруги, ни переводчика Рю там не оказалось, а ожидавший меня работник Управления внешних сношений сообщил мне, что его шеф без нас "отправился с женой и Рю на вокзал и будет ждать нас там, прогуливаясь по платформе". "Простите,– спросил я тогда в недоумении,– а на какой вокзал он поехал – ведь в Киото имеется четыре вокзала, откуда поезда отправляются на Осаку?!" В ответ я услышал, что Петр Николаевич об этом ничего не говорил, так как, очевидно, предполагал, что в Киото вокзал имеется только один. Впервые за много лет я не сдержался, и из уст моих вырвалось что-то нецензурное. На каком из четырех вокзалов, находящихся в разных концах города, могли мы искать нашего академика? Подхватив такси, мы побывали на двух из ближайших вокзалов, включая тот, где мы по договоренности с консульством должны были сесть на поезд. Но тщетно! Искать иголку в стоге сена было бы, наверное, проще.

Кончилось все тем, что мы без Федосеевых и Рю сели на поезд, шедший в нужном направлении, прибыли в Осака, встретились в условленном месте с консульским работником и без задержек прибыли в консульство. Как выяснилось потом, вице-президент Академии наук СССР и его свита после долгих блужданий прибыли в совсем другой район Осаки и лишь благодаря Рю кое-как добрались на такси до консульства. "Как же вы так нас потеряли?" – спросил меня при встречи Федосеев с таким видом, будто мне было положено разыскивать его по всем киотоским вокзалам.

Эпизод этот лишний раз подтвердил правоту того впечатления, какое сложилось у меня в итоге встреч и общения с рядом представителей нашей академической элиты. Суть этого впечатления сводилась к тому, что у многих наших ученых, получавших в итоге долгой подковерной возни громкие титулы членов-корреспондентов и академиков, в дальнейшем в умах появлялось некое ощущение своей особой значимости и элитарности, а вместе с ним высокомерное отношение к своим прежним сослуживцам и коллегам. Результатом же таких смещений в сознании становились их невнимание, равнодушие и пренебрежение к тем, кто не обрел в отличие от них высших академических званий. Но на пользу науке это высокомерие не шло. Варясь в собственном соку, получая всевозможные материальные привилегии, наша академическая элита с годами чем дальше, тем больше утрачивала связь с основной массой научных работников. Возглавляя управленческий аппарат Президиума АН СССР, академические институты, редакции научных журналов и всевозможные околонаучные учреждения, наши академики, за немногим исключением, постепенно переключались с исследовательской, творческой работы на административную и представительскую деятельность, что приводило многих из них к деградации как ученых. Мысли о науке оттеснялись в их помыслах устремлениями карьерного характера. Не потому ли в 90-х годах, когда из-за падения реальных доходов основной массы научных работников до нищенского уровня начался необратимый распад отечественной науки, наша академическая элита, сохранившая доступ к потайным государственным кормушкам, продолжала и продолжает по сей день отмалчиваться и смотреть на все происходящее сквозь розовые очки, с которыми они не желают расставаться.

В когорте здравствующих российских академиков нет уже сегодня Петра Николаевича Федосеева. Но такие же как он именитые академические сановники продолжают и по сей день руководить российской наукой, проявляя невнимание ко всему тому, что не касается их личных дел, и барское равнодушие к окружающим их людям.

Мое участие в Токийской конференции Университета объединенных наций предопределило вскоре еще одну мою поездку за рубеж – на сей раз в столицу Мексики город Мехико, где весной 1985 года состоялся второй тур той же конференции. На сей раз, участники дискуссии главное внимание уделили сравнительному анализу реставрации Мэйдзи с мексиканской революцией 1910-1917 годов. На этом форуме присутствовали лишь два советских историка: научный сотрудник Института Латинской Америки А. Мерин и я. С японской стороны активное участие в конференции приняли проректор Университета ООН Мусякодзи Кинхидэ, бывший министр просвещения профессор Нагаи Митио и несколько других видных японских ученых-историков.

Возникали в те годы у меня научные контакты не только с японскими учеными, но и с американскими. В декабре 1979 года состоялась моя вторая поездка в США, где в калифорнийском курортном городке Санта-Барбара был проведен советско-американский симпозиум по проблемам международных отношений в АТР и Юго-Восточной Азии. Американскую группу специалистов возглавил на этом симпозиуме один из ведущих японоведов США – профессор Роберт Скалапино, научные интересы которого не ограничивались только Японией и охватывали весь Азиатско-Тихоокеанский регион, включая и КНР, и Советский Союз. Наряду с ним в симпозиуме приняли участие несколько видных американских знатоков Китая, Кореи и стран Юго-Восточной Азии.

Нашу делегацию возглавлял директор Института востоковедения АН СССР Е. М. Примаков. В составе делегации были заместитель директора института Г. Ф. Ким, китаеведы Г. Д. Сухарчук и А. Г. Яковлев, индолог Э. Н. Комаров, американист Г. Трофименко, специалист по международным военным проблемам А. Г. Арбатов – сын академика Г. Г. Арбатова, а также сын Примакова Александр, аспирант, скромный вдумчивый молодой человек, находившийся в США в длительной научной командировке и проявивший глубокое знание вопросов американской внешней политики. Мое участие предполагало выступление по вопросам внешней политики Японии.

Три дня работы симпозиума не показались нам, его участникам, утомительными, т.к. значительная часть дневного времени по взаимной договоренности с американцами проводилась нами и ими не в научных дискуссиях, а на берегу Тихого океана у прекрасного бассейна с подогретой морской водой, где можно было загорать, плавать и беседовать с нашими американскими коллегами в самой непринужденной обстановке.

По окончании симпозиума наша делегация побывала в Сан-Франциско (мы с Кимом и Яковлевым прибыли туда из Санта-Барбары на машине, а другие члены нашей делегации – на самолете), а потом мы провели два-три дня в Вашингтоне. Там мы побывали в Пентагоне, где нас принял в своем кабинете один из адмиралов, командовавших военно-морскими силами США на Тихом океане. Отвечая на мой вопрос, как он относится к перспективе превращения Японии в ядерную державу, адмирал откровенно ответил, что это было бы на его взгляд "большим несчастьем для Соединенных Штатов".

Что касается общего впечатления о Пентагоне, то меня поразило отсутствие военного духа, порядка и чинности в его внутренних помещениях. Просторные залы первого этажа, куда мы попали после проверки у входа наших документов, были загромождены какими-то киосками и лавками, в которых продавалась всякая всячина: сигареты, канцелярские товары, предметы быта, одежда и т.п. На стенах коридора второго этажа, где находились кабинеты разных начальников, висели какие-то дешевые картины, гравюры и репродукции. По коридору сновали взад и вперед подсобные рабочие в цветных комбинезонах, преимущественно негры. Они таскали какие-то папки с бумагами, ящики с кока-колой и лотки с бутербродами. На письменном столе адмирала, ведшего с нами беседу, по заведенному в США обычаю стояла большая цветная фотография его семьи: жены, детей и его самого.

В госдепартаменте нас принял тогдашний помощник государственного секретаря Ричард Холбрук – специалист по проблемам международных отношений в Азии и АТР. Беседу с ним вел в основном глава нашей делегации Примаков, причем беседа проходила в довольно дружественной атмосфере, казалось бы не предвещавшей никаких осложнений в советско-американских отношениях. А ведь это были последние дни 1979 года, т.е. почти канун того рокового дня, когда советские вооруженные силы вступили на территорию Афганистана. Но об этом событии мы узнали уже по прибытии в Москву – на аэродроме Шереметьево.

Поездка в США лишний раз подтвердила внимательное отношение американских востоковедов, и в том числе японоведов, к тем исследованиям, которые велись нашими специалистами, и к нашим мнениям о ближайших перспективах развития событий в Японии, Китае, странах Корейского полуострова, да и во всем Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Подтверждением тому стали в последующие годы неоднократные приезды в Советский Союз делегаций американских политологов, экономистов и историков с целью совместного обсуждения наиболее острых проблем международных отношений в АТР, а также в Юго-Восточной и Восточной Азии.

Одно из таких обсуждений состоялось в 1980 году в Алма-Ате. Участие в нем приняли такие видные американские японоведы как Роберт Скалпино и Дональд Хэллман. Обсуждались там все те же вопросы внешней политики обеих стран, связанные с "холодной войной" и текущими событиями в Афганистане, АТР и других районах Азии. Долгие беседы вел я тогда с Дональдом Хэллманом, с которым мы были знакомы с тех пор, как я останавливался в Сиэтле в качестве гостя университета Дж. Вашингтона. Среди американских японоведов Хэллман слыл, и он это признавал сам не без удовольствия, недругом Японии, твердо убежденным в том, что американо-японская дружба – дело временное и рано или поздно Япония вступит на путь такой гонки вооружений, которую США не смогут контролировать и ограничивать.

Другой раз советско-американская встреча востоковедов состоялась в Ташкенте. С американской стороны в числе политологов-востоковедов в ней участвовали знакомые мне японоведы – профессора Эзра Вогель и Джон Стэфан. Это были, кстати сказать, годы очередного всплеска "холодной войны", связанного с пребыванием вооруженных сил Советского Союза в Афганистане. Тем не менее в докладах участников как алма-атинского, так и ташкентского форумов не содержалось слишком резких выпадов как по адресу США, так и по адресу Советского Союза. На форумах сохранялась атмосфера взаимного уважения и стремления избегать оскорбительных отзывов о руководителях обеих стран и их политике.

Главная роль в организации всех упомянутых выше советско-американских симпозиумов принадлежала тогда, несомненно, директору Института востоковедения Е. М. Примакову.

Наблюдая его "в деле", я постоянно отмечал его замечательную способность к дружественному общению с окружающими его людьми. Особое умение проявлял он в общении с нашими высокопоставленными партийными боссами. Таким же умением обладают, как я увидел в одной из передач токийского телевидения, ловцы и укротители африканских крокодилов. Не обращая внимания на свирепость этих животных и их зубастые пасти, эти умельцы-укротители каким-то неуловимым движением опрокидывали чудовищ на спину и начинали затем гладить и щекотать их мягкие животы, после чего чудовища становились сговорчивыми и ласковыми. Именно такой сговорчивости и готовности к общению умел Примаков добиваться как от кремлевских вельмож в Москве, так и от партийных боссов республиканского масштаба, будь то Рашидов в Узбекистане, Кунаев в Казахстане, Шеварднадзе в Грузии или Алиев в Азербайджане. Неформальные, доверительные отношения Примакова с этими республиканскими царьками позволяли ему, в частности, получать их согласие на проведение в их республиках разных симпозиумов Института востоковедения с зарубежными гостями. Тем самым Примаков убивал двух зайцев: во-первых, при проведении любого из симпозиумов на территориях республик значительно сокращались расходы института и Академии наук на обслуживание иностранных гостей (их брали на себя республики), а во-вторых, и гости получали всякий раз массу новых впечатлений не только о повседневном экзотическом быте населения этих республик, но и о политических порядках, царивших в этих республиках, о степени их самостоятельности по отношению к Москве, о силе сепаратистских, националистических настроений их руководства.

Столь же умело располагал к себе Примаков и американских коллег. Это умение я наблюдал и в Санта-Барбаре, и в Алма-Ате, и в Ташкенте. В общении с ними он подчеркнуто избегал формализма. С первых же минут знакомства он сразу же переходил на шутливый, приятельский тон ведения разговоров, сопровождая то и дело свою речь либо неожиданными, но удачно сказанными остротами, либо полуприличными анекдотами, либо какими-то вроде бы доверительными откровениями. При этом он не упускал случая внушить своим зарубежным собеседникам впечатление о своем большом влиянии в тех высоких московских сферах, где формируется советская внешняя политика.

В перерывах между заседаниями во время экскурсионных поездок по окрестностям Санта-Барбары Примаков сохранял подчеркнуто простецкий, приятельский тон и с нами – членами советской делегации, обнаруживая в разговорах, способность смотреть на все происходящее в мире и вокруг нас с юмором и скептицизмом. А что касается скабрезных анекдотов, то он был всегда готов охотно выслушивать тех, кто их рассказывал, и не менее охотно рассказывал их сам.

– В отдельном купе вагона едут грузин и незнакомая ему молодая девушка,– наклонился он к моему уху в автобусе во время поездки в Санта-Барбаре.– Едут молча минут пятнадцать-двадцать. Грузин, наконец, не выдерживает и спрашивает девушку: "Ты чего молчишь?" Девушка, краснея, сердито отвечает: "Хочу и молчу!" Грузин тогда загорается и восклицает с укором: "Вот видишь, как странно ты ведешь себя: хочешь, а молчишь!!!"

В особом ударе бывал Примаков во время застолий с нашими американскими коллегами. Превращаясь сразу же в тамаду, он вел себя раскованно и таким образом умело склонял к такой же раскованности всех, кто находился за столом. Такая манера поведения побуждала всех участников застолья забывать о своих политических разногласиях и превращаться в одну общую приятельскую компанию.