Текст книги "Япония, японцы и японоведы"

Автор книги: Игорь Латышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 69 страниц)

Но в этом не знакомым мне неуютном доме я встретил сразу же много старых друзей, приятелей и знакомых. Контингент научных сотрудников института мало изменился за прошедшие пять лет, только многие казались при первых встречах слегка постаревшими. Моими давними друзьями были в то время едва ли не все члены дирекции, состав которой с приходом в институт Примакова заметно обновился. Вопросами изучения стран Восточной Азии и Тихого океана стал ведать мой приятель – Георгий Федорович Ким, избранный двумя годами ранее членом-корреспондентом АН СССР. Как человек, склонный к административным делам и издавна хорошо знакомый со всеми сотрудниками института, он занимался с согласия Примакова и решением текущих кадровых вопросов. Другой заместитель директора, индолог Глерий Кузьмич Широков, курировавший работу экономистов, был также давно мне знаком. А что касается заместителя директора по проблемам восточной лингвистики и филологии Вадима Михайловича Солнцева, то он был моим ближайшим другом еще со студенческих и аспирантских лет.

Столь же хорошо знакомы мне были и руководители парткома и месткома института. Секретарь парткома Евгений Александрович Лебедев был моим приятелем еще во время моей секретарской работы в парткоме (Лебедев отвечал там за лекторскую работу наших сотрудников по линии общества "Знание"). К тому же в ту пору мы с ним и Г. Ф. Кимом в периоды отпусков выезжали вместе в подмосковные дома отдыха.

Едва ли не на второй день после моего появления в институте Примаков и Ким предложили мне втроем пообедать в ресторане "Берлин" (нынешний "Савой"), находившемся неподалеку от института. Но громкие академические титулы моих друзей не произвели должного впечатления на швейцаров этого ресторана. По причине "спецобслуживания" каких-то иностранных гостей нас в ресторан не пустили, и тогда Примаков вызвал машину со своим личным шофером, и мы направились в спецстоловую для академиков и членов-корреспондентов, находившуюся на Ленинском проспекте. Там и пообедали плотно, вкусно и без излишеств. Оба моих новых начальника тем самым как бы отблагодарили меня за то внимание, которое я им оказывал в дни их пребывания в Токио.

Благополучно для меня, и притом буквально в течение недели, был решен вопрос о моем рабочем помещении в институте. Мои друзья из дирекции предоставили мне в качестве кабинета просторную комнату на втором этаже. Далее хозяйственная администрация передала мне большой письменный стол, стоявший когда-то в кабинете у Гафурова, несколько новых книжных шкафов, шесть удобных легких кресел и, естественно, телефонный аппарат с индивидуальным номером. После того как я без промедления заполнил шкафы кабинета привезенными из Японии книгами и папками с газетными вырезками, мой кабинет обрел вполне приличный деловой вид, позволявший принимать в нем не только своих коллег, но и иностранных гостей. Правда, коридор второго этажа, ведший к кабинету, остался в неухоженном состоянии с облупленными стенами, щелями в полах и горами окурков в грязных пепельницах на столах, задвинутых в ниши коридора.

Что же касается двух прежних помещений, закрепленных за отделом Японии ранее, то они, как и прежде, продолжали находиться на первом этаже. В маленькой комнате находились столы и шкафы ученого секретаря отдела И. Ильиной и секретаря-машинистки И. Брицковой, а в большой комнате стояли личные столы и тумбочки отдельных сотрудников. В этой же комнате проводились и общие заседания отдела.

Первое, с чем я столкнулся, оказавшись вновь заведующим отделом Японии, были вопросы, связанные с общим направлением работы отдела и темами исследований каждого из его сотрудников. После смерти Виктора Алексеевича Власова исполнение обязанностей заведующего отделом было по приказу дирекции возложено на руководителя сектора экономики Вадима Алексеевича Попова, который не питал особого вкуса к административным делам, а к тому же ясно представлял себе временный характер возложенных на него обязанностей. По этой причине в течение длительного времени повседневное, целеустремленное руководство отделом фактически отсутствовало. И, как обычно бывает в таких случаях, в действие вступил один из основных законов механики, вполне относящийся и к общественным явлениям. Суть же его в том, что любой, даже самый совершенный механизм, оставленный вне контроля на длительное время, начинает постепенно работать на развал и саморазрушение.

Так получилось и в отделе Японии. Двадцать пять человек сотрудников отдела, оставленных без контроля над темами своих исследований и сроками их исполнения, потеряли перспективу и стали постепенно заниматься лишь интересовавшими их вопросами, не очень-то заботясь при этом о сроках завершения своих плановых работ.

Первые недели и месяцы мое внимание было направлено поэтому на индивидуальные беседы с каждым из сотрудников отдела с целью уточнения их научных интересов, четкого определения перспективных планов и сроков завершения их работ. Эти беседы не всегда проходили гладко и при взаимном согласии. Кое-кому из числа молодых научных работников не хотелось переключаться на острые, актуальные темы, нацеленные на разработку тех вопросов, которые прежде всего интересовали нашу научную и политическую общественность. Поэтому приходилось иногда переходить в беседах на жесткий тон и разъяснять тем, кто не хотел отрываться от приглянувшейся им "удобной" тематики, необходимость учета установок дирекции и пожеланий руководства отделом. Естественно, что упомянутый жесткий тон никогда не допускался мной в отношении ученых старшего поколения. С их личными научными интересами я, конечно, считался. Но, кстати сказать, такие многоопытные научные работники как П. П. Топеха, Г. И. Подпалова, Б. Г. Сапожников, К. А. Попов, нередко упреждая мои пожелания, сами корректировали тематику своих исследований, с тем чтобы она укладывалась в общие направления научной работы отдела.

Приходилось мне, естественно, вникать и в научную работу экономистов-японоведов, хотя непосредственно ведал их работой В. А. Попов, продолжавший исполнять обязанности заведующего сектором экономики. И мне, и В. А. Попову вскоре стало ясно, что наша группа экономистов-японоведов в ряде отношений уступала более крупному коллективу японоведов Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), возглавлявшемуся таким авторитетным ученым как Яков Александрович Певзнер. Соревноваться с этим коллективом в разработке тех общих теоретических проблем японской экономики, которыми занимался этот коллектив, нам было не под силу. Не могли мы соревноваться и с японоведами Научно-исследовательского конъюнктурного института, связанными с министерством внешней торговли, получавшими оттуда текущую служебную информацию и досконально знавшими практические вопросы советско-японских торговых отношений.

Нам надо было поэтому четче определить профиль своих исследований, найти собственную нишу, сделав упор на освещении менее известных нашей общественности сторон экономической жизни Японии. И многое в этом направлении было уже сделано в отделе ранее. Не уступали, например, наши экономисты японоведам ИМЭМО в разработке проблем японского сельского хозяйства, в изучении состояния некоторых ведущих отраслей японской промышленности, в освещении экономических связей Японии со странами Азии и Тихого океана. Ко времени моего возвращения в институт на стадии завершения находился ряд интересных обстоятельных исследований экономистов отдела. Так, С. Б. Маркарьян завершила работу над монографией "Проблемы агропромышленной интеграции в Японии" (1982), Е. А. Старовойтов готовил к изданию свою рукопись "Управление крупными металлургическими компаниями Японии" (1986), близилась к окончанию исследование Ю. М. Черевко "Экономическая экспансия японских монополий в страны Юго-Восточной Азии" (1986).

Но в то же время в работе экономистов отдела еще не найдено было такое направление исследований, которое отличало бы наш институт от других научных центров. Таким направлением должно было стать, по моим предположениям, изучение научно-технического прогресса Японии в сфере промышленного производства, сельского хозяйства, торговли, сервиса, управленческого дела и т.д. Такие исследования давали бы ответы на многочисленные вопросы, интересовавшие в те годы нашу общественность. Их цель должна была состоять в выяснении того, в каких сферах производства, науки и техники заняла Япония лидирующую роль, что способствовало ее успехам, какие меры были приняты для выдвижения Японии на роль одного из локомотивов мирового научно-технического прогресса. Отсюда возникла необходимость привлечения к работе в отделе не только специалистов-экономистов, но и специалистов с инженерно-техническим образованием, способных со знанием дела разбираться в достижениях современной науки и техники, а также в практических вопросах организации производства. В поисках такого специалиста я вышел на Юрия Дмитриевича Денисова – выпускника Московского авиационного института, защитившего незадолго до того диссертацию на звание кандидата технических наук, но при этом давно проявлявшего интерес к Японии и даже изучившего факультативно японский язык. С ведома дирекции института мне удалось уговорить Денисова перейти из МАИ, где он работал, в японский отдел института, хотя по своим анкетным данным он не соответствовал требованиям кадровиков, предъявлявшимся к лицам, намеревавшимся стать востоковедами. И я не ошибся в расчетах: Ю. Д. Денисов вскоре стал одним из ведущих сотрудников сектора экономики отдела Японии.

С приходом Денисова в отдел стала возможной в последующие годы организация при отделе постоянного семинара инженеров, работников технических научно-исследовательских центров, служащих министерств и других практических учреждений, стремившихся изучать научно-технические проблемы Японии в области электроники, робототехники, автомобилестроения, судостроения и т.д. И такой семинар был создан. Собираясь в стенах института под руководством Денисова, участники семинара выступали поочередно с сообщениями о тех или иных японских новшествах. Иногда же в качестве докладчиков привлекались по возвращении из командировок в Японию видные специалисты в области науки и техники. В их выступлениях давалась информация о том, что довелось им видеть на японских предприятиях и в научных центрах.

В начале 1985 года в отделе Японии при активном участии слушателей и докладчиков упомянутого выше семинара состоялась расширенная конференция, посвященная проблемам научно-технического прогресса Японии, докладчиками на которой выступили более двадцати специалистов, включая и японоведов, и просто знатоков достижений японцев в тех или иных отраслях науки и техники. Выступления участников этой конференции были в дальнейшем превращены в статьи сборника "Япония: проблемы научно-технического прогресса", изданного в 1986 году. К изданию этого сборника особый интерес проявил сам директор института Е. М. Примаков, который, узнав о том, что названный сборник готовится в отделе Японии, изъявил вдруг желание стать его ответственным редактором. Возражений это, естественно, ни у кого не вызвало, ибо подключение Примакова к участию в редактировании сборника обеспечило быстрые темпы его прохождения через издательство Академии наук и безотлагательный выход его в свет.

Весомый вклад в изучение экономики Японии, а также ее достижений в науке и технике внесли в первой половине 80-х годов и другие сотрудники отдела. В те годы В. А. Попов положил на стол свой долголетний труд "Формирование социально-экономической структуры японской деревни" (1987), И. П. Лебедева написала монографию "Структурные изменения в японской промышленности" (1986), а Ю. Д. Денисов закончил работу над книгой "Основные направления научно-технического прогресса в современной Японии" (1987). Две книги издал тогда М. И. Крупянко: "Советско-японские экономические отношения" (1982) и "Япония – КНР: механизм экономического сотрудничества" (1986).

Пополнился с моим приходом в институт и состав экономистов отдела: наряду с Ю. Д. Денисовым по моим заявкам в сектор экономики отдела были зачислены А. И. Кравцевич, а несколько позже по окончании аспирантуры – С. В. Брагинский.

Что касается сектора истории и современных проблем, за работу которого я отвечал как заведующий и отделом и сектором, то мои намерения заключались в том, чтобы объединить работу большинства сотрудников сектора, историков и политологов, для подготовки к изданию двух капитальных коллективных работ. Первой из этих работ должна была стать "История Японии в документах", листаж которой превышал 50 авторских листов. Как подсказывало состояние японоведческих исследований в Москве и в Ленинграде (имеется в виду Ленинградское отделение ИВАН), документальная база для публикации такого сборника важнейших документов японской истории была уже достаточно готова. Большая работа была проведена в предшествовавшие годы ленинградскими японоведами, осуществившими переводы с японского на русский язык ряда письменных документов как раннего и развитого, так и позднего Средневековья. Перевести же другие документы, относящиеся к XIX-XX векам, не составляло практически большого труда, тем более что часть из этих документов уже была с той или иной полнотой опубликована в наших изданиях на русском языке. Написаны были по каждому из основных периодов истории Японии и комментарии наиболее компетентных специалистов: К. А. Попова, В. Г. Горегляда, Г. И. Подпаловой и П. П. Топехи. В упомянутых комментариях давались характеристики соответствующих исторических эпох и сопутствующих им документов. Названные выше ученые вошли в редколлегию сборника, взяв на себя одновременно обязанности редакторов отдельных его глав. После того как они провели соответствующую редакторскую работу, весь сборник был просмотрен мною в качестве ответственного редактора. А затем, после учета редакторами глав некоторых из моих замечаний, сборник в виде двух томов был отправлен в 1986 году в Восточную редакцию Издательства АН СССР. Однако определять его дальнейшую судьбу я уже не смог по причине моего ухода из института и отъезда из Москвы на длительный срок. Ответственность за организацию работы редколлегии сборника с издательскими редакторами легла в результате на новое руководство отдела, пришедшее мне на смену.

Другим масштабным начинанием историков отдела Японии стала подготовка к написанию коллективной монографии "История Японии", которая должна была охватывать японскую историю с древних времен до наших дней. Предполагалось, что участие в этой работе примут едва ли не все сотрудники сектора истории и современных проблем, а также японоведы из ленинградского отделения нашего института и других научных учреждений. Предварительная подготовка к этой работе началась еще в 1982-1983 годах. С учетом участия в ней в качестве соавторов заполнялись в последующие годы планкарты едва ли не всех сотрудников сектора истории и современных проблем. Так, к примеру, А. А. Толстогузову пришлось от проблем новой истории перейти к разработке вопросов японского Средневековья. Дальнейшая разработка проблем генезиса японского капитализма и событий, связанных с Мэйдзи Исин, была поручена Н. Ф. Лещенко. Проблемы истории Японии в первой половине XX века стали разрабатывать в своих диссертациях и плановых работах А. Е. Жуков, В. Широков и И. А. Якобишвили.

Коллективная монография по истории Японии в моем понимании не должна была ограничиваться лишь наработками наших отечественных историков-японоведов. Ее содержание должно было отражать достижения японской исторической мысли. Писать историю Японии без учета содержания сотен томов, написанных в послевоенный период японскими учеными, и прежде всего большой и влиятельной группой японских историков-марксистов, было бы недопустимым верхоглядством. Поэтому ознакомление с трудами наиболее авторитетных японских историков становилось одной из важнейших задач авторского коллектива, а успешное осуществление этих задач требовало определенных научно-организационных усилий. Так, чтобы углубить наши представления о том, как видят историю своей страны наиболее авторитетные японские историки, в отделе Японии в 1981-1985 годах состоялось несколько заседаний, посвященных рассмотрению взглядов авторов десятитомной "Истории Японии", изданной совместно двумя наиболее авторитетными организациями японских историков: обществами "Рэкисигаку Кэнкюкай" и "Нихонси Кэнкюкай". К весне 1986 года историки-японоведы отдела подготовили проспекты тех разделов "Истории Японии", которые им предстояло писать. Предполагалось, что к концу 1986 года проспекты отдельных глав будут сведены в общий проспект и состоится его обсуждение с целью выработки авторским коллективом общих взглядов и согласованных подходов к узловым проблемам японской истории. Но в конце 1986 года я уже не работал в институте, а предполагаемое обсуждение так и не состоялось.

Зато до конца была доведена мной редакторская работа над коллективной монографией "СССР и Япония", авторами которой стали два сотрудника отдела: А. Е. Жуков и С. И. Вербицкий, а также дипломаты: Л. Н. Кутаков, В. В. Денисов и А. Н. Панов. Под моей же редакцией были подготовлены в те годы к сдаче в издательство и две другие работы сотрудников отдела и внештатных авторов: "Дух Ямото" в прошлом и настоящем" (коллектив авторов) и "Россия и Япония" (автор Кутаков).

Однако ни административные, ни редакторские, ни всякие околонаучные дела не поглощали в те годы так много моего рабочего времени и внимания как личная авторская работа. В своем кабинете в институте я находился обычно два дня в неделю. Приходил туда минут за пятнадцать-двадцать до начала рабочего дня и сидел там до тех пор, пока в отделе еще оставались его сотрудники. При этом все время уходило на решение всяких мелких оргвопросов, связанных с работой сотрудников отдела. Зато другие три рабочих дня недели я старался по возможности целиком уделять своей собственной творческой работе. А работал я в те годы над незадолго до того начатой темой – изучением современной семейной жизни японцев.

Особенность моих научных увлечений на протяжении минувших лет жизни заключалась, пожалуй, в том, что в отличие от некоторых моих коллег-японоведов, склонных без конца разрабатывать какую-то одну облюбованную ими тему, я неоднократно брался за разработку новых тем. И делал это не в силу необходимости, а лишь потому, что однотемье мне приедалось. Разработка той или иной темы увлекала меня до тех пор, пока проблемы, связанные с ней, были для меня новы и неясны. Накапливая факты, анализируя их и составляя общее представление о том или ином явлении в жизни Японии, я излагал затем свое видение на бумаге в виде статей и книг и получал при этом большое удовольствие. Но после публикации рукописи мой интерес к поднятым в ней вопросам пропадал и появлялось желание заняться разработкой иной темы – такой, какая представлялась актуальной на том или ином отрезке времени. С точки зрения моих упомянутых выше коллег-японоведов мне, наверное, следовало бы продолжать заниматься проблемами государственного строя и внутренней политики Японии, то есть вопросами, связанными с тематикой ранее опубликованных мной книг и статей. А мне как раз и не хотелось возвращаться к этой тематике, где я когда-то успел сообщить читателям нечто новое и не известное им ранее. Ибо такой возврат означал бы для меня топтание на месте, пережевывание старой жвачки, да еще к тому же и попадание в толчею на одном поле с другими исследователями, которые приступили тогда к углубленному изучению вопросов, ранее рассматривавшихся в моих публикациях. Ведь в 80-х годах численность советских специалистов по Японии, включая историков, политологов и правоведов, стала куда большей, чем в 50-х – 60-х годах, и им волей-неволей приходилось браться за разработку тех тем, которые полтора-два десятка лет до того разрабатывались мною как первопроходцем. И сетовать на это было нельзя, ибо развитие событий в политической, социальной и государственной жизни Японии шло вперед, внося перемены в социальную, политическую и государственную жизнь страны, в программы и курсы действий партий, в соотношение сил в парламенте, во взгляды и поведение избирателей и т.д., а потому для изучения этих перемен требовались новые специалисты с новыми взглядами и новыми оценками.

Мне же хотелось вторгнуться в такие неисследованные области общественной жизни Японии, о которых моим соотечественникам и коллегам было бы в то время еще мало что известно. И такая область открылась мне в семейной жизни японцев.

На эту тему натолкнул меня, кстати сказать, мой прежний интерес к государственному строю и внутренней политике Японии. Ведь все японское общество, как и любое другое, складывалось в нечто цельное из десятков миллионов маленьких семейных молекул, и именно эти молекулы, несмотря на свою мизерность, в совокупности определяли ход многих общественных процессов. От их состояния – от взаимоотношений и поведения людей в семьях – зависели в какой-то мере и экономическая конъюнктура в стране, и развитие производственных отношений на предприятиях, и умонастроения тех или иных слоев населения, включая и их отношение к властям, политическим партиям и общественным движениям.

Будучи второй раз на длительной журналистской работе в Японии в середине 70-х годов, я стал обращать, чем дальше, тем больше, внимание на проблемы семейной жизни японцев. При этом я обнаружил, что японские обществоведы-социологи уже давно и все глубже вникают в семейные проблемы своих соотечественников. А обнаружив это, я стал разыскивать и покупать в книжных магазинах литературу по этому вопросу и параллельно стал накапливать в своих досье газетные и журнальные вырезки на ту же тему.

В результате, возвращаясь в Москву, я вез с собой большое количество книг, а также журнальных и газетных публикаций, посвященных различным аспектам семейной жизни японцев. Без сомнения тогда в моем распоряжении находилось несравненно больше материалов по семейным проблемам японцев, чем у кого-либо другого из советских японоведов. И это меня вдохновило на скорейшее включение в работу. Тяга к написанию монографии на задуманную мною тему возросла еще больше после вторичного прочтения мною книги В. В. Овчинникова "Ветка сакуры", где семейная жизнь японцев получила яркое, но далеко не отвечавшее реальной действительности описание по причине того, что автор книги использовал для написания своего бестселлера главным образом устаревшую, довоенную литературу, в то время как реальная семейная жизнь японцев в 70-х – 80-х годах была уже совсем иной, чем в довоенные годы.

Свою задачу при освещении семейной жизни японцев я видел в том, чтобы избегать преднамеренного соревнования с талантливой беллетристикой Овчинникова, в которой удачно и умело сочетались личные журналистские наблюдения автора с суждениями и образами, заимствованными из произведений Рут Бенедикт, Лавкадио Хёрна и других зарубежных знатоков особенностей национального быта японцев. В таком соревновании я наверняка бы проиграл. Поэтому свою книгу я задумал не как захватывающее чтиво, а как обычное скучноватое научное исследование, ценность которого должна быть не в литературном мастерстве, а в достоверности содержавшихся в нем фактов. Основой ее должны были стать новейшие исследования японских социологов, данные официальной статистики, а также газетная информация, накопленная мною за пять лет пребывания в Токио.

Написание этой работы увлекло меня именно потому, что я на каждом шагу делал маленькие открытия, проливавшие свет на тайны взаимоотношений японских женихов и невест, мужей и жен, детей и родителей, а также на резкие перемены в семейном быту японцев, на духовный разрыв между японцами старого и нового поколений. По мере написания отдельных разделов рукописи я направлял их в различные академические журналы, и редакции этих журналов охотно их принимали, поскольку освещавшиеся в этих рукописях вопросы ранее в советских публикациях не затрагивались. В первой половине 80-х годов мои статьи о семейном быте японцев были опубликованы в ежегоднике "Япония", а также в журналах "Народы Азии и Африки", "Азия и Африка сегодня" и "Социологические исследования".

Ну а книга "Семейная жизнь японцев" вышла в свет лишь в 1985 году как раз накануне моего 60-летия. Поэтому многие из тех, кто пришел в институтскую столовую в тот майский день, когда там был устроен банкет по случаю моего юбилея, получили от меня на память эту книгу. В дальнейшем я слышал об этой книге похвальные отзывы от таких уважаемых мною японоведов как С. Арутюнов, Б. Поспелов, В. Алпатов и другие.

В первой половине 80-х годов приходилось мне как заведующему отделом заниматься и кадровыми вопросами с учетом того, что по различным причинам некоторые из сотрудников выбывали из списков отдела. Умер, в частности, давний работник института скромный человек Игорь Константинович Державин автор добротной книги "Сока Гаккай – Комэйто". Умер Петр Павлович Топеха один из видных японоведов второго поколения, самый авторитетный знаток проблем послевоенного рабочего и социалистического движения. Выбыли из отдела по разным причинам О. Н. Новиков, И. В. Ильина, К. О. Саркисов. Чтобы восполнить эти утраты, приходилось искать людей, склонных к научной работе, среди молодых специалистов из числа выпускников московских востоковедных учебных заведений. В отделе в качестве аспирантов и научно-технических сотрудников появились в те годы Валерий Власов – сын Виктора Алексеевича Власова,– решивший идти по стопам отца, выпускник ИСАА Вадим Широков, проявивший интерес к истории Японии, Николай Шевченко, занявшийся японо-американскими отношениями, Наталия Денисова, дочь моего друга дипломата В. В. Денисова, и политолог-специалист по проблемам общественного мнения Олег Аболин. Не все из перечисленных выше молодых людей оправдали мои надежды. Для некоторых научная работа пришлась не по вкусу, и в последующие годы они покинули институт. В частности, Власов и Широков направились на длительную практическую работу в Японию.

По причине другого порядка покинул институт О. Аболин. Отклонившись в сторону от японоведческих дел, он взялся за написание критического памфлета по поводу положения дел в руководящих инстанциях Советского Союза, отмечая, в частности, неспособность стариков-маразматиков из числа членов Политбюро ЦК КПСС быстро и правильно решать важнейшие вопросы государственного масштаба. Свои критические заметки на упомянутую тему он довольно неосмотрительно показал одной из знакомых ему девиц, надеясь, видимо, впечатлить ее своими неординарными мыслями. Однако шустрая девица отреагировала иначе и отнесла записки своего ухажера в какие-то учреждения, связанные с КГБ. Там, естественно, делу дали ход: сигнал поступил оттуда в институт. "Вопрос" обсуждался затем на расширенном совместном заседании дирекции и парткома, причем руководители заседания не преминули упрекнуть и меня, и парторга отдела М. И. Крупянко в недостаточном знании "опасных мыслей" сотрудников отдела. Пришлось мне поэтому на том же заседании информировать присутствовавших о том, что ни руководство, ни партийная организация отдела не имела ни малейшего представления об увлечениях Аболина критикой деятельности советского руководства, и что никто в отделе его записок не читал и не видел. И я, и выступивший затем М. И. Крупянко подчеркнули, что в своих высказываниях в отделе Аболин был всегда корректен и никогда не допускал каких-либо антиправительственных заявлений. В то же время, как полагалось в таких случаях, мы с Крупянко оба с сожалением признали наличие пробелов в идеологической работе отдела Японии и пообещали присутствовавшим обсудить вопрос в коллективе научных сотрудников отдела. А дня через два Примаков пригласил в свой кабинет меня и Аболина и в довольно спокойной, вежливой форме предложил последнему покинуть институт и найти работу в каком-либо ином месте. На этом история с Аболиным и закончилась: продолжил ли он свои японоведческие изыскания – мне неизвестно.

"Казус с Аболиным" оставил горький осадок в настроениях сотрудников отдела. Никто из них, естественно, не осуждал в душе критические заметки Аболина по поводу кремлевских старцев, ибо всем было ясно, что им давно пора удалится на пенсию. Никто не видел тем более никакой угрозы советской власти в пристрастии Аболина к тайным записям своих критических мыслей. Досадно было просто за то, что этот вроде бы взрослый человек вел себя как ребенок, но еще досаднее была возня наших институтских стукачей, стремившихся превратить муху в слона и отвлекавших партком, Ученый совет, дирекцию института и работников отдела Японии на обсуждение вопроса, не стоившего выеденного яйца.

Что касается меня, то в гораздо большей мере меня раздражал в то время какой-то болезненный настрой сотрудника отдела Семена Ильича Вербицкого, который то и дело кстати и некстати ставил под сомнение научную ценность ряда капитальных работ советских японоведов, противопоставляя этим работам в качестве эталона "подлинной науки" книги и статьи американских историков, экономистов и политологов. Слабо владея японским языком, Вербицкий, писавший статьи по вопросам внешней политики Японии, занимался чем дальше, тем откровеннее пассивным списыванием с книг американских японоведов как фактических сведений, так и их рассуждений, включая "теорию модернизации". Прежде, когда Вербицкий писал свою кандидатскую диссертацию на тему о японо-американском "договоре безопасности", я, будучи его научным руководителем, несколько раз ловил его на грубом плагиате: находя в работах американских японоведов переведенные на английский язык цитаты из публикаций японских авторов, он включал эти цитаты в свой текст без упоминаний того, что они заимствовались им у американских авторов, Это создавало у наших читателей впечатление, будто он пользовался японскими оригиналами. Позднее столь грубого плагиаторского использования трудов американских японоведов я у Вербицкого не замечал, но стремление к слепому заимствованию у американцев их мыслей, терминологии и фактического материала продолжало постоянно сквозить в его рукописях. Поддаваясь влиянию все тех же американских японоведов, он все слащавее и восторженнее стал отзываться в своих рукописях об экономических достижениях Японии, как и о японской внешней политике. Постоянно присутствовало при этом в высказываниях Вербицкого и на заседаниях отдела, и в институтских коридорах стремление поставить под сомнение справедливость послевоенного советско-японского территориального размежевания. Все это порождало у меня сомнения в том, действительно ли уважал Вербицкий отечественную науку и труды отечественных японоведов и действительно ли заботился о национальных интересах своей страны. Не раз и не два в этой связи на заседаниях отдела вспыхивали на почве идеологических расхождений споры между мной и Вербицким, причем поддержку мне в этих спорах оказывали и некоторые другие сотрудники отдела (например, В. А. Попов). Тогда мне затаенные помыслы Вербицкого были еще непонятны. Понятными для всех они стали лишь позднее, когда сначала сын Вербицкого, а затем и он сам демонстративно эмигрировали в США, где оба нашли себе пристанище в Гарвардском университете. Видимо, не случайны были его дифирамбы в адрес американских японоведов в те дни, когда я заведовал отделом Японии. Только теперь мне становится ясным и другое: почему в те же дни непонятные для меня симпатии к Вербицкому питали два тогда еще молодых японоведа института, К. О. Саркисов и Г. Ф. Кунадзе, которые потом, в конце 80-х – начале 90-х годов, неожиданно для многих, и в том числе для меня, превратились в активных сторонников потакания необоснованным территориальным притязаниям Японии к нашей стране. Как видно, объяснение тому давала пословица "рыбак рыбака видит издалека". Теперь мне ясно, что незаметный для посторонних душок нелюбви к своей стране уже тогда стал притягивать их друг к другу, превратив постепенно в завзятых японофилов-антисоветчиков.