Текст книги "Пепел на сердце (СИ)"

Автор книги: Игорь Грант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Почти чистая, пахнущая водкой, ладонь медбрата скупо прошлась по лицу солдата, закрывая распахнутые пустые глаза. Я тупо смотрел на часть себя, с кровью вырванную жизнью из души, и тихонько напевал глупую колыбельную песенку. Над головой кружилось серое небо последнего декабрьского дня 1994 года. И никакими взрывами нельзя было разогнать эти облака.

Потом в госпитале мне сказали, что Федька остался жив, но лучше его теперь не видеть. Врачи отказались что-либо говорить. Какое-то время спустя, когда меня комиссовали по контузии, я поднял на уши полковую управу, пытаясь найти хоть какие-то сведения о том, где держат Лобачевского. А ещё через месяц смог пробиться к нему через все заборы, препоны и всякую бумажную мерзость.

В палате было холодно и мертвенно тихо. Мой вампир лежал на койке, укрытый серой простынёй, и спал. Хоть меня уже и просветили, что это кома, но я, едва дождавшись, когда медсестра закроет дверь, выходя наружу, всё равно встал перед ним на колени, схватил за прохладную руку и зашептал, чувствуя, как по лицу текут слёзы:

– Проснись, волшебник. Пожалуйста, проснись. Мне надо так много тебе сказать, Федя.

Но он так и не открыл глаза. Ни тогда, ни через день, ни через год, ни через пятнадцать лет, когда я приезжал к нему в европейскую клинику. Так думал я. Но не так было на самом деле. Я повернул голову и наткнулся на внимательный взгляд холодных голубых глаз. Вопрос сам сорвался с губ:

– Как давно?

Застывшее небо плеснуло в ответ настороженностью. Фёдор понял, о чём я, и всё также глухо ответил:

– Восемнадцать лет, Андрей.

– Так много, – выдохнул я и зажмурился, – Ты позволял мне думать, что валяешься в коме.

Открыв глаза, я полез в карман толстовки. Где-то там всё ещё была так и не иссякшая пачка дорогих сигарет. Фёдор глухо добавил:

– На это есть причины.

Прикурив, я затянулся и выдохнул:

– Скажи…

И словно испугался готового сорваться вопроса. Пряча горечь, подступившую к губам, я тряхнул головой:

– Молчи, волшебник. Всё, что ты мог сделать, ты уже сделал. Видимо, я действительно сильно перед тобой виноват.

Его взгляд изменился мгновенно, став холоднее арктического льда. Фёдор уронил голову на руки, лежавшие на руле. И хрипло сказал:

– Ты ни в чём не виноват, Андрей. Совершенно.

И я не утерпел. Столько сил ушло с момента встречи в тёмной квартире боксёра, чтобы не дать этому слову прозвучать. Но держать его на цепи стало невыносимо. Росомаха горячей обиды, глодавшей всё нутро раскалёнными зубами, вырвалась-таки на свободу:

– Почему?

Почему ты, вампир, держал всё в тайне? Почему позволил мне так страдать, глядя на твоё лицо каждый раз по приезду в клинику с заботливыми сестричками и жадными докторами? Почему ты не убил меня? Холодные кольца гнева сдавили голову, наполняя её серой пеленой. Почему ты так со мной? За что?

– Прости, – прошелестело дыхание моего бывшего, первого и единственного, любовника.

Мы высыпали из автобуса на плац части-отстойника. Офицер, сопровождавший нашу группу призывников, с деланно бодрым видом прошёлся перед толпой уже не гражданских, но ещё и не военных, типов, которых доставил в расположение части. Его усталый взгляд на миг задержался на мне, а потом скользнул на кого-то за моей спиной, блеснул узнаванием и скользнул дальше. Я же оглянулся, чтобы посмотреть, кого ещё оделили вниманием, кроме моей драгоценной персоны. И буквально врос в голубое небо, ожившее в глазах высокого черноволосого парня одного со мной роста. Его губы дрогнули в улыбке. Новобранец, как и я, он почему-то не воспринимался таковым ни на грамм. Зачем-то одёрнув старую чёрную спортивную куртку, парень мягко отодвинул в сторону ещё кого-то и шагнул ко мне, протягивая руку:

– Приятно познакомиться. Фёдор Лобачевский. Волшебник.

Я глупо моргнул, но ехидство не дремало. Оно ответило за меня:

– Андрей Скворцов. Просто царь.

И мы уже широко улыбнулись друг другу. Почему-то в глубине души родилась уверенность, что это знакомство – навсегда.

– Я не могу тебе ничего рассказать, царь. Не сейчас, – произнёс Лобачевский, оторвался от руля и вздохнул. – Но я рад, что ты мне по-прежнему доверяешь.

– Что? – не понял я.

– Ты просто пошёл за мной этой ночью, – объяснил Фёдор. – Не требуя никаких лишних слов. Просто взял и пошёл. Спасибо, Андрей.

Я горько усмехнулся не застывшей половиной лица. Вот так всегда. Стоит переволноваться, и старая контузия даёт о себе знать. Что можно было ответить на эту благодарность? И я промолчал. А в салоне снова заиграл всё тот же трек. Холод рвался поселиться в каждой клеточке онемевшего от переживаний тела. Холод… Как тогда.

Сквозь щели между досками сарайных стен на сено и брошенные бараньи шкуры падали тонкие лучики зимнего солнца. Наше дыхание невесомыми клубами пара рассеивалось где-то совсем рядом. Но нам не было холодно. Совершенно. Безумие, нахлынувшее, стоило очутиться наедине, было до странного последовательным. Три месяца намёков и хождений вокруг да около, потом месяц робких прикосновений и поцелуев, от которых хрусталём вздрагивала каждая жилка напряжённого тела, растекаясь огненно-рыжим счастьем плавящегося стекла наших сердец. И два месяца маршей, переездов, ни единой минуты свободной, чтобы побыть вдвоём. А теперь Ханкала. И так вовремя подвернувшийся сарай. Шинели полетели на сено, следом отправились гимнастёрки. Колючее сено с хрустом приняло на себя нас самих, наши огонь и первобытную страсть первооткрывателей. Двое мальчишек, которым едва исполнилось восемнадцать, не могли насытиться друг другом. Я дал волю своему голоду, отпустив на свободу руки, губы, плещущее в сердце непонимание всего и вся. И пусть всё катится к чёрту. Его губы были всё также сладки и упрямо-нежны. Его пальцы вошли под мою кожу, заставляя тело прогибаться самопроизвольно, не зависимо от того, хочу я вот так похотливо извиваться под жадным хищником, или не хочу. Хочу, блядь… До боли в паху, до яростного каления в груди, до судорожной холодной дрожи в пятках.

Это состояние не прервалось даже тогда, когда Федька нагло стащил с меня армейские брюки и впился в член, словно ребёнок в первый чупа-чупс в своей жизни. От дикого сравнения я захихикал, но тут же снова провалился в негу, застившую всё вокруг. Сжигающая истома начала стягиваться к краю, за которым возможно было только бессознание. А Федька жестоко прекратил свою игру, судорожно завозился, скидывая сапоги и штаны. А потом уселся на меня, вызвав щемящий удар под дых, стоило только увидеть его бледное тело, тонкое, не испорченное постоянными физическими упражнениями. Как это могло быть, при ежедневных часовых тренировках? Хотел бы я знать… Выбросив из головы всю эту дурь, я со всё большим удивлением смотрел на моего волшебника. А он достал откуда-то снизу (изогнувшись при этом так, что моя крыша безвольно пискнула) прямоугольник фольги. Одним болезненно-сильным движением, вогнавшим моё тело в очередной обвал удовольствия, раскатал по всей длине моего детородного орудия презерватив, приподнялся и, помогая себе рукой, стал медленно опускаться на член. Фёдору явно было больно, а мне растоптало остатки самообладания. Но страсть и молодость взяли своё. И, раскачиваясь в такт, мы смотрели друг в друга, сливаясь в том сумасшествии, о котором никогда не расскажут во дворе знакомые мальчишки, а дома бледно-красно-нервные родители…

Наверное, по наитию я сжал правой ладонью твёрдую горячую плоть Федьки. Он застонал, продолжая взмывать и опускаться. А потом нас накрыло. Одновременно. Так и осталось в памяти ощущение бесконечности, рухнувшее на меня вместе с Лобачевским. И запах пыли, сена, бараньих шкур и мороза, жавшегося по углам старого сарая в горах. И тонкие лучики солнца, любовно скользившие по содрогающейся спине волшебника. И мои слова:

– Я пойду за тобой на край света, вампир.

Утро окончательно победило сонную ломоту просыпающегося города. Этой ночью мы с ним сотворили маленькое чудо, если можно так назвать голливудскую разборку на парковке возле спортивного клуба. Мальчишка и его старшие приятели снова ушли от опасности. Я усмехнулся и потушил докуренную сигарету. Пора было прекращать стенать и биться в истерике. Чуть прикрыв глаза, я спросил:

– Значит, защита?

– Да, Андрей, – также унёсся от прошлого вампир, – Моя задача защищать парня.

– А моя – «погасить», – я усмехнулся. – Какая ирония судьбы, не находишь?

– Может, всё-таки скажешь, кто твой посредник? – уже в который раз за ночь подкатил с непрофессиональным вопросом Фёдор. – Пойми, это очень важно.

– Ты сам знаешь, что на такие вопросы не отвечают, – я пожал плечами.

– Ты прав, – он слегка наклонил голову. – Но я должен был попытаться.

– Я могу ответить тебе, волшебник, – почему-то решил сказать я.

Фёдор вскинул на меня горящий взгляд. Я же продолжил:

– Если ты скажешь, кто посредник у тебя.

Лобачевский грустно улыбнулся, повернулся ко мне всем корпусом, смяв полу дорогого кашемирового пальто, и сказал:

– Паганель.

У меня перехватило дыхание от неожиданности. Он что, спятил? Называть ник своего посредника бойцу конкурента… Слова застряли в горле. И обессиливающая растерянность охватила всё тело. Я повторил:

– Паганель.

Фёдор непонимающе уставился на меня:

– Ты зачем повторя…

И замер, поймав за хвост ту же самую мысль, что сразила меня. Мы смотрели друг на друга в полной прострации. Ни один посредник в здравом уме и твёрдой памяти не станет брать два заказа на один «объект», тем более – такие взаимоисключающие. Если, конечно, это не Паганель. Лобачевский как-то слишком задумчиво посмотрел мне в глаза, после чего хрипло попросил:

– Дай сигарету, царь.

Я дал, а кто б не дал? Особенно, когда на тебя смотрят, как на внезапно ожившего покойника. И только потом до меня дошло – Лобачевский никогда не курил раньше, да и за эти дни я что-то не видел у него сигареты во рту.

========== Глава 17. Hasta la vista, безумие. (Иннокентий) Отсчёт 3. ==========

Глава огромная, многоступенчатая, событий вагон. Так что буду выкладывать кусками))) Чтобы помучить. А если серьёзно… Так получилось. Тут есть заморочка, из-за которой буду писать её ещё и завтра, а возможно и послезавтра. Так что решил выкладывать её частями.

“Женщина жалуется врачу – психиатру:

– Мой муж ведет себя очень странно. Выпив кофе, он съедает фарфоровую чашку, оставляя только ручку.

– Действительно, странно, – говорит врач, – ведь ручка вкуснее”. (анекдот)

Отсчёт – 3.

10:00.

Тимур всю ночь изображал облезлую мумию, периодически жалуясь на боли и одиночество. Я с некоторым удивлением открыл для себя, что это очень даже приятно, когда вот так вот подкрадываются, тихонько укладывают голову на коленки и жалобно так смотрят в глаза. Ну, прямо кот из мульта про людоеда. Но всё равно что-то внутри продолжало холодно обмирать, стоило кавказцу дотронуться рукой до плеча или пальцами к пальцам. Неужели он не видел, как это на меня действовало раньше и действует до сих пор? Словно в прорубь на Крещение нырял. Чтобы избежать таких неприятных ощущений, я всё утро старался держаться от него подальше. Но это мало помогало. Он ведь просто был. Здесь и сейчас. Одного этого хватало, чтобы во мне периодически вспыхивало раздражение, готовое сорваться с языка уже настоящими оскорблениями. И только чудо, а также что-то внутри меня, говорящее про «подумай» и «успокойся», пока ещё удерживало меня от полного скандала и раздрая. Всё-таки доктор ничем не заслужил истерик с моей стороны. Да и квартира его. Жалко всё-таки посуду и мебель. Я ещё раз осмотрелся на кухне, откуда только что ушёл врач, а следом за ним уполз обклеенный пластырем и перемотанный бинтами Гиляров. Взгляд в который раз за последний час зацепился за чёрную с золотой росписью вазу. В голове нарисовалась счастливая картина того, как эта крепкая штука разлетается о твердокаменную голову одного озабоченного санитара.

Лежавший на столе мобильник заорал нотами искажённого полонеза Огинского. Звонил отец. Я тут же схватил аппарат:

– Алло! Папа!

– Привет, сын, – раздался в трубке тёплый голос бати. – Ты бы наведался к нам. Совсем уже забросил предков. Всё где-то приключаешься.

– А что такое? – забеспокоился я. – С мамой всё в порядке?

– Нормально всё, успокойся, – вздохнул отец. – Тут на твоё имя пришло письмо от какого-то адвоката. Контора московская. Называется «Шелехов и Шелехов». Тебе это ни о чём не говорит?

– Нет, – на миг задумался я и рассмеялся. – Ну ты даешь, пап! С чего мне должно быть знакомо это название?

– А вот мне говорит, сын, – голос отца стал каким-то усталым. – Так что приезжай. Письмо на твоё имя, так что открыть его можешь только ты.

Всегда он такой. Я улыбнулся. Его принципиальность в некоторых вопросах честности и порядка – одна из причин, почему я так любил своего отца.

– Хорошо, пап. Сегодня же заскочу. Вас когда можно дома застать?

– Мы весь день дома сегодня. Ну всё, ждём, – он отключился, а я пошёл в зал. Баринцев и его работник сидели на диване и обсуждали новости, которые как раз крутились на экране большого плазменного ТВ. Тимур с горящими глазами закончил фразу, поворачивая ко мне голову:

– …с этими рейтингами уже совсем охренели. Новости с кровищей они ставят как «от двенадцати лет», а старое доброе кино типа «Полосатого рейса» записали аж в «шестнадцать плюс».

Анатольевич, расслабленно развалившийся в углу дивана очень мирно и по-домашнему подался к санитару и привычно потрепал за волосы, проворчав:

– Ну, ворчун старый. Меня за пояс заткнёшь.

Со вспыхнувшим раздражением я громко заявил:

– Мне домой надо попасть. Срочно. Сейчас.

Доктор пожал плечами:

– Надо, значит съездим. Моя малышка всегда готова.

Его рука соскользнула с головы Тимура на плечо. А я резко отвернулся, чувствуя нарастающий гнев. Они что, совсем?! Никого не стесняются… Дать бы этому доктору той самой вазой! А этот гад! Столько говорил про всякие нежности, а сам… Я оторопел от избытка нахлынувших чувств. Ну, обидно же. Чёрт бы их побрал. Минут через десять мы все трое уже сидели в машине. Когда доктор, ещё в квартире, попытался осадить засобиравшегося Тимура, то получил в ответ громкое рычание и взгляд исподлобья от Гилярова, и, как ни странно, горячую просьбу от меня. Отчего-то мне не хотелось оставлять этого гада без присмотра. Да и спокойнее как-то с ним в компании. Заодно и за ним самим приглядеть можно. Он же сплошное недоразумение стал в последнее время. Поймав себя на этой мысли, я притих. В какое последнее время? Словно знаю Гилярова уже давно. А ведь прошло-то всего ничего. Чуть больше недели. Или меньше? Чего-то я совсем запутался.

Дорога до дома заняла всего двадцать минут. В нашем небольшом приморском городе все районы можно пересечь за сорок минут. Так что вроде бы полгорода проехали, а на деле – так, по единственной большой улице покатались. Когда «инфинити» свернула в родной микрорайон, я почувствовал дурноту. Взгляд выхватил знакомую дорогу в гаражи. Внутренности скрутило в приступе паники. Но рука Тимура тут же мягко опустилась мне на плечи, а сидели мы рядом на заднем сидении, притянула к тёплому боку и успокаивающе погладила по голове. Прикосновение к волосам было так болезненно приятно, что даже мурашки побежали. Я мгновенно дёрнулся, отчего Тимур зашипел, словно хвостоотдавленный кот, но тут же испуганно спросил:

– Ой, прости! Больно?

– Ничего, до свадьбы заживёт, – пробурчал Гиляров, морщась и потирая бок. Я ехидно пробурчал:

– С доктором своим обнимайся!

На что Тимур удивлённо выпрямился, глянул на меня с каким-то нехорошим интересом и перевёл взгляд на зеркало заднего вида. Что-то его там развеселило. Анатольевич там что, рожи корчит? Достали! Обидевшись на весь белый свет, я демонстративно сложил руки на груди, и только тогда понял, что машина давно остановилась. Баринцев с чего-то вдруг довольно фыркнул, а затем проворчал:

– Валите с базы, дети мои.

Выбравшись из машины на асфальт парковочного кармана во дворе собственного дома, я осмотрелся. Очень давно здесь не был. Но ничего не изменилось. Коленки снова задрожали, и пришлось ковылять к знакомой скамейке. На деревянных брусках красовалось несколько новых вырезанных надписей, а так даже цвет не изменился. Не красили её, что ли, всё это время? Какой-то знакомый, напряжённый и немного испуганный, голос раздался со стороны подъезда:

– Кешка? Ты?!

Я обернулся, и сердце на миг замерло, забыв, как надо биться. На крыльце стояла Наташка, моя бывшая одноклассница, и с холодным прищуром измеряла мою натуру взглядом удава, завидевшего птичье гнездо. Словно оценивала – добраться и сожрать, или пусть само упадёт? Бля-а-а-а-а-а, сейчас будет разборка. Но тут её глаза удивлённо распахнулись, уставившись на что-то или кого-то вне поля моего зрения. Наташкин голос стал каким-то очень придушенным, когда она почти пропела:

– Тимур Олегович! Господин Гиляров! Можно ваш автограф!

Санитар возник сбоку от меня, глядя на барышню не менее озадаченно, чем я. А Наташка эдаким невесомым существом подплыла к скамейке, перебирая ладными ножками в ношеных джинсах. И была она такая вся светящаяся, что мне захотелось быстренько влезть между ней и Тимуром, чтобы не совалась куда не просят. А нахалка самым беспардонным образом вцепилась в запястье санитара, бережно обойдя забинтованные пальцы, и промурлыкала, глядя на Гилярова с видом кота, унюхавшего рыбу:

– Вы были великолепны вчера! Я давно фанатею от бокса! И помню ваши бои три-четыре года назад. Вы мой кумир!

Я медленно выпадал в осадок, слушая эту тарабарщину. Наташка и бокс? Надо же, с какой стороны иногда люди открываются. А Гиляров сдержанно улыбнулся и сказал:

– Если у вас есть чем и на чём писать, то можно и автограф.

Натали взвизгнула от полноты чувств, залезла в один из карманов своей фирменной курточки цвета спелого персика. На свет появился чёрный маркер. Девушка торжественно распахнула куртку совсем, гордо демонстрируя белую водолазку, натянувшуюся на вполне повзрослевшей груди одноклассницы:

– А можно прямо тут? На груди!

От собственного нахальства она даже порозовела. А во мне всё сильнее закипала злость. Руки так и чесались отдёрнуть Тимура от этой… Этой… О, точно, профурсетки и хамки! Охренела же совсем – суёт свои сиськи прямо под нос кавказцу! И ладно, если бы кому другому! Так нет же, Тимуру! Гиляров тем временем спокойно взял в негнущиеся пальцы маркер и размашисто нарисовал свой автограф прямо на… Я сглотнул и задышал чаще, стараясь унять поднявшуюся злость. Да он что сегодня? Вообще с крыши упал? Разливался соловьём, а теперь, стоило увидеть бабу помоложе, как… Как что? Вопрос, возникший в глубине ярости, словно открыл кран на трубе Ледовитого океана. Я что, ревную? Морда у меня, наверное, в этот момент, была откровенно тупая. Иначе как объяснить вопрос Наташки, прозвучавший минуту спустя:

– А ты, Кеша, совсем не поумнел. Глупость так и плещется в глазах.

И вот тут я окрысился. Смерив её взглядом усталого посетителя борделя, приподнял брови и елейно спросил:

– Ваты много ушло?

– Чего? – не поняла, по своему обыкновению, Натка.

– Много ваты, говорю, подкладывать пришлось в бюстгальтер? – пояснил я.

Девушка вмиг побагровела, гордо задрала голову и выдала:

– Хам.

Развернувшись, она отошла на несколько шагов, оглянулась и с загадочной улыбкой показала мне средний палец. Есть что-то в жизни неизменное, всё-таки. Наблюдавший из машины всю эту картину доктор громко засмеялся, а Тимур сел рядом со мной на скамейку и прошептал на ухо:

– Ты так мило ревнуешь, бес.

Я вскочил, смерил его самым ледяным взглядом, на какой был способен, и пошёл к подъезду. Нет, когда-нибудь я его прибью! Бодрые шаги возвестили о том, что боксёр двинулся следом. В подъезде тоже ничего не изменилось. Старые почтовые ящики, обшарпанные крашеные панели на лестничных маршах.

В дверях нас встретила мама. Последовавшие затем суета, обнимашки и прочие телячьи нежности я решил перенести стойко. Всё-таки они действительно за меня переживали. Что мама, что отец. Когда все перездоровались, мы выползли на нашу огромную кухню, где мне и вручили обычный с виду конверт с печатями и визами. А я и не знал, что у нас в городе есть представительство столичной адвокатской конторы. В послании меня лаконично просили посетить офис фирмы, дабы обсудить вопрос какого-то наследования. Я недоумённо уставился на родителей. Мама заметно нервничала, а вот папа был спокоен как танк. Он криво усмехнулся и спросил:

– Ну что? Поехали?

Гиляров хмуро переводил настороженный взгляд то на меня, то на отца, то на окно. С чего это он вдруг стал нервничать? Я пожал плечами:

– Конечно, надо съездить. Всё-таки, наследство. А вдруг у меня троюродная бабка померла в Бразилии, где много-много диких обезьян по имени Педро?

Батя хохотнул и поднялся с мягкого уголка, где сидели они с мамой:

– Тогда я сейчас вызову такси. За машиной лень тащиться в гараж. Собирайся, мать.

Гиляров почему-то продолжал нервничать. Я озадаченно понаблюдал за ним украдкой, а потом махнул рукой. Успею разобраться.

========== Отсчёт 2. ==========

Доктор говорит, что пациенту становится хуже. Не нервничать!

Отсчёт – 2.

12:35.

«Здравствуй, Кеша!

Мне так много надо тебе написать, но всё время останавливает страх. Представляешь, сынок? Я боюсь того, что ты вообще не откроешь этот конверт, не развернёшь письмо, порвёшь или сожжёшь. И, возможно, будешь прав. После всего, что тебе пришлось пережить по моей вине, я всё пойму. Но так я хотя бы расскажу правду тростнику. Ты помнишь нашу сказку про волшебную дудочку? Ты всегда так в неё верил, мой мальчик. А как ты смеялся, когда дудочка играла на городской площади о том, что у короля ослиные уши. И у нашего с тобой короля оказались ослиные уши. Но я предпочла закрыть на это глаза. Я не буду оправдываться, что-то объяснять, а просто поплачу, снова вспомнив, как ты жался, кричал, а я…»

В этом месте текст превратился в сплошное размазанное чернильное пятно. Словно писали не в наше время, а когда-то, ещё перьевой ручкой. И на бумагу попала вода, растворив буквы. Спокойствие, поселившееся во мне ещё в родном доме, было непривычным, даже пугающим. Но почему-то так было – правильно. Вот и всё. Это письмо, врученное мне юристом в филиале конторы «Шелехов и Шелехов», вцепилось в разум колючками букв. Сначала конверт не хотел открываться. А может – это я не старался так уж срочно узнать, что же такого написала мне госпожа Инесса Лобачевская, проживавшая в Чехии, ныне покойная год уже как. Серая бумага шелестела в пальцах, словно отговаривала лезть в эти тяжёлые воспоминания. Оторвавшись от строк, я окинул взглядом всех, кто находился в большом кабинете. От фикуса до продолжавшего почему-то нервничать Тимура. Отец с мамой даже не смотрели на меня. И от этого было тошно. Но я тут же одёрнул себя, заметив бледность маминого лица. Она очень переживала, а папа старался приободрить её, забыв обо всём на свете. А под потолком медленно кружился фанерный самолёт, зацепленный за рожковую люстру банальной скрученной ниткой. И было в этом что-то, помогающее смотреть на мир свысока. Надо же, оказывается, у короля – ослиные уши. Я усмехнулся, а потом ещё раз посмотрел на конверт. Инесса Лобачевская. Совершенно чужая мне женщина писала о вещах, про которые я и понятия не имел. Может, всё это полная чушь, с наследством? Нет, вон и моё имя написано. И фамилия правильная – Семибратов. Я тряхнул головой. Как там Тимур выражается? Ёшкин помидор? Сначала надо дочитать письмо, а уж потом думать. Всё потом. Я снова поднял к глазам лист бумаги, исписанный мелким аккуратным почерком.

«…папа твой не смог остаться сильным. Потому что знал, кто ты такой. А он так хотел собственного ребёнка. К чёрту его со всеми мечтами. Он поломал жизнь тебе, мне, твоему старшему брату. Да, Кеша, Владимир Шмидт не был твоим отцом. Ты Лобачевский. Был, есть и всегда им останешься. Ваш с Теодором отец, Кшиштов Лобачевский, погиб, когда тебя ещё не было в планах. Я не знала, что беременна, когда произошла та авария. Нелепость, как и вся эта жизнь. И погиб он из-за меня. Никогда себе этого не прощу. Да, сынок, я за полгода до того связалась со Шмидтом. Так никогда и не смогла понять, что мной руководило. Может быть, это будет донельзя банально. Но остаётся только сказать: «Так получилось», и пожать плечами. Вот сейчас ты можешь подумать, что твоя мама совсем без сердца. Сгорело моё сердце в тот день, когда погиб твой настоящий отец. А потом я совершила вторую ошибку, вышла замуж за человека, который тогда показался мне самым сильным, самым понимающим, самым-самым на всём белом свете. Глупо поступила, уже через месяц после аварии. Теодор так никогда меня и не простил. Он считает, что ты сын Владимира. Я так и не смогла рассказать ему. Знаю, он обвинил бы меня во всех смертных грехах, а особенно – в очередной лжи. Но, когда ты приедешь…»

День за окнами сиял майской яркостью, едва начавшей зеленеть. Где-то шумела дорога. А самолёт, словно живое существо из сказки, начал кружиться быстрее. Отметив это, я поймал себя на мысли, что вокруг непривычно тихо. Пробежался взглядом по родителям, остановился на Тимуре. Тот о чём-то разговаривал с Анатольевичем, решившим на этот раз, что в машине сидеть – «туфта полная, я вам не таксист, меня это тоже касается». Они говорили, а вокруг меня было странно тихо. Мысли вернулись к письму. Как интересно, я – сын трёх отцов? Нет, двух. А между ними гвоздик. Родившийся в груди смешок был самым немым и нелепым из существующих. Горло сжалось в лёгкой, но мокрой судороге. Я взглянул на адвоката. Парень лет двадцати пяти в приличном костюме, с лохматой чёрной шевелюрой наперевес, сидел за столом, разбирая бумаги. Действительно, много у него таких, как я. Таких? Внутри всё задеревенело. Таких больше нет, наверное. Один папаша сделал и сдох. Второй многократно поимел и тоже сдох. Та, кто мнила себя моей матерью, замечательно раскаялась… И умерла. Кто следующий? Мама с папой? Сердце бешено ударило в рёбра, толкая плотную горячую волну к глазам. Так вот ты какая, ярость, вяло констатировал я. Или братишка, ни разу не виденный, ни разу не появившийся? Как там его? Теодор. Федька по-нашему, по рассейски. Не знаю, и знать не хочу. Мысли вязко поворочались в мозгу, а потом сердце остановилось. Совсем, словно его и не было в груди. Мой взгляд зацепился за Тимура. Или его очередь? Как-то это… Что-то словно заскулило в душе. Гиляров, наверное, из этих… Экстрасекс. Мои губы скривились в болезненной ухмылке. Потому что кавказец как-то почуял мой взгляд, оглянулся, и его лицо словно столкнулось с лунным светом. Неужели так бывает? Чтобы бледность вот так, разом, проступила по всему лицу? И чего это он? Вроде бы я не нервничаю. Хоть бы рядом присел, что ли. Покатав эту мысль на кончике пустоты в голове, я стал читать дальше.

«…случилось то, что случилось, Теодор всё устроил. Но он запретил мне и в страшном сне искать встречи с тобой. Он даже письма тебе писать запретил. Он очень сильный человек, причём я не про физическую силу, поверь. Он всегда делает, что говорит. Мой старший сын всегда меня пугал. Но я почему-то верю, что вы найдёте общий язык. Один мой знакомый сфотографировал тебя по моей просьбе, когда приезжал на ваш Дальний Восток по делам холдинга, который теперь станет и твоим тоже. Ты очень похож на Кшиштофа. Даже такое твердолобое существо, как твой брат, против факта не пойдёт. Для него всегда была важна семья. Ради семейного дела он лишил себя личной жизни. Я это точно знаю. Насколько я знаю, для своей второй половинки он вообще сказался мёртвым. Вроде бы. Я не выясняла. Я, хозяйка большого бизнеса, не рискнула выяснять что-либо про собственного сына. Но речь не об этом, Иннокентий. Речь о том, что теперь, когда ты читаешь эти строки, меня нет в живых. Таково моё желание, высказанное адвокату. Это письмо ты получишь только после моей смерти. Раз читаешь, значит…»

Ослабевшая рука упала на колено вместе с листком бумаги. В ногах родилась мерзкая трусливая дрожь. А он всё-таки сделал это. Ну точно – экстрасенс. Тимур довольно грубо тряхнул меня за плечи. Не хотелось ему отвечать. Зачем? Пусть просто побудет здесь и сейчас. Вот прямо здесь и сейчас. Как тогда, после каждого чёрного сна. Пусть он просто будет у меня. И хоть бы кто-нибудь выключил уже этот проклятый вентилятор. Зачем так раскручивать самолёт? Он же фанерный, далеко не улетит. Странное письмо. Больше вопросов оставляет, чем ответов. Теодор всё устроил… Что устроил? Почему? И о чём сказал отец тогда на кухне? Будто название адвокатской конторы ему что-то говорит. Нет, все вопросы потом. Надо дочитать. Вот только прорвусь через эту клятую центрифугу. Какого чёрта всё так крутится? Я постарался взять себя в руки. Ещё не хватало грохнуться в отключке. Что там дальше… Опять бред про фирму, какие-то советы, рекомендации, опять советы. Эта Инесса что, думала, у неё сын до хрена экономист? О, а вот дельное что-то. Про помощь.

«Запомни это имя, Иннокентий. Тамара Цехаришвили моя первая помощница. Она грамотный опытный специалист, умеет руководить и всегда поможет тебе советом. Можешь ей доверять. После моей смерти вы с братом будете владеть холдингом на пару. Я в завещании разделила право наследования на вас двоих. Вы мои дети. И я верю, что вы справитесь. Сможете узнать друг друга поближе, и всё будет хорошо. Я рассчитываю на тебя, Иннокентий. И надеюсь, что когда-нибудь ты меня простишь.

Твоя мама, Инесса Лобачевская-Шмидт.

P.S.Люблю тебя, сынок».

Голова словно включилась. Вот уж любила, так любила! Аж сама под мужа толкала… Ма… Нет, язык не поворачивался произнести это слово. Моя мама сейчас сидела здесь, в конторе. Вместе с папой. Тимур спросил:

– Ты в порядке?

– Всё нормально, – ровно ответил я, возвращаясь в привычное уже спокойствие.

– Надеюсь, – с настоящей тревогой произнёс Гиляров. – Что там написано, если не секрет?

И я банально протянул ему бумагу. Словно самому себе. Какие могут быть секреты от того, кто успел стать частью меня… Я на миг оторопел. Что там сейчас подумалось? Часть меня? Тимур кончиками пальцев, очень осторожно, словно оттуда могли ринуться в атаку сотни мерзких мокриц, растянул письмо и стал читать. А я просто сидел рядом и смотрел на его лицо. Он так забавно хмурился весь день, а сейчас вообще стал мрачнее тучи. Захотелось прикоснуться к усталым морщинам возле глаз и бережно-бережно разгладить их. Чтобы этот замечательный человек не страдал. А ведь всё из-за меня. И губа припухшая, и эти синяки, и ссадина на скуле. Сколько же ему пришлось вынести из-за меня за какие-то считанные дни. Мысли были настолько непривычные, что я даже испугался. Все эти мелочи, вроде раздражения, неприязни, злых шуток – я что, боялся себе признаться до конца, что этот парень, который старше меня больше, чем на десять лет, стал мне настолько близок? А я ведь обещал, что обманывать себя никогда не буду. И обманывал все эти дни. Понимал, но не принимал, чего-то боялся. А вот Серёга с Матвеем тогда приняли всё, как есть. За что я им и отомстил. Господи, спасибо тебе за того ублюдка с ножом. Он тогда действительно спасал наши души. А мою… Похоже, спас. Царства небесного ему желать – да ну нах! А вот отодвинуть в прошлое, похоже, выходит. Я снова усмехнулся, что получилось на удивление легко. И почти наяву увидел, как человек с красными глазами лихо крутанул чёрный клинок и убрал за спину. На чёрном лице прорезалась красная улыбка. И чёрный силуэт танцующей походкой стал удаляться в красный горизонт. Который стал стремительно голубеть. А потом тень, уже полупрозрачная, почему-то подняла вверх правую руку, словно прощалась. Я вернулся в реальность, моргая в полной прострации. И тут вспомнил слова отца ещё раз, встал со стула, подошёл к мрачным родителям и сказал: