Текст книги "Семейная сага"

Автор книги: Игорь Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

За эти три недели между нами Анатолием будто протянулась тонкая ниточка. На уроках я часто чувствую его взгляд на своей спине. Он сидит через две парты сзади, на соседнем ряду. Иногда я не выдерживаю и поворачиваюсь, встречаясь с ним взглядом. Он тогда мне улыбается одними глазами. От этой улыбки по моему телу прокатывается какая– то волна, а в лицо ударяет кровь…

На переменках он оказывает мне знаки внимания, которые я, как бы неохотно, принимаю. А у самой от радости сердце рвется наружу. Оно так громко и гулко стучит, что я

боюсь, как бы его не услышали другие. Внутренний голос подсказывает мне, что я все делаю правильно. Анатолий буквально сходит с ума, ходит за мной по пятам неотступно. Все девчонки, по-моему, мне завидуют, но я делаю вид, что меня-то это совершенно не трогает. Наташка Семиглазова – наша классная «аристократка» – вся уже изошла: и так к нему подъезжает, и эдак. А Анатолий на нее и внимания даже не обращает!.. Да и Олька Верещагина все ему глазки строит, а он и ее не замечает…

Я не показываю вида, что мне его внимание ужасно приятно. Я просто не отталкиваю его. Это делает его почти безрассудным, он не скрывает своего влечения ко мне. Это так приятно – чувствовать свою силу над таким сильным и симпатичным парнем!

… Забежав домой, я бросила портфель и сказала маме, что приду сегодня попозже, а сама тут же помчалась на встречу с Анатолием. Мне хотелось бежать во весь дух, но я сдерживала себя, переходя просто на быстрый шаг. Вот и пристань… Я пришла первая, Анатолий еще не пришел. Появившись, он галантно извинился и, уверенно взяв меня под локоть, повел на причал. Лодка нам досталась новенькая. Даже уключины не скрипели так противно, как они скрипят обычно.

Когда мы отъехали от причала довольно далеко, он бросил весла и запел. Голос у него был приятный. Пел он русские романсы, многие из которых я уже слышала от моей мамы.

Анатолий пел, и я зачарованно его слушала. Стало чуть-чуть смеркаться. Похолодало. Анатолий предложил поехать к нашему берегу и разложить на берегу небольшой костерок, чтобы согреться, а потом поехать и сдать лодку. План показался мне романтическим, и я согласилась. Он налег на весла, и вскоре мы были уже у берега. Пристали мы к пустынной косе, относительно далеко от пристани. Анатолий ловко спрыгнул с лодки, привязал лодочную цепь к какому-то деревцу, а сам подошел к лодке и подтянул борт к берегу. Я уже встала на борт, чтобы шагнуть на берег, но в тот же момент он взял меня на руки, подхватив под колени. Я

невольно обняла его за шею… По-мужски сильные руки и его горячее дыхание мне в щеку вскружили мне голову… Я чувствовала, что вся дрожу, что сознание уходит от меня… Все это было так ново, так восхитительно! Весь мир вокруг закружился, закружился и растаял…

Потом я почувствовала какую-то тяжесть на себе. Я

очнулась и вмиг отрезвела. Я стала вырываться и шептать ему:

– Не надо, миленький, не надо! Отпусти! Не надо!

Перестань… Перестань…

Но он уже совсем потерял голову. Он не слушал или не слышал меня. Он держал меня за запястья. Я была будто распята на траве, его сильное колено раздвигало мне ноги… Тут в последнем безнадежном порыве я оторвала голову от земли и впилась зубами в его шею!

От неожиданности он громко вскрикнул, отпустил меня и вскочил на ноги. Я тоже быстро поднялась, поправив сбившуюся юбку.

– Ты что, совсем сдурела? Смотри, укусила до крови!

На его рубахе и взаправду заалело небольшое пятно. Отчего-то я невольно прыснула. Не знаю, почему – будто бес какой в меня вселился. В этот момент Толя, разъяренный, замахнулся на меня, хотя рука его так и застыла в воздухе.

Это было уже слишком! Я развернулась и почти бегом понеслась в сторону пристани. Я не испугалась. Я просто не могла придти в себя от обиды и злости. Этого еще никто никогда себе не позволял со мной. Уже стало смеркаться, я шла уже почти наугад, на огоньки. Вскоре я оказалась у пристани и свернула в сторону дома.

Почти затемно я добралась до дома. Во мне шевелились смутные чувства. Я особенно-то не сердилась на Анатолия за то, что он потерял голову. Это даже вызвало какое-то чувство необычного возбуждения. Обидело то, что он не слушал моих просьб оставить меня, отпустить. Но больше всего меня оскорбило то, что он на меня замахнулся. Правда, и я была хороша – прокусила парню шею до крови… А если бы попалась сонная артерия? Я опять невольно прыснула от смеха, представив себя вампиром или ведьмою, пьющей кровь грешника…

Пока я так и не поняла, куда меня завела судьба. Анатолий мне очень нравится, я бы очень хотела дружить с ним. Но я не готова к тому, что он от меня хочет. Ведь мы еще только учимся в школе…

Как мы завтра будем друг другу в глаза глядеть? Ведь народ в школе шустрый, о чем-то догадаются, что-то понапридумают. Ославят ни за что ни про что! Нет, зря я так думаю: Анатолий не даст меня в обиду. Ну, горяч он, несдержан, но ведь есть и вопросы мужской чести. Об этом во всех книгах пишут.

Но что будет, что будет завтра?..

Михаил. 1927, 24 сентября.

Сегодня после уроков я задержался во дворе школы,

хотел, как всегда теперь это делаю, дождаться Кати, дать ей уйти вперед, а потом пойти за ней и любоваться ею: ее походкой, ее стройными ногами, ее льняной косой, которая колышется около ее талии… Я уже так привык к этому за последнее время! Ходит она домой, правда, не одна, а в сопровождении двух, а то и трех мальчиков-одноклассников. Один из них постоянный сопровождающий, остальные меняются. Зовут его Анатолий Дубравин, он появился в нашей школе только в этом году: его отца прислали из Москвы, назначив каким-то важным губернским начальником.

Я плетусь за этой троицей, проклиная себя за свою нерешительность. Все никак не решаюсь подойти к Кате как-нибудь на перемене, заговорить, а удастся, то и на свидание пригласить… И как это другие парни так запросто с девочками общаются, ходят с ними, даже под руку берут… А я не могу, робость какая-то меня одолевает. Может поэтому на меня девчонки и внимания не обращают? Но что же я могу с собой сделать? Для меня женщина – это святыня… Этому меня учил мой отец.

Так вот, стою я, жду Катю. Она выбегает из дверей какая-то легкая, почти воздушная, глаза блестят. Меня не заметила и помчалась, сломя голову, обгоняя всех.

Ну, что мне делать, не бежать же за ней! Пошел я в том же направлении, но вскорости она уже скрылась из виду, потерялась. Ну, дома наши рядом, все равно мне по тому же пути домой идти. Подошел к своему дому, но не вхожу: а что как она выйдет из дома, пойдет куда, и я ее пропущу? Ведь мало ли, почему она бежала, может, маме помочь, может еще зачем. Например, в магазин пойдет – всё мимо моего дома ей идти надо.

Ждал я, ждал, долго стоял на улице, но потом все же пошел домой. А дома-то не сидится, будто что меня гложет, все из рук валится. Мама с Павликом у Урецких задержалась, как всегда: по субботам до прихода хозяев еженедельная тщательная уборка, чтоб когда Семен Исаакович с Софой появятся с работы, все было бы в полном порядке.

Взял я тетрадку, в которой пишу черновики своих стихов, да и пошел в соседний парк. Все на природе легче, чем дома, когда на душе кошки скребут…

Я люблю бывать на природе. Вот и сегодня сел я в парке на скамью. С крутого берега далеко видна Волга с редкими и будто неподвижными лодчонками, а на том берегу, далеко-далеко раскинулись бескрайние поля, окаймленные позолоченными дубравами… Легкий, уже осенний, но еще ласковый, как котенок, ветерок нежно касается моего лица. Солнце уже низко, но закат еще не зачался, хотя брюшки облачков уже подсвечиваются бледным золотом. И грустно, и светло…

Травы косят… Солнца просят – Непогода наплыла. Плачет осень,

Плачет осень – Мало прожила.

Серым кровом Небо снова

Затянули облака.

Осень – рыжая корова

Надоила молока.

Весь в тумане, Как в обмане, Лес сосновый. Так и манит, Так и манит Сказкой новой.

Сердцу мило

Всё, что было,

Всё, чему бывать!

Напоила,

Напоила

Душу благодать…

Я пишу и все время подспудно думаю о Кате. Я так хочу, чтобы она меня полюбила, за мои стихи, за самою любовь мою к ней. Ведь я знаю, что ее никто и никогда не сможет любить сильнее меня, никто не сможет отдать ей себя всего-всего, без остатка…

Катенька… Катюша… Катеринка…

Катерина. 1927, 26 сентября

Я собираюсь в школу. Волнуюсь, у меня даже дрожат

руки. Так никогда еще не было. Все воскресенье я не находила себе места. Мне очень нравится Анатолий, я хочу дружить с ним. И если честно – я боюсь его потерять. Хоть бы он простил меня за то, что я его до крови укусила… Но ведь мне же ничего не оставалось делать! Я же поняла и простила его уже за то, что он на меня замахнулся. Мы же уже взрослые люди, надо уметь прощать друг друга…

А вообще-то пора мне кончать корчить из себя принцессу-недотрогу. И нечего скрывать нашу дружбу с Анатолием. Пусть все увидят, что мы дружим. Тогда может, и Анатолий будет вести себя поспокойнее. Ведь дружат же у

нас все мальчики с девочками нормально. Ну, бывает, что на перемене кто-нибудь невзначай вроде бы коснется рукой неположенных мест. Но это же шалости! Да, честно говоря, смотря кто и коснется, а то и приятно…

Ах, как бы я хотела, чтобы когда я приду сегодня в класс, Толя улыбнулся бы мне, как ни в чем не бывало. А после уроков, как всегда, пошел бы провожать меня домой. Может, он даже догадается отослать от себя свою "опричнину", и мы пойдем одни.

И всё снова будет хорошо, мы будем дружить… Ведь ни о чем другом сейчас и думать нельзя. Нужно, по меньшей мере, ждать еще года три. А потом, когда будет можно, мы поженимся. Мы будем счастливо жить. И у нас, конечно, будут дети, хорошие дети… Ой, и о чем я только думаю-то! Но ведь это же нормально – это мечты, мечты, мечты…

Я неслась в школу, как на крыльях. Но я так долго собиралась и прихорашивалась, что едва успела к началу урока. Все были уже в классе, хотя еще и не на своих местах. Когда я вошла в класс, Анатолий стоял ко мне спиной и о чем– то болтал с Наташкой Семиглазовой. Она возбужденно хохотала, хлопая его при этом запанибратски ладонью по плечу. Что он говорил ей, я не слышала.

Наташка вообще-то большая воображала, хотя смазливенькая, и не дура. Она хорошо одевается, одежда у нее элегантная и, видимо, дорогая. Родители наняли ей репетитора, который учит ее дома французскому языку. Она из-за этого все время форсит и называет себя "Натали". Все остальные имена она тоже коверкает на французский лад: "Катрин", "Нинон", "Жан"… Всю свою речь она пересыпает французскими словечками, к которым мы даже попривыкли и теперь понимаем "по-французски". Одним словом, "светская дама"!

Прозвенел звонок, пора расходиться по своим местам.

Слышу, Наташка говорит:

– Тре бьен, Анатоль! После лесон встречаемся на углу леколь!

Анатолий утвердительно кивнул ей и повернулся,

почти натолкнувшись на меня. Он произнес, видимо еще по

инерции "французского" общения: "Пардон", – и пошел за свою парту.

Начался урок. Мне ничего не шло в голову. Мысли крутились вокруг Анатолия. Мне все время хотелось оглянуться, как всегда, и увидеть его улыбающиеся глаза, но я

сдерживалась… Я не могла понять, как же так можно? Ведь это же предательство! Ведь в классе все знают, что Анатолий пытается ухаживать за мною. Все девчонки завидовали мне, и в первую очередь, Наташка. Он провожал меня до дома, правда не один, а всегда с кем-нибудь еще. Мальчишки вообще за ним хвостом ходят.

И как же так? Теперь вот просто так взять и начать

"крутить" с Наташкой? Получается, что я во всем виновата?

Ну, конечно, с Наташкой проще – она в шею не укусит!

Нет, я ему покажу! Он что, думает, что я буду плакать? Я отомщу ему тем же! Но как я ни храбрилась, комок стоял у меня в горле, а слезы наворачивались на глаза…

– Белая, ты в классе или витаешь в облаках? – раздался голос учительницы.

– Ой, Александра Михална, я думала, правильно ли я решила домашнюю задачку.

Шура-дура, как звали мы нашу математичку, поверила мне. Я ведь была в классе по математике одной из самых сильных. Кстати, наша Шура не такая уж и дура, я думаю, что она один из лучших учителей нашей школы. Это просто кто– то придумал в рифму «шура-дура», так с тех пор и пошло.

Я опять начала думать: кого же, кого же выбрать, чтобы отомстить Анатолию? Эти сопляки-одноклассники еще и побоятся, кабы Анатолий им не врезал… Кто же еще?

Так что ж я, глупая! Конечно же – Михаил, Миша Макаров! Ведь я же вижу, как он млеет, когда я на него лишь просто взгляну! Он и старше, и симпатичный, и говорят, что умный. К тому же мы знаем друг друга с детства. И наши мамы знакомы давным-давно.

Михаил, правда, какой-то не от мира сего, все время будто витает в облаках, но это и к лучшему: не будет с глупостями приставать!

Ну, Толечка, мы еще посмотрим, кто кого!

Но чувствую я себя все же премерзко! Мне ничего сейчас не хочется. И меньше всего хочется, чтобы Михаил подошел ко мне сейчас, увидев, что я иду домой одна. Ну их всех к черту! Я хочу побыть сегодня одна… Да, одна, одна, одна! Видеть никого не хочу!

Михаил. 1927, 27 сентября

Вчера Катя шла домой из школы почему-то одна, без

своей вечной свиты. Даже не шла, а как-то устало брела, понурая. Может, что произошло в школе? А может, дома? Ведь ее отец, Арсений Николаевич, очень сильно болен.

Я, как всегда, шел за Катей хвостом, на почтительном расстоянии. Подойти к ней и заговорить я опять не осмелился… А неверное, надо было! Ведь необходимо поддержать человека, когда ему трудно, когда он наверняка нуждается в помощи или хотя бы обычном добром слове. А я опять шел и не смел… А надо бы было подойти!

Сегодня, как всегда, выйдя из школы после уроков одним из первых, я стоял вроде бы в раздумье. На самом деле, я дожидался, когда выйдет Катя, чтобы опять пойти за ней

"хвостом". Вот она вышла… Сегодня она бодрее, чем вчера, оглянулась по сторонам, будто ища кого-то. Увидев меня, она махнула мне рукой, сбежала вниз по ступеням и пошла… в мою сторону! У меня ослабло под коленками, во рту внезапно как-то пересохло. Еще этого не хватало! Я же не гимназисточка какая! Что со мной творится, нужно же собой управлять хоть немного!

Она шла в моем направлении и, проходя мимо меня,

слегка замедлив шаг, спросила:

– Привет, Миша! Идешь домой? Пошли вместе, нам по пути, кажется?

Я мотнул утвердительно головой и, не промолвив ни слова от растерянности, пошел с ней рядом. Когда Катя спросила меня, почему я какой-то не такой, я совсем смутился и как-то невпопад ответил ей, что я всегда такой, от рождения. Сказал я конечно глупость, поэтому она звонко захохотала и сказала:

– Смешной ты, Миша, какой-то! И даже остришь как-то необычно. Разве можно быть с детства растерянным?

– Ну, конечно, я пошутил. На самом деле, я почему-то все время жду, что ты ко мне подойдешь, но вот был как-то не готов к этому… – Опять невпопад сказал я.

– А как это тебе нужно было специально готовиться к тому, чтобы я к тебе подошла? – Сказала Катя и снова залилась своим звонким смехом.

Шли мы бок о бок, так вот разговаривая ни о чем. Иногда она случайно касалась меня своей рукой, или ее широкая юбка задевала мою ногу – тогда будто электрический разряд пронзал меня. Такого со мной никогда еще не было: ведь в свои шестнадцать лет я ни разу даже не коснулся ни одной девочки. Мои друзья ходят на танцы, устраивают пикники с девочками, где иногда некоторые из них даже кладут голову кому-нибудь из девочек на колени. Я этого представить даже не могу: отец меня всегда учил, что любовь – это святое, ее нельзя разменивать по мелочам, она одна на всю жизнь. Я понимаю, что только такие отношения, какие были между моим отцом и моей мамой, достойны называться любовью.

И вот теперь этот трепет, который я чувствую… Может, это и есть начало того большого и светлого чувства, ради которого надо жить?..

А Катя – молодчина! У нее все как-то просто и легко получается. Когда мы уже подошли к ее дому, она вдруг мне сказала:

– Ты когда в школу утром выходишь? Может, выйдешь из дома пораньше, подождешь меня, вместе пойдем, а?

У меня аж дух перехватило от нахлынувшего восторга:

– Ну, конечно, конечно!

Мы распрощались, она скрылась за входной дверью своего дома, а я ошалевший от счастья, сдерживаясь, чтобы не побежать вприпрыжку, пошел домой.

Вот и свершилось! И так все просто! А я все переживал и придумывал, какие мне сделать ходы, что предпринять, как с

Катей заговорить, что ей сказать… А уж предложить ей до школы ходить вместе – об этом у меня и в мечтах не было!

Завтра! Завтра я увижу ее с самого утра! А потом после школы мы опять пойдем вместе домой. Неужели все это правда? Неужели это не сон?

И опять в голове сами собой зазвучали стихи:

Я хочу и боюсь

Этих встреч на ходу. Вечерами томлюсь, Утра нового жду.

Будто бабочку ночью

Влечет на свечу.

Я боюсь тебя очень…

И очень хочу…

Катерина. 1927, 28 сентября

Сегодня весь день я вела себя, как всегда. Была гордая

и независимая, на Анатолия внимания особого не обращала, но это все выходило естественно. Я его не игнорировала, даже какие-то фразы ему иногда кидала, но не более, чем остальным. И зацепила-таки его! Он с Наташкой говорит, а я замечаю боковым зрением, что сам на меня косится. Пусть, пусть! Я ему не та Катерина, что с обрыва бросается! Я – Кармен! Любовь свободна, черт подери! Он у меня еще попляшет!

Прозвенел последний звонок, все метнулись к выходу. Я же, как всегда, не спешу. Собираю книжки и тетради в свой ранец и выхожу в коридор одной из последних.

Выхожу на улицу, останавливаюсь и оглядываюсь. Вижу метрах в тридцати от меня прогуливается Анатолий наверняка ждет меня. А вдали, при выходе из школьного двора стоит Михаил, вроде ждет чего, а вроде и нет. Я-то знаю, что он меня ждет, хоть мы и не услaвливались сегодня после школы идти домой вместе. Он такой застенчивый, что все приходится начинать мне самой: это с одной стороны интересно, а с другой – хочется, чтобы мужчина был мужчиной, чтобы он владел ситуацией, решался на что-то. Анатолий метнулся было ко мне, но я в это время подняла руку и помахала Михаилу. Я направилась мимо Анатолия к Михаилу, подошла к нему и сказала:

– Привет! Идешь домой? Пошли вместе!

Он, видимо, этого от меня и ждал, хотя опять как-то растерялся. Пошли рядом, говорили о каких-то пустяках, он был совсем потерянный. Видно, что парень умный, но уж очень весь «зашнурованный». А ведь тихоней его не назовешь – я же вижу, какой он с другими мальчишками: уверенный, сильный, никому не уступит, если считает, что прав.

А в меня он, наверное, всерьез втрескался! Ну, что ж, это хорошо: девушка, прежде всего, должна быть любима, как говорят подружки, а уж там видно будет, куда поворачивать – достоин ли претендент твоей любви или нет! В конечном счете, это мы их выбираем, а не они нас: мы просто позволяем тому, кого мы выбрали!

Идем-идем… О какой-то чепухе болтаем. Вот уже и его дом прошли, идем к моему. Я все жду, когда он что-нибудь предложит: вечером погулять или может в выходной в кино сходить. Нет, молчит, будто воды в рот набрал. Вот малахольный! Пришлось мне начать, хотя я ничего лучшего не нашла, как спросить, не хочет ли он меня утром подождать у своего дома, чтобы в школу вместе идти.

Он весь аж засветился! Даже не ответил толком, только головой кивнул. Чудной!

А впрочем, он очень хороший парень: и симпатичный, и умный. Вот разговорю его, расшевелю, растоплю – мне еще все девчонки завидовать будут! Да и Анатолию с его "Натали" нос утру! Кстати, у меня как пелена с глаз спала:

даже немного странно, что я нашла в Анатолии?

Арсений Николаевич. 1927, 27 октября

Замучил меня кашель!.. Да-а-а… Неважно идут дела:

часто отхаркиваю с мокротой кровь… Врачи рекомендуют поехать в Крым, говорят, может помочь. А как поедешь? На что? И так живем с хлеба на воду… Лёля-Алёнушка извелась совсем, работает, как ломовая лошадь – Катю с Ксеней растит без моей помощи, да еще я тут лежу пластом… А она каждый день мне молоко горячее с жиром дает, сало откуда-то приносит… Как выкручивается? Ума не приложу.

И себя не бережет, не боится заразиться от меня. По вечерам устроится, как воробышек, на краешке кровати, руку мою держит, то к щеке своей приложит, то поцелует. Говорю ей, остерегись, Лёля, ведь и сама заразишься и детей заразишь. А болезнь-то суровая, не приведи Господи!

Все вечера вместе проводим, говорим о многом, вспоминаем прошлое. Вот вчера стала расспрашивать про отца моего да про мать, да про житье-бытье наше. Я пообещал ей рассказать все завтра, устал уже сегодня. Когда она ушла, я долго не мог заснуть, вспоминая былое…

Мать свою, Агриппину Ивановну, я помню не очень отчетливо: умерла она, когда мне еще и восьми лет не было, а брату моему младшенькому, Глебу, было и вовсе около двух.

Отец мой, Николай Ипатьевич Белый, был священником в Заволжской церкви. Голосище у него был, что твоя иерихонская труба. Многие даже неверующие ходили в церковь на "Николину службу". С матерью моей они были погодки, любили друг друга без памяти, хотя отлюбить свое им Господь не дал: забрал маму совсем молодой, ей только должно было тридцать стукнуть…

Отец очень любил нас с братом, но растил в строгости, воспитывая по-спартански. Все говорил: в этом мире чтоб прожить, надо быть сильными и выносливыми. Как только стало можно, отдал меня, а потом и Глеба в юнкерское училище: почему-то не хотел, чтобы мы по его стопам пошли. Кончил я училище, получил чин подпоручика, направили меня служить в Заволжский гарнизон.

Вот тогда-то и повстречался я со своей Алёнушкой, Лёлей, как называли ее в семье. Она пела в церковном хоре в одной из Заволжских церквей, но слух о ее голосе гремел далеко за пределами нашего города.

Сходил я как-то на службу в церковь послушать, как

Лёля поет. И впрямь – чудо: голос глубокий, чистый, мощный, что твоя Волга течет… Да и сама красоты неписаной: волосы цвета вороного крыла, глаза темно-карие, цыганские, сама – кровь с молоком! Зачаровала меня, околдовала с первого же взгляда.

Повстречался я с нею, представился. Едва и перебросились-то парой слов, но я как-то почувствовал нутром, что и в ней ко мне ответ такой же. Часто стали видеться, чуть ли не каждый день. А тут узнаю я от нее, что какой-то заезжий купец хочет ее за свои деньги в Италию послать пению учиться. Знаю я этих благодетелей, охочих до молодых и красивых девиц!

Ну, думаю, надо решаться – уедет Аленушка, потеряю я свое счастье. Раздумывать было некогда, я и отцова благословения не спросил, пошел к родителям ее, в ноженьки бухнулся, мол, благословите нас с Лёлей под венец. Родители у нее были простыми людьми, из подзаволжских крестьян– калмыков. Отец ее, Степан Никодимыч Бургутов, был из погорельцев. Когда дом у них сгорел вместе с хлевом, где была какая-никакая скотина, им остался он гол. как сокол, подался он с женой да детьми малыми в Заволжск. Сначала пристроился дворником, потом стал извозчиком. Обжился. Жена у него тихая и безответная, тоже калмычка. У них пять дочек, Лёля – старшая. Были еще три брата младших, но все умерли в детстве от болезней.

Когда пришел я к Бургутовым руки их дочери просить, то согласились они быстро – как никак, а офицера в зятья получили. Отец же мой, когда узнал, был сначала категорически против, мол, не ровня она тебе, но потом сказал: "А!.. Был бы ты счастлив, а то, что бесприданницу берешь – не беда. Голова-руки есть, а там как-нибудь все образуется."

Родилась у нас с Алёнушкой через год дочка, Катюшка. Да вот, как всегда не вовремя, война Германская началась. Глеб, только кончив училище, загремел на фронт, его контузило, попал он в германский плен, сначала писал, а потом мы все связи с ним потеряли… Жив ли, брательник?

Отец мой, как-то не болея даже, умер в первый же год войны от разрыва сердца. Теперь-то я понимаю, что ему,

"попу", – не зря нас с Глебом "поповичами" величали – при большевиках была бы первая пуля. А так хоть умер своей смертью.

Я на войну не попал, так и служил в Заволжске. А вскоре другая напасть – революция. Времена переменились: всех офицеров без разбора хватали да к стенке – поди докажи, что ты просто царский, а не белый офицер! У меня во взводе солдаты были почти все наши, заволжские, они и посоветовали мне, чтобы я поостерегся да от властей на время схоронился… Как все это было – и вспоминать тошно!

Потом вдруг други-солдатики отыскали меня, оказывается им надо было выбрать себе командира, вот они обо мне и вспомнили. Согласился я, пришел, повинился властям. Попался мне добрый человек, вопросов лишних не задавал, зачислил в Красную Армию командовать моими же солдатами. Бросили нас против "голубых чехов". Люто они бились: родина за тридевять земель, отступать можно только на восток, а там что? Китай, чай, тоже не медовый пряник!

Потом послали меня в Бухару каких-то эмиров в советскую веру обращать. Жара. Грязь кругом. Мужики под чинарами чай потягивают, бабы ходят в чадру замотаны. Где друг, где недруг – не разобрать. Только и жди нож под лопатку. Больше всего боялся я там, на басурманщине, за Алёну свою да за Катюшку, доченьку.

Посему, как только можно было, попросился я в отставку, чтобы вернуться обратно в Заволжск, хотя и голод там свирепствовал в это время лютый. А тут тетка моя письмо мне прислала, что, мол, в Поволжье за мешок муки можно хороший дом приобрести. Купили мы с Лёлей на последние гроши мешок муки пшеничной и повезли с собой. А в пути – проверка. Отобрали муку да еще чуть не арестовали как спекулянта. Благо документы были справные, что я красный командир, да к тому же еще со мной жена с дочкой малой…

А потом служба в какой-то вонючей конторе. Лёля подрабатывала солисткой городского хора – церкви-то позаколотили. Ну, что ж, пение – дело хорошее! И душе приятственно, да и деньга дополнительная к нашему скудному

бюджету притекает… Хотя ежели посмотреть, то какие это были деньги?..

А потом Ксеничка родилась. Хотелось парня, а вышла девка! Но вот теперь не нарадуюсь: малявочка совсем – и трех нет – а лопочет во всю, все понимает. И глазища – большие, умные, поди таких и у парня редко какого найдешь!

Вот заболел некстати, будь она неладна! Всё теперь на Лёлю взвалилось: и работа, и по дому хлопоты, да и я тут еще лежу бревном… С тех пор, как я слёг, Лёля гнет горб на текстильной фабрике. Работа тяжелая, весь день на ногах. Глядя на неё, сердце кровью обливается!..

Вот и сейчас она вернется с работы усталая, а нужно и Катюшку с Ксеничкой накормить, и еду на завтра сготовить. А потом ко мне придет…

Откуда ж такая кара с небес на нас пала? Ведь как любим друг друга, как хорошо нам, так нет – на тебе! За что Господь ниспослал такое наказание?!… За какие грехи?

Ну, вот опять кашель душит… Стоит чуток поволноваться, как совсем невтерпеж становится…

Эх, Лёля-Алёнушка! Может, плохо я тебя любил, может, иногда и на других женщин заглядывался, но я всегда понимал, что ты у меня – золото, что без тебя мне и не жить. Понятно, что теперь-то я святой стал – на кровати, что те на кресте распят, только что ладони гвоздями не приколочены, никуда не рыпнешься…

Но коли было что не так, Лёля, уж ты прощай… Выкарабкаться б! Одна ты у меня на целом свете… Ты да доченьки мои родные…

Елена Степановна. 1927, 27 октября

Арсению становится все хуже и хуже. Я вижу, как он

храбрится и бодрится, чтобы меня поменьше огорчать. И я принимаю эту игру и сама тоже стараюсь казаться спокойной и уверенной в будущем. Однако, правда жизни страшна…

По вечерам, когда Сеня засыпает, я остаюсь одна и воспоминания овладевают мною…

Ах, Сеня, Сеня! Как же я люблю тебя… Почему же Господь так несправедлив к нам? Или на всех Белых лежит какое-то проклятье? Но за что, за что? И матушку твою Господь прибрал раньше срока, и отца твоего, а уж как тот веровал! Да и брат твой младший где-то пропал без вести…

Нет, Сеня, я не мыслю жизни без тебя. Конечно, ты прав, я должна жить ради наших дочерей, но будет ли это для меня жизнь?..

Я помню все-все с самой первой нашей встречи. Помню, как молодцеватый молодой офицер подошел ко мне после службы в церкви и, щелкнув каблуками, произнес:

"Разрешите представиться, мадемуазель! Арсений Белый!" Мне молодой калмыцкой девушке было впервой и такое обращение, и такая ситуация. Молодой человек был более, чем приятной наружности: закрученные слегка вверх усики, как у героя модного уже в то время Мопассана, черные с какой-то бесовской искринкой глаза, приятный баритональный бас…

Бывает же так, что лишь раз увидишь человека, а чувствуешь, что он тебе близок и будто знаешь его уже долго– долго, чуть ли не всю жизнь. Я много про такое читала в романах, но думала, что все это досужие выдумки беллетристов ради занимательности сюжета. Но тут именно такое произошло со мной самоёй!

Мы стали встречаться, он оказался начитанным, наши вкусы и суждения во многом совпадали. Человеком он был очень деликатным, тонким. Прощаясь со мной, каждый раз брал мою правую кисть за кончики пальцев и легко так целовал, вернее, даже слегка касался губами и усами. Я была от него просто без ума, но чувства свои сдерживала и ничего лишнего себе с ним не позволяла.

Чтобы ничто не омрачило наших отношений впоследствии, когда могут открыться некоторые факты, скрываемые обычно людьми в обществе, я рассказала ему сразу же, что я происхожу из простой крестьянской семьи, что предки мои звались "Бургуты", что на калмыцком означает

"Орлы", что "Бургутовы" они стали только после отмены

крепостного права. Мой отец, правда, что называется,

"выбился в люди" и даже смог определить меня в гимназию.

Некоторые подружки из гимназии, в которой я училась, смотрели на меня свысока, как на простолюдинку. Может, это было оттого, что я – калмычка из крестьянской семьи – превосходила их, выходцев из дворянских, а то и почти аристократических фамилий? Но мне их отношение было безразлично: я училась лучше многих, учителя любили меня за знания и живость ума.

Арсений на мою исповедь сказал мне, что он и сам не

"голубых кровей", его прадед тоже был крепостным. Но его совершенно не волнует, из какой я семьи. На том наши дальнейшие разговоры о мезальянсе прекратились навсегда.

Все так и текло: неспешно, спокойно, душевно. Арсений частенько ходил в церковь послушать мое пение. Нужно сказать, что, видимо, у меня и на самом деле был неплохой голос, раз люди приезжали даже из других городов послушать меня. Но вот однажды очень почтенный и пожилой купец, Иннокентий Збруев – было ему уже лет, наверное, за сорок, – предложил мне поехать в Италию года на три поучиться пению. У меня аж дух захватило: это же как-никак оперная Мекка! Я радостная сообщила об этом Арсению, Сеничке моему. Он сначала опешил, а потом не раздумывая, сказал: "Алёна, я предлагаю тебе руку и сердце. Пойдем испросим благословения твоих родителей".