Текст книги "Семейная сага"

Автор книги: Игорь Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Но ведь у тебя была масса женщин, со всеми ты спал!

А у нас с тобой – настоящая любовь!

– Прости меня, старого циника, но спать с женщиной и быть ее мужем – это разные вещи. Я ведь с другими женщинами не изменяю своей Дуняше, – тут он как-то с усмешкой крякнул, – а просто сравниваю их с нею и каждый раз убеждаюсь, что мой первоначальный выбор был правилен!

– Я что-то не понимаю, что ты говоришь…

– Мы живем с Дуняшей уже почти двадцать восемь лет вместе. У нас есть сын и дочь, у которых уже свои семьи. У нас есть внуки… Наконец, у нас с ней есть прошлое, какого уже никогда не будет ни с кем другим! Никогда! Так уж устроена жизнь…

– А как же я?..

– Ты мне очень нравишься, Екатерина, и ты об этом знаешь. Но ты слишком все серьезно воспринимаешь. Я не хочу тебя мучить. Давай останемся друзьями и разойдемся…

– "Как в море корабли"?..

– Да, "как в море корабли"… Так будет легче и тебе, да и мне. Ты же понимаешь, что мы расставили все точки над

"и". После этого любая наша новая встреча будет мучительна для каждого из нас.

… Когда я шла домой, то я была совершенно потеряна. Уже были густые сумерки. Я шла по дорожке Петровского парка, которая вела к моему дому, но не дойдя до конца, повернула и побрела обратно. Мне нужно было время собраться с мыслями, придти в себя… Я подумала: а на что я надеялась? Это же наивно думать, что зрелый мужчина вдруг все бросит, поставит под удар свою семью, свою удачную карьеру, свою репутацию среди коллег и друзей и бросится за молодостью.

Одумайся, Катерина! Да, это удар, но удар не по жизни, а по мечте. От этого никто еще не умирал. Возьми себя в руки! С этими мыслями я резко повернула обратно и уверенно зашагала по направлению к нашему дому.

Павел. 1945, 7 ноября

У нас с Катей опять во всю раскрутился роман.

Собственно, это не роман, а тщательно скрываемая греховная связь. Если уж называть все своими именами, то мы с ней любовники. Тьфу! Мне всегда казалось, что от этого слова как-то дурно пахнет, а теперь вот и сам туда же!

Иногда Катя просто сходит с ума. Вот и сегодня. Пошли мы всей семьей после салюта, который смотрели с балкона, прогуляться по Ленинградскому шоссе, где по праздникам происходит настоящее народное гуляние.

И вот только мы вышли из подъезда, вдруг Катя говорит: "Ой, я забыла кофточку взять, а на улице прохладно! Павел, давай сбегаем вместе, а потом всех догоним, а то мне одной будет страшно."

Пошли мы, я ни и чем и не догадывался. Быстро поднялись по лестнице к нам на пятый этаж, вошли в квартиру. Катя тут же заперла входную дверь на ключ: "Это на всякий случай!" А потом увлекла меня на мой диван.

Мне было хорошо, но я все время боялся, что кто-то вернется и нас опять застанут врасплох. Вообще, мне это все, честно говоря, не очень нравится. Все время страх, все время

ощущение вранья и предательства. Даже радости от этих жгучих минут с Катей стало меньше: все исподтишка, все в спешке, где попало…

Все уже кончилось, а она не торопилась. Я сказал ей:

– Пойдем, нас ведь ждут!

– Глупенький, могли же мы их не найти? Вот дай отдышаться, и пойдем!

Там, где мы договорились встретиться, наших уже не было: ясно – не дождались. Мы с Катей вышли на аллейку Ленинградского шоссе и пошли в сторону Белорусского вокзала: это обычный маршрут всех гуляющих. Действительно, около стадиона «Динамо» мы встретились со своими. Катя спросила:

– Ну, что же вы нас не дождались?

– Да мы ждали на Стрельне!

– Как на Стрельне? А разве мы не у Петровского

Дворца договорились? – быстро нашлась Катя.

Кажется, и на этот раз все обошлось, хотя Елена Степановна не проронила ни слова и, как мне показалось, шла с поджатыми губами. От нее ничего не скроешь… Она умная женщина, обо всем догадывается со своим тонким женским чутьем…

Сережа. 1946, 18 сентября

Лежу в гипсе уже ровно месяц. Замотали мне в гипс

всю правую ногу и дальше – аж почти до самой груди… Живот так перетянули, что чуть поем, начинает болеть. Мама мне ножницами выстригла кусок гипса до пупка, наверное, теперь нормально. Правда на третью неделю стала подошва левой ноги чесаться. Мама сделала маленькую дырочку около пятки и вязальной спицей чесала мне подошву. Ух, как приятно было! А еще через неделю у меня страшно заболела ступня и пальцы под гипсом. Никакой пирамидон не помогал, я не мог спать, ногу стало дергать, как будто она – это сплошной нарыв. Тут мама опять ножницами да кусачками сняла мне гипс по щиколотку. Нога у меня была уже какого-то почти

зеленоватого цвета, потом приходили врачи, делали, какие-то уколы, хвалили маму, что она во время освободила мою ногу, а то уже началась гангрена. Потом почти сутки была боль еще похуже прежней – похоже было на то, как отогреваются замерзшие руки после игры в снежки, только в сто раз сильнее.

А произошло вот что: восемнадцатого августа я упал с высоченного дерева у нас во дворе. Был выходной и к тому же День авиации. Вот я и отметил "полетом" праздник!

Мы с ребятами полезли на дерево ловить каких-то букашек-таракашек. Мне, конечно, нужно было залезть выше всех. А дерево, которое стоит у нас во дворе – это какая-то странная "сухопутная ива". Она никакая не плакучая, у нее просто листочки длинные и узкие, как у ивы. Она тянется вверх, а ее ствол почти у самой земли раздваивается. Очень странная ива. А может, это вовсе и не ива.

Залез я высоко, почти на самую верхушку, аж до уровня нашего пятого этажа. Через открытую балконную дверь увидел маму и помню только, как крикнул: "Ма-ма-а!" Вдруг раздался треск, а потом все пропало… Говорят, что меня без сознания отнесли в академическую медсанчасть, там наложили гипс, а очнулся я уже где-то к вечеру дома. Рядом сидела заплаканная бабушка и держала мою руку. Когда я открыл глаза, она крикнула: "Катя! Катя! Пришел в себя!" Тут же из другой комнаты примчалась мама.

Рассказали, что со мной приключилось, сказали, что у меня вколоченный перелом шейки бедра. Мама мне объяснила, что если бы мне не повезло и перелом был бы не вколоченный, а простой, то было бы очень плохо: моя нога стала бы бездействующей. Бабушка сказала, что меня Бог бережет. Я на это пошутил: "Передай ему от меня привет и большое спасибо". Правда, Бог не уберег до конца: я себе сломал еще два ребра, заработал несколько трещин в тазу и даже в челюсти, плюс сотрясение мозга, отчего теперь часто болит голова.

Это то, что я помню о первом дне после моего

"полета". Потом пошли обычные дни. Я не хотел отставать от своего класса, мама сходила в школу и договорилась, что я

буду делать все домашние задания – и устные, и письменные, а в конце второй четверти у меня будет что-то вроде экзамена по всем предметам. Дело в том, что врачи сказали, что мне разрешат ходить только в начале декабря.

Но все это фигня. Самое страшное, это то, что происходит у нас дома… Очень часто дома остаемся мы втроем: мама, дядя Павел и я, а остальные расходятся по своим делам. Тогда они переносят меня в большую комнату, где около входной двери за ширмой стоит кровать, на которой спят папа с мамой. Там, и правда, хорошо: кровать мягкая, широкая, воздуха много, а если открыта балконная дверь, то как раз видно то дерево, с которого я звезданулся.

После этого мама с дядей Павлом уходят в маленькую комнату, где всегда спим мы с бабушкой. Мама говорила мне, что они идут туда заниматься. Я сначала удивлялся: ведь там нет стола, только моя и бабушкина кровать да ножная швейная машинка "Зингер", которой, как говорит бабушка, в обед сто лет.

Потом мне стало не нравиться, что дядя Павел и мама выходят оттуда какие-то раскрасневшиеся и взбудораженные. Я уже большой, мы с мальчишками обсуждаем все эти взрослые дела и все знаем. У нас даже поговорочка такая есть:

"Ну, конечно, детей приносит аист!"

Иногда я нарочно громко кричал, звал маму, чтобы она дала мне попить или еще за чем. Она обычно отвечала: "Иду, иду!", но приходила позже. Меня это злило, я нервничал. А однажды, когда я притворился спящим, я видел, как дядя Павел снимал презерватив… Я знаю, что это такое: однажды Юрка стащил у своих родителей несколько штук, мы наливали их водой и бросали в окно на прохожих из коридорного окна на шестом этаже.

Так вот, когда я увидел то, что увидел, мои сомнения кончились. Я понял, что происходило в маленькой комнате. Я начал откровенно злиться на маму по любому поводу, чтобы она поняла, что я все знаю. Я огрызался и грубил дяде Павлу. Но мало, что изменялось: они продолжали уединяться в той комнате. Может, они не понимали?

Я не знал, как мне быть, а потом решил писать записки папе и класть их ему под подушку, когда меня опять переносили на родительскую постель. Записка была всегда одного и того же содержания: «Папа, дядя Павел не должен жить с нами. С.»

Поскольку ничего не помогало, сегодня я прямо сказал маме, когда она мне опять предложила перенести меня в большую комнату, что я никуда не пойду. Я начал тихо презирать ее за то, что она делает, а дядю Павла я просто возненавидел. Мне было очень обидно за папу. Неужели он ничего не подозревает? Но ведь не мне же говорить своим родителям обо всем этом?

Надо посоветоваться с бабушкой. Ведь папа все время шутит, что он только деньги зарабатывает, а глава семьи у нас она.

Елена Степановна. 1946, 12 ноября

Сегодня пошла "выгулять" Сережу первый раз на

улицу. Он уже начал ходить по дому, хотя и на костылях. Сначала он даже стоять не мог – от долгого лежания у него кружилась голова – ведь пролежал он в гипсе больше трех месяцев. На улице зима, скользко. Поэтому мы только вышли из подъезда и сели на лавочку. Он молчал-молчал, а потом и говорит:

– Ба, мне нужно тебе что-то сказать…

– Погоди, Сережа, вот придем домой, расскажешь, а то наглотаешься с непривычки холодного воздуха, не дай Бог, захвораешь.

– Не-а. Дома я не могу, потому что это секрет только для тебя…

– Ну, давай, говори, но побыстрей!

– Ба, а почему мама папу не любит?

– Ну, с чего ты взял, глупенький?

– Я знаю, я видел…

И тут я рассказал про все мои прежние наблюдения,

которые так истерзали мою душу. Конечно, я не про все

говорил своими словами, но бабушка все поняла, как-то погрустнела и сказала:

– Хорошо, что никому сам ничего не сказал. Ты должен быть в стороне от этой истории. Я самая старшая, мне и надлежит в доме порядок блюсти. Я подумаю, что сделать. И я тебе обещаю, что поговорю со всеми. Успокойся, все будет хорошо. У тебя очень хороший и добрый папа. И мама у тебя хорошая. Просто у взрослых не такая простая жизнь, как у вас, детей. Вот вырастешь, тогда многое поймешь сам… Будь таким, как твой папа. Думай о том, чтобы всегда оставаться человеком. Многие живут не думая о душе, но их всегда за это Бог наказывает.

– Ба, а ты веришь в Бога?

– Не знаю, внучек… Я верю в то, что в человеке должен быть Бог. Вот твой папа в Бога не верит, а Бог в нем есть. Ведь главное не в церковь ходить и не крест носить. Главное быть добрым, честным и милосердным человеком. А там, есть Бог или нет… Какая разница?

Пошли мы домой. Сережа замолчал, видно, обдумывал,

что я ему сказала. Он уже большой, все понимает.

А я подумаю, что и как сделать, с кем и как поговорить… Бедный мальчик!..

Катерина. 1946, 4 декабря

Сегодня мама, когда мы остались дома одни, позвала

меня на балкон, чтобы поговорить без лишних ушей. Она тут же закурила, что она обычно делает или когда очень устает, или когда сильно нервничает. По ее виду я догадалась, о чем будет разговор. Скорее всего, ей что-то рассказал Сережа… Мне этот болван, Павел, признался, что Сережка, кажется, видел, как тот снимал презерватив. Вот идиот, поверил, что парень спит и не поостерегся. В конце концов, мог бы это сделать и в уборной!

Может, Сережка давно до всего догадался? Ведь не зря же я эти таинственные записки нахожу под Мишиной подушкой, когда убираю постель.

Так оно и вышло. Мама говорила о моих отношениях с Павлом. С мамой хорошо, с ней можно говорить обо всем открыто, и она спокойно и внимательно меня слушает, даже если не согласна со мной. Другая бы мать разоралась, руками размахалась – вот и весь разговор. У нас было иначе, но тем не менее, разговор был тяжелый и очень для меня неприятный:

– Мама, а что же мне делать? Сделала я, как ты советовала, родила Михаилу сына. Он-то счастлив, а у меня ничего не прибавилось. Сережку-то я люблю, души не чаю, а Миша как был, так и остался какой-то чужой…

– Я не знаю, что тебе делать, но то, что вы вытворяете с Павлом – это недостойно, это грязно! В конце концов, разводись с Михаилом и выходи замуж за Павла, если уж у вас такая неуёмная любовь. Ведь ты понимаешь, что сейчас ты ведешь себя, как последняя шлюха! А какие раны ты наносишь сыну? Ты об этом подумала?

– Да как я за Павла выйду замуж? Кто он? Он и академию не кончил. Он и прокормить семью не сможет!

– Значит, ты считаешь допустимым вместе с Павлом сидеть на шее Михаила и при этом изменять ему с его собственным братом?! Хоть ты мне и дочь и я люблю тебя, но скажу, что порядочные женщины так не поступают!

В это время хлопнула входная дверь: Ксения пришла из института. Разговор наш с мамой, к моей радости, закончился. Но я поняла, что загнала себя в угол.

Но что делать? Разводиться с Михаилом глупо: как я проживу с Сережкой одна? Хоть Михаил в свое время и настоял, чтобы я окончила мединститут, но я и года не проработала, ушла из-за какого-то дурацкого конфликта с заведующей. Жила потом, как все офицерские жены, за мужниной спиной.

Павел сам – ни кола, ни двора, слушатель академии. Себя-то еще прокормит, а уж на нас с Сережкой у него силенок не хватит.

Вот подвернулся бы кто-нибудь типа Георгия– Победоносца! Я бы и минуты думать не стала! И уж стала бы верной женой.

Михаил. 1946, 8 декабря

Ну, оказалось, что мои подозрения не столь уж

беспочвенны. Вчера, когда я пришел с работы, со мной беседовала Елена Степановна. Она сказала мне, что беспокоится о судьбе моей семьи и считает, что не может не сказать мне о некоторых неприятных фактах. Она сказала мне, что отношения Катерины и Павла выходят за допустимые рамки, что чем быстрее это пресечь, тем будет лучше для всех, а в первую очередь, для Сережи.

До чего же деликатна эта женщина! Она смогла в необидной и интеллигентной форме намекнуть мне о таком, что я просто обалдел. Она сказала, что берет тяжелый разговор с Катериной на себя, а мне, как старшему брату, надлежит поговорить с Павлом.

И вот около восьми вечера я предложил Павлу прогуляться вдвоем, сказав, что у нас с ним есть о чем поговорить.

Когда мы вышли, я долго не знал с чего начать. Павел шел, понурившись, будто догадываясь, о чем пойдет речь. И что-то мне его даже стало немного жалко: приехал совсем пацан, а тут взрослая женщина стала им крутить. Ну, конечно, и своя голова на плечах должна быть, но в таком возрасте это еще не полноценная голова, а так, придаток к спинному мозгу!

– Павел, твои отношения с Катериной выходят за рамки приличия. Ты – мужчина, подумай над ответственностью за свои поступки. В отношениях между нормальным мужчиной и нормальной женщиной, за все отвечает мужчина. Ты уже не семнадцатилетний мальчик. Понял?

Он молча кивнул. Вид у него был потерянный. Я

помолчав добавил:

– Надеюсь, это наш последний разговор на эту тему.

Я был потерян, раздавлен, уничтожен, унижен… И это родной брат! Ведь это же немыслимое предательство! Даже не просто предательство, а двойное предательство, в результате которого я потерял сразу двух близких мне людей – жену и брата…

Я развернулся и пошел, куда глаза глядят. Не мог я после этого разговора придти домой. Ноги меня дотащили почему-то до пивной, которая нелепо стояла напротив Петровского дворца, на противоположной стороне от Ленинградского шоссе. Была эта пивная на скрещении пяти улиц, вернее, улочек, поэтому в народе называли ее «На пятачке». Мы туда частенько захаживали с коллегами по академии выпить по кружечке пива с солененькими сушками.

Пивная уже закрывалась, но я хорошо знал

"начальника пивной", поскольку тот жил в нашем доме и даже в нашем крыле.

– Васильич, угости кружечкой пивца!

– Ну, Платоныч, только тебе, а то ведь вздрючат меня по первое число, если узнают, что я после полдевятого торгую…

– И будь другом, еще сто пятьдесят…

– Не положено, Платоныч!

– Знаю, знаю, но сегодня, будь другом, сделай исключение. Я же знаю, что у тебя под прилавком всегда есть. Заплачу сверху…

– Что с женой нелады?..

– Будешь много знать, скоро состаришься… Наливай!

– Да я уж и так не молод, Платоныч. Ну, выпей, выпей,

дружок. Может, полегчает.

Домой я пришел уже после одиннадцати. Развезло меня с голодухи… Где-то я упал, перепачкал китель… Ай, как не хорошо! А вдруг, неровён час, военный патруль? Потом не отмоешься…

Пришел, снял сапоги, гимнастерку да брюки – и в постель… Хорошо, что выпил… Я тут же заснул, избежав ненужных взглядов и разговоров…

Хорошо, что сегодня воскресенье, а то на работу в таком воде и не явишься. Башка разламывается…

Льет дождь Беспробудно. Бьет дрожь Словно в бубен.

За что ж

Эти будни?

Чем дальше – Тем хуже: Страшная Стужа,

И кашель

Натужен.

Стакан

Всё не выпит. Тоска – Криком выпи. Оскалом – Улыбки…

Надежда, Молимая: Как прежде, Люби меня!

Но где ж ты,

Любимая?..

Павел. 1946, 8 декабря

Я встал сегодня едва ли не раньше всех, хотя ночью почти не спал. Сказал Елене Степановне, что мне надо пойти

в библиотеку. Хотя, какая к черту библиотека – сегодня выходной!

Вышел на улицу. Холодрыга. Ну, да если очень уж замерзну, можно зайти в метро отогреться. Домой возвращаться страшно, вернее, стыдно. Надо побыть одному, хотя от этого не становится легче.

Вчера произошел этот ужасный разговор с Михаилом… Он не сказал ни слова конкретно, но было понятно, что он все знает. Потом он куда-то ушел, оставив меня одного. А потом,

когда он после нашего разговора вернулся домой вдребезину пьяный часа через три…

Нет, надо что-то делать. Что значит страшно? Что значит неудобно? Нужно было об этом раньше думать! Надо поговорить с Катей…

Когда я вернулся, Катя собиралась с Еленой Степановной в каптерку отовариваться. Я попросился им помочь, Катя промолчала, а Елена Степановна сказала, что, конечно, идем с нами. Очередь была длиннющая, и она сказала нам с Катей, мол, погуляйте полчасика в парке. Похоже, что она поняла, что мне надо поговорить с Катей и даже поняла, о чем.

Я набрался решительности и сказал Кате, что наши отношения зашли так далеко, что продолжать все, как было мы не имеем ни права. Во всяком случае, пока я не закончу академию, ни о чем больше не может идти и речи, а там можно будет пожениться и уехать куда-нибудь, хоть к черту на рога и жить там спокойно без этой всеобщей нервотрепки.

Катя психанула, сказала, что до окончания академии еще ждать да ждать. Я спросил ее, а что она предлагает, на что она ответила, то я мужчина, мне и предлагать, а ее дело – соглашаться или не соглашаться.

Тут вернулась Елена Степановна, и наш разговор на том и кончился. Но для себя я решил, что надо, действительно, поступить по-мужски. У меня созрел план… Эх, жаль, что не могу с Мишкой посоветоваться – он бы наверняка что-нибудь мудрое сказал! Ладно, надо записаться на прием к начальнику академии, говорят он хороший мужик.

Катерина. 1947, 1 января

Жизнь у меня дала трещину. Кто послабее, давно бы

уж в петлю залез на моем месте… Михаил стал мне совсем чужим, Георгий исчез с горизонта, Павел тоже совсем потерял себя после того, как мама "засекала" нас. Домой приходит только на ночь. Со мной не разговаривает, заявил как-то за ужином, что ему обещают место в общежитии, и он в начале января должен туда переехать.

Я зла на весь мир… Хочется всем мстить. А за что, собственно? За то, что собственными руками сломала себе жизнь?

Вчера справляли мы Новый год у дальних Мишиных родственников – Буслаевых, Юрия и Екатерины. Катя Мише приходится какой-то троюродной или четвероюродной сестрой, одним словом, седьмая вода на киселе, как мама говорит. Юрий, хотя и всего полковник, но занимает какой-то важный пост и живет в том же "генеральском" доме, где и Георгий, но в другом подъезде.

На Новый год, кроме меня с Мишей, и человек восьми соседей, пригласили и других наших дальних полуродственников уже по маминой линии – Марию Ласточкину с ее мужем Гурием. Тут вообще голову сломишь, какая это родня: она сестра первого мужа тети Клавы, маминой сестры. Ее зовут Матрена Егоровна, но она себя переименовала в Марию Георгиевну, чтобы звучало не так по– простолюдински. Признаться, ей больше к лицу была бы фамилия Бегемотова, чем Ласточкина, поскольку она безобразно толста и неповоротлива.

В прошлом Матрена-Мария – актриса-неудачница, высшим достижением которой было чтение по радио в течение года каких-то нанайских сказок. Но гонору у нее, как у Народной артистки! Да и ведет она себя, будто особа голубых кровей: жесты плавные, властные, а своего Гурия совсем с дерьмом смешала: сделай то, подай это…

Муж ее, Гурий Иванович, симпатяга парень. Жена его лет на пятнадцать старше своего муженька. Мама рассказывала, что Мария окрутила еще юного восемнадцатилетнего студента Московской Консерватории, а когда он кончил учиться, женила его на себе, отбив его у молодой красавицы и умницы Любви Белозёрской. Конечно, тридцатилетняя баба может запросто закружить голову мальчику-девственнику! Но вот они уже чуть не двадцать лет живут вместе. Теперь она выглядит даже не как мать Гурия, а почти как бабушка, ха-ха!

Гурий же моих лет, очень приятной наружности, в манерах своих даже элегантен. Преподает в балетном

училище при театре Станиславского и Немировича-Данченко. На такого должны все молодые студенточки сами вешаться! Интересно, он, наверное, страшный повеса, думала я.

Перед наступлением Нового Года, посидев немного за праздничным столом, устроили танцы. Гурий играл веселенькие мелодии, импровизировал на любую тему. Потом сели за стол, выпили за старый год, потом за наступающий, а после боя часов со Спасской башни – и за уже наступивший. После этого, начался общий галдеж, все встали из-за стола и разбились на парочки и тройки, о чем-то возбужденно беседуя.

Квартира у Буслаевых огромная. Есть даже темный чуланчик для домработницы, огромная кухня. Балкон с видом на Петровский парк, где сквозь голые зимние деревья виднеется вдалеке Петровский дворец.

Я приклеилась к Гурию и, судя по всему, он был не против: галантности его не было предела, он все время заглядывал мне в глаза и гладил ручку. Наверное, тот еще ловелас! Вышли на балкон, он тут же набросил на меня свой пиджак, поскольку было холодно, и даже аккуратненько обнял меня за плечи.

Потом мы вернулись с балкона, и я предложила ему пойти посмотреть квартиру. Вот тогда-то мы и набрели на чуланчик, который оказался открытым. Я включила выключатель и под высоким потолком зажглась тусклая лампочка без какого-либо абажурчика. Мы вошли внутрь, я притворила дверь, мы начали о чем-то вполголоса шушукаться и хихикать, не помню над чем. Потом я спиной будто бы случайно зацепила выключатель, свет погас, я почувствовала Гурия рядом, обняла его и поцеловала. Он сопя, как паровоз, видимо, от возбуждения, ответил мне тем же.

В моей голове пронеслись в один миг вся горькая цепочка моих любовных неудач – Анатолий, Илья, Михаил, Павел, Георгий… И мне захотелось тут же, сейчас же отомстить всему миру! Но Гурий вдруг стал отодвигать меня от себя и говорить:

– Катя, Катюша, не надо! Это грех… Ты мне очень нравишься, но меня Машенька за это проклянет… Меня Бог накажет…

Я отпрянула от него, открыла дверь и вышла из темноты на свет. Он еще эту жирную корову «Машенькой» называет, идиот! Гурий вышел за мной, притворив дверь, продолжая говорить мне:

– Катюша, не сердись на меня, я ведь Машеньке обет верности дал, когда мы венчались в церкви. Она мне сказала, что если я ей изменю, меня Бог покарает. Она даже запретила мне с Любонькой моей видеться или даже переписываться… Это невеста моя была, мы с ней обручены были, а уж как любили друг друга!..

– И ты, Гурка, веришь в весь этот бред? Да эта старая ведьма тебя стращает этим несуществующим Богом, чтобы держать тебя, как собачонку, на поводке!

– Не говори так, Катюша, не гневи Бога!

– Да пусть наказывает! Вот она я, давай, спускайся с верхней полки, Господи! – сказала я подняв глаза к потолку. – Нет его, нет его, этого вашего Бога! Да и Михаил мне то же самое говорит: это все выдумки для слабонервных. Эх, Гурий!..

Мы вернулись ко всем. Наше отсутствие замечено не было. Да хоть бы и было: я сегодня чиста перед всеми, даже – тут я хмыкнула – перед Богом.

Павел. 1947, 3 января

Еще в середине декабря я записался к начальнику академии на прием по личным вопросам, который бывает раз

в неделю по пятницам. Подготовился, как полагается – не зря же в армии служил вестовым да адъютантом. Нарисовал план нашей квартиры: один, как есть, а второй – как вроде бы намечается: Сережа с родителями в одной комнате должен быть, поскольку все еще излечивается от своих травм, Елена Степановна с Ксенией во второй комнате, ни, а мне, натурально, просто нет места.

Пришел я к начальнику при полном параде: и медаль, и гвардейский знак, и желтая лычка на рукаве. Изложил я все четко, хоть и заикался сильно, но очень помогли мои схемки, которые я заготовил. Начальник академии спросил меня, на каком фронте я воевал, как получил ранение, не следствие ли контузии мое заикание.

Потом на моем рапорте что-то написал в уголке, позвал адъютанта и сказал всего одно слово: "Срочно!"

Потом немного еще со мной поговорил, рассказал, что он служил командиром авиаполка на том же фронте, но в сорок третьем, когда Военно-воздушную академию вернули в Москву, его откомандировали в тыл, назначив начальником академии. Потом он поднялся, протянул мне руку и сказал

"Желаю вам успехов" и пожал мне руку. Когда я выходил из кабинета, адъютант начальника хитро так подмигнул мне, и я понял, что все уже решено.

Катерина. 1947, 25 января

Павлу дали общежитие, наверное, Михаил

воспользовался своими связями, иначе кто бы стал думать о каком-то курсантишке!

Он часто заходит к нам, иногда не один, а со своими друзьями. Ему-то хорошо – сбежал и все тут, а я осталась одна… Михаил ведет себя вроде нормально, внимательный, предупредительный, но я-то понимаю, что все сломано навсегда! Мама немного успокоилась, но укоризна в ее глазах так и осталась. Сережка немного поутих, но все равно иногда волчонком смотрит. Теперь льнет к отцу; они много времени проводят вместе. То с альбом с марками возятся, то в зоомагазин за какими-то живородящими рыбками ездят, то на футбол на стадион "Динамо" ходят вместе…

Одна Ксения – невинное дитя! Живет в своем мире, ее ничьи тревоги и заботы не затрагивают. Понятно – у нее началась своя жизнь.

И все же без Павла мне плохо… Я не знаю, в конце концов, что такое любовь… Но почему же у меня не получилось ничего такого, что было, например, у мамы? А было ли у нее? Может, человек придумывает для себя то, что

хочет и внушает себе, что именно так, как он придумал и было?

Ну, хорошо, даже если это так, то почему же я для себя не могу придумать жизнь, которую я хочу?

Елена Степановна. 1947, 8 мая

Сегодня к нам приходил Ксеничкин Константин,

принес огромный букет цветов. Они о чем-то долго говорили с Ксенией, потом он заглянул ко мне, попрощался и ушел. Ксеничка пришла ко мне в слезах. Бедная девочка: Костя сделал ей предложение, а она так и не сказал ему ни "да", ни

"нет"… Я ее понимаю: выбор трудный между Виктором и

Константином, оба очень хорошие мальчики.

Костю Рыбакова я лучше знаю, и его маму встречала, когда мы жили еще до войны в Мытищах. Но он для меня, как был хороший мальчик, так и остался мальчиком. Виктор, по моим представлениям, солиднее, взрослее. Но что тут скажешь? Вон у меня Збруев тоже был солиднее моего Сенички, а разве могла я сменять Сеню на видного купца с деньгами и положением? Нет, никогда! Сердцу не прикажешь… Что я могу посоветовать? Пусть сама решает…

А пока я приголубила ее, приласкала, но она ни о чем меня не спрашивала, а я ей ничего не сказала.

Ксения. 1947, 9 мая

Сегодня праздник – День Победы. Пришел Виктор ко мне с букетом цветов и сделал предложение… Вчера

Константин, сегодня Виктор…

Я этого ждала и боялась одновременно. Ждала, потому что Виктор мне очень нравится, я даже просто влюблена в него, а боялась, потому что у меня живет ощущение какого-то предательства по отношению к Константину.

Я и Вите и не отказала, и не дала согласия. Я ответила, что мне нужно подумать, посоветоваться с мамой, что он мне очень нравится, но я так сразу не могу. Виктор очень хороший парень, он все понимает. Он сказал: "Хорошо,

Ксеничка", дал мне в руки цветы, улыбнулся, немного виновато и откланялся. Он знает про Костю, и, мне кажется, понимает, чем вызвана моя нерешительность. Ну, да что же я могу с собой поделать? Они оба – и Костя, и Витя – мне очень нравятся. Был бы это восьмой или девятый класс, я бы с ними обоими дружила! Но ведь сейчас нужно выбирать одного и на всю жизнь…

Михаил. 1947, 12 мая

Ходил я сегодня в Большой на "Хованщину". После

пластинок, которые мне давным-давно ставила Наташа, я и полюбил Мусоргского! "Борис Годунов" и "Хованщина" стали моими любимыми операми, я был на них уже много раз. Очень люблю и "Картинки с выставки", особенно в оркестровой обработке Мориса Равеля. Из других опер я люблю "Фауста". Очень хороша музыка к "Кармен", но сама история этой чувственной самки с ее животными инстинктами мне претит… А вот Мусоргский, вернее Мусоргский, как мне объяснила в свое время Наташа, для меня так и остался

"первой музыкальной любовью".

Хожу я в оперу один, поскольку Катя оперу не любит, предпочитает оперетту. Я с ней сходил пару раз на оперетту, но не смог даже до конца высидеть, сбежал в буфет, где – благо не было очереди – купил бутылочку пива и наслаждался в тишине и в одиночестве до конца представления. Катя театры вообще не очень жалует, но в "Немировича" похаживает с Павлом и его друзьями по академии.

Сегодня на "Хованщине" во время последнего антракта я спустился со своего третьего яруса на уровень партера, чтобы полюбоваться залом снизу, и столкнулся… с Наташей Семиглазовой! Могу сказать, что рад я был страшно, как будто встретил очень родного человека. Мы обнялись, она погладила меня ладошкой по щеке, будто проверяя, что я действительно существую, взяла меня за руку и мы начали фланировать по фойе вместе со всеми. Она привела меня в буфет, где подошла к одному из столиков и сказала: "Жорик, познакомься, это мой школьный приятель, Миша!" Тот, кого