Текст книги "Семейная сага"

Автор книги: Игорь Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Ушаков Игорь Алексеевич
Семейная сага

Посвящается той, которая послужила прообразом Марии

От автора

То, что вы видите перед собой, есть сага о трех поколениях простых русских людей. Я определил жанр этой повести как «роман-коллаж», поскольку повествование ведется не от автора, а одновременно от нескольких действующих лиц. Это сделано для того, чтобы не навязывать читателю своего отношения к героям романа, чтобы читатель мог общаться непосредственно с героями, жить их жизнью, думать их думами.

За собой же я оставил несколько авторских вставок, которые представляются органически необходимыми для выделения основной психологической линии (Притча о Пророке), места действия (Городская соната) и возраста главных героев (Времена года).

Надеюсь, что не слишком придирчивый читатель не обвинит меня в попытках эксплуатировать Джона Голсуорси (название), Михаила Булгакова (использование "около-библейской" вставки), Бориса Пастернака (использование стихов в тексте романа), или Кирилла и Мефодия за использование кириллицы.

И. Ушаков

Сан-Диего, 2003

P.S. Большая просьба к верующим, особливо к православным: пожалуйста, пропустите и не читайте все главки с названием ПРИТЧА О ПРОРОКЕ. Если же будете читать, то ругайте токмо себя, ибо предупреждены были,

но искусились! И.У.

ЧАСТЬ 1

Городская соната, прелюдия:

ЗАВОЛЖСК

Происходило это в самом начале прошлого, то бишь двадцатого, века в старинном русском городе Заволжске, стоящем на берегу Волги. Город этот и до большевистской революции был довольно большим, хотя все же, как и все остальные большие российские города, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, оставался городом провинциальным. Здесь вроде бы было все, как полагается в большом городе: величественный православный собор, с дюжину церквей и даже неплохой костел, вполне приличная синагога, какая-никакая мечеть. Но особенно Заволжск славился своим оперным театром и на всю Россию известной ярмаркой… Население города до революции составляли в основном ремесленники да рабочие, мещане, купцы и промышленники, пе-ремешанные с огромным числом крестьян, пришедших в город из окрестных деревень да сел на отхожий промысел да так в городе и осевших.

Под крутым берегом, у самого города вольготно текла матушка-Волга, красивейшая из наших российских рек…

Самое место для столицы такого славного государства, как Россия – настоящее сердце страны: расположение в самом центре, от границ далеко да и могучая судоходная река, протянувшаяся аортой через всю страну с севера на юг… Да, Волга – самое место для стольного града! Но в России все делается наперекосяк. Возьмем реки, на которых стояли и стоят столичные города российские. Разве можно сравнить с Волгой Москву-реку, которая более для красоты, нежели для судоходства предназначена? Да и Нева-то, хоть и судоходна, а все же смотрится этаким недомерочком рядом с Волгой…

Все это так: все в Заволжске, вроде бы, как надо, а вот какого-то блеска, что ли, или просто духа аристократизма не хватает! Все вроде бы так, да и не так! Как мог бы сказать чересчур взыскательный любитель всего столичного, "онучами попахивает".

Хотя вот возьмите, к примеру, Москву: ведь не зря говорят – большая деревня! И правда: сдвинься чуть-чуть при подъезде к Твер-ской-Ямской в сторону, особенно где-нибудь до Петровского дворца, – деревянные избы-развалюшки приютились, да и дороги, ведущие мимо них, как говорит-ся, ни пройти, ни проехать. А уж речушка там протекает, так ей лучшего имени, чем Таракановка, и не выдумать. Так она и течет себе Таракановкой, не претендуя на возвышенные названия…

В центре города, правда, немало добротных особняков, но таких и в Заволжске немало! А вот шарм в ней, в Москве-то, какой-то особый все же чувствуется, какая-то внутренняя сила так и прет, так и прет! А самое сердце – Кремль, Храм Христа Спасителя, Иван Великий, Василий Блаженный – так такой красоты на маленьком пятачке земли в мире больше, может, и не сыскать нигде!

А уж о Петербурге и говорить нечего: это ЕВ-РО-ПА! Нет, не "окно в Европу", а сама Европа. Блеску его позавидовать может любая европейская столица. Исаакий один чего стоит! Только соборам Петра да Павла уступает куполом своим, да и то Петр-то Святой на холме Римском стоит, с ним сравниться еще можно, а уж Павла лондонские улочки так затискали, что он, как Лаокоон средь змеев, удушается…

Но, говоря по правде, сам-то я люблю все же провинциальные города. Даже, может, не столько они мне нравятся, сколь раздражают чванливость и высокомерие городов наших столичных. Это какие-то "звери алчные, пиявицы ненасытные". Ведь стоит образоваться где бы то ни было заметному таланту – музыканту ли, художнику, композитору – всех проглатывает либо молодая, либо старая столица. Такого паразитизма столичных городов вы не встретите больше нигде, ни в Европе, ни в Новом Свете, ни даже в Азии. Это явление исконно русское.

А уж сколько молодых жизней исковеркали наши престольные города! Иной подающий вроде бы надежды молодой человек только гимназию закончит – мчит в Москву или Санкт– Петербург учиться. Чему учиться?! Нет чтобы ума-разума дома набраться да и стать достойным гражданином у себя на родине. Нет! Как магнитом влечет его опьяняющая столичная суета. А собственно, что там? Чужая роскошь, ресторации, экипажи, женщины недоступные под вуалями, картишки и прочие соблазны… Глядь – и сгинул человек: спился ли, пулю ли себе в лоб от долгов непомерных пустил, или же влачит жалкое существование в мире разбитых мечтаний…

Но хоть и не люблю я столицу, а ведь вот что странное и необъяснимое происходит: стоит уехать в какую-нибудь глухую глухомань, где можно отдохнуть душой, вне суеты и толчеи пообщаться с достойными людьми, как через какое-то время чувствую, что чего-то не хватает. Как-то уж слишком все хорошо: никто тебя в сутолоке не толкнет, никто не обожжет злым взглядом, никто не скажет тебе недоброго слова… Да и бурного дружеского общения – обильного, хотя, может, и не такого душевного, как в провинции, – тоже не хватает. Чувствуешь вдруг себя рыбою, выброшенной на берег – дышать нечем!

И неумолимо тянет опять окунуться в эту столичную круговерть, в мир того всеобщего безразличия, в одурманивающую светскую или около-светскую суету… В этом есть что-то наркотическое! Но потом проходит время, и хочется опять "отпуститься", поехать в отпуск или в длительную поездку в мир философического спокойствия и спокойного философствования…

И так вся жизнь проходит в поисках эфемерного душевного комфорта. Но – увы! – не угодить суетной человеческой душе… И сколько Господь ни старается ниспослать на нас Свою благодать, вся она изливается мимо нас и питает стебли трав, по которым мы ходим, да корни деревьев, под кронами которых мы живем. А сами мы живем, как под зонтами, прячась от той низливаемой на нас Божьей благодати.

Впрочем, на этом затянувшемся вступлении я вас, читатель, оставляю: пусть герои сей повести говорят за себя сами. Это они авторы своей жизни, своей судьбы, а я лишь созерцатель, не в силах которого ни исправить того, что не ладно, ни предотвратить действа, неугодные Богу. Жизнь – она, как Волга, течет и течет неотвратимо. И если кто замыслит поставить плотину, перегородить реку, чтоб текла она по новому пути, то сметет она все на своем пути и будет продолжать свое течение в русле, уготованном ей Господом…

Посему будьте снисходительны к героям нашим: если и грешат они, то все же не более нас с вами. И ведут они себя так, как ведут, лишь оттого, что просто им досталась такая стезя. Поскольку герои наши происходят именно из упомянутого провинциального Заволжска, то – уж не взыщите – на них будет заметен, возможно, отпечаток провинциальности, тем паче, что и корнями они через поколение, не боле того, уходят в приволжские деревни. Так что не ищите в них голубых кровей!

Итак, начнем мы наше калейдоскопическое повествование, как тому и положено быть, с главного героя…

Михаил. 1927, 18 августа

Сегодня день моего рождения, мне исполнилось шестнадцать лет… Как только я проснулся, мама моя, Антонина Егоровна, подошла и поцеловала меня в лоб, перекрестила и сказала мне несколько добрых слов, поздравляя с днем рождения. Сказала что-то про долгое плавание, в которое я отправляюсь. И я сразу понял – кончилось безмятежное детство… Ведь и правда, шестнадцать – это какой-то совершенно новый возраст.

Я вышел на улицу с этой мыслью и, оглядевшись, увидел все другим, не таким, каким оно было еще вчера: по– другому светило солнце, по-другому шелестели деревья, по– другому ветер шевелил мои волосы… И еще какая-то то ли грусть, то ли тоска защемила мое сердце. Я весь был будто в ожидании чего-то… Но чего?

К вечернему чаю мама испекла пирог с яблоками, мой любимый. Этот пирог – наша семейная традиция, которую я помню с самого своего раннего детства: в день моего рождения мама всегда печет яблочный пирог. Иногда, когда по Поволжью гулял голодный мор, это был весьма символический пирог, скорее даже просто маленький пирожок. Но хоть малюсенький и "тощий", а пирожок был. Корочка теста была прозрачная, как пергамент, сквозь нее торчали, как ребра у оголодавшей кобылы, кубики мелко нарезанных яблок… Этот маленький пирожок разрезали на три части, большую мама давала мне, а два меленьких кусочка они брали с папой. Такова была семейная традиция: не проходил мой день рождения без яблочного именинного пирога!

Отец мой, Платон Андреевич, был человеком верующим, строго соблюдавшим все церковные праздники, но у него были и свои особые "языческие" и личные ритуалы. Одним из таких ритуалов был и мой день рождения, а поскольку на следующий день наступал Яблочный Спас, то отец и ввел эту традицию с яблочным пирогом. Он чтил древнюю языческую масленицу, отмечал "Перунов день", как он называл день первой весенней грозы, был у него и праздник весеннего ледохода, когда вскрывалась матушка-Волга. И эти наши семейные праздники были у нас в семье не менее святы и не менее важны, чем праздники церковные.

Папа мой вообще был большой выдумщик на праздники – он говорил, что нужно пользоваться любым поводом, чтобы радоваться жизни и радовать других. Отец говорил, что жизнь коротка и насыщена невзгодами, а посему о хороших днях жизни нужно почаще вспоминать, чтобы жить было радостнее.

Когда мы с Павликом, моим братом, были маленькими, то лет, наверное, до десяти каждому из нас справляли по два дня рождения в год: "круглый" и "с половинкой". А день свадьбы родители мои отмечали каждый месяц: отец говорил, что любовь нужно лелеять. Он очень любил маму… Глядя на них, я понял, что любовь – это самая большая ценность в жизни.

И вот сегодня я опять подумал об этом. Может, это и есть настоящее счастье? Может, у меня и настроение такое непонятное было сегодня, что я захотел счастья?

Обычно в день моего рождения, когда Павлика еще не было, мы сидели за столом втроем – мама, мой отец и я.

Отец мой был удивительный рассказчик: он всегда находил такие интересные истории из своей жизни, что можно было подумать, что он живет не в нашем провинциальном городишке, а в каком-то другом увлекательном и необычном мире.

Каждый день рождения был всегда для меня большущим праздником: это был день, который мои родители целиком уделяли мне, если только не было из ряда вон выходивших обстоятельств. И эта радость общения была для меня самым главным. Подарков каких-то особых мне в этот день не дарили, обычно это были книги. Может, поэтому я и люблю книги: не только читать их, но и ласкать рукой их корешки, люблю брать их и открывать наугад на любой первой попавшейся странице, погружаясь в середину уже знакомой мне истории… Да и читать я приучился медленно, смакуя: речи героев звучали у меня в голове разными голосами, а авторский текст я читал про себя с выражением. Мама даже по доброму посмеивалась надо, говоря мне, что когда я читаю, то начинаю гримасничать…

Отец мой считал, что подарки надо дарить любимым людям не по избранным датам, а постоянно, всю жизнь. Делание добра, говорил он, должно быть потребностью, естественным движением души, а не обязанностью по праздникам. Поэтому на дни рождения у нас никогда не дарили "нужных вещей": подарки были всегда просто памятными, но по возможности с символическим значением. А нужные вещи мы получали тогда, когда они были нужны.

Когда в 22-ом году отца навсегда увели чекисты, мы с мамой проводили мой день рождения за чаем сначала вдвоем. Мама сидела напротив меня, всматриваясь в мое лицо, и я чувствовал, что она во мне ищет черточки моего отца, которого она так и не долюбила… Потом к нашему с мамой чаепитию с именинным пирогом присоединился и мой подросший младший братишка Павлик.

Вот и сегодня мы сидим втроем. Мой восьмилетний брат Павлик что-то увлеченно рассказывает, смеша маму. По– моему, ей даже кажется, что за столом опять сидит ее Платон – Платоша, как она его называла, любя, – и балагурит нам на потеху.

А у меня сегодня почему-то пирог не лез в горло…

Мама заметила это и, посмотрев на меня с тревогой, спросила:

– Ты совсем не ешь, Мишенька… Не захворал ли?

– Нет-нет, мама, я здоров…

– Что-то случилось?

– Нет, все хорошо, не волнуйся… Я просто подумал,

что мне уже шестнaдцать, а я так и не понял, для чего я живу.

– Ну, этого не знает никто. Вот и я тоже не знаю. Жизнь дана Богом, она им и направляется. Твое предназначение в этой жизни предопределено Им. Жди и все придет. Но ты должен помогать Господу и поступать, как тебе подсказывает совесть…

– Ах, мама! Вот ты говоришь: "Бог, Бог…" Я верю в добро, в любовь к ближнему, но я не могу верить в того Бога, который позволил этим антихристам погубить моего отца!

– Не говори так, не гневи Господа! Нельзя Его судить за то, что происходит в нашей жизни. Господь защищает нас. Может, Платон и жив, если есть на то воля Господня.

Помолчав, она добавила:

– А ты верь, верь, Мишенька! Бог в тебе есть! Носи веру в себе. Вера напоказ грешна, а сейчас даже и опасна. Но без Бога не проживешь…

Она помолчала немного, а потом как будто выдохнула с горечью:

– Три года прошло, а от него и весточки нет… Жив ли?.. Дай Бог ему силы выдержать это испытание и вернуться домой…

Я пожалел, что расстроил маму: не надо было так про Бога… И вообще, зачем обижать верующего человека своим неверием? Ведь маме ее вера помогает жить, выживать, как мне нынешнее мое безверие помогает бороться, а не ждать

"Божьей помощи". Я дал себе слово больше не огорчать ее.

А вера?.. Что такое вера? Наверное, каждый верит во что-то свое. Вот мама сказала "Бог в тебе есть". Может, и правда, есть у меня мой Бог, не тот, общий, а мой собственный. Ведь что-то направляет мои действия, что-то позволяет отличать добро и зло, что-то удерживает от дурных поступков…

Собственно в христианстве ничего дурного нет, если не брать во внимание религиозных фанатиков и юродивых. А христианские добродетели? Ну, что же, я следую им, разве

эти не самое главное? Разве я хуже того верующего, который бьет поклоны да бормочет молитвы, а сам непрерывно грешит?

А уж что меня просто раздражает – так все эти выдумки: воскрешение мертвых, изгнание несуществующих бесов, хождение по водам… Бред какой-то! Мне эти сказки совершенно не нужны!

Да и что же в жизни главное? Надо быть христианином в душе, а не числиться им. Разве не сказано в той же Библии:

"Не по словам вашим, а по делам вашим судимы будете"? Да и вообще, хоть комсомол – это тоже своеобразная церковь, но там хоть веселее!

* * * * *

Живой образ отца моего, Платона Андреевича Макарова, стоит перед моими глазами. Я его очень любил: любил его за отношение ко мне, как к равному; любил за его любовь к маме; любил за его удивительно нежное отношение к маленькому Павлику. Все, что бы он ни делал, меня восхищало, он был моим идеалом и, я бы даже сказал – идолом. И сейчас он будто оберегает меня, как Ангел-хранитель, ведет меня по жизни. Может, это и есть настоящий мой Бог? Да, я не верю в Бога для толпы, но в своего Бога, в свою судьбу, в свое предназначение, пока еще мне неизвестное, я верю. И именно я, моя мораль, мои внутренние устои творят все, а не какая-то неведомая сверхъестественная сила. Мне часто кажется, что именно мой отец постоянно помогает мне, подсказывает, направляет… Я ведь постоянно мысленно с ним беседую, советуюсь…

Отец мой был человек скромный и выдержанный. Пост он занимал довольно высокий – был казначеем самого большого в городе Всесвятского прихода, хотя никакого церковного сана, кажется, и не имел. Во всяком случае, мне он об этом никогда не говорил, да и я его не спрашивал – мне

как-то это было совсем безразлично.

Отец, работая почти всю жизнь при деньгах, жил скромно, будучи человеком честным. Когда он женился, моя мама вела хозяйство весьма экономно, что позволяло нам жить вполне достойно, даже можно сказать хорошо. И квартира у нас была прекрасная: три комнаты – одна общая и

две спальни: одна наша с Павликом, а другая, что побольше, -

родительская.

Но вот пришла революция, церковь заколотили, приход прекратил свое существование, а многих священников порасстреляли… Отца не тронули, поскольку он был скорее служащим, нежели церковным служителем. Ему с трудом удалось устроиться бухгалтером на какую-то фабрику, жизнь стала трудной, но ведь многое в жизни зависит от самого человека. Отец любил говаривать, что счастие – это состояние души, а не свойство окружающего мира.

Так мы и жили, пусть трудно, но счастливо. Однако какие-то злые языки стали распускать слухи, что отец мой припрятал огромные церковные богатства, а он – будучи человеком честным – не умел защитить своего доброго имени, только ухмылялся в ответ да укоризненно покачивал головой. Да и как доказать, что ты не крал, если ты не крал?

Три года назад вот так же осенью – нет это было попозже, в сентябре – вечером, уже после девяти, в дверь громко постучали. Мама открыла дверь, мужской голос спросил ее, не тут ли проживает Платон Макаров, бывший казначей церковного прихода. Мама позвала отца, он вышел в прихожую, ему сказали, чтобы он одевался и шел с ними.

Отец вернулся от порога, надел пиджак, потрепал меня по затылку, с какой-то виноватой улыбкой подошел к маме и поцеловал ее, сказав ей, чтобы она не волновалась, и позаботилась о детях. Открыв дверь в нашу спальню, он посмотрел на спящего Павлика, затем потихоньку притворил дверь, чтобы не разбудить его.

Его увели в ночь и навсегда…

Мама не плакала, не голосила, как наша соседка, когда забирали ее мужа. Она села на стул около стола, ссутулилась и молча вперилась слепым взглядом в одну точку. Так она просидела долго-долго. Я молча сидел рядом с ней, а потом уговорил ее все же лечь спать. Сам я тоже пошел в нашу с Павликом спальню, но глаз сомкнуть не смог до самого утра…

Вскоре из нашей квартиры нас выселили, дав небольшую комнатку в полуподвальном помещении. В центре ком-наты мама повесила абажур – все, что сохранилось от нашей прежней счастливой и беззаботной жизни. У окна стоял обеденный стол, слева от него у стены стояла мамина кровать. Около ее кровати за большим шифоньером в темном уголке были наши с Павликом кровати.

Мама моя была отличной хозяйкой, она делала все быстро и хорошо: готовила, прибиралась, стирала и гладила белье… Она быстро нашла работу в доме какого-то большевистского начальника, которому по чину положена была домработница. Семен Урецкий, как его звали, был человек добрый, к маме относился хорошо. Ей даже разрешалось иногда брать с собой Павлика, чтобы он не торчал один дома: мало ли что малому взбредет в голову одному? Жена Урецкого, Софья, иногда баловала нас с Павлом простенькими гостинцами, что было для нас настоящим праздником.

Деньги мама получала не ахти какие, но нам хватало. Основная проблема у мамы была с одежкой для Павлика и для меня. Мама шила-перешивала вещи отца на меня, а мои вещи потом, когда было нужно, подтачивала и перекраивала для Павлика.

* * * * *

Вернусь, однако, к своему дню рождения. Когда мы попили чая, мама пошла укладывать Павлика, а я вышел на улицу подышать. Погода была дивная: тепло, с Волги тянул легкий свежий ветерок, на небе появились первые, еще неяркие звезды. И тишина, тишина… Хотелось разбежаться, подпрыгнуть, расставить руки и полететь птицей. Я остановился, закрыл глаза и почти явственно почувствовал, что я лечу высоко-высоко…

Я не знаю, что со мной происходило, но такого еще никогда не было… Какая-то странная грусть, беспричинная, тревожная наполнила меня всего. Я будто чего-то жду, но не знаю, чего. Как будто ко мне должен был придти самый дорогой друг, но вот задерживается, его все нет и нет…

Я стоял на тихой и пустынной вечерней улице, глядя во тьму безоблачного звездного неба, и в голове моей, как-то помимо моего сознания, стали складываться строчки…

На скатерть неба высыпали звезды…

О чем-то задумавшись, висит луна… Дурманит немного прохладный воздух…

А сердце – ноет, как расстроенная струна.

Я прибежал домой и с волнением записал эти строчки. Никогда не думал, что смогу написать стих, а сегодня он получился сам собой, будто бы вовсе без моего участия. Вот появилось это четверостишие, и душа моя как-то даже успокоилась, как после исповеди… А уж не исповедовался я почти три года, с момента ареста моего отца!

Странно, пока я был маленький и верил в Бога, исповедь действительно облегчала душу. Но после ареста отца вера во мне сломалась: где же он "Всемилостивый"? Где же

он справедливый? Не нашел какого-нибудь злодея, чтобы предать его мукам? Мой отец был святой человек, так за это его нужно было отнять у нас?..

Катерина. 1927, 2 сентября.

Папе день ото дня все хуже и хуже… Он похудел.

Лежит бледный, глаза ввалились. А сегодня стало совсем плохо. Нас с Ксюшкой к себе не подпускает. Говорит, что чахотка – очень заразная болезнь. Но все время улыбается, успокаивает всех нас. Улыбка немного грустная, но не сходит с лица. Сказал, что будущим летом мы все вместе поедем в Крым, и он там вылечится. Ох, если бы!

Мама держится молодцом. Все свое свободное время проводит у постели отца, они о чем-то все время шепчутся. Иногда отец даже начинает тихонько смеяться, но заходится кашлем. Мама тут же бежит в кухню за теплым чаем.

Мама стала очень много курить. А ведь ей это вредно – голос беречь надо. Она ведь еще до сих пор считается лучшей певицей во всем Поволжье.

За последний год она сильно поседела, хотя ей всего тридцать два года!

Иногда, когда я ночью встаю попить, я застаю ее в кухне с вечной папиросой. Она сидит неподвижно, подперев руками голову. От папиросы, которую она держит в руке около виска, вьется струйка дыма. Я стараюсь тихонько налить себе воды и незаметно исчезнуть из кухни. Я понимаю, как горестно маме из-за папиной болезни. Я несколько раз пыталась посидеть с ней, как-то помочь своим присутствием. Но она говорила, иди, мол, доченька, поспи, я вот докурю папироску и тоже пойду. Но я-то знаю, что она и после этого еще сидит часами…

Неужели папу никак нельзя спасти? Ведь есть же какие-то лекарства! И в Крым ему надо обязательно. И если у нас так плохо с деньгами, то надо послать его одного… Я вот скоро кончу школу и пойду работать. Будут у нас деньги, будут! Я сделаю все, чтобы помочь папе! Я так его люблю… Дай Бог, чтобы он хоть чуть-чуть поправился. А не могу себе представить нашу жизнь без него. Что же тогда будет с нами?

* * * * *

Вчера я была первый день в школе после летних каникул. В классе появилось несколько новичков, из них два мальчика. Новенькие интереснее старых мальчишек. Может, потому что я их еще не знаю? Вообще-то наши мальчишки еще сопляки, хотя и хорохорятся. Кое-кто даже форсит с папиросой во рту. Но от этого они еще смешнее. Щенки!..

А вот Анатолий – это новенький – отличается. Он высокий, широкоплечий, наверное, очень сильный. Выглядит он лет на шестнадцать. Взгляд у него такой, что от него у меня холодеет где-то внизу позвоночника. Уж не втюрилась ли я?

Мне пятнадцатого сентября будет уже четырнадцать лет. Все говорят, что я выгляжу старше своих лет. Вернее, не то чтобы старше. У меня просто и грудь и бедра, как у настоящей девушки. А все остальные девчонки в классе, как воблы!

Я знаю, что я красивая и нравлюсь другим. Мне приятно, когда на меня оглядываются. Иногда даже взрослые мужчины! От этого чувствуешь себя будто летящей по воздуху.

А Анатолий – это загадка… Что он из себя представляет?.. Мне так хочется, чтобы кто-то сильный и взрослый опекал бы меня, был бы рядом, чтобы было на кого опереться при необходимости.

Михаил. 1927, 12 сентября

Я понял, что со мной происходит: я влюбился,

влюбился не в кого-то конкретного, я влюбился в выдуманный мною образ. Нет, это, конечно, не любовь, это просто готовность к любви. Но девочки из класса – это все не то: одни очень уж фривольны и глупы, другие – умны, но страшны, как смертный грех, а третьи – вообще какие-то серые существа, бесхребетные амебы. Я на них даже не смотрю, хотя, впрочем, и они отвечают мне тем же. В моих мечтах живет Незнакомка, но не Незнакомка Блока или Крамского: моя Незнакомка, пожалуй, ближе всего к Шекспировской Джульетте. Я этот образ почти явственно вижу, когда вечером ложусь спать и долго-долго не могу заснуть в каком-то тягучем ожидании, ожидании сам не знаю чего.

Моя Незнакомка – это молодая девушка, почти девочка, которая восхищенно смотрит на меня, готова слушать все, что я говорю ей, сама хорошо и умно говорит… Для нее любовь – это не только прогулки под луной, но прежде всего – слияние душ. Она почти во всем похожа на мою маму… Я представляю, как мы гуляем по высокому берегу Волги, вдали, отражаясь в волшебном зеркале реки, в дымке виднеются поля и леса, по небу медленно плывут важные, напыщенные облака… Потом мы садимся с Незнакомкой на скамейку в парке над обрывом, и я читаю ей свои стихи. Я чувствую, я чувствую, что скоро я напишу много-много хороших стихов!

В своих мечтах я иногда захожу еще дальше… Я представляю, как мы, переправившись на тот берег, идем босиком по траве, смотрим друг на друга восторженными глазами и говорим о чем-то, не важно, о чем… Потом я подхватываю ее на руки, она обнимает меня за шею и прижимается ко мне всем телом… Я бегу по полю, и вдруг мы падаем со смехом в копну свежевыкошенного пахучего сена. Она как-то сразу замолкает, я нахожу ее полураскрытые губы и нежно ее целую… Но не больше… Все остальное – что и представить-то невозможно! – только после свадьбы. А потом у нас с ней будет счастливая жизнь, такая же, как у моих родителей, но только долгая и спокойная… Я мечтаю о том, как я буду ее любить – беззаветно, преданно и страстно…

* * * * *

В школе начался учебный год, которого, признаюсь, я ждал почти с нетерпением: я люблю эти ежедневные встречи с друзьями, веселую болтовню на переменках, сами уроки. У нас прекрасные, умные учителя, которые учат нас не только своим предметам, но и жизни вообще. И вообще я люблю учиться, хотя это не значит, что я зубрила: многие даже наоборот считают меня лодырем. Но это только из-за того, что я много времени провожу с друзьями в играх и вечерних посиделках во дворе. А на самом деле, мне просто все быстро и легко дается, а потом еще я дома не теряю времени на раскачку и валяние дурака: надо все сделать и быть свободным!

Уроки я обычно делаю, сидя за обеденным столом около окна, которое выходит на улицу. Из нашей полуподвальной комнатенки мне в окно видны только ноги снующих по улице людей. Я иногда отрываюсь от книжек и тетрадок и смотрю на мелькающие ноги, которые, как маятники часов – тик-так-тик-так! – мелькают перед глазами. Особенно интересно смотреть на женские ноги, они гораздо выразительнее, чем мужские, возможно потому, что не скрыты за ширмой брючин и сапог. А возможно, и не только

поэтому… Мне кажется, что я по ногам, по походке могу определить характер человека, его лицо, его глаза. По крайней мере, мне так кажется.

В течение нескольких последних дней я был буквально зачарован удивительными ногами какой-то молодой девушки. Они – эти ноги – то быстро мелькали, будто бежали куда-то, то шли медленно, как во сне… Я их сразу же узнавал, я мог отличить их из сотен других, мелькавших перед моими глазами. Обладательница этих ног стала для меня волнующей загадкой, овладела всеми моими мыслями, отвлекала от уроков, погружая меня в какие-то неясные грезы. Я в нее влюбился, не видя ее, не зная, кто она. (Вообще-то я понимаю, что влюбиться "в ноги" – это немного странно, если не сказать, что просто глупо.)

И вот однажды, когда обладательница завороживших меня ног проходила мимо моего окна, я не выдержал, сорвался со своего стула и выбежал на улицу. Я увидел ее уже только в спину: что-то в ней показалось мне знакомым, и я невольно почти побежал за ней следом, чтобы узнать, кто она, эта спустившаяся с облака незнакомка. Странные чувства обуревали меня: я боялся, что вдруг меня постигнет разочарование… Этого я боялся более всего.

Мне ничего не стоило, как будто ненароком, догнать Незнакомку… С приближением к ней я все больше и больше понимал, что я уже давно ее знаю! И вот я сравнялся с нею. Конечно же! Это была Катя Белая! Я ее знал с детства, но никогда не обращал на нее особого внимания.

Я молча кивнул Кате и помчался дальше, будто взаправду куда-то спешил. Успел только заметить, как она улыбнулась мне и махнула в след рукой… Что-то тенькнуло у меня в груди, и по всему телу разлилось необыкновенное тепло… Сердце мое громко, до звона в ушах, застучало, будто бы вырываясь прочь из моей грудной клетки, в глазах пошли какие-то радужные разводы…

Какая она стала красивая за лето! А какие у нее удивительные глаза! А может, это ОНА?..

Катя… Катюша… Катенька… Катеринка…

Да, несомненно это ОНА! Но что мне делать? Я же не могу подойти к ней и сказать прямо так: «Катя, давай дружить!» А если она рассмеется в ответ?..

Но как же мне быть? Как? Да и учимся мы в разных классах: я в десятом, а она в восьмом…

Да, да! Она и есть та самая, которую я уже долго ждал! Я не знаю, что мне делать, но теперь я знаю, что ОНА существует, существует та, ради которой стоит жить!

Я живу или не живу?

Это сон или наяву?

От несбыточных грёз устав,

Может я обретаю явь?

В жизни нет теперь пустоты:

В этом мире есть ты…

Есть Ты!

Катерина. 1927, 24 сентября

Бабье лето! Бабье лето! Сегодня было тепло и

солнечно! Сегодня суббота. На одной из переменок Анатолий позвал меня после школы покататься на лодке по Волге. Сделал он это непринужденно и уверенно, как-то по– взрослому.

Я согласилась, но сказала Анатолию, что встретимся мы прямо на пристани. Не хочу я пока, чтобы нас видели вместе. Ведь длинные языки моих "заклятых подруг" могут все испортить в наших еще таких хрупких отношениях.