Текст книги "Семейная сага"

Автор книги: Игорь Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Тут во мне проснулась решимость: если она вдруг выйдет еще раз, то – поклялся я себе торжественно – я подойду к ней и заговорю! (И все это происходило примерно так же, как тогда, 17 лет назад, когда я впервые увидел ее на той же лестнице!)

Я решил подождать десять минут. Они истекли… Я продлил себе срок ожидания еще на десять минут, потом еще… И – о чудо! – она вышла! Я смело, как и обещал себе, подошел и сказал: "Здравствуй, Алла…" – "Здравствуй, Сережа…" Все произошло опять как-то просто и естественно, как в тот последний раз, когда я повстречал ее на лестнице со

Светой на руках. Алла как-то очень добро посмотрела на меня, будто и сама давным-давно ждала этой встречи. А может, мне и показалось… Ведь чего только не привидится, если этого очень сильно пожелать!

– Ты куда-нибудь по делу? – Спросил я.

– Да нет. Просто прогуляться…

– Может, пойдем в Петровский парк?

– С удовольствием! Это как раз по пути к моему дому… Я ведь живу в "генеральском" доме со вторым своим мужем. А сюда я приходила навестить свою маму.

Мы шли рядом, не касаясь друг друга, и говорили, говорили, в первый раз в жизни по-настоящему говорили! Она расспросила меня о моем житье-бытье, потом рассказала мне про свою жизнь… Жизнь у нее, по ее словам, вроде бы и во второй раз не очень складывалась…

– А ты знаешь, Алла, ведь я был в тебя безумно влюблен, когда мы учились в школе!

– А что ж ты ни разу даже никакого знака не подал? Ведь ты мне тоже очень нравился. Но ты был такой закрытый…

– Я помню, как я первый раз увидел тебя…

– И я помню: я бежала домой, а ты спускался по лестнице вниз…

– Не может быть! Ты помнишь это?!

– Что значит "не может быть"? Если было, то "может быть". – С иронической улыбкой заметила она.

– Значит, ты помнишь и тот "ручеёк"?

– Конечно! Я тогда решилась и выбирала тебя три раза подряд.

– А потом… – Начал я.

– Да, а потом Петровская аллея… Ты что думаешь, если бы не ты был тогда с Юркой Малышевым, пошла бы я с ним?

Вот так мы с великим опозданием объяснились друг другу в любви… Я довел Аллу до ее дома. Я подал ей руку, она протянула свою, но потом вдруг порывисто обняла меня и чмокнула в щеку, а потом так же резко повернулась и побежала в свой подъезд. Открывая входную дверь, она

обернулась и помахала мне рукой. Мне показалось, что глаза ее налились невольными слезами. У меня тоже зачесалась переносица, сердце как-то тревожно защемило. Я почему-то подумал, что вижу Аллу последний раз…

Я очень благодарен ей (да и себе тоже!), что мы не обменялись телефонами, не условились о следующей встрече. Пусть сохранится эта первая любовь чистым и незапятнанным цветком, о котором всегда можно будет вспоминать с теплой и светлой грустью.

Катерина. 1962, 15 сентября

Мне уже пятьдесят… Можно сказать, что жизнь

прошла. Что я в жизни видела? Вся жизнь была ожиданием какого-то "завтра". И вот "завтра" сбылось… Павел – верный муж. Без каких-либо пороков – ни курит, ни пьет, безропотно все выполняет, о чем бы я его ни попросила. Казалось бы, чего же больше? Но потерялось что-то, что склеивало нас в те далекие тридцатые… Та его пылкость, которая и меня зажигала, у него прошла. Впрочем, пылкость – удел зеленой молодости!

Живет Павел будто отрешенный от реальной жизни. С Павликом он тоже не проявляет каких-то пылких чувств, какие бывают обычно к детям. Павлику ведь уже десять, ему нужен отец-партнер, который и посоветует, что надо, и поможет в трудную минуту.

Сережа к нам часто заходит с Людой и Светой. Девчонка – очарование. Иногда я даже думаю, что лучше бы у меня вторым ребенком была бы дочь, а не сын. Девочки мягче, они больше тянутся к матерям. Света вон совсем еще малышка, а как к нам приходит, все норовит меня чем-нибудь занять. Даже зовет меня "Мама-Катя".

Сережа по-прежнему ласков ко мне, но стоит спросить хоть слово про Михаила, замыкается и отвечает: "Мам, давай не будем об этом". Совсем душой к отцу приклеился.

Иногда удается с Людой поговорить, она по простодушию своему многое рассказывает: и что Мария очень добрая и очень любит Сережу, и что Сережа очень любит

своих сводных сестру и брата, и что Михаил с женой часто бывают у них в гостях.

Говорила еще, что Ксения с Виктором часто у Михаила бывают. К нам Виктор приходить не любит, мы с ним все время цапаемся: сует он нос не в свои дела. Видите ли, я с Павлом плохо обращаюсь.

Одна у меня отрада – Павлик, но он весь в отца, такой же тихий и молчун, живет, как на расстоянии: общается с друзьями, но их к нам не водит. Приходит после школы, уроки тяп-ляп – и во двор гулять допоздна.

Хотела бы я с Михаилом повидаться, интересно, как он живет… Ведь столько лет прошло, мог бы меня и простить, мог бы и наладить нормальные отношения. Павлу бы я все объяснила… Да и не обязательно его и посвящать во все детали моей жизни!

А ведь я его и на самом деле любила, Михаил-то. Иногда и вспоминаю о нем со странным чувством чего-то несвершившегося в моей жизни. Но, видимо, все это невозможно: сама в свое время все напрочь отрубила… Может, зря?

Михаил. 1964, 5 сентября

Сегодня был на защите кандидатской диссертации

Сергея. Выступал он блестяще, хотя, возможно, мое суждение и пристрастно. Одно то, что у него оба оппонента были доктора, говорит о качестве работы, причем один из них – известный математик академик Владимир Борисович Вороной.

Конечно, Сергей волновался, но на все вопросы отвечал уверенно и четко. Оппоненты выступили очень кратко, отметив, что работа у них не вызывает никаких сомнений, а число публикаций превышает все обычные стандарты: у Сергея уже опубликовано около двадцати пяти статей и даже одна монография. Голосование было единогласным.

Потом был скромный банкет, на котором был только узкий круг его коллег. Но что было приятно, оба оппонента

пришли и даже сказали несколько приятных тостов. Меня поздравляли с «таким замечательным сыном». Ну что ж, я – и правда – им горжусь.

Когда кто-то произнес тост в мою честь, я ответил алаверды, рассказав, как Сергей в детстве сделал свою первую

"научную работу", изрезав два тома Брэма. Все долго смеялись, а академик Вороной даже заметил, что в таком случае "научный стаж" у Сергея всего на пять лет меньше, чем у него.

После банкета я поехал ночевать к Сергею, чтобы не тащиться в Академгородок ночью. Решили, что в ближайшее воскресенье Сергей со всей своей семьей приедет к нам, и мы отметим это событие в семейном кругу.

Сережа. 1967, 4 декабря

Сегодня у меня огромное событие: родился сын, Игорь.

Отвез я Люду с утра в роддом, а сам помчался на работу – у нас проходит конференция молодых специалистов нашего

"ящика", я же – Председатель Совета молодых специалистов, а посему должен открыть и вести ее работу. К Люде я намеревался поехать сразу же после работы.

Вот веду я конференцию, проходит несколько докладов. На первом ряду сидит наш директор – академик Сергей Владимирович Семенов. Все идет – лучше некуда. Вдруг ко мне к моему председательскому столу подходит мой друг и сотрудник моего отдела Феликс Фишман и шепотом на ухо сообщает, что звонили из роддома по просьбе Люды, что у меня родился сын. Я на радостях похлопал Феликса по спине. В это время Сергей Владимирович, который обладает феноменальной памятью и помнит чуть ли не всех сотрудников предприятия по имени (а их у нас несколько тысяч), говорит:

– Феликс, что ты там с Сергеем шепчешься? Это нехорошо! Скажи-ка всем нам.

– Сергей Владимирович, у Сергея родился сын…

– Ну, что ж товарищи, – сказал директор, – поздравим Сергея Макарова с сыном. Я думаю, что ему нужно срочно ехать в роддом забирать жену. А уж конференцию я закончу за него сам. Надеюсь, что у меня это получится, хотя, возможно, и с меньшим успехом, чем у Сергея Макарова.

Я помчался в родом. Счастливая, хотя и уставшая от родов Люда подошла к окну на втором этаже и в форточку прокричала мне, что выпишут ее не раньше, чем завтра утром. Тут подошла медсестра и, отругав Люду, закрыла форточку. Я еще несколько минут видел Люду через проталинку в окне, но потом ее, видно, и оттуда прогнали. Я поехал домой и почему-то без всяких раздумий придумал сыну имя – Игорь. Не знаю почему, мне это имя всегда нравилось.

Михаил. 1968, 15 мая

Что-то стал я довольно часто чувствовать странное

недомогание: ни с того, ни с сего наваливается усталость, появляется одышка. Начал заниматься дыхательной гимнастикой йогов, вроде, помогает. Но мне говорят, что такая самодеятельность опасна, может породить какую– нибудь новую болезнь. На это у меня свой ответ: самая неизлечимая болезнь – это жизнь: сколько не лечись, все равно помрешь!

Но пока со здоровьем – тьфу-тьфу! – кроме этого, все нормально. Вон мой дед прожил почти до девяноста лет, а прадед так чуть ли не за сотню перевалил! Только отцу чекисты укоротили жизнь лет на пятьдесят…

Ну, да Бог не выдаст, свинья не съест! К тому же Бога нет, а свиней кормят комбикормами, чтобы на людей не покушались!

По ладони земли, как по линии жизни,

Нас морщина дороги ведёт в никуда.

Мы становимся хуже, глупее, капризней,

И все туже сжимает болезней удав.

Впереди остается не так уж и много:

Жизни треть или четверть, а может, и день. Все равно мы не можем представить иного: Жизнь – огонь. А не прошлого тень!

И как птица, подбитая пулей неметкой, Мы надрывно летим всё вперед и вперед… И ни галльской,

ни шведской душе,

ни немецкой

Не понять, почему нас ничто не берёт!

Сережа. 1970, 18 августа

Папе сегодня исполнилось шестьдесят лет. Он, как

всегда, заводной, жизнерадостный, веселый. Он так кипит энергией, что иной тридцатилетний ему позавидует! Мы опять приехали всей семьей. Приехали к обеду, а в семь ожидаются гости, вернее, папа снял столовую под импровизированный банкет.

Я советовался с Марией, что бы подарить папе. Она сказала:

– Сережа, подари отцу какую-нибудь свою новую книгу,

он будет безумно счастлив.

– Знаешь, Мария, а это прекрасная идея! У меня сейчас как раз вышел перевод одной из книг в США и мне прислали авторский экземпляр!

Мы с Марией лет пять назад как-то неожиданно перешли «на ты». Я во время одного из наших ставших традиционными посиделок на кухне с сигаретами, оговорился, обратившись к ней: «Ну, Ксеня, понимаешь…» Тут я осёкся, а Мария на это засмеялась и ответила, что хоть она и не Ксения,

но ей тоже будет проще общаться со мной «на ты». Мне сначала переход «на ты» давался нелегко, но при всеобщей поддержке я освоился. А так и действительно проще!

Когда я вручил папе книгу, зайдя к нему в кабинет, он меня поздравил и поблагодарил за подарок. Потом прочитал мое посвящение: "Дорогому Папе. С любовью и бесконечной благодарностью за все, что ты для меня сделал в жизни. Сергей. 18/VIII-70". После этого он сказал:

– Давай разыграем с тобой спектакль: когда все соберутся в столовой на наш банкет, подари мне эту книгу еще раз. Сделаем вид, что того, что было сейчас не было вообще, хорошо? Ведь и Марии, и Люде, и Свете будет приятно, что ты у меня такой!

В нашу шутку была посвящена только Мария, которой папина выдумка понравилась.

На самом банкете мне дали тост первому. Я решил, что нужно процесс сделать более интересным, рассказал историю про написание папой кандидатской диссертации и одновременное кромсание мною Брэма для своей

"Энциклопедии животных". (Конечно, это был плагиат: папа использовал эту же тему на банкете по случаю моей защиты кандидатской, но никто, кроме нас с ним, об этом не знал.) Вспомнил, как папа сказал, глядя на изрезанные книги, что наука требует жертв. Когда все насмеялись вдоволь, я преподнес папе американское издание своей книги и мы трижды по-русски расцеловались под общие аплодисменты.

Потом были другие тосты за именинника, другие памятные подарки. Но гвоздем программы был, конечно, папин ответный шуточный стихотворный тост "философского содержания", как он сам сказал.

Михаил. 1970, 18 августа

Мне исполнилось шестьдесят. Почему отмечают

юбилеи? Вот мне мой научный руководитель по кандидатской, академик Харкевич прислал сегодня чудную телеграмму:

" Поздравляю! Соболезную… Еще раз поздравляю!

Еще раз соболезную… Ваш А. Харкевич".

Лучше не скажешь!

Но тем не менее, собралась вся честна компания: костяк моей лаборатории, некоторые близкие коллеги из академического института, ну, и конечно же, свои: приехали к нам с Марией Сережа с Людой, Светой и уже трехлетним Игорем, Олег со своей женой, Ксеня с Виктором и Леночкой. По такому поводу пришлось на вечер снять институтскую столовую. Шеф-поваром была, конечно Мария, ей помогали Люда, Ксения и Жанна, жена Олега.

Сотрудники лаборатории выпустили фотомонтаж– коллаж под названием "Куда наш Макар телят гонял". Внизу во всю длину этой стенгазеты был написан лозунг "Сто лят!"

Я про весь этот заговор и не знал, а Мария, оказывается, была в курсе дел: она даже снабдила ребят из моей лаборатории моими детскими и юношескими фотографиями. Увеличенные вдвое-втрое фотографии заполнили огромный склеенный лист размером, наверное в пять ватманских листов! Были там и старые, еще дореволюционные фотографии моих родителей, и моя фотография времен учебы в академии в Ленинграде. Тут уж все потешались: "Михаил Платонович, а у вас оказывается раньше волосы на голове росли!" Потом были фотографии из Монголии, с Халхин-Гола, фотографии в бытность мою преподавателем в Военно-воздушной академии и в Рижском авиационном училище. Могу сознаться, что мне и самому было интересно попутешествовать во времени.

Потом сели за стол и начались тосты за меня, с пожеланиями здоровья и долгих лет жизни. Я был готов к алаверды, заготовив заранее юмористическое стихотворение:

Кругооборот козлов в природе

С возрастом козлам приходят мысли о бренности бытия…

А. Шопэнгауер

(перевод И.С. Козловского)

Маленький козлик скачет по травке. Старый козел почивает в канавке. Над ним, растопырив от злости глаза, Стоит, негодуя, коза-дереза.

Очень уж зла

На мужа-козла:

В доме все пусто,

Ни листочка капусты,

Хлеба ни крошки!

А у козлят уже режутся рожки…

А юный козлик Прыгает возле, Собирает розочки

Для молоденькой козочки.

А козочка аж млеет

И все бле-е-ет, бле-е-ет, бле-е-ет…

Ну, не коза,

А коза-егоза!

. . . Старый козлище Давно на кладбище. С ним и коза,

Что была дереза. Бурно пожили – Мирно почили… Мир да совет – Тот еще свет!

Бывший юнец пообрюзг, поустал.

Любит подрыхнуть в тенистых кустах.

А где же коза, Что была егоза? Оттянуто вымя Дитями малыми. Усталость в глазах

Да колтун в волосах…

Маленький козлик стал уж большой. Козочек любит козлиной душой. Ясно, что с этакими рогами

Козлику тесно в плену моногамии!

. . . .

И новый козленок скачет по травам! Им, молодым, не жалеть по потравам. Рад он цветочку, листочку и травке…

Но ждет его место в знакомой канавке…

Все посмеялись, и только один из сотрудников заметил: «А все это, конечно, грустно…» Я вообще-то был согласен с ним, но пришлось отшутиться, что каждому свое: одному по травке скакать, а второму уже в тенечке дрыхнуть, это совершенно естественно.

ВРЕМЕНА ГОДА: Старость

Всему приходит свой черед. Все, что зацветает, должно отцвести. Отцветший цветок дает плод. Плод созревает и падает на землю, чтобы потом дать начало новой жизни. И вот все засыпает, засыпает надолго, до пробуждения, до начала новой жизни…

Всякая весна приводит, в конце концов к зиме, которая хоронит под своим белым саваном все то, что буйствовало цветением по весне, что потом звенело мириадами кузнечиков и цикад летом, что прельщало глаз своими пышными нарядами осенью… И так год за годом, жизнь за жизнью: старое уходит, давая место под солнцем новому, молодому, жадному до жизни.

Но и в зимнем успокоении есть своя задумчивая прелесть. Белый пух девственно чистых

снежинок после ночного снегопада покрывает все вокруг – крыши домов, голые ветви деревьев, вчера еще блестевшую зеркальным льдом реку. Солнце светит своим холодным зимним светом через толщу низких зимних облаков. Да, нет вокруг ярких красок, все почти монохромно, как на картинах Питера Брейгеля Старшего: изломанные, как в страданиях, черные руки деревьев, воздетые в белесое небо, да белая бесконечность земного заснеженного пространства…

И музыка Вивальди светло и беззвучно

струится в отдыхающем мозгу. Будто растекается она по окружающим полям и лесам, и поет она о том, что и зима – продолжение жизни, что нескончаемо бытие под небесами…

А бывает, что вдруг задует нудный и сильный ветрило и примется сыпать тебе в лицо колючую порошу, от которой индевеют брови и ресницы, а щеки покалывает будто маленькими электрическими искрочками. Но и эта благодать Божья не обходится без подарков: иногда и солнышко пробивается, небо голубеет, становится светлее и веселее на душе. И если застыть на месте, вставши где-нибудь на защищенном от ветерка месте, то начинает постепенно пригревать. Вроде зима тебе показывает, что и она не только стужей ледяной богата, но и тепло у нее свое есть, только найти его, может, не все могут, да и тем, кто его находит, оно не всегда всем дается.

Но проходит, проходит зима… И жизнь

проходит… Да, поди уж, почти прошла… Но на душе нет горечи или страха. Жизнь прожита интересная, полнокровная, в добре и любви. И не страшна смерть… К тому же сейчас-то все еще жизнь! Да разве и можно не жить, будучи живым? Если ты никогда не нес радости другим, не любил их, не дарил им свое тепло – был ли ты жив? И разве бессмертие наше не в той памяти, которая остается у наших близких о нас? Разве не в той нашей фантомной любви наше бессмертие, в любви, которая продолжает согревать наших близких даже

после того, как огонь любви физически загаснет с ушедшим человеком?

А там растут дети, внуки… Может, до

правнуков и не дотянуть, но знаю, будет еще много вёсен, будет много радости. Пусть не у меня, но

у тех, кого я люблю – моих детей и внуков, родственников и друзей – всех тех, чьей жизнью буду я жить до последнего своего дыхания…

Да, цвела весна рассветом,

Но прошло, прошло всё это…

Жило в пышных красках лета,

Но прошло, прошло всё это…

Лист осенний гнало ветром,

Но прошло, прошло и это… Зимний сумрак… Мрак без света… Но пройдет, пройдет и это…

В этом мире все не вечно.

Только время бесконечно.

Михаил. 1970, 8 ноября

Уж не помню, почему возник у нас сегодня разговор с

Сережей о вере, о религии. Я вспомнил свою маму, глубоко верующего человека. Вспомнил также и глубоко верующего отца. Потом вспомнил, как несмотря буквально на святость моих родителей, Бог – если он есть – не удосужился их защитить от революционного произвола. Сказал, что именно тогда я решил, что если Бог есть, то мне такой Бог не нужен, а если нет, то зачем в него верить? Для себя я решил, что мой Бог – это мой отец. Когда мне трудно, я мысленно обращаюсь к нему за советом, беседую с ним, и в этой беседе нахожу ответы на свои вопросы. Я понимаю, что я просто рассуждаю в форме диалога, но сам по себе образ моего отца помогает мне своей добротой и своей любовью ко мне.

Я прочитал Сереже стих, который был написан мною в один из моментов размышлений о жизни, о совести и о Боге.

Своей души открою двери:

Я сам, признаюсь, в Бога верю. Есть у меня мой личный Бог, Который в жизни мне помог.

Он помогал, что было сил

И жертв дурацких не просил.

И совесть у него чиста – Меня избавил от креста, И сына не велел заклать,

Не слал жену в ломбард закласть.

Вот я какого Бога сын!

И я скажу – сей Бог един:

Со мной вошел он в этот свет, И вместе наш исчезнет след… Он Бог-Отец и Дух Святой,

А я же – Божий сын простой!

И мой пророк – не протокольный.

Он – просто мой Учитель школьный.

Второй Учитель и Пророк —

Тот, кто мне стать, кем стал, помог.

* * * * *

Встав у церковного порога, Как на распутии дорог, Сыщи ты собственного Бога.

Он лучше, чем церковный Бог! А впрочем, разве дело в вере? Будь человеком, а не зверем.

С крестом ты, или без креста, Но совесть быть должна чиста. А коль душа твоя убога,

То много ль смысла в вере в Бога?

Твори добро, люби людей,

Не будь в плену дурных идей, Душой будь светел, как кристалл, И можешь не носить креста!

Сережа. 1974, 24 августа

Сегодня ходил с Игорем записывать его в школу.

Поскольку школа около нашего дома с каким-то там уклоном, то для первоклашек устроили "собеседование". Чего только не понапридумают наши горячие головы из сферы школьного образования!

Я рассказал Игорю, что главное на собеседовании – это ошеломить экзаменаторов скоростью и неожиданностью ответов. Я даже в упрощенном варианте рассказал ему, как сам держал собеседование в МАИ.

В коридоре толпились будущие ученики с родителями. Вот дошла очередь и до нас: пригласили в класс, где сидела комиссия из трех человек. "Вот людям делать нечего в субботу!" – Подумал я. И вот из-за учительского стола пошли вопросы:

– Как твоя фамилия, мальчик?

– Макаров…

– А как тебя зовут?

– Игорь…

– А уменьшительное имя у тебя есть?

Игорь посмотрел вопросительно на меня, но я и не подал виду комиссии, что собираюсь помогать сыну. Дело в том, что у нас в семье как-то не в ходу уменьшительные имена.

– Егорий! – Вдруг выпалил Игорь. Я оценил, что он хорошо усвоил мой урок.

– А как твое отчество?

– Платонович! – Уже не задумываясь, брякнул он.

Молодец, подумал я: неверно, но быстро!

– Так, ну, а теперь тебе простая задачка: У тебя три курицы. Сколько будет в каждой части, если разделить на два?

Игорь не на шутку задумался… Я уже начал про себя ругать его последними детскими ругательными словами: мы же с ним делили и на три, и на пять, и на десять числа аж до тридцати… Он же все знает! Почему молчит? О чем тут думать? В этот момент Игорь спросил:

– А они варёные или живые?

– Ну, Егорий, какая разница? – Спросила одна из чересчур умных тёть.

– Если они живые, то будет две и одна…

Все экзаменаторы засмеялись, а я подумал про себя: вот ведь молодец! Сам дошел до целочисленной Диофантовой арифметики. А эти глупо захохотавшие бабы, возможно о Диофанте и слыхом не слыхивали!

Михаил. 1974, 2 сентября

Вчера вдруг случился со мной острый сердечный

приступ, сказали микроинфаркт. Мария без паники вызвала неотложку и через десять минут я уже был в реанимационной академического госпиталя. Нужно сказать, что психика у Марии устроена удивительнейшим образом: она теряется при малейших неудачах, может переживать о давно минувших событиях, но зато когда дело касается серьезного инцидента, она принимает решения, как Наполеон на поле боя – быстро, решительно и главное – правильно.

В реанимации порядки строгие, Марию пустили ко мне всего минут на пять да и то не дальше двери. Но зато уже сегодня, когда меня перевели в обычную палату, она пришла и сидела минут сорок, пока ее почти силком не вывели от меня. Она держится стойко, ободряет меня, а вот я впервые, когда она ушла, кончил хорохориться: звоночек прозвенел. А мне так хочется жить!

Дни идут, семеня:

Утро. Полдень да вечер…

Каждый день для меня —

Это лишь ожидание встречи, Открывается дверь. Без халата, По-домашнему входишь ты, Озаряя светом палату.

Эта явь – лучше всякой мечты!

Я касаюсь тебя рукой, Говорю какую-то чушь… Время мчится бурной рекой, А я, чтоб медленнее, хочу!

Но секунды слагают часы. За окном проступает мгла. Вижу – капельки будто росы – На глаза твои влага легла.

Я бодрюсь. Говорю: "Пока!

У тебя еще много дел!"

Из души моей рвется тоска:

Я не то ведь сказать хотел.

. . . .

Затихают за дверью шаги. Тишина наступает, звеня. И секунду, как злые враги, Начинают пытать меня.

Изнурительна каждая ночь…

Бесконечно длинны вечера…

Я сегодня жду завтра точь-в-точь,

Как сегодня я ждал вчера…

Мария. 1975, 3 августа

Вчера Михаилу опять было плохо. Опять сердце…

Опять неотложка. Сергей по каким-то своим каналам устроил отца в правительственный госпиталь. Говорят, там плохо все,

кроме хирургии. А хирургия на высшем уровне, особенно с операциями на сердце – там работает лучший в Союзе кардиохирург.

Была сегодня с утра в госпитале. После операции Михаил лежал в реанимационном отделении. Меня пустили посмотреть одним глазком: в правительственном госпитале порядки помягче, чем в обычном. Зрелище было ужасное: в рядок, на высоких койках, разделенных занавесями от потолка до пола, лежали буквально трупы, опутанные проводами и трубочками. Над каждым капельница, около каждой кровати столик с какой-то аппаратурой. Все одинаково бледные, лиц не видно из-за кислородных масок…

С трудом узнала в одном из них Михаила. Хирург сказал, что операция прошла успешно, несмотря на "уже далеко не юношеский возраст пациента", как он выразился. Обещают уже вечером перевести в отдельную палату, где я его смогу навещать.

Мне его так жалко! Но расклеиваться нельзя. Врач сказал, что главное послеоперационное лечение – это хорошее настроение и жажда жизни. Настроение попытаемся создать: все от мала до велика рвутся его навестить, предупрежу, чтобы ходили, прочно надев на лица улыбки! Ну, а насчет жажды жизни – этого Михаилу не занимать.

Михаил. 1975, 5 августа

После операции дела явно пошли на поправку. Даже

аппетит появился. Боль конечно жуткая: будто кто топором рубанул, как при разделке туши.

Представляю, как измучилась со мной Мария! Она по два раза на день навещает меня, если бы не она, не знаю, как бы и выжил. К тому же она работает диспетчером: ко мне, как по графику, приходят мои дорогие "посетители": и Сережа с Игорем были, и Светлана приходила – какая она уже взрослая! Даже Олег нашел время приехать по каким-то якобы делам на день из Ленинграда, чтобы навестить меня. Были и Ксения с Виктором.

Да с такой командой мне ничего больше и не остается,

как безоговорочно поправиться!

Госпиталь, в котором я лежу, находится в Москве, недалеко от того места, где живет Сергей с Людой. Они настояли, чтобы Мария с Дашей это время жили у них, чтобы Мария не моталась каждый день из Ногинского Академгородка. Ну, да скоро меня обещают уже и выписать: врачи очень довольны моим состоянием.

Начал опять писать стихи. Стараюсь писать пободрее и с юмором, но, по-моему, какую-то тревогу за ерничаньем скрыть не удается. Однако Мария, прочитав, сказала, чтобы я показал свой стих и другим. Все, действительно, улыбались, когда читали. Правда, у меня подозрение, что это их Мария обрабатывает. Ведь не зря же говорят, что оптимист – это хорошо инструктированный пессимист! Одним словом, все, как партия велела!

Не раздастся стон Из сомкнутых губ… И последний стон Будет серо-туп…

Это будет… Будет?!

Но еще не пора! А пока разбудит Яркий луч с утра.

А пока в палате,

В проводах, как в змеях… Врач торчит в халате, Жизнь на пульсы меря…

Кровь течет по шприцу…

Монитор в зигзагах…

Мне б слегка побриться —

Да листок бумаги!

Напишу о вечном, Тайн сорвав покровы: О себе увечном,

И о вас, здоровых!

Мария. 1975, 7 августа

У нас с Михаилом сегодня очередная "ежемесячная

годовщина" нашей свадьбы. Получилось так, что в этот день я впервые принесла ему цветы, его любимые нарциссы. Он был просто счастлив!

Спустя какое-то время в палату вошла медсестра, принесшая небольшой букет прекрасных белых роз в какой-то импровизированной вазочке, и вручила цветы мне. Я была очень тронута тем, что Миша даже в таком состоянии не забыл про нашу дату. Он ответил, что никак не мог забыть этот день, поскольку у нас сегодня круглая дата: 250 месяцев со дня свадьбы. И правда, в октябре будет двадцать один год, а это 252 месяца, а сегодня август, т. е. два месяца долой!

Я смотрю, он весь в отца, про которого вспоминает все время: понапридумывал семейных праздников, помнит все дни рождения. Недавно послал Сергею телеграмму:

"Поздравляю с очередной годовщиной". Когда тот приехал к нам и спросил, что за юбилей имеет в виду Михаил, он ответил: "А ты забыл, когда ты защищал диссертацию?"

Видимо, это правда, что Платон Андреевич его добрый Бог, который помогает ему в трудные минуты и разделяет его радость в счастливые моменты его жизни. Может, такой Бог и нужен каждому из нас? И в то же время, может, это и есть та самая пресловутая "жизнь после смерти"? Ведь и правда, пока жива память…

Михаил. 1975, 7 августа

Сегодня опять у меня была Мария, принесла цветы к

нашему седьмому числу. А я со своим сюрпризом немного опоздал: попросил медсестру купить для меня небольшой букетик роз, но она принесла их мне, когда Мария уже была у меня. Но так получилось даже забавнее.

Отметили наше "двухсотпятидесятимесячье" со дня свадьбы. Как время летит!

Я не знаю, как мне благодарить судьбу за этот воистину бесценный подарок, который она подарила: за Марию!

В окошке госпитального окна

Застыло небо, будто серая стена.

Из неба – глаз твоих не выкроить, увы:

Не хватит глубины, голубизны и синевы…

Из неба ж глаз твоих – я вот построить смог Пространство, вечность да и собственный свой рок… В твоих глазах даль разбежавшихся дорог

И жизни неотмерянный покуда срок.

В твоих глазах – вся ты. А мир в тебе…

Так захотелось, видимо, моей судьбе.

……………………..

Ты входишь…

Мысль является одна:

Спасибо, жизнь,

что ты пока не вытекла до дна!..

Сережа. 1979, 17 сентября

Умер папа… Вчера была кремация, как он завещал…

К Марии мы приехали все: я, Люда, Светлана и Игорек.

Из крематория мы пошли с Марией и Дашей к ним домой…

Мария, рыдая, рассказала нам, что папа что-то плохо себя почувствовал, прилег на диван, а она пошла привести в порядок их небольшой садик перед окнами. Папа очень любил этот небольшой клочок земли, отгороженный густым кустарником шиповника. Иногда вечерами Мария с папой ставили на улице под окнами два маленьких складных стула, садились и наслаждались почти лесной тишиной: их дом стоит в конце березовой аллеи, упирающейся в лесок, за которым течет речка, где мы с папой обычно рисовали пейзажи…

Мария говорила про все это с подробностями, будто переживая еще раз те счастливые минуты своей жизни.

Она рассказала и про то, как папа называл моего дедушку, Платона Андреевича, своим Богом, своим ангелом– хранителем. Он и сам мне про это рассказывал. "Вот а теперь,

– сказала Мария срывающимся от плача голосом, – и у тебя, Сережа, появился ангел-хранитель… " Тут она опять разрыдалась, я обнял ее и стал успокаивать, как ребенка. Она уткнулась своим лицом в мою грудь и старалась, плакать молча, отчего ее плечи и спина содрогались еще сильнее.

Света с Дашей тоже разревелись. Один Игорь молча глотал слёзы…

Потом, немного успокоившись, Мария дала мне папину тетрадь с названием "Грустные стихи" и большую пухлую папку:

– Сережа, это папины стихи. Сделай себе копию на память о нем. Он был замечательный человек! В тетрадке стихи, которые он писал последние годы, а вот в этой папочке на листочках записаны стихи, которые твой папа дарил мне за время нашей долгой счастливой жизни… Да, я не оговорилась