Текст книги "Семейная сага"

Автор книги: Игорь Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

После работы он действительно ждал меня с двумя мотоциклетными шлемами в правой руке. Мне ничего не оставалось делать, как пойти с ним, хотя я предупредила, что мне через час самое позднее надо быть дома, так как из школы приходит сын, надо его накормить и проследить, чтобы он сделал все уроки. "Замётано!" сказал Аркадий и усадил меня на заднее сиденье. Езда на мотоцикле мне даже понравилась: задыхаешься, как от волнения, когда тебе в лицо бьет тугая струя встречного воздуха, на поворотах никак не можешь совладать с собой и все время отклоняешься в сторону противоположную повороту… Словом, эта поездка мне впрыснула в кровь некоторый адреналин!

Мы стали кататься с Аркадием чуть ли не каждый день. Потом он "приручил" и Олега, хотя его он сажал перед собой, чтобы была надежная страховка.

Если не говорить о некоторых полублатных полупровинциальных выраженьицах типа "замётано" и "а як

же!", то Аркадий оказался интересным парнем, который любил музыку, даже классическую, много читал, с ним было интересно поговорить. Он зачастил ко мне домой. Когда Олег засыпал в своем малюсеньком «пенальчике», мы осторожненько закрывали дверь и сидели попивали чаи да вели светские беседы. Понятно, что если молодая женщина и молодой мужчина – а Аркадий был на три года моложе меня

– по вечерам пьют чай одни в комнате и ведут светские беседы, это всегда завершается одним и тем же…

Аркадий мне нравился, он всем был хорош: аккуратный, чистюля, внимательный, мне во всем помогал, золотые руки. Да и любовник он был неплохой, хотя каких-то чувств особых у меня к нему не было.

Все было хорошо. Меня такие отношения устраивали: приходящий муж, он же слесарь, он же столяр, он же собеседник…

Но вот однажды он пришел из институтского общежития, в котором жил, с огромным рюкзаком и вешалкой, на которой были рубашки да пиджак и сказал мне совершенно серьезно: "Маша, мы с тобой уже несколько месяцев живем, как муж и жена, пора расписываться". Мои возражения на него не произвели никакого впечатления: он вывалил содержимое рюкзака посреди комнаты и спросил, куда он может повестить свои рубашки.

Вскоре мы расписались. Так началась наша совместная жизнь. Но на этом все не кончилось: перед самой моей поездкой в Талин на конференцию, Аркадий заявил, как всегда тоном, не терпящим возражений, что хочет иметь от меня ребенка. Я стала объяснять, что мне хватает моего сына, но этот "эгоистический" аргумент не сработал.

Я решила, что в конце концов, если с ним жить, то он прав. Хочу ли я с ним жить? Не знаю, человек он хороший, а сильные эмоции и азарт искать себе спутника жизни у меня уже прошли. С другой стороны, и для себя надо бы последнего ребенка, потом уж будет поздно: и рожать трудно да и сил моральных на воспитание уже может не хватить. Я согласилась, сказав, что беру отсрочку только на конференцию в Талин…

А в Талине все и произошло, чего я сначала долго ожидала, а потом стала немного бояться: я встретила того человека, которого смутно видела в своих грёзах. Это был Михаил Макаров, известный специалист в нашей общей с ним области и еще более известный жуир: про него ходили буквально легенды, как про Дона Жуана. Мне он показался тоже интересным, но как раз образ Дона Жуана к нему как-то не приклеивался: был он деликатным, ненавязчивым, немножко грустно-усталым. Хотя, возможно, это было просто следованием модели поведения мужчины, сформулированного Пушкиным: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Не знаю, я с подобными типами мужчин пока не встречалась: большинство мужиков – самоуверенные бахвалы и трепачи.

Говорили, что Михаил то ли в разводе: то ли он ушел от жены или она от него ушла. В один из вечеров после моего доклада на его секции я потеряла голову, и произошло то, что и должно было в такой ситуации произойти. Когда мы расставались, я дала ему адрес моей подружки Ларисы: если захочется что-нибудь мне написать, то это надежный почтовый ящик!

И вот сегодня мне позвонила Лариска и сказала заговорщицким голосом, как будто нас кто на линии подслушивает: "Тебе из оргкомитета конференции пришло письмо. Зайдешь прочитать, или мне можно его выбросить?"

Я конечно, тут же примчалась. В конверте оказалось только небольшое стихотворение.

Лариса вся исходила от любопытства и спросила можно ли ей прочитать стихотворение. Я ответила ей, что, конечно, можно, более того, я хочу письма Михаила хранить у нее: не хочу, чтобы на них случайно или неслучайно наткнулся Аркадий. Еще я ей принесла на хранение и стихотворение о Талине.

Лариска почти с завистью мне сказала: "Счастливая ты,

Машка! Тебе такие стихи пишут!"

А мне стало немного грустно, что кроме стихотворения в конверте не было ничего, даже малюсенькой записочки. Я вспомнила, что давая Михаилу адрес, я сказала, что он может

присылать мне стихи. Неужели он понял меня настолько буквально?

Михаил мне очень понравился… Даже больше, чем просто понравился. Я почувствовала, что пришло то, чего я так долго ждала… Дождалась, называется! Что из того? Я ведь у него просто еще одна экзотическая бабочка в его энтомологической коллекции! Ничего серьезного: ну, встретились, ну, переспали…

Но образ его не дает мне покоя, хотя и понимаю, что надо смириться с реальностью: ничего серьезного между нами быть не может…

Михаил. 1953, 10 ноября

Уже больше двух месяцев я пишу письма Марии. Мне

это жизненно необходимо. Мне нужно о ком-то мечтать, кого-то хотя бы вот так "заочно" любить. Мария запала мне в сердце, я начал о ней мечтать: мне кажется, что это последний шанс в моей жизни…

Собственно я пишу ей не письма, а просто посылаю новые стихи. Старые стихи я ей не посылаю: у меня слишком много есть того, что хочется сказать непосредственно ей… Стихов я стал писать столько, сколько никогда еще не писал. Мария, как я и ожидал мне не отвечает. Но я ее понимаю: для письма нужны время, подходящая обстановка и соответствующее настроение… А у меня этого добра предостаточно!

Глаза русалочьи твои ли, Иль голос тихий и манящий, Мне сердце будто раздвоили И заставляют биться чаще.

Я рад, что жизнь судьбу плетя,

Вела меня такой дорогой, Что встретил я в пути тебя – Такою страстной недотрогой…

Павел. 1953, 20 декабря

Все складывается в моей жизни, казалось бы, так, как я

и мечтал когда-то: женат на Катерине, у нас растет сын, на работе все нормально… Вот с Сергеем никак не налаживается: мне все время, когда я на него смотрю, мерещится, что это Михаил смотрит на меня с укором… А Сергей действительно похож на отца.

Но хоть все вроде бы и хорошо, а вот мучает какое-то подспудное ощущение несвершенности чего-то. Может, из-за того, что мне уже тридцать пять, а я только начал нормальную жизнь? А может, оттого что почти восемнадцать лет вел эту тайную греховную жизнь с Катериной и от этого психологически сломался?

Теперь она моя законная жена, каждый вечер ложимся в постель без страха, что кто-то войдет, кто-то увидит, кто-то услышит… А вот ощущение восторга и радости пропало! Оно правда, пропало уже давно, тогда, когда Елена Степановна

"застукала" нас… Когда это было? Давно… Кажется, что в декабре сорок шестого.

Катя продолжает от меня требовать прежней страстности, прежнего огня, а я не могу: перегорел, наверное. Может, все это потому, что я так и не жил все прежние годы своей жизнью, все было лишь ожиданием непонятного смутного "завтра". Все это время я был продолжением Катиного чувства ко мне. А наверное, каждый человек должен прожить свою жизнь самостоятельно, а не идти за хозяином, как лошадь на поводу… А сколько раз я вспоминал Олю! И иногда даже вкрадывались крамольные мысли: не Катя ли написала ей что-нибудь оскорбительное, что та так резко вдруг перестала писать мне? Ну, да теперь это быльем поросло… У Кати не спросишь, да и что бы она ни сказала, всё будет плохо: скажет, что она действительно что-то сделала, я стану ее по-тихому ненавидеть, а скажет, что ничего не делала, я не поверю… Так что ничего и не остается, кроме как

"молчать в тряпочку".

Да и вообще, о чем я думаю? Ведь я стольким Кате обязан! Она меня и в Москву вытащила, и сына ради меня родила. Да что там: она из-за меня свою семью разбила. Я же

понимаю, как страдает Михаил… И вижу, как тяжело Сереже:

я ему, конечно, никогда не смогу заменить отца!

Ну, что поделать… Надо жить. А счастье? Наверное я уже исчерпал свой жизненный лимит: слишком рано начал! Да и не так начал.

Катерина. 1954, 11 января

Вот я и добилась, чего хотeла, к чему стремилась…

Даже мама, по-моему, успокоилась. Сережу я, вроде бы, тоже убедила, что нам с ним жить лучше с Павлом, чем без него. Да и к братишке своему он очень тепло относится, я даже не ожидала, думала, будет обычная ревность к младшему. Ну, да Сережа уже совсем взрослый парень, он все понимает! Ведь между ними разница почти восемнадцать лет – Павлик ему в сыновья годится!

Все хорошо, но я не понимаю, что творится с Павлом. Все установилось: мы муж и жена, у нас есть ребенок, он на хорошей работе. Казалось бы, живи да радуйся! Не могу пожаловаться: он внимательный, предупредительный. Немного, правда, с Павликом прохладен, но может, это он так себя ведет из-за Сережи, чтобы не вызвать у того чувства ревности? Сереже-то он вообще практически не уделяет никакого внимания, никогда ни о чем с ним не говорит, не спрашивает, как у того дела. Впечатление, что Павел Сергея просто боится. Надеюсь, что это все же временное.

Но вот со мной Павел – будто его сглазил кто! Когда мы ложимся спать, он вроде меня боится. Вся его активность пропала, хотя, казалось бы, теперь все спокойно, никаких тебе опасений, никаких тревог… Я уж иногда думаю, что, может, он так привык к этой многолетней нервотрепке, что у него, как у собаки Павлова, слюна выделяется только в привычной обстановке темного коридора? Ох, что-то я уж слишком стала злая, точнее, злоязыкая…

Может, мы слишком долго ждали этого счастья? И вот пришло к нам, наконец, позавчерашнее наше счастье, а мы сами уже стали сегодняшними!

Ксения. 1954, 8 марта

Были сегодня с Виктором в гостях у Кати с Павлом.

Маленький Павлик здорово вырос, пока еще не говорит, но сообразительный парнишка.

Я очень по маме соскучилась, да и с Катей мы давненько не виделись. Сережа совсем взрослый, посидел с нами немного для приличия и умчался. Катя говорит, что у него девушка появилась. Ну, что же: возраст такой!

Все было хорошо, но когда уже ближе к вечеру собирались сесть за стол, то Катя стала что-то резкое и обидное говорить Павлу. Виктор не сдержался и обрушился на Катю с упреками: какое она имеет право унижать человеческое достоинство Павла. Катя что-то и ему сказала неподобающее.

Виктор вообще-то человек очень выдержанный, но тут аж взорвался. Ворвался на кухню, где мы с мамой готовили какую-то закуску, и сказал: "Собирайся, Ксения, поехали. Мне это надоело! Нельзя так измываться над человеком!"

Когда мы одевались, в прихожей появился Павел, выглядевший каким-то побитым и расстроенным. Катя осталась сидеть в комнате и к нам не вышла. Мы попрощались с ним и поехали домой.

По дороге Виктор долго молчал и было видно, что сильно расстроен. Потом будто извиняясь за свои резкие действия, сказал мне: "Мне искренне жаль Павла. Он не плохой человек, но совсем уж бесхребетный. Ты сама видишь, что Катерина согнула его в бараний рог, он не имеет ни права голоса, ни даже права молчания! Ты меня извини: я знаю, что их с Катериной отношения меня не касаются, но сегодня я уже выдержать не смог!"

Мария. 1954, 13 марта

У нас с Михаилом идет роман в письмах… Он

буквально завалил меня своими стихами. Стихи у него отличные! Или мне это так кажется, поскольку они все обо мне и для меня?..

Присылает он мне в конверте стихотворение, никакой больше записочки, ничего. Тем не менее, у меня часто возникает желание написать ему письмо. Но что я ему напишу, кроме того, что его стихи прекрасны: что он мне очень нравится, что я думаю часто о нем? А нужно ли это ему? Кроме того, даже если я и решусь на письмо, у меня нет ни места, где бы меня никто не трогал хотя бы полчаса, ни этого самого получаса свободного времени…

А вообще-то, нет у меня сейчас настроения письма Михаилу писать: я беременна… Как я и обещала Аркадию, мы запланировали ребенка сразу после моего возвращения из Талина. Он очень уж хочет иметь "собственного сына". Ожидаю я в середине июля.

Иногда я мечтала, чтобы этот ребенок был от Михаила. Но потом одергивала себя: что за глупая фантазия? Прежде всего, откуда я взяла, что у Михаила есть что-нибудь серьез– ное по отношению ко мне? А во-вторых, родился бы ребенок похожий на Михаила и ничего общего не имевший бы с Аркадием… Что я скажу Аркадию? Что мальчик похож на моего прадедушку, ну просто копия, да? Что предписано судьбой от того не убежишь…

Михаил. 1954, 7 августа

Я не удержался… Нашел повод и махнул в Каунас. Я

больше так не могу. Я должен видеть Марию, поговорить с ней, услышать ее голос… Я позвонил Ларисе и сказал ей, чтобы она передала Марии, что я приезжаю в Каунас. Я знаю. Что у нее ребенок, но для меня это… Как бы это сказать? Ведь ребенок любимой женщины – от кого бы он ни был! – это продолжение любимой женщины!

Я приехал, остановился в ближайшей гостинице. И сгорая от нетерпения бросился туда, к тому дому, где живет Мария… Я бродил, как обезумевший, по дорожкам и тропинкам около ее дома и, наконец, увидел ее, идущую с коляской. Я бросился к ней, забыв про все: про приличия, про то, что ее муж может быть рядом, про то, что нас видят другие люди. Я подбежал к ней и, даже забыв поздороваться, стал

поздравлять ее с рождением ребенка. Она сказала, что это дочь. Не знаю почему, я спросил:

– Ты назвала ее Дарья?

– Да… А откуда ты знаешь? Тебе Лариса сообщила?

– Нет, нет! С Ларисой я не общался давно. Я не знаю почему, но мне показалось, что твою дочь должны звать именно Дарьей!

– Странно, Миша… Как ты угадал? Это же не такое часто употребительное имя…

– Ну, может, я просто читаю мысли на расстоянии! – Сострил я, стараясь выйти из этого положения: мне и самому стало странно.

Я заглянул в коляску и увидел совершенно изумительное дитя. Я знаю умом, что все новорожденные дети страшны до ужаса. Но этот ребенок Марии показался мне и взаправду изумительно красивым.

Мы прогулялись немного по дорожке, между домами.

Мария сказала мне:

тебя!

– Михаил, у тебя, наверное, много дел в городе?..

– Нет, Мария, я приехал специально, чтобы увидеть

– Михаил, ты сходишь с ума! Ты мне очень нравишься,

но у меня семья, дети… Мне самой жаль, что все так обернулось в моей жизни… Но что можно поделать?..

– Я бы не приехал, если бы смог не приехать… Но я, наверное, правда, схожу с ума. Я понимаю, что поделать ничего нельзя. Но пусть даже так, редко, на ходу, но я должен видеть тебя. Прости меня за это…

Опять стучат, стучат колеса,

Несется поезд по Литве.

И паровозный дым белесый

В осенней курится листве.

И паровозный дым белесый

Течет рекою по траве.

И первых звезд тревожных блестки

Навстречу мчит холодный ветр.

И первых звезд тревожных блестки,

И сумрак пожирает свет…

И тает явь. И ярче грёзы

В моей безумной голове.

И тает явь. И ярче грёзы. Опять, как прежде, я в Литве. И вешним ветром веют грозу, И радость всё, и всё привет…

* * * * *

Я вернулся в свою треклятую Ригу. Моя жизнь в очередной раз показалась мне никчемной шуткой… Я был разбит… Я устал ото всего… Мне казалось, что жить было незачем…

В тот же вечер я послал Марии свое очередное стихотворение…

Я ждал тебя всю жизнь – и долгими ночами,

И днями, полными ненужной суеты.

Я ждал тебя всю жизнь. Душа жила в молчанье.

Жизнь таяла, как на морском песке следы…

Мария. 1954, 10 августа

Михаил продолжает писать. Теперь он присылает не

только стихи, но вкладывает и небольшие записочки. Он пишет очень аккуратно, просит, чтобы я не сердилась на его настойчивую переписку, что для него это единственная отдушина в жизни.

А стихи у него такие, что каждый раз я реву, как сумасшедшая, читая их, и Ларисе стоит немалых трудов успокоить меня.

Я всегда любила творческих людей. Внешность мужчины мне была безразлична, хотя и первый мой муж, и второй – оба с завидной внешностью и очень нравятся женщинам. Да и про Михаила другого не скажешь: он очень видный, привлекательный мужчина. Видимо, в меня просто влюбляются красивые мужики, сама-то я их не ищу. Одним словом, совсем запуталась! Хотела я сказать только одно: мне суть человека важнее, чем его облик, хотя…

Но с Михаилом мне, как это ни грустно и как это ни больно, надо кончать. Нужно, наверное, прекратить отвечать на его письма… Смогу ли я? Мне ведь и самой это жизненно нужно… Нужны его письма, его стихи, нужны эти его безумные поездки из Риги в Каунас, чтобы повидаться со мной каких-то двадцать-тридцать минут…

Михаил. 1954, 20 августа

Вот и осень… В юности меня угнетала весна, теперь все

время кажется, что осень – именно эта вот осень, которая сейчас на дворе – последняя моя осень… Наверное, это ненормально. Меня же все считают таким жизнелюбом! Да и сам я о себе ныл всегда такого же мнения. Но вот теперь в голову постоянно лезут глупые, а вернее – страшные мысли… Но что с собой поделаешь?

Мысли о Марии неотрывно преследуют меня. Я стал буквально больной: я ложусь с ее именем на устах, я просыпаюсь с ее образом в глазах… Что со мной творится? Мои сверстники долдонят о притуплении чувств, о появлении безразличия ко многим проявлениям жизни с возрастом. А у меня всколыхнулось чувство несоизмеримое и с первой моей юношеской любовью. Меня это даже страшит: вынесу ли я этот груз, который одновременно и сладостен и непомерно тяжел?..

Осень яркой свечкой тает. Жизнь пошла на убыль. Потянулись к югу стаи. Рек сомкнулись губы.

Как распятья, сеют трепет

Леса голые стволы.

И бредут в унылом небе

Туч усталые волы.

Время жаркой свечкой тает.

Жизнь пошла на убыль И безжалостно листает Нелюбимых губы.

Я распят, как на Голгофе,

Стигмы кровоточат…

Твой в туманной дымке профиль

Сердце болью точит.

Мария. 1954, 15 сентября

Я нашла повод по работе поехать в Ригу. Всего на

день: мой обратный поезд был вечером того же дня. Я не могла не поехать: я хотела увидеть Михаила и по-честному, глядя в его глаза, сказать о своем решении. Надо смириться с судьбой, нельзя ставить под угрозу существование семьи. То, что я не абсолютно счастлива с Аркадием, это еще не аргумент вести двойную игру, изводить Михаила, к которому я так привязалась… Что за глупые слова! Да не "привязалась"! Я его по-настоящему сильно люблю. Но тем не менее, продолжать все это нечестно, нечестно по отношению ко всем и, в первую очередь, по отношению к Михаилу.

Я не сообщила ему заранее о своем приезде. Я

фаталистка, я решила, что если я его не застану, то значит, это

судьба… Тогда я напишу ему последнее, прощальное письмо…Я позвонила с вокзала из автомата. Набрала номер с бешено колотящимся сердцем. Когда я услышала голос Михаила, у меня перехватило горло каким-то нервным спазмом, и я не смогла произнести ни слова…

– Алло. Алло… Мария?.. – Почти с надеждой, как мне показалось, спросил Михаил, видимо, узнав мой голос.

– Да… Это я… – Смогла, наконец промолвить я.

– Ты приехала? – Почему-то без колебаний спросил он

меня.

– Да…

– Жди меня около справочной у входа в вокзал. Я буду

максимум через десять минут. – И он, не дав мне ответить,

повесил трубку…

У меня было десять минут, подумать, собраться с мыслями, успокоиться. Как я все это ему скажу? Моя решительность куда-то пропала. Я не могла думать ни о чем, кроме как о том, что вот-вот я его увижу…

Он приехал раньше. Я видела, как он сунув купюру таксисту метнулся в сторону вокзала. Я вышла ему навстречу. Он подбежал, схватил меня в охапку и закружил так, что с моей головы свалилась моя беретка. Он не поцеловал меня, хотя мне этого очень хотелось: он был слишком деликатен, чтобы целовать меня на улице, под посторонними взглядами. А зря! Ведь могли же мы быть мужем и женой для всех этих безразличных куда-то спешащих людей?

Мы пошли пешком по направлению к той организации, в которую я приехала. Это было буквально в пятнадцати минутах ходьбы.

Дело у меня было пустяковое, всего часа на два: нужно было согласовать какие-то пункты совместной работы и завизировать окончательные документы. Михаил сказал, что он подождет меня на скамеечке в парке около здания.

Когда я, наконец, вышла, было всего около полудня. Михаил сказал, что время обедать, но если я могу еще полчасика потерпеть, то мы сможем пообедать в Юрмале в уютном ресторанчике на берегу моря. Я с радостью согласилась и мы поехали на электричке. Я все никак не

решалась начать этот решающий разговор, трусливо откладывая его на потом.

Пообедали быстро, поскольку в обеденное время ресторан работал в режиме столовой – обед был хоть и комплексный, но очень вкусный. В Риге вообще с едой хорошо, мы своей родной "кое-какошной" культурой еще не испортили до конца обаяния Прибалтийских республик.

Потом мы долго ходили по берегу моря, сидели на дюнах, глядя в серое северное море. С погодой нам повезло: дождь не моросил ни разу и даже большую часть времени светило скупое рижское солнце. А я все так и не решалась начать тот разговор, ради которого, как я себя убеждала, я и приехала в Ригу. Михаил вел себя так, будто он просто наслаждается жизнью. Он был весел, ироничен и, как всегда, легок в общении. Опять он отдал инициативу в мои руки, не пытался ни обнять меня, ни поцеловать. И это было хорошо, ибо я была так взволнована мыслями о предстоящем разговоре и так боялась его начать.

Когда стало попрохладнее, и солнце спустилось уже довольно низко, он накинул на меня свой пиджак и предложил поехать город.

Чтобы согреться, Михаил предложил зайти в кафе

"Луна" на площади Свободы рядом с "памятником свободе", как шутят латыши. Он рассказал мне, что эта стилизованная женская фигура, держащая в вытянутых вверх руках три скрепленных звезды по числу исторических латвийских провинций – Курляндии, Латгалии и Видземе, символизирует первое в истории существование независимого государства Латвия.

Мы зашли в уютное кафе, сели за маленький столик и заказали кофе и миндальные пирожные. А кофе в Риге, а особенно в этом кафе, исключительно вкусное! После кофе по телу побежали приятные теплые струйки. Момент для того разговора, который я собиралась начать, был совсем неудачный. Получилось, что я добилась прямо противоположного результата: Михаил может подумать, что я не смогла удержаться и приехала повидаться с ним… Ну, что же, в некотором смысле так оно и было!

Когда мы вышли из кафе, Михаил повел меня на площадь перед Домским собором. Михаил говорил мне как– то, что в каждом городе, где он жил, у него всегда было место, которому он как бы доверял свои самые сокровенные помыслы и мечтания. В Риге таким местом для него была эта площадь.

Все же, наконец, собравшись с духом, я начала что-то говорить о неразрешимости ситуации, о сложности и двусмысленности своего положения, о том, что я много думала… Слава не складывались, речь моя была сумбурна и вряд ли понятна вообще. Я замолчала, а Михаил шел будто погруженный в свои мысли. Мне показалось, что он понял, о чем я пыталась ему сказать…

Вот мы и вышли к собору, который появился совершенно неожиданно, когда мы вышли на площадь из какого-то кривого переулочка. Уже наступили густые сумерки, и флюгер-петушок почти сливался с темным небом. Я шла, задравши голову и глядя на купол собора, придерживая одной рукой беретку. Вдруг я споткнулась об один из камней, которыми вымощена площадь, и едва не упала. Михаил ловко подхватил меня одной рукой под локоть, а второй поймал меня за талию, не дав упасть.

Я оказалась лицом к лицу с ним… Мне ужасно хотелось, чтобы он меня поцеловал. Но он вместо этого будто ответил мне на те мои невысказанные сомнения:

– Мария, а почему бы тебе не выйти за меня замуж?

Он продолжал держать меня и смотрел мне прямо в глаза. И я поняла, что это не случайно вырвавшиеся слова, что он и имеет в виду, именно то, что я услышала. Я ничего не ответила, он поставил меня на ноги. Я поправила в очередной раз беретку, и мы пошли.

Это было так неожиданно! У меня мелькнуло в голове, что это, и правда, может быть выход в создавшейся ситуации. Я никогда о таком варианте и не думала. Да у меня и не было такой возможности: я не принимала всерьез ухаживаний Михаила. Я чувствовала серьезность своих чувств и опасалась этого. А Михаил… Он ведь никогда до сего дня не говорил мне о своих чувствах.

А стихи? Ну, а сколько поэтов выдумывало себе муз? Как сказал однажды мой друг, «каждому Петрарке – по Беатричче!» Но ведь ни один из изнывающих от любви поэтов не хотел бы получить мечту, воспетую в стихах, себе в руки: о чем тогда стонать? Нет, тут же подумала я, по отношению к Михаилу мой сарказм не проходит: не я для его стихов, а его стихи для меня!

Времени оставалось как раз столько, сколько было нужно для того, чтобы не спеша дойти до вокзала.

Мое желание продолжать мною начатую тему пропало. А ответить сразу на предложение я не могла. Мы оба сделали вид, что то, что было им сказано – было сказано, но что это был не прямой вопрос, а некое вырвавшееся восклицание. Итак, неопределенность сохранилась. Ответом на вопрос Михаила могло быть только действие… Но на такое действие я была совершенно не готова.

Михаил проводил меня до моего вагона. Я села в свое купе. Он стоял на перроне около моего окна, пока поезд не тронулся медленно-медленно. Михаил шел вровень с поездом, но вот он стал отставать, отставать… И пропал… И я пропала…

Михаил. 1954, 27 августа

Этот приезд Марии в Ригу позволил мне окончательно

понять, что она мне нужна, нужна, как воздух… Конечно, она приезжала именно для того, чтобы сказать мне то, что так сбивчиво пыталась выразить, когда мы шли из кафе к Домскому собору. Но ведь до этого были столько удивительных часов душевного слияния, какой-то умиротворенной духовной близости, которые просто так из жизни не выкинешь! И потом, когда у меня так неожиданно вырвалось это мое предложение ей выйти за меня замуж, она ведь не отказалась. Мне показалось, что своим молчанием она говорила мне: "Подожди, подожди немного! Не гони лошадей!" Значит, я ошибался, когда думал, что во мне она увидела просто очередную жертву, очередного барашка для заклания в угоду своих страстей. Да и все ее поведение, даже

ее редкие и скупые письма, да и сам приезд в Ригу – это подтверждение того, что у нее это была не игра, а тоже серьезное чувство!

Я нутром чувствую, что что-то в ее жизни не так. Она мечется, она в нерешительности. Ведь не случайно же она не сказала "нет". А может, все это – мои домыслы, попытки обмануть самого себя? О, если бы она решилась на этот шаг! Я понимаю, как это трудно, особенно для женщины с ее характером и с ее чувством ответственности решиться на такое… Но вдруг? Но вдруг?..

Утекают года.

Как меж пальцев вода…

Не вернуть никогда, То, что было тогда… Хоть всплывут иногда Юных лет города.

Лет летит череда, Тают айсберги льда. Если ты не спасешь – На пороге беда…

Мария. 1954, 10 сентября

Что же мне делать? Я опять сидела у Ларисы и плакала,

читая последнее письмо Михаила. Да он прав: на пороге беда. Что бы я ни сделала, кому-то от этого будет плохо. И я понимаю, что для Михаила эта беда будет пострашней той, какая будет для Аркадия. Аркадий полон сил, уверен в себе, девочки по нему с ума сходят. Он будет в первую очередь уязвлен, будет нанесен удар по его мужскому самолюбию: им пренебрегли. Для Михаила же это может быть крушением его, возможно, последней надежды…

Но при чем здесь эти рассуждения о христианских состраданиях? Ведь, в конце концов, никто не женится и не выходит замуж за калек, только потому что им плохо жить увечными! Семью нельзя строить на сострадании – это будет

союз, обреченный изначально на крах. Где здесь я? Кто мне дороже: Михаил или Аркадий? А если спросить саму себя честно: люблю ли я Аркадия? Смогу ли я жить с ним, постоянно думая о том, что я потеряла, отказавшись от любви Михаила?

Михаил. 1954, 21 сентября

Мария молчит. Я позвонил Ларисе. Она у нас с

Марией доверенное лицо, которое знает, я думаю, больше каждого из нас, поскольку она знает все о каждом из нас. Она говорит, что Мария в подавленном состоянии, что она совсем запуталась…

Может, мне нужно прекратить все это? Один раз и навсегда: я же не христианин, для которого самоубийство грех. Если это избавление, и не только самоизбавление, но и избавление другого самого дорогого человека, то это не грех. Да и какой вообще, к чертовой матери, грех? Перед кем?

Только надо найти хороший, надежный способ. Это, конечно, не таблетки – откачают! Это не петля – вдруг оборвется! Вот дождусь очередного дежурства, получу оружие и совершу очередное должностное преступление… Только уж тогда некого будет разжаловать и сослать в очередную Кемь!

Когда осталось совсем немного,

Лишь до рассвета,

А там – дорога, одна дорога

Под стоны ветра…

А там уж скоро, совсем уж скоро

Готова плаха,

В руке жестокой трещит мой ворот…

Трещит рубаха…

Когда звездою последней тает

Ночной зенит…

И вот светает, совсем светает,

И ключ звенит…

Осталось только лишь скрипнуть двери…

Войдет палач…

И можно верить хоть миг в бессмертье

Сквозь скорбный плач.

В тот час рассветный, когда мне мерить

Жизнь на мгновенья,

Зачем храбриться и лицемерить —

Для всепрощенья?

Мне недожитого жаль до боли,

До грустной дрожи:

Не страх, не ужас – досада что ли,

Что мало прожил…

И знаю: солнце взойдет – и это

Мой путь на плаху…

И все же жду я те брызги света

Совсем без страха!

Мария. 1954, 23 сентября

Сегодня я написала Михаилу письмо. Я долго думала,

потом выкроила время и пошла к Ларисе, попросила ее сварить мне кофе и не трогать меня какое-то время. Я курила сигарету за сигаретой и писала письмо.

"Дорогой Миша!

Прости, что я уже месяц не отвечаю ни на одно твое письмо. Я много думала, много раз пыталась тебе написать, но все время была в нерешительности, правильно ли я поступаю. Но вот мои колебания окончательно завершились. Я решила покончить со своей прежней жизнью. Я ухожу от своего мужа, даже не к тебе, а просто ухожу. Он хороший и добрый человек, но я его не люблю. Что-то в нем не так. Может, он комплексует, что моложе меня? Может, он чувствует что-то и ревнует меня неизвестно к кому? Он разогнал всех моих прежних друзей: один еврей, другой пижон, третий дурак… Мне это не нравится: я сказала: хорошо, дома они у нас бывать не будут, но я буду общаться со всеми своими друзьями, как и общалась.

Но все это, возможно, попытки объяснить себе самой, что меня в Аркадии не устраивает и даже раздражает. Дело не в этом. Я ухожу. Пойми меня правильно, я не хочу, чтобы мои дети были бы обузой для кого-то, поэтому ты свободен от каких-либо обязательств.