Текст книги "Семейная сага"

Автор книги: Игорь Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Павлик, а ты с девочками уже целовался?

– Не-а…

– А что так?

– Да я и не умею…

– А чего тут уметь? Хочешь, покажу?

Он, бедолага, аж задохнулся и впялился в меня, не моргая. Были мы дома одни, мама куда-то ушла, Ксенька убежала к подружке, Сережка спал, а Михаил всегда приходит поздно. Я пересадила его на диван и сама села рядом.

– Теперь разверни меня к себе. Вот так. Обними меня своей правой рукой за спину. Смелее, смелее! Прижми меня посильнее…

Потом я сама нашла его губы и легонечко поцеловала так, чтобы его не испугать. Он робко ответил.

– Ну, вот почти получилось! У тебя хорошие губы – мягкие, нежные. Давай теперь повторим, но все надо делать немножко сильнее.

Как и должно было быть, на второй раз все вышло у Павлика, как надо. Он раскрепостился и уже начал сам целовать меня, теряя голову. Мне с ним было хорошо. Я даже подумала – может для самооправдания? – что делаю благое дело для Павла: надеюсь, он не будет такой холодной рыбой, как Михаил!

Потом я сказала:

– Ну, дорогой мой, на первый раз хватит! Ученик ты хороший. Как-нибудь повторим пройденное, как говорят в школе. А теперь приди в себя и делай уроки!

Павел. 1933, 30 октября

Катя уже несколько раз, когда мы оставались вдвоем

одни, учила меня целоваться. Вот и сегодня мы опять целовались с ней. Мне нравится, что она все делает так просто, безо всякого напряжения, будто и взаправду учительница. Мне с ней очень хорошо. Но меня начали мучить сомнения и угрызения совести: ведь она же Мишкина жена. Это же, наверное, нехорошо… Посоветоваться бы с кем, что мне делать? А вдруг я в нее влюблюсь, а она братова жена? А может, уйти мне надо из дома от греха подальше?.. Вот кончу школу, пойду работать, сниму где-нибудь угол и буду жить отдельно.

Но с кем посоветоваться? С Михаилом – глупо. Что я ему скажу, мол, жена у тебя хорошо целуется? С мамой Катиной, Еленой Степановной? А что я ей скажу? Нет, наверное, нужно все решить самому.

А что с Катей делать? Она чуть что, поманит меня пальцем, а когда я подхожу к ней, спрашивает: "Ну, что школьник, не забыл еще мои уроки?" и мы целуемся с ней… Иногда в коридоре иногда на кухне, когда дома никого нет… Мне страшно: а что как Мишка узнает? Что я ему скажу? Нет, нет, надо собрать волю и прекратить это! Я чувствую, что это нехорошо: ну, "поучился" – да и будет…

ПРИТЧА О ПРОРОКЕ:

Магдалина и юный Иоанн

И ходил Пророк по земле Иудейской и творил добро, исцеляя прокаженных и калек, изгоняя духов нечистых из бесноватых и воскрешая умерших. Много чудес сотворил он, многих обратил в свою веру. Длинными вечерами он, собрав учеников своих, среди коих была где-нибудь в уголке неприметном таилась и Магдалина, читал им свои проповеди да рассказывал нравоучительные притчи. По ночам, когда все ученики спали праведным сном младенцев, Магдалина прокрадывалась и возлегала на

ложе Пророково. Но частенько, устав от дел праведных за день, он засыпал мертвецким сном, и тогда Магдалина напрасно пыталась достучаться до его сердца, придя к его ложу…

Кровь Магдалины играла, как молодое вино – вся жизнь заключалась для нее в любви. И не в той Пророковой

любви к ближнему, а в обычной плотской любви, хотя и

освещенной пламенем чувства. Она презирала тех женщин, что отдавались мужчинам за деньги. Для нее любовь плотская была естественным выражением чувства к любимому человеку. И не видела она в этом никакой греховности.

Но это едва и не привело к побиению ее камнями толпой обезумевших иудеев, обвинивших ее в прелюбодеянии. Слава Всевышнему, во время на площади появился Пророк и, подойдя к Магдалине, произнес спокойным, но твердым голосом: "Да пусть бросит первый камень тот, кто сам без греха!" Как побитые псы, все тут же разошлись, поджав хвосты, а Пророк добавил им в след: "Не судите, да несудимы будете…"

Магдалина испытала буквально взрыв благодарности к этому сильному и мудрому человеку и с тех пор следовала

за ним неотступно, внемля его проповедям и удивляясь

его доброте.

И вот однажды настала ночь, и пришла Магдалина к ложу Пророка и спросилась лечь в ногах его, на что

получила благоволение.

Среди ночи пробудился Пророк оттого, что что-то жжет неведомым огнем его тело. Хотел было подняться, да не

смог: будто тяжестью какой его придавило. И

почувствовал он на щеке своей жаркое дыхание, и слова ласковые запали ему в ухо. И узрел он – более мыслию,

нежели взглядом – Магдалину, склонившуюся над ним и

опирающуюся руками на плечи его. И отдался он ей безропотно, а она творила дело свое страстно и умело. Подумал Пророк: "Истинно говорю, коли сотворил Господь женщину женщиной, то не грешно то, что она делает сейчас со мной".

С той поры она при первой возможности проникала ночью на ложе Пророково, даря ему себя.

Пророк любил Магдалину той просветленной любовью, которая отрывает человека от суетности жизни земной, возвышает его. Магдалина нужна была Пророку не

столько как женщина для утоления страстей греховных,

сколько как душевный друг. По натуре он был человек стеснительный, а потому был хотя и ласков, но скуп на мужские ласки.

А в Магдалине бурлили страсти и искали выход на волю… Не могла она понять, почему Пророк по ночам с

ней хладен, как лед, никогда сам не приласкает, а только отвечает – и то, как бы нехотя – на ее страстные призывы.

Ожесточилось сердце Магдалины, потому как не могла она жить без любви, а коли нельзя напиться из родника чистого, но жажда мучит, то и из болотца придорожного

взалкаешь.

Ходя с учениками Пророковыми, присмотрела

Магдалина любимца Пророкова – Иоанна, юнца еще совсем зеленого. Наблюдала она за ним и видела, что робеет он перед ней, млеет и кровь ему в лицо ударяет, когда она ему слово какое молвит. И решила Магдалина, что молодое семя быстрее старого прорастет, а недостаток опыта любовного у юнца скорее благо, нежели недостаток, ибо из сырой глины слепить любой сосуд можно.

И вот однажды ночью, когда уснули все ученики Пророковы вместе с Пророком, встала Магдалина тихохонько и возлегла рядом с Иоанном. Спал он словно дитя, дышал ровно и спокойно. Положила Магдалина руку свою на тайное его место и почувствовала всю силу желания Иоаннова даже во сне глубоком. Примкнула уста свои к устам Иоанновым, пробудился тот, а она его обвила своим телом, как лианой. И тут разверзлась она, как

пучина морская, и поглотила юного праведника. И уже больше не выпустила его из жаркого плена, пока он,

опустошенный, не обмяк…

На следующую ночь повторила она все то же, но на этот раз Иоанн не спал, а ее дожидался и сам набросился

на нее, аки лев голодный на газель раненную. Полночи, не

смыкая глаз, провели они в жарком ристалище, а под конец Магдалина ушла спать опять в ноги Пророка…

Пророк, между тем, все эти ночи спал спокойно и по

утру у него никаких не возникало ни сомнений, ни

подозрительных помыслов. Был он поглощен своей исполинской целью – спасением душ человеческих.

Иоанн же чувствовал себя настолько грешным, что не мог взглянуть в чистые очи Пророка. Но тот был так усердно занят деланием добра, что зло чужое было для

него и слишком далеко и почти безразлично.

Иоанн понимал в глубине души своей, что предает он

Пророка, который был ему как брат старший, но совладать с собой не мог: очень уж его Магдалина околдовала. Иногда, когда она ночью не восходила к нему на ложе, он понимал, что она тешит своими играми любовными Пророка, и не было ревности в сердце его, ибо Магдалина была для Пророка как жена. И это даже придавало сердцу Иоаннову спокойствия: ведь он не срывает плодов с древа чужого, а лишь поднимает паданку, которая все равно с древа уже пала на землю, так что если не им, то каким-то другим червем попорчена будет.

Магдалина же чиста была перед собой: она ни у кого ничего не крала. Пророк получал от не все, что мог или что хотел. А помышляла она так: излишки хоть в землю зарой, хоть оголодавшему отдай – греха в том нет.

Блажен, кто находит оправдания деяниям своим, сколь скверны б они не были! Получает тот много, а даже малым

раскаянием не платит. Таким, возможно, и Господь многое

прощает: ведь не со зла, а по неразумению творят… Да и вообще – на все воля Господня!

Катерина. 1934, 2 июня

Несмотря на все наши финансовые трудности, Михаил

отправил меня с мамой и Сережей на дачу. Сам с нашими

"школьниками" – Павлом и Ксенией – остался в городе. Мама пару раз в неделю мотается домой в город, готовит там обед на два-три дня. Павлик иногда приезжает после школы, привозит продукты.

С Михаилом у нас установились странные отношения. Сначала после родов я, ссылаясь на боли и усталость, долго не подпускала его к себе. В конце концов, пришлось мне уступить, но мне не удавалось даже имитировать какую-либо

радость от нашего общения. Он мою холодность воспринимал сначала, видимо, как продолжение моих недомоганий после родов, но потом стал раздражительным и даже грубым. Понять его можно: Сережке уже год, а я все, как рыба холодная. Понятное дело, мужику баба нужна… Но что поделать? Никакой у меня к нему тяги нет.

Мои "уроки целования" с Павлом зимой практически прекратились. А я к нему не просто привыкла, а по-моему, просто по-своему его полюбила… Да, он мне нужен, мне с ним хорошо. Жаль только, что он еще совсем мальчик…

Вот тебе и на! Опять допрыгалась Катерина Белая! Это же надо: замужем за одним, а люблю другого! Но что я могу с собой сделать? Ну, может, время вылечит?

Сегодня мама уехала в город, а Павлик привез продукты. Он вошел, а я в это время кормила грудью Сережу. Павлик смутился немного, попятился назад, но я сказала, чтобы он проходил в комнату. Когда я кончила кормить, то запахнула халатик и отнесла Сережу в кроватку, а потом подсела к Павлику на диван.

Я решила для себя, что надо кончать свой роман с Павлом, и распрощаться с ним. Он сидел какой-то встревоженный, напряженный, чуть сдерживая, как мне показалось, рыдания. Я взъерошила ему волосы, спросив что случилось, он ответил:

– Катя, я много думал… Это наверное, нехорошо… Ну, ты понимаешь… Это надо кончить… Но ты не сердись на меня, я тебя очень люблю…

Тут он зарыдал, уткнулся своим лицом мне в грудь, плечи его начали конвульсивно вздрагивать. Я стала его утешать. Его признание ошеломило меня: значит, и он влюбился в меня? Значит, и ему тяжело, как и мне?

Я стала как-то бессвязно утешать его, подняла его лицо и стала целовать его в мокрые от слез глаза, но он продолжал беззвучно рыдать. Тут я не знаю, как-то само собой получилось, что мой халат распахнулся, я прижала лицо Павлика к своей груди. Он начал целовать меня безудержно, продолжая плакать. Во мне что-то зажглось внутри и, сжигаемая этим греховным огнем, я потеряла разум…

Когда мы очнулись, Павлик смотрел на меня какими-то безумными глазами, повторяя: «Что же теперь будет? Что же теперь будет?» Я пришла в себя и поняла, что все зашло так далеко, что обратного пути у меня нет. Я сказала Павлу, чтобы он успокоился, что значит это рок такой у нас с ним, что да, это не хорошо, но от себя не убежишь, что я его тоже люблю. Надо пока подождать, а потом, может быть, станет яснее, что нам делать. Но теперь у нас с ним общая тайна, он не должен показывать вида, что между нами что-то такое особенное было. Он молча кивал головой с отрешенным видом.

Когда он уехал, я сидела в задумчивости, пока Сережа спал. Эх, Катька, Катька, дурья башка! Ну, почему у тебя все, не как у людей? Загнала себя в какой-то безвыходный тупик: спишь с двумя братьями!..

Ну, а что сделаешь? Сердцу не прикажешь!.. Хотя не начни я этих "уроков целования", глядишь и было бы все путём! Вот и побаловалась невинной игрой!

А может, все это неизбежно? Ведь жизнь-то одна, другой не будет! Ну, а хочу ли я этого серого и беспросветного существования с хорошим, но нелюбимым человеком?

И понимаю я умом, что Павел и мизинца Мишиного не стоит, но люб он мне. И пусть он не блещет, как Михаил, пусть не пишет стихов, что из этого? Я же хочу быть не женой поэта, а просто женой, бабой, которую ждут в постели, которую целуют до одури! А если и Павел любит меня, значит так тому и быть. Вот надо Сережу взрастить, а потом видно будет.

Павел. 1934, 2 июня

Сегодня свершилось то, чего я и хотел, и одновременно

боялся. Катя мне отдалась… Как и во время всей этой ее

"поцелуйной школы", она опять сделала со мной то, на что я никогда бы и не решился.

Сначала я аж обомлел, когда увидел, как она кормит грудью Сережку. Когда мы целовались, она учила меня, как

нужно ласкать грудь, чтобы девушке это понравилось. Но сегодня я увидел то, что не видел никогда, хотя и ощущал через платье.

Я уж было собрался сказать, что хочу через месяц, после выпускных экзаменов съехать с нашей квартиры, которую Михаил снимает, и начать жить самостоятельно, но не успел. Почему-то я разрыдался. Катя стала меня утешать, а потом все происходило, как в бреду…

Когда я очнулся, меня обуяла паника: что я наделал? Что мы наделали с Катей? Как дальше жить? Я понял, что я люблю ее, но не могу предавать Михаила. Катя, будто читая мои мысли, стала очень спокойно и трезво мне говорить, что против судьбы не попрешь и что было, то было. Что мы теперь повязаны одним общим тайным грехом. И еще она сказала, что если мы любим друг друга, тогда то, что произошло – совсем не грех. Что нужно выждать какое-то время, а там как-нибудь все и образуется. А пока, мол, молчок!

Что же делать? Смогу ли я смотреть в глаза Михаилу? А впрочем, я-то здесь при чем? Это же все Катя понатворила!.. Хотя нет, я же достаточно взрослый человек, не дитя несмышленое, своя голова на плечах…

Но Катерина права: всем будет лучше, если это сохранится в тайне. Что толку в том, что я покаюсь Михаилу? Он меня не простит. А ведь я ему стольким обязан! Он помогал нам с мамой, он привез меня в свою семью, а я, как свинья последняя, польстился на его жену. Да пусть Катерина тысячу раз неправа, но я-то каков?..

А теперь мы, как соучастники преступления, одной веревочкой повиты. Придется делать так, как Катя велит. Она умнее, она опытнее.

Михаил. 1937, 20 июня

Сегодня мне позвонила в фотолабораторию, где я все

еще подрабатываю, Лиля Савицкая, жена Валерия, моего друга по военной академии. После первого же курса по спецнабору его взяли на работу в НКВД. Помню, что он

очень этим гордился и рассказывал, какая у него интересная и увлекательная работа: «Представляешь, Мишка, работаю, если и не Шерлоком Холмсом, то уж не менее, чем Ватсоном!»

Лиля, плача в трубку, сказала, что Валерий в очень тяжелом состоянии психической депрессии, и она просит меня придти к ним. Я не раздумывая поехал вечером к ним, уйдя даже с последних лекций.

Застал я Валеру, отходящим от тяжелой попойки. Глаза его были красные и опухшие, как от слез. В комнате висел густой запах водки или самогонки. Валера лежал на диване, а Лиля суетилась вокруг него, отпаивая его огуречным рассолом да крепким чаем.

Он очень обрадовался моему приходу. Я сел на краешек дивана, он взял мою руку и заговорил со мной. То и дело Лиля вставляла свои реплики.

– Миша, дружище, как здорово, что ты пришел! А я вот, видишь, чуть живой, ха-ха!

– Какое там "ха-ха"! – всхлипывала Лиля. – Пришел опять домой к обеду сам не свой, достал пол-литра "сучка", налил в тарелку, покрошил ржаного хлеба и ел ложкой будто тюрю, молча…

– Ну, Лиля, Лилечка! Мне после моей "работы" в горло больше ничего не лезет!

– Что, Ватсон, дела запутанные разбираешь? – Спросил я, решив сбить некоторое напряжение, витавшее в воздухе.

– Эх, Миша, Миша… Не дела, а тела… И запутанные проводами, чтобы не сопротивлялись… Меня же из следственного отдела "повысили", перевели в "расстрельный взвод", дали лишнюю "шпалу" на гимнастерку…

И тут Валерий, под всхлипывания Лили, рассказал мне о последних месяцах своей работы в НКВД. Его как-то вызвали к начальству и сообщили, что его направляют выполнять некое спецзадание, повышая при этом в чине. На следующий же день его направили со взводом в какой-то подземный каземат. Там в одной из камер уже стояли с завязанными глазами и скрученными за спиной руками пять

"врагов народа". Их нужно было расстрелять. Во взводе были уже "поднаторевшие" солдаты-палачи. Перед самым

расстрелом один из «врагов» успел крикнуть: «Да здравствует товарищ Ста…» Пуля не дала ему договорить. После этого расстрела Валерия рвало, как после сильного отравления. Солдаты подали ему стакан водки, которая полагалась каждому, участвовавшему в экзекуции…

На следующий же день, он пошел к начальству и попросил вернуть его на прежнюю работу. Он получил резкий отказ, который завершился словами: "…Кроме того, не забывайте, что у вас есть семья – жена, дети".

С тех пор он, приходя домой, напивался до потери сознания, а на утро шел опять на "работу". Лиля обо всем знала, хотя Валерий был предупрежден, что о характере его работы никто не должен даже догадываться, даже жена.

– Мишка, Мишенька, Михрютка мой дорогой! Мотай отсюда, как можно скорей! Подумай о своей семье! НКВД смотрит на нашу академию, как на источник вербовки кадров для себя. Ты говорил, что тебя какой-то твой старый друг приглашал в Москву работать в каком-то научном военном учреждении. Вот и поезжай! Поезжай к чертовой матери отсюда, и чем скорее, тем лучше!

А я?.. А вот сопьюсь вдрибадан, может, меня разжалуют, оставят в покое. А неровён час – и сам во врагах народа окажусь! А эти изверги… Ты же знаешь, у них теперь половина героев Гражданской во врагах ходит! Хотя и те сами тоже были изверги порядочные… "Борцы за идею!" – И о грязно выругался. – Помнишь, как они всю царскую семью с детьми уничтожили?

Беги, беги отсюда, куда глаза глядят!

Встреча с Валерием оставила у меня тяжелый след на душе. Но он прав, надо из академии уходить, пока не поздно. А ведь я и сам хотел с ним пойти в НКВД: было бы легче семью прокормить. Да вот Бог уберег… Что я говорю, какой Бог? Кого он и когда уберег?!

Сегодня самый разгар белых ночей. Катя с Еленой Степановной на даче. Я зашел домой, предупредил Павла с Ксеничкой, что приду поздно, а сам пошел погулять по

городу. Нужно придти в себя и составить план бегства из этого энкавэдэшного капкана…

Опять меня привело к Сфинксам. Я сел на ступени, открыл тетрадку для стихов, которую захватил с собой, но долго сидел не шевелясь, глядя в серебристо-серую воду Невы… Я был потрясен рассказом Валерия. Невольно вспомнился арест отца. Может, и его вот так же безжалостно убили где-нибудь в подвале?..

Я много думал, сидя на холодных ступеньках, сходящих к воде… У меня сложилось большое стихотворение, которое я никому показать не могу. Даже Катерине, а то она испугается за мою судьбу из-за моих крамольных мыслей…

Поздний вечер.

Через двор с конвоем —

трое взрослых,

пятеро подростков.

Их вели дорожкой боковою.

Выглядело все и буднично, и просто.

Вся семья былого самодержца.

Каждый взят – детей считая – на прицел.

Сам с достоинством особым держится —

ведь мужчина! (И к тому же офицер.)

Говорит жене:

"Не плачь…

Не надо!"

Сына гладит по ершистым волосам.

А солдат

его легонько в бок прикладом —

мол давай,

иди быстрей и сам!

(Ведь солдат-то знал, что в путь последний шли и бывший царь

и маленький наследник.

Вот пошто девчонок в тот же путь —

даже тот солдат не мог смекнуть.) Правду понимал и гражданин Романов, улыбаясь дочерям и сыну для обмана…

Жаль, что не завязаны глаза…

Не причудятся святые образа,

Матерь Божия не улыбнется напослед,

и Христос не ниспошлет свой тихий свет…

Грохнул залп —

и вся восьмерка наповал…

Запах пороха наполнил весь подвал.

Гражданин Романов замертво упал —

Николай Второй и впрямь кровавым стал…

Кровь сочится из кровавых спин…

Стал кровав и Николая сын… И от четырех кровавых дочерей кровь

ручьями льётся

до дверей…

И жена кровава…

И служанка…

Ничего

и никого

для Революции не жалко! Только чья-то, видно, дрогнула рука: первым залпом не добили царского сынка…

Детский стон —

всей Революции укор!

…Комиссар достреливал в упор…

Может быть, печать проклятья Каина с той поры

над Русью неприкаянной?

Может, с той поры мильоны Авелей

Каины

по тюрьмам раскровавили…

Жертвы завтрашние…

Господи, спаси их! Помоги!

Сними проклятие с России!..

Был июль…

Звезда

на небе светлом,

пулею пронзившая ночной покров…

Над расстрельным взводом веет тёплым ветром.

Под ногами —

кровь,

кровь,

кровь,

кровь,

кровь…

Городская соната, скерцо:

МОСКВА

Сейчас, в конце тридцатых, Москва ошеломляет приезжего невероятной суетой, сонмом снующих туда-сюда озабоченных людей, не совсем опрятными улицами. Изредка этот человечий муравейник будто рассекают, как огромные тараканы, черные лимузины, мчащиеся от одного госучреждения к другому.

Город обрел много новых зданий, среди которых выделяется модернистский Ле Корбюзье со своими стеклянными коробками, столь неестественными для сурового московского климата, да несколько помпезных конструктивистских зданий, как например, Дом правительства и Гостиница

"Москва".

А московское метро! Не зря москвичи гордятся им, оно, и правда, лучшее в мире. И дело не в том, что все станции московского метрополитена – истинные произведения архитектурного искусства. Это метро и самое удобное в мире: поезда ходят регулярно и очень часто в течение всего рабочего времени, кругом чистота и порядок. Причем все это поддерживается как бы само собой – никакого обслуживающего персонала, никаких понукал и погонял. От такой ослепляющей чистоты и красоты ни у кого из пассажиров даже мысли не возникает бросить на пол что-либо, даже малюсенький входной билетик метро. Возможно, ветки московского метро не такие густые, как в Лондоне и Нью-Йорке, но дайте время

– Москва "догонит и перегонит", как это сейчас

принято говорить.

Как и прежде, чарует своей неизбывной древней красой Кремль. Правда, вместо двуглавых орлов на башнях появились пятиконечные звезды, выглядящие несколько нелепо, напоминая макушки новогодних елочек. Да и Кремлевские куранты бьют что-то невразумительное, поскольку старую мелодию

«сломали», а новой не удосужились обзавестись: умелые мастера-часовщики перевелись. Но к этому диссонирующему «тим-дирльям-тим-дирльям-бам-бам– ба» все как-то попривыкли, и полночный перезвон курантов, завершаемый «Интернационалом» воспринимается, как естественное завершение еще одного прожитого дня.

На месте славного храма Христа Спасителя теперь образовался провал, заполненный водой, который быстренько превратили в плавательный бассейн "Москва". Была идея воздвигнуть на этом месте помпезный Дворец Советов в виде нечеловечески огромной статуи Ленина, у которой внутри должны размещаться различные публичные учреждения: в голове – библиотека, ниже – современные кинозалы, на уровне живота – рестораны… А острые языки шептали ехидно, что в задней части здания-скульптуры разместится огромная общественная уборная. Но не дай Бог, если эти даже шепотом произнесенные слова достигнут всеслышащих ушей славных советских чекистов… Страшно даже подумать!

Но прожект этот благополучно приказал долго жить. Видимо, побоялись ставить этакую махину на зыбком месте: а что как гробанётся на жилые дома? И остались в память об этом только несколько почтовых марок, выпущенных загодя, когда проект только лишь был утвержден.

Красная Площадь, которая всегда была центром первопрестольной, по-прежнему сияет своей красотой. Храм Василия Блаженного все также привлекает гостей столицы своими несуразными ярмарочно-балаганными пестрыми куполами, но уже без крестов. Но слава Богу, что хотя бы без красных звезд!

Лобное Место, как и встарь, напоминает обладателям голов, что голова на то и нужна, чтобы ее хозяин не угодил на плаху.

Но конечно же, главное нововведение на Красной Площади – это Мавзолей. В нем лежит набальзамированный наподобие египетских мумий вождь пролетарской революции – Владимир Ленин.

Буквально круглыми сутками от открытия до закрытия в Мавзолей стоит длиннющая очередь, уходящая своим концов аж в Александровский сад (по небрежению властей пока еще не переименованного на революционный манер). Человеческую натуру не переделать: запретили Христа, разрешите Ильича! Ведь хоть в кого-то веровать народу нужно!

Особенно неузнаваема Москва в дни революционных праздников: День Октябрьской революции, День Сталинской конституции, Первое Мая… Через все главные магистральные улицы натянуты кумачовые транспаранты с советскими лозунгами, все уличные фонари украшены алыми флагами, из уличных репродукторов льется бравурная музыка, долженствующая повысить праздничное патриотическое настроение.

А народные демонстрации? Стройными рядами

с заранее назначенными партийными правофланговыми, с песнями, с флагами, с портретами любимых вождей и с огромными букетами бумажных цветов народ со всех концов столицы стекается к Красной Площади. Время от времени специально назначенный "поминальник" через микрофон с усилителем выкрикивает что-нибудь вроде: "Товарищу Сталину – сла-а-а-ва-а!" или "Да здравствует партия большевико-о-ов!" И колонны демонстрантов радостно откликаются громовым, хотя и не недостаточно отрепетированным: "Уррра-а-а!"

У самой Красной Площади, на Манежной

площади, демонстрантов ждут партийные регулировщики с неизменными красными повязками на левом рукаве. Они знают, какая колонна должна пройти вслед за какой. Они опрашивают, не случилось ли в рядах демонстрантов затесаться незнакомому человеку.

А потом колонны быстрым шагом, почти бегом

проходят мимо Мавзолея, на трибуне которого стоят вожди партии и государства и непременно сам товарищ Сталин…

Ах, как замирает сердце у тех, кому повезло попасть в колонну, проходящую у самого Мавзолея,

и хорошо разглядеть корифея всех времен и народов, любимого товарища Сталина! Потом долго можно рассказывать друзьям-приятелям: «Я самого Сталина видел!»

Но вот пройдена Красная площадь… Женщины с детьми, которые упросили взять их посмотреть Сталина, возвращаются домой. Ближайшие станции метро закрыты, да и у дальних толчея, регулируемая милиционерами… Мужчины, почти поголовно, растекаются по близлежащим пивным да закусочным. У многих с собой четвертинки московской, а кому не повезло, тот ходит

"стреляет", к кому бы примкнуть "третьим" на поллитровку.

Потом и эти возвращаются по домам, а там начинается обычный праздничный "гудёж". Обычно собираются с соседями, в складчину. И опять тосты за любимого вождя, за сам праздник. Когда народ уже слегка подвыпьет, начинаются песни. Обычно это песни из кинофильмов, слова песен многие знают, потому что день-деньской только и слышны из настенной "тарелки" эти песни да имитация народных песен в исполнении хора Пятницкого. И пошло-поехало: "Широка страна моя родная…", "… Москва моя, Москва моя, ты самая любимая…", "Эй, вратарь, готовься к бою…"…

А назавтра – опять работа. Подъем по будильнику: у кого станок, у кого служба, у кого школа…

Хорошо живется! Весело! Все чувствуют локоть друг друга, все полны энтузиазма: "Эх хорошо в стране советской жить!"

Катерина. 1938, 2 июня

Михаила пригласил его старинный друг еще по

Заволжску на работу под Москву, в Мытищи, в какой-то исследовательский военный институт. Военным трудно менять работу, но Мишин друг оказался большой шишкой, чуть ли не заместителем наркома, и помог ему перевестись.

Мне не очень-то хотелось переезжать: жилье нам дали в военгородке, а это значит, жизнь, как в большой деревне: все на людях. А у меня с Павлом расцвел бурный роман. В Ленинграде мы как-то приспособились, находили время, когда можно было остаться одним дома или раствориться где– нибудь в пригороде с Сережей вместе. Михаил это даже поощрял, поскольку предполагалось, что Павлик будет помогать мне возиться с Сережей. Вообще-то, Михаил и впрямь святой… Как жаль, что не люблю я его! Но что поделаешь…

Павел стал мне просто необходим. Я должна его видеть, чувствовать его рядом, обладать им. Я понимаю, что путь мой и нечестный, и чреватый неприятностями, но я его сознательно выбрала. Павел тоже не идеал, он не очень-то интересен, как человек, но он влюблен в меня, а я в него. Любовь слепа… Или как сейчас говорят, любовь зла, полюбишь и козла. А тут такой хорошенький козлик попался!

Павлик, по-моему, уже привык к своей роли. Он уже освоился настолько, что с Михаилом ведет себя естественно, без ощущения греха или даже предательства. Ну, это моя заслуга: я и ему внушила, что жизнь нельзя превращать в сплошную жертву.

Михаил же ко мне не то чтобы охладел, но ходит какой-то подавленный, живет, как по принуждению. Может, догадался до чего? Но я стараюсь все делать шито-крыто, и даже стала к нему теплее и ласковее, чем раньше. Может, Павел, лопух, как-то себя выдал или, не дай Бог, покаялся перед братцем в своих грехах? С этими мужиками глаз да глаз нужен!..

Елена Степановна. 1938, 4 июня

Вот мы и в Москве! Ну, не совсем в Москве – до

Москвы на электричке минут двадцать. Мытищи, военгородок. Перевели Мишу на новую службу. Жаль было Ленинградом расставаться. Свыклась я уже, приятный город, если бы не противная погода, особенно поздней осенью да зимой.

В четырехкомнатной квартире живем три семьи. Соседи – славные такие люди: муж с женой, молодые еще, хотя и постарше моих, да еще пожилой уже мужчина – тихий такой, задумчивый.

Комнаты наши смежные. В дальней комнате разместились Катя с Мишей и Сережей. В большой, проходной комнате – я, Ксеничка и Павлик. Павлу отгородили шкафом угол около двери, чтобы он не мешал своим присутствием женской половине. Одним словом, разместились очень удобно.

По вечерам, когда Сережу отправляют спать, все мы сидим за большим круглым обеденным столом и каждый делает свое дело – кто занимается, кто просто что-нибудь читает, а е сижу с ручным шитьем – нашла себе работенку надомную в местной пошивочной мастерской.

Миша все сделал так, чтобы я себя чувствовала себя хозяйкой: деньги с получки все отдает мне, даже сам, когда нужно вдруг, просит их у меня. Я как-то сказала, что мне неловко даже как-то, а он говорит: "Так лучше, Елена Степановна, ведь вы корень нашей семьи. Пусть все это понимают". Я ему в ответ, что не гадала, не чаяла, а получилось вот, что даровал мне Господь на старости лет сыночка. А он в ответ мне, что, мол, совсем вы не старая – вы такая красивая и сильная, а что правда – так это то, что я вас за мать почитаю.

Рада я за него: зарабатывать он стал побольше, нет необходимости при нашей-то скромной жизни прирабатывать. Да и негде здесь, слава Богу – военный городок!

Михаил. 1938, 5 июня

Сегодня к нам в отдел приняли новую сотрудницу. Это

очень молодая красивая женщина, видимо умная и интеллигентная. Мне она сразу понравилась: длинноногая, с широко распахнутыми глазами, светящимися какой-то радостью. Я поймал себя на том, что оценивающе рассматриваю ее с головы до ног: ее светло каштановые волосы, спадающие на плечи, грудь, которая натягивала