Текст книги "Последний император"

Автор книги: И Пу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

«Никогда нельзя уйти от ответственности за свои грехи»

Откровенность японских военных преступников, разоблачения, апелляции населения и проведенные расследования взбудоражили всю нашу тюрьму. Особенно остро на все реагировала молодежь. Теперь меня стали разоблачать племянники, муж сестры и Да Ли. Повсюду я чувствовал к себе ненависть, в том числе и ненависть родственников. Я словно был окружен зеркалами и из каждой точки мог видеть собственное, крайне неприглядное изображение.

Все началось с общего собрания. В тот день все мы присутствовали на собрании японских военных преступников, и члены рабочей группы захотели услышать наше мнение о нем. Находясь под впечатлением того подъема, который царил на собрании японских военных преступников, многие из нас вскакивали с мест и, перебивая друг друга, откровенно признавались в собственных преступлениях и разоблачали других. Больше всего досталось бывшему министру юстиции Чжан Хуаньсяну; до событий 18 сентября он был министром военного образования, административным начальником особого района города Харбина и командующим военной авиацией Северо-Востока. После событий 18 сентября он бежал из Центрального Китая к себе на родину в Фушунь; всеми правдами и неправдами втерся в доверие к японцам; предлагал диктаторам свои планы, написал сорок две докладные записки и добился того, что завоевал признание Квантунской армии. По рекомендации военного министерства Чжан Хуаньсян добрался до поста министра юстиции. Он отличился многими своими поступками. Так, до своей служебной карьеры он устроил у себя дома молельню с изображением японского императора и всякий раз, когда к нему приходили японцы, обязательно сначала опускался на колени перед молельней, принимал позу молящегося и ждал. Или, например, как-то в Фушуне он лично следил за постройкой храма "Мудрого и могущественного императора", а когда храм был построен, вместе с женой ежедневно убирал его. С перепугу Чжан Хуаньсян был бледен как полотно, потом его стали обвинять в постоянном нарушении правил распорядка тюрьмы. Например, он умышленно портил пищу, постоянно кричал на надзирателя и т. п. Это вызвало общее недовольство собравшихся.

Некоторые предупреждали, что будут и дальше его критиковать, если он не исправится. Меня страшила такая публичная критика, и я боялся, что меня тоже посчитают бесчестным. Поскольку во время сбора информации нам не разрешалось обмениваться никакими сведениями, мне не давала покоя мысль, что присутствующие не знают о моих чистосердечных признаниях. И я почувствовал крайнюю необходимость самому выступить на собрании. Я обо всем рассказал и закончил свою речь заверением в твердой решимости признать свою вину.

Согласно правилам, каждый обличительный документ должен был прочесть тот, против кого он направлен. Следователь Чжао принес мне кипу бумаг и сказал:

– Когда прочтете, подпишете то, с чем вы согласны. В случае несогласия можете написать свои возражения.

Сначала я прочел то, что написали бывшие министры-марионетки. Они обращались к общественным фактам маньчжурского правительства, и я подписал все их материалы. Дальше я стал читать сведения, написанные моими домочадцами, и уже через несколько станиц ладони мои стали липкими от пота. В материалах Лао Ваня, моего двоюродного брата, был, например, такой отрывок:

"Вечером 9 августа 1945 года я направился во дворец повидать Пу И. Пу И что-то писал, а Чжан Цзинхуэй и Такэбэ стояли у дверей в ожидании аудиенции. Пу показал мне написанное. Содержание его сводилось к следующему: приказывалось всем вооруженным силам Маньчжоу-Го совместно с императорской армией разбить наступающего врага (советскую Красную армию). Пу И сказал, что намерен отдать этот приказ Чжан Цзинхуэю и другим, и спросил, какие у меня есть представления на этот счет. Я ответил, что другого пути нет".

Я был в смятении, так как вину за это возложил на Ёсиоку.

Изобличения Да Ли были еще страшней. Он не только подробно описывал мое бегство из Тяньцзиня, но и рассказал о нашей договоренности – перед тем, как я начал писать автобиографию, – во всем придерживаться "советской версии".

Однако это было еще не все. Мои домочадцы представили с большими подробностями мою повседневную жизнь в прошлом – как я относился к японцам, членам семьи. Еще ничего, будь таких сообщений одно-два, но они были представлены все вместе, а это было уж совсем другое дело.

Вот что, например, писал Лао Вань:

"Во дворце во время демонстрации кинофильмов при появлении на экране японского императора мы должны были вставать, а при атаках японских войск – аплодировать. Так было потому, что фильмы показывали японцы.

При проведении в 1944 году кампании по экономии угля Пу И дал указание прекратить топить в И Си Лоу (здание во дворце), чтобы этим показать Ёсиоке свою лояльность, однако в своей спальне тайно от Ёсиоки он грелся.

Когда Пу И бежал в Далицзыгоу, он взял с собой в поезд изображение японской богини и портрет матери Хирохито. И всякий раз, когда проходил мимо, он совершал поклон в девяносто градусов и требовал того же от нас".

В сообщении Сяо Жуя был отрывок о том, как я использовал сирот в качестве слуг и как я был жесток с ними, часто незаслуженно их наказывал. Он написал также о смерти одного из них при попытке к бегству.

Строки Да Ли были полны гнева:

"Пу И был человеком жестоким, трусливым и особенно подозрительным. Он был коварен и лицемерен. Своих подчиненных он не считал за людей, а когда был в плохом настроении, проклинал и бил их, даже если они были невиновны. Если он был немного нездоров или утомлен, страдали от этого прежде всего слуги, которые, получая пинки и тумаки, считали, что еще хорошо отделались. При посторонних он держался так, словно был самым добрым человеком на земле.

В Тяньцзине он обычно наказывал людей деревянными палками и плетками, а во времена Маньчжоу-Го к этому добавилось много новых "способов"…

Он заставил всю свою семью действовать с ним заодно. Когда он хотел кого-нибудь наказать, он обвинял в тайном сговоре всех тех, кто отказывался избивать или бил недостаточно сильно. В этом случае такого человека самого наказывали, и в несколько раз строже. Все его племянники и слуги так или иначе ради него избивали людей. Один мальчик-слуга (сирота двенадцати-тринадцати лет) Чжоу Божэнь однажды был избит так, что доктору Хуан Цзычжэню пришлось лечить раны на его ногах в течение двух-трех месяцев. Пока мальчик был на излечении, Пу И велел мне носить ему молоко и другую снедь и говорить: "Как добр ктебе его величество! Разве ты в детском доме ел такие вкусные вещи?""

Прочитав все до конца, я понял, что приготовленные мной доводы для защиты были сильно поколеблены.

Прежде все свои поступки я считал оправданными. Я склонялся под давлением японцев и выполнял их волю, потому что мне не оставалось ничего другого. Мое жестокое обращение с домочадцами, преклонение перед сильными и притеснение слабых были для меня вполне естественны и закономерны. Я верил, что любой на моем месте поступал бы точно так же. Теперь я понял, что не все были такие, как я, и что мои самооправдания ничего не стоили.

Говоря о слабых, никто не может быть более "слабым", чем заключенные, лишенные всяких прав. Однако коммунисты, в руках которых была политическая власть, не били и не ругали заключенных, относились к ним как к людям. Что же касается сильных, то вооруженную до зубов американскую армию можно было считать "сильной", но войска коммунистов ее не испугались, провоевали с ней свыше трех лет и заставили подписать перемирие.

И недавно я был свидетелем новых примеров. Из заявлений и апелляций, представленных народом, я узнал, что многие простые люди отказывались выполнять мои предписания даже при насилии и давлении.

Крестьянин по имени Ли Дяньгуй из уезда Баянь не мог больше выносить оскорблений японцев и китайских предателей и надеялся на приход Объединенной антияпонской армии. На Китайский Новый год в 1941 году он послал антияпонским войскам один доу чумизы, 47 жареных хлебцев, 120 яиц и две пачки сигарет. Об этом узнали полицейские и арестовали его. Его подвешивали вниз головой и били, пропускали через него электричество, и для острастки рядом с ним положили окровавленный труп. Его заставляли выдать тех, через кого он держал связь с антияпонскими силами. Но этот несгибаемый крестьянин не проронил ни слова и страдал от пыток в тюремных застенках вплоть до своего освобождения.

В 1943 году Ли Инхуа из деревни Цзиньшаньдунь был еще ребенком. Как-то он дал несколько яиц проходившим мимо бойцам сопротивления. Об этом узнала полицейская охранка, и его забрали в участок. Сначала ему предлагали сигареты, чай, пельмени, говорили: "Ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Скажешь, и мы тебя отпустим!" Ли Инхуа выкурил сигарету, выпил чаю, съел пельмени и затем сказал: "Я всего лишь крестьянин и ничего не знаю!" Его подвесили за ноги и стали избивать, пропускать ток, жечь, сняли с него одежду и кололи гвоздями, но так ничего и не добились.

Я понял, что не все люди на земле слабые. Единственным объяснением моих прошлых поступков служило то, что я обижал слабых и боялся сильных, жадно цеплялся за жизнь и боялся смерти.

Еще одна причина служила объяснением этому. Я считал, что моя жизнь – самая драгоценная и стоит она гораздо больше, чем чья-либо другая. Теперь же, после стирки одежды и склеивания бумажных коробок, я понял истинную цену себе. Я также увидел ее в тех обличительных материалах, которые присылало население Северо-Востока.

В зеркалах, которые окружали меня, я увидел себя виновным, человеком без ореола, у которого нет никаких доводов в свое оправдание.

Я подписал последний документ и вышел в коридор.

Мои мысли были переполнены раскаянием и печалью.

"Никогда нельзя уйти от ответственности за свои грехи".

Глава девятая. Готов к перевоспитанию

Как стать человеком?

– Наступил новый год. Что ты думаешь по этому поводу? – спросил меня начальник тюрьмы в первый день 1955 года.

Я ответил, что, коль скоро я виновен, мне остается быть сдержанным и ждать решения суда. Выслушав меня, он покачал головой и неодобрительно заметил:

– К чему эти пессимистические настроения? Надо просто активно взяться за свое перевоспитание и постараться стать другим человеком!

В конце 1954 года, подписывая последние документы, которые принес следователь, я уже слышал подобные речи: "Приложи все силы, чтобы стать новым человеком".

Слова начальника в некоторой степени успокоили меня, но в целом не изменили моего пессимистического настроения. Я погрузился в состояние самоуничижения, и на этом фоне беспокойство по поводу предстоящего приговора ушло на второй план.

Однажды, когда я отдыхал во дворе, появился корреспондент и стал на спортплощадке щелкать фотоаппаратом. Замечу, что после того, как мы были "изобличены и признали вину", в тюрьме вернулись к старым порядкам. Мы снова стали отдыхать не по очереди, а все вместе, и на полчаса дольше, чем раньше. Народ оживился, кто-то играл в волейбол, кто-то сражался в настольный теннис; одни просто болтали, другие пели песни, в общем, занимались, чем хотели. И вот корреспондент все это фотографировал. В конце концов он направил объектив на меня. Рядом со мной наблюдал за игрой в мяч бывший чиновник марионеточного маньчжурского правительства. Заметив объектив, он тут же развернулся и отошел в сторону, бросив на ходу: "Вот уж не буду вместе с ним фотографироваться!" Остальные сделали то же самое.

В марте несколько высокопоставленных военных приехали в город Фушунь на предмет инспекции тюрем для военных преступников. Начальник вызвал к себе меня и Пу Цзе. Войдя в комнату, заполненную людьми в золотых погонах, я поначалу решил что это заседание военного трибунала, и только потом понял, что генералы захотели послушать, как я занимаюсь своим перевоспитанием. Они были весьма доброжелательны и с интересом слушали меня. Затем спросили про мое детство, про жизнь во времена марионеточного правительства. В самом конце один усатый начальник сказал: "Давай, усердно занимайся, старайся переделать себя, и в будущем сам сможешь увидеть результаты социалистических преобразований в стране!" На обратном пути я вспомнил, что говоривший вроде бы был маршалом, а Пу Цзе мне сказал, что среди присутствующих были и другие такие же. Меня охватило горестное раздумье. Коммунисты, которые, как прежде казалось, меня просто ненавидели, теперь от надзирателя до маршала относились ко мне как к нормальному человеку. А вот такие же, как и я, преступники не желали стоять со мною рядом, будто я вообще не человек.

Вернувшись в комнату, я рассказал своим сотоварищам о выступлении маршала. Лао Юань – бывший посол марионеточного правительства Маньчжоу-Го в Японии среагировал быстрее всех: "Поздравляю тебя! Маршал сказал, что ты увидишь социализм, значит теперь ты в безопасности!"

При таких словах все оживились. Уж если я – преступник номер один – в безопасности, то они и подавно.

После проведенного расследования и признания своей вины многие стали ощущать явное беспокойство за свое будущее. Лао Сянь с тех пор так ни разу и не улыбнулся. А теперь он расплылся в улыбке, похлопал меня по плечу и сказал: "Поздравляю, старина Пу!"

Теперь во дворе не только не запрещали разговаривать, но перестали запирать камеры даже в дневное время. Эта радостная весть быстро облетела всех. Во время отдыха только об этом и говорили. Я вспомнил своих племянников, а также Да Ли. С тех пор, как началось расследование и последовавшее за этим покаяние, они не стремились со мной общаться. Теперь можно было воспользоваться введенными послаблениями и поболтать с ними. Я услышал голос Сяо Гу, который в это время где-то неподалеку пел популярную в то время песенку "Пастушок". Таких песенок он выучил немало у надсмотрщиков и охранников. Я обнаружил его и Сяо Сю возле огромного дерева. Однако, не дожидаясь, когда я подойду, они ретировались.

В апреле начальство велело нам избрать учебный комитет по типу того, который был создан в семи местах заключения, где находились японские военные преступники. Учебным комитетом под наблюдением начальства должны были управлять сами заключенные, которым надлежало решать вопросы, связанные с учебой и бытом. Возникавшие проблемы обсуждались на собраниях, а решения докладывались начальству. При этом каждый раз следовало изложить свою собственную точку зрения и внести соответствующие предложения. В учебном комитете работало пять выборных членов, которые утверждались начальством. Кроме одного главного, остальные четверо отвечали за учебу, быт, физкультуру и культурный отдых. Ежедневно члены комитета встречались с активом и отчитывались перед руководством. Заключенные были рады образованию этого комитета, считая, что сам факт его существования свидетельствует о доверии к ним. Многие из этого сделали вывод о том, что перевоспитание – это, прежде всего, личное дело каждого. Позднее факты неоднократно подтверждали действенность комитета. Однако поначалу мое настроение в значительной мере отличалось от всех прочих. Среди пяти членов комитета двое были из нашей семьи. Во время расследования и признания вины они изо всех сил старались унизить меня. Один из них – Лао Вань был председателем этого комитета. Другой – Сяо Жуй отвечал за вопросы быта.

Вскоре после образования комитета было принято решение построить стадион. Прежний стадион строили японские заключенные. Теперь же следовало разровнять новый участок земли и построить свой стадион. Возглавить стройку поручили Сяо Жую. В первый же день работы я при всех получил от него выговор. Во время построения и переклички я из-за какой-то мелочи, как всегда, отстал от других. Застегивая на ходу пуговицы, я бежал к строю и вдруг услышал оклик: "Пу И!"

– Бегу, бегу, – отозвался я, пристраиваясь в конце шеренги.

– Каждый раз, когда строимся, ты опаздываешь. Столько людей, и все ждут тебя одного. Несознательный какой-то! – говорил он громко с абсолютно непроницаемым лицом. – Посмотри на себя. Весь мятый! А как пуговицы застегнуты?

Я посмотрел вниз, пуговицы были застегнуты не на те петли Весь отряд повернул головы в мою сторону. Руки мои дрожали и я никак не мог правильно застегнуть пуговицы.

Меня беспокоило то, что теперь группа по проблемам быта припишет мне еще что-нибудь нелестное. Правда, теперь скандалить стали реже. По крайней мере, можно было высказываться, да и работать люди стали активнее. Причина заключалась во-первых, в том, что у многих значительно уменьшилась психологическая нагрузка, да и в вопросе перевоспитания стало больше понимания. Во-вторых, всякого рода рассуждения не по существу перестали быть в почете. Как я теперь отметил, на собраниях по критике люди стали высказываться по поводу меня безо всяких опасений. Объяснялось это еще и тем, что среди новых членов этой группы был хорошо знавший меня Да Ли, который теперь стал отвечать за вопросы быта. Когда меня начинали критиковать за мои недостатки, он обычно выступал со всякого рода разъяснениями, пытаясь анализировать причины моих проступков. После таких разоблачений, да еще с комментариями Лао Ваня и Сяо Ли, разве мог я походить на нормального человека?

Прежде, когда я подвергался всевозможным нападкам, я уходил в себя, раскаивался, проклинал все на свете, свою судьбу, винил всех в предвзятом ко мне отношении, а еше раньше винил во всем компартию, народное правительство, руководство тюрьмы. Теперь же я хоть и продолжал проклинать все на свете, но все больше винил самого себя и все меньше это относилось к партии, правительству и моему начальству. Во время расследования и признания вины я по прочтении материалов, изобличавших меня, понял, что все тайное теперь выползло наружу. То, чего правительство ранее не знало, стало всеобщим достоянием. Стало ясно и то, что я за человек. Согласно логике, должно было последовать возмездие или, по крайней мере, отказ от мысли меня перевоспитать. Тем не менее, инспекторы, начальник тюрьмы и даже маршал по-прежнему мне советовали заниматься своим перевоспитанием, стать настоящим человеком.

После завершения строительства стадиона учебный комитет решил отблагородить наш двор: к Первому мая посадить цветы и деревья, удалить сорняк, разровнять территорию. Все с радостью взялись за дело. Поначалу я занимался тем, что засыпал землей огромные ямы. Надзиратель Цзян, заметив, что у меня плохое зрение, и боясь, что я могу упасть в яму, перевел меня на прополку газона. Я оказался возле клумбы, поработал немножко и вдруг вижу, что ко мне направляется Лао Чжэн – монгол по национальности. Он выхватил из моих рук только что выдернутую траву и как заорет во все горло:

– Ты что делаешь, а?

– Так велели же траву выдергивать.

– Это что, трава? А ты и впрямь специалист. Это ведь цветочная рассада!

Я снова стал посмешищем для всех. Я сидел на корточках, не смея поднять голову, и искренне желал, чтобы вся эта трава исчезла с лица земли.

– Ни на что ты не годишься! – продолжал орать Лао Чжэн, тыча пальцем в выдернутую рассаду.

В это время подошел надзиратель Цзян. Он взял из рук Лао Чжэна рассаду, повертел ее в руках и бросил на землю.

– Что толку, что ты его ругаешь? – обратился он к Лао Чжэну. – Надо ему помочь, научить, чтобы в следующий раз не оплошал.

– Кому могло прийти в голову, что есть люди, которые не отличают траву от цветов? – пробурчал Лао Чжэн.

– Мне тоже не приходило в голову. Но раз уж так получилось, надо помочь.

Раньше слова "в голову не приходило" всегда были связаны со страшными выводами: "В голову не приходило, что Пу И такой дурак – никакими лекарствами не вылечишь!"; "В голову не приходило, что Пу И такой лживый и негодный – не подлежит перевоспитанию!"; "В голову не приходило, что столько людей ненавидят Пу И – его оставлять нельзя!" А теперь после таких слов я вдруг услышал: "Надо ему помочь!" Но помогать мне готовы были не все.

Однажды в который раз у меня сломались очки. После некоторых раздумий я все же отправился за помощью к Да Ли.

– Помоги, пожалуйста, – попросил я его тихо. – Я пытался несколько раз сам починить – никак. Другие тоже не смогли. Помоги, прошу.

– Все еще хочешь, чтобы за тобой ухаживали! – сверкнул он глазами. – Что, мало я за тобой ходил? Мало?

Он резко развернулся и отошел на другой конец стола. Я стоял молча, готовый биться головой о стенку. Не прошло и двух минут, как Да Ли вернулся на прежнее место и сердито взял мои очки.

– Ладно, починю. Только знай, что это я делаю не почему-либо, а ради твоего перевоспитания. Иначе я не стал бы попусту тратить свое время!

Позднее, во время отдыха, я отправился в небольшую, недавно отстроенную читальню, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, и встретил там Пу Цзе. Мы с ним поговорили по душам. Я рассказал, что из-за поведения некоторых моих домочадцев целую ночь не мог заснуть. Он сказал: "А почему тебе не поговорить с начальством?" Я спросил: "О чем? За все это время люди достаточно натерпелись от меня и, естественно, должны меня ненавидеть". Пу Цзе сказал: "Я слышал, что начальство просило их не вспоминать старое и как следует тебе помогать". Теперь я понял, почему и хоть и рассердился, но все же снова подошел ко мне.

Помощь, которую мне оказывали, я делил на два вида: одна помощь выражалась в действии, например, в поступке Да Ли с моими очками. Или, например, каждый раз после стирки одеяла люди помогали мне пришить к нему пододеяльник, иначе я провозился бы целый день, и это сказалось бы на моей общественной работе. Другой вид помощи выражался устно. Сюда я относил критику. Начальство часто говорило, что помощь можно оказать и через критику и самокритику, через обмен мнениями. Сам я мало кому "помогал" таким образом и не хотел, чтобы таким же образом "помогали" мне. Короче говоря, как бы мне ни помогали делом и советом, я никак это не увязывал с переменой моего мировоззрения и желанием стать другим человеком. К тому же починка очков и пришивание пододеяльника подтверждали только мою никчемность и вызывали у людей презрение. А критика только усиливала мои страдания. Лучше уж не помогали бы. А то я все меньше чувствовал себя нормальным человеком.

Правительственные чиновники, каждый раз говоря о необходимости "стать человеком", всегда увязывали это с "идеологическим перевоспитанием" и "моральным перерождением". Я же пекся о "сохранении своего лица" и больше думал о том, как ко мне относятся мои домочадцы, да и общество в целом, сможет ли оно терпеть такого, как я. Компартия и правительство если и захотят оставить меня в этом мире, то вряд ли с этим согласится общество. Меня хоть и не будут бить, но будут ругать, будут плевать в меня.

Каждый раз, когда начальство тюрьмы говорило об идейном перевоспитании, оно всегда подчеркивало: поступки людей определяются определенными мыслями. Следует определить мотивацию поступков преступника и решать проблему, начиная именно с нее. Тогда и преступлений не будет. Однако я всегда думал, что никогда более не сделаю того, что уже натворил. Если люди нового Китая примут меня, я смогу гарантировать, что никогда не совершу противоправного действия. Зачем для этого все время копаться в моих мыслях?

Ключевой вопрос – "как стать человеком" – я рассматривал с позиции того, как относятся ко мне, а не как я сам должен поступать в тех или иных случаях.

Тем не менее, начальство ставило вопрос так: если как следует перевоспитаешься, народ проявит к тебе снисхождение. А если не сможешь или не захочешь, народ на компромисс не пойдет. Фактически все зависит от тебя самого.

Этот факт привлек мое внимание, иначе говоря, после долгих и тяжелых раздумий я стал потихоньку соображать, что нужно делать, чтобы стать настоящим человеком. А началось все с одного незначительного случая.