Текст книги "Последний император"

Автор книги: И Пу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Японские военные преступники

В июне – июле я с несколькими сотоварищами отправился в Шэньян, чтобы присутствовать в качестве свидетеля на заседаниях военного трибунала во время судебного процесса над японскими военными преступниками

Из газет было известно, что в Китае всего было арестовано свыше тысячи японских военных преступников. Часть в Фушуне, часть в Тайюане. 7 июня 1956 года сорок пять из них приговорили к тюремному заключению, остальные были освобождены от наказания и при участии китайского Красного Креста возвратились в Японию. В Шэньяне судили тех, кого арестовали в Фушуне, всего 36 человек. Некоторые из них были мне известны во времена Маньчжоу-Го, некоторых я видел на трибуне на собраниях фушуньского управления. Одним из них был Фуруми Тадаюки – заместитель министра при канцелярии Маньчжоу-Го. Он и еще один высокий японский чин являлись теми, против кого я и четверо других должны были выступать в качестве свидетелей. На судебном заседании Фуруми заслушивали первым. Впоследствии ему присудили 18 лет тюремного заключения.

Когда я вошел в зал суда, я вдруг вспомнил победу китайских добровольцев в корейской войне, вспомнил дипломатическую победу на переговорах в Женеве, вспомнил о международном статусе страны после образования КНР. Ныне на китайской земле судят японских военных преступников. Небывалое событие в истории.

Когда китайские народные добровольцы вместе с корейской народной армией одерживали победы, я думал лишь о том, что у меня нет другого пути, как признать вину и просить снисхождения у китайского народа. Теперь же, во время суда над японскими военными преступниками, я перестал думать о себе, меня гораздо больше волновала другая проблема, проблема национальной гордости!

Нет, я почувствовал не только национальную гордость. Это великое чувство заставило меня подумать о многих вещах.

Перед объявлением приговора Фуруми в своем последнем слове сказал:

– На территории Северо-Востока нет ни одного сантиметра земли, на которой не остались бы следы бесчеловечных злодеяний японских милитаристов. Преступления империализма – это и мои преступления. Я глубоко осознал, что являюсь военным преступником, который откровенно нарушил международное право и принципы гуманизма и совершил тяжкие преступления против китайского народа. Я искренне прошу прощения у китайского народа. Ко мне, преступнику, к которому трудно проявлять снисхождение, китайский народ в течение шести лет относился гуманно и дал мне возможность спокойно осознать свою вину. Именно поэтому ко мне вернулись совесть и разум. Я понял, по какому пути должен идти настоящий человек. Я считаю, что это мне дал китайский народ, и я не знаю, как его теперь благодарить".

Как сейчас помню, что после моего выступления в качестве свидетеля, когда суд попросил его высказать свои замечания, он низко поклонился и со слезами на глазах сказал:

– Все, что сказал свидетель, это правда. Эта картина невольно заставила меня вспомнить Международный военный трибунал, происходивший в Токио. Там японские военные преступники с помощью своих адвокатов подняли настоящую шумиху. Они стали нападать на свидетелей, изворачивались, как могли, и скрывали свои преступления, чтобы уменьшить вину. Здесь же не только Фуруми, не только мои оппоненты свидетеля, но и все военные преступники, которых судили, признали свою вину.

О японских военных преступниках мои братья и сестры, в особенности Лао Вань со своей великолепной памятью, могут рассказывать днями. Они участвовали в переводе огромного количества материалов, связанных с изобличением японских военных преступников и признанием ими своей вины. А после выдворения многих из них обратно в Японию мои родственники помогали управлению переводить огромное число писем из Японии. После амнистии мужа сестры эту работу выполняли Пу Цзе и еще несколько человек.

Был некий японский военный преступник, в прошлом командир сухопутных войск, который в 1954 году когда началось следствие, то ли со страху, то ли из враждебности, замкнулся и ничего не говорил. Даже тогда, когда на процессе его обвиняли свои же подчиненные, он продолжал держаться надменно. Однако на этот раз он признал, что руководимые им подразделения в провинциях Хэбэй и Хэнань шесть раз совершали массовые убийства мирных жителей. Так, в октябре 1942 года подчиненная ему рота в деревне Паньцзядай расстреляла свыше тысячи двухсот восьмидесяти простых жителей и сожгла свыше тысячи домов. Он признал эти факты перед судом. После того, как его осудили на 20 лет тюремного заключения, он сказал корреспондентам: "Во время судебного процесса, имея в виду мои прошлые преступления, я считал, что Китай строжайшим образом подойдет к моим антигуманным действиям и нарушению международных прав человека, и приговорит меня к смертной казни". Он сказал далее, что суд был в высшей степени правильным и справедливым и что судебный процесс проводился так, как никогда не проводился в старом обществе. Он сказал, что хотя ему трудно было найти оправдание за свои преступления, тем не менее ему был выделен адвокат.

Один японский полковник без предъявления обвинения был амнистирован. Муж моей третьей сестры переводил письмо из Японии, которое написал один военный преступник, возвращавшийся вместе с тем полковником на одном пароходе. В письме говорилось, что когда японские журналисты узнали о том, что в тюрьме этого полковника допрашивали его же подчиненные (тоже военные преступники), они сильно негодовали по этому поводу и потому решили взять у него интервью прямо на пароходе, надеясь, что он скажет что-нибудь такое, что будет отличаться от уже сказанного ранее. Дело в том, что восхищение и благодарность новому Китаю из уст военных преступников давно уже набили оскомину некоторым корреспондентам. Однако полковник "не оправдал" их надежд. Корреспондент спросил его: "Почему вы продолжаете говорить все то же самое? Вы все еще боитесь Китая?" Он ответил: "Я сейчас плыву на японском пароходе, чего мне бояться Китая? Я говорю всего лишь правду".

Муж третьей сестры одно время работал заведующим больничными палатами и видел там одного японского военного преступника, который все время скандалил и нарушал тюремную дисциплину, постоянно причинял беспокойство медперсоналу и надзирателям. Когда объявили амнистию и устроили по этому поводу торжественные проводы, он вдруг заплакал и при всех стал говорить о своих ошибках. Еще был один больной, который хоть и не вел себя так бурно, но ни в какую не признавал своей вины. У него был рак прямой кишки. Состояние его было тяжелое, поэтому его пришлось отправить в больницу. Ему сделали две операции, поставили искусственную кишку, а врачи отдали ему свою кровь. Его спасли. После выхода из больницы на одном из собраний он при всех рассказал, как он убивал китайцев, и тут же стал говорить о том, как китайцы же его спасали в больнице. Он рассказывал и плакал. Те, кто слушал, также не могли удержаться от слез.

Перед тем, как все эти истории стали известны, народ уже знал, какие перемены произошли среди японских военных преступников. Однако в то время меня больше заботила моя собственная судьба. Когда я читал газеты и письма родных, у меня тоже не было особого желания всерьез задумываться над прочитанным. Но уже начиная с 1954 года среди японских военных преступников стали заметны некоторые перемены. Судя по обрывкам сохранившихся дневниковых записей, сделанных Пу Цзе, японцы стали активно участвовать в самодеятельности, куда стали приглашать и китайцев. Музыкальными инструментами их обеспечивало китайское руководство. Японцы принимали участие в концертах, ставили пьесы. Принимали они активное участие и в спортивных соревнованиях.

Японские военные преступники узнали в Китае правду. Вернувшись домой, они увидели истинный облик своей пострадавшей от войны родины. Они поняли все, объединились и организовались. Они стали всюду выступать, рассказывая о новом Китае, о преступлениях японского империализма, выступать против возрождения милитаризма, требуя независимости, демократии и свободы. Несмотря на всевозможные препоны, они не сдавались и придумывали всевозможные способы обходить эти препятствия.

«Лучезарное сияние во всем мире»

Со второй половины 1956 года меня частенько стали посещать зарубежные корреспонденты и гости. Многие иностранцы писали мне письма, просили фотографии. В феврале 1957 года я получил письмо из Франции. В конверте, кроме моих старых фотографий, на которые автор письма просил поставить автограф, находился еще какой-то непонятный текст. Вот он:

"Находящийся в тюрьме китайский император

Лучезарное сияние в мире не имеет никакого смысла. Это выражение представляет собой картину всей жизни заключенного в фушуньской тюрьме красного Китая политического преступника, ожидающего приговора. В детские годы он носил богатые одежды, а ныне одиноко гуляет по тюремному двору в старом ватном халате. Имя этого человека Генри Пу И. Пятьдесят лет назад его рождение сопровождалось блистательным праздничным фейерверком, а ныне его жилищем стала тюремная камера. Генри стал китайским императором в два года. Однако в дальнейшем шестилетняя междоусобная борьба в Китае свергла его с трона. 1932 год стал для этого "сына Неба" новым этапом в жизни: японцы оказали ему поддержку и сделали императором Маньчжоу-Го. После Второй мировой войны люди больше ничего о нем не слыхали вплоть до привлекшей внимание фотографии, которая говорит о его трагичной судьбе"…

Если бы он прислал это письмо года на два раньше, то мог бы вызвать у меня слезы, но он опоздал. Я написал ему ответ: "Извините, я не могу согласиться с Вашим мнением. Я не могу подписать Вам фотографии".

Недавно во время визитов некоторых иностранных корреспондентов я столкнулся с немалым количеством достаточно странных вопросов, вроде: "Вам не грустно, что вы были последним императором Цинской династии?", "Вам не кажется несправедливым, что вас длительное время не судили? Разве это вас не удивляет?" и т. п. В этих вопросах как бы звучали нотки сочувствия. Я им отвечал, что если говорить о грусти, то я ощущал ее, когда был императором династии Цин и императором Маньчжоу-Го. Что же до удивления, то скорее это следует отнести к крайне милосердному ко мне отношению. Господа корреспонденты мои ответы, похоже, не поняли. Думаю, что и господин, который мне прислал письмо, вряд ли понял мой ответ.

Что же такое, с моей точки зрения, лучезарное сияние в мире? Это великая душа Фан Суцжун, простая речь крестьянина из Тайшаньбао, перемены, которые ощутила вся наша семья и род Айсинь Гиоро; это пламя в газовых плитах в фушуньских домах, станки отечественного производства, которые заменили японское оборудование в промышленном училище, старики-рабочие в доме престарелых… Разве все это мне безразлично?

Я уверен, что это не только мои собственные чувства, а общее настроение множества преступников, которое возникло уже давно. Фактически желание и надежда стать новым человеком рождались постепенно и с каждым днем росли (к этому времени перевоспитание мы стали рассматривать как наше личное дело), в противном случае Новый, 1957, год в сравнении с прошлым не прошел бы так весело.

Каждый раз на Новый год, кроме обычных развлечений, вроде игры в мяч, шахматы, карты, двух киносеансов в неделю, мы, как всегда, организовывали праздничный вечер. На нем отдельные наши таланты участвовали в небольшом концерте. Например, бывший военачальник Лао Лун показывал фокусы, Сяо Гу пел куплеты под аккомпанемент кастаньет, Лао Ю исполнял арии из опер, а Пу Цзе пел песню "Сяо Хэ в лунную ночь поспешает за Хань Синем", монголы Лао Чжэн и Лао Го исполняли монгольские песни. Пу Цзе иногда выступал с юмористическими текстами, которые придумывал сам. Бывало, что выступал хор. Зрителями были мы же, несколько десятков человек. Представления проходили либо прямо на мощеной дорожке, либо в небольшом клубе. За несколько дней до наступления Нового года на дорожке появлялись традиционные фонари и яркие украшения. А в сам праздник на стол ставили богатые кушанья, фрукты и сладости, люди веселились от души. Однако в 1957 году мощеная дорожка в качестве сцены перестала удовлетворять участников концерта. Вот если бы можно было организовать большой вечер в зале, как это делают японские военные преступники. Обратились к начальству. Предложение было принято. К тому же было сказано, что если все получится, то в качестве зрителей можно будет пригласить недавно переведенных сюда военных преступников – чанкайшистов из третьей и четвертой тюрем, так, чтобы в зале был аншлаг. Новость облетела все подразделения, и началась подготовительная работа.

Всем хотелось весело провести праздник, а начальство готово было помочь, так как посчитало, что это вполне удачная форма самоорганизации заключенных. Первым эту идею поддержал учебный комитет. Досуг японских заключенных давно навел их на эту мысль. У японских военных преступников обычно кроме концерта, где пели песни и танцевали, ставилась пьеса, которую они, используя материалы газет, сочиняли сами. Помню, была пьеса под названием "Дети атомного взрыва", которая произвела на зрителей сильное впечатление. Публика вскакивала с мест, клеймила японский милитаризм, плакала. Учитывая политический и воспитательный эффект поставленной японцами пьесы, учебный комитет принял решение на вечере сыграть что-нибудь подобное. Идея получила поддержку, и вскоре основное содержание и название пьесы были определены. Всего решили поставить две пьесы. Одна называлась "Поражение агрессора", в ней рассказывалось об агрессии английских войск в Египте и их поражении под натиском египетского народа. Пьеса была написана в жанре живой газеты. Во второй пьесе речь шла об одном предателе времен марионеточного маньчжурского правительства и о том, как он перевоспитывался. Она называлась "От мрака к свету". Появились и авторы. Это Пу Цзе и военачальник-мусульманин из бывшего правительства Ван Цзинвэя. Они тут же взялись за дело.

Вместе с написанием пьесы шла и подготовка к концерту. Номер "фокусника" Лао Луна всегда имел успех. Но теперь такие простые трюки, как доставать яйца из шляпы или глотать пинг-понговые шарики, стали ему неинтересны, и он обещал выступить с крупным номером, который просто потрясет зрителей. Монгол Лао Чжэн, его братья и Лао Го готовили народные песни и танцы. Короче говоря, всем миром началась подготовка к выступлению. Кто репетировал, кто мастерил украшения, кто готовил освещение сцены и т. п.

В прошлом, когда шла подготовка к вечеру, обычно проходившему на мощеной дорожке, мне ничего не поручали. Я не умел петь частушки, показывать фокусы, да никто и не звал меня украшать сцену. Иногда я подавал кнопки или бумажные полоски, и то считали, что я больше мешаю, чем помогаю. А тут приглашает меня руководитель группы Лао Чу, заявляет, что у меня вроде бы есть голос, и включает в состав хора. Я был так ему благодарен, что на одном дыхании выучил слова таких известных песен, как "Восток заалел", "Песня о Родине", "У всех народов мира единое сердце". Не успел я их выучить, как еще одна неожиданность. Ко мне пришел заведующий учебной комиссией.

– Пу И, в первой пьесе есть для тебя роль, сыграй! Она не очень сложная, и слов немного. К тому же это современная пьеса, опять же с текстом можно импровизировать, ограничений особых нет. Работа эта интересная, можно сказать, своеобразное самовоспитание, это…

– Можно дальше не убеждать, – остановил я его. – Если считаете, что я гожусь, то я согласен!

– Годишься! – Лао Вань радостно воскликнул. – Годишься! Конечно, годишься! У тебя особенно звонкий голос! Ты…

– Ладно уж! Скажи, а в какой пьесе я должен играть?

– "Поражение агрессора" – так называется пьеса. Про агрессию англичан в Египте, про народный гнев, по материалам газет. Главную роль, иностранного дипломата, играет Лао Жунь, а ты будешь играть депутата от левого крыла лейбористов.

Я отправился к Пу Цзе, чтобы ознакомиться с пьесой. Прочитал ее, списал свою роль, а затем пошел выбирать костюм. Раз я играл иностранца, то, конечно же, нужен был европейский костюм. Недостатка в костюмах в тюрьме не было.

Я нашел костюм синего цвета, который надевал на токийском процессе, достал рубашку, галстук и вернулся в комнату. В ней никого не было. И я решил примерить реквизит. Только я надел белую шелковую рубашку, как вошел Лао Юань. С перепугу он спросил меня полушепотом:

– Ты это зачем?

То ли от волнения, то ли от того, что пуговица у рубашки была тугая, я некоторое время молчал.

– Играть роль буду, – произнес я, задыхаясь. – Помоги мне ослабить ремешки на жилетке.

Все равно спереди пуговицы не застегивались. Тогда-то я и понял, что поправился. Давили и мои старые английские ботинки. Я с раздражением спросил Лао Юаня:

– Можно играть английского депутата, не переобуваясь?

– Ты что! – воскликнул Лао Юань. – Они ведь еще на себя одеколон прыскают, а ты хочешь, чтобы эти англичане в ватных сапожках ходили. Ничего, походи немножко – растянутся. А жилетку можно поправить. Поучи пока роль. Ты на сцене, вот дела! Ха-ха!…

Я уже шел по мощеной дорожке, а он все смеялся. Я был рад. Я помнил слова, сказанные мне Лао Ванем о том, что этот спектакль – часть воспитательной работы. Я ведь впервые был допущен к тому, чтобы кому-то помогать. До сих пор обычно помогали мне. Получалось, что я такой же, как все, с моими способностями я могу занять равноправное положение среди других.

Направляясь к клубу, я на ходу стал учить наизусть свою роль. С этого момента я постоянно повторял текст. Лао Вань был прав, роль оказалась небольшой, может, даже самой короткой из тех, что были. По сюжету в конце пьесы на заседании парламента английский дипломат пытается оправдать военное поражение, оппозиция продолжает требовать от него ответа, негодующая публика встает. В это время я выхожу из толпы и бросаю ему несколько критических реплик, заканчивая их такими словами: "Господин министр, можете дальше не продолжать. Факты говорят, что это позор, позор и еще раз позор!" Далее зал требует, чтобы он покинул трибуну. Я кричу: "Слезай! Слезай!" Пьеса не отличалась сложной фабулой, в основном она состояла из дискуссии, развернувшейся во время заседания, и длилась минут пятнадцать. Я же потратил на роль времени в десятки раз больше, боялся, что забуду слова и не оправдаю возложенные на меня надежды. Раньше меня мучила бессонница и кошмары из-за страха и беспокойства, теперь же я впервые не мог заснуть из-за радостного возбуждения.

Наступил Новый год. Когда я вошел в зал, мое внимание привлекли царившая в нем праздничная атмосфера и красивая сцена. Внутреннее напряжение сразу исчезло. Присутствующие наперебой восхищались красочным убранством. Освещение было сделано по высшему, профессиональному разряду. Над сценой висел транспарант. Белыми иероглифами по красному фону было написано: "Приветствуем наш общий новогодний вечер". Каллиграфия была великолепной, то была кисть Лао Ваня. Всех привлекла программа выступлений. Первым номером шел хор. Второй номер исполнял солист. А дальше исполнялся монгольский танец, за которым следовала юмореска. После частушек и фокусов появлялась живая газета "Поражение агрессора" и наконец пьеса "От мрака к свету". Получилось все не хуже, чем у японцев. Глядя на живую одобрительную реакцию чанкайшистских преступников, мы радостно друг другу подмигивали.

Из громкоговорителя прозвучали слова приветствия, после чего выступил хор. Публика бурными аплодисментами приветствовала каждый номер программы. А когда Лао Лун стал показывать свои волшебства, восторг в зале достиг своего предела, в особенности тогда, когда в конце номера Сяо Гу вылезал из картонной коробки, которая только что была пуста. Когда же из обыкновенной бумажной тарелочки стали вытягивать яркие ленты, на которых красовались иероглифы: "Бороться за перевоспитание и стать новыми людьми", от возгласов одобрения и аплодисментов готов был обрушиться потолок. Я направился за кулисы и начал гримироваться.

Живая газета шла после антракта. На сцене начались дебаты по поводу поражения в войне в районе Суэцкого канала. Лао Жунь играл здорово, очень живо. У него был крупный нос, поэтому среди всех, кто изображал иностранцев, он выглядел наиболее натурально. Рядом со мной сидел Лао Юань, он тоже играл депутата. Нас, "лейбористов", было человек десять, и сидели мы лицом к залу. "Консерваторы" с удрученными лицами сидели на сцене сбоку. Их было поменьше. Спустя некоторое время после начала представления Лао Юань толкнул меня тихонько и сказал: "Не сиди, как истукан, пошевелись хотя бы немного!" Я сделал несколько движений, поднял голову и посмотрел в зал. И тут я обнаружил, что публика все больше сморит на меня и за сюжетом особо не следит. Не успел я прийти в себя, как Лао Юань, толкнув меня локтем, сказал: "Давай, теперь твои реплики!" Я в растерянности встал и, глядя на распинавшегося на трибуне Лао Жуня, понял, что забыл слова. Но вдруг наступило просветление, и я закричал по-английски: "No! No! No!.." Мой крик заставил его остановиться, и тут я вспомнил слова: "Господин министр, можете не продолжать!" Одну руку я положил на пояс, а другой, указывая на него пальцем, продолжал: "Факты говорят, что это позор! Позор! И еще раз позор!" Зал зашумел, послышались голоса: "Слезай с трибуны! Слезай!" Министр в растерянности покидал трибуну.

– А ты неплохо сыграл! – первым поздравил меня Лао Юань после спектакля. – Немного волновался, но все равно хорошо!

Потом подходили другие и тоже поздравляли и смеялись по поводу моего экспромта. Кто-то вспомнил, как я отказался встретиться с шведским принцем, который фотографировался вместе с знаменитым актером Мэй Ланьфаном. И я тоже рассмеялся вместе со всеми.

Пьеса "От мрака к свету" произвела на всех очень сильное впечатление. Многие факты, приведенные в пьесе, были присутствующим хорошо знакомы. Зрители в зале, к своему стыду, нередко узнавали в действующих лицах самих себя. Для меня самыми постыдными были не персонажи пьесы, а деревянная ниша за занавеской, которая стояла в комнате для совещаний у марионеточного правительства. В те времена такая штука обязательно присутствовала в каждом правительственном учреждении. В нише помещался "яшмовый лик императора" – фотография императора-изменника. Когда действующие лица пьесы, входя в зал заседаний, ему кланялись, мне казалось, что нет в мире ничего более уродливого, чем это.

Настроение в зале в полной мере свидетельствовало о том, что в этом мире у нас существует "сияние", которое становится день ото дня ярче. Вскоре после Нового года группа людей получила амнистию. Их было тринадцать человек, в том числе мой племянник и Да Ли. После торжественных проводов мы еще раз отметили праздник весны. Вечер был организован еще лучше. После праздника были амнистированы еще четверо. Среди них два моих зятя. Именно тогда я получил письмо от француза, в котором тот писал про "лучезарное сияние во всем мире"!