Текст книги "Последний император"

Автор книги: И Пу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

Глава восьмая. От опасений и страха – к признанию вины

Прибытие в Фушунь

По пути в Фушунь строились самые радужные планы на будущее. Атмосфера в поезде изменилась, все оживленно беседовали и потягивали сигареты, которые везли с собой из Шэньяна. Одни говорили, что в свое время приходилось бывать в самом роскошном клубе в Фушуне, и не сомневались, что нас поместят именно туда. Другие считали, что в Фушуне мы не задержимся, отдохнем несколько дней, почитаем коммунистические книги и отправимся по домам. Третьи собирались по приезде в Фушунь прежде всего отправить своим семьям утешительные телеграммы, с тем чтобы там успели подготовиться к их встрече. Иные были не прочь сначала выкупаться в горячих источниках Фушуня, а потом уж отправляться дальше. Сколько было иллюзий! Когда вспоминали пережитые страхи, – оказывается, страха все натерпелись не меньше, чем я, – никто не мог удержаться от смеха. Однако когда мы, прибыв в Фушунь, сошли с поезда и увидели вокруг вооруженных часовых, улыбки с наших лиц исчезли.

Под охраной вооруженных солдат нас разместили по грузовикам. У меня снова потемнело в глазах. Не помню, сколько я находился в каком-то полузабытьи, помню только, что, когда грузовики остановились, вокруг меня возвышалась темная кирпичная стена. Снова стена! Да еще сверху опутана колючей проволокой; по углам вздымаются наблюдательные вышки. Я шел вместе со всеми, пока мы не остановились перед одноэтажным бараком. В каждом окне была железная решетка. Я понял, что это тюрьма.

Солдаты ввели нас в один из этих бараков. Пройдя по длинному узкому коридору, мы оказались в просторной комнате. Здесь нас обыскали, а затем разделили на группы и повели. Я и еще несколько человек долго шли за военным по коридору и наконец вошли в камеру. Не успел я опомниться, как услышал за собой лязг закрываемой на засов двери. В камере были нары, стояли длинный стол и две скамьи.

В камере со мной оказалось несколько не знакомых мне бывших офицеров Маньчжоу-Го. Понурившись, они молча стояли в стороне. Мне разговаривать с ними не хотелось, я не мог понять, скованы они страхом или моим присутствием. Неожиданно снова раздался скрежет железного засова. Вошел надзиратель и велел мне следовать за ним. Трудно было предположить, что я снова увижу трех своих племянников, младшего брата Пу Цзе и тестя Жун Юаня. Выяснилось, что нам позволили жить вместе. Им только что выдали новые одеяла, матрацы и умывальные принадлежности. Они взяли комплекты и для меня.

Исходя из собственного опыта, Жун Юань успокоил.

– Это военная тюрьма, – сказал он, трогая решетку в окне. – Ошибки быть не может! Все здесь ходят в военной форме. Вряд ли нам… грозит опасность. Иначе зачем же было выдавать зубные щетки и полотенца? При обыске золотые и серебряные вещи оставили, выдали квитанции. Так с обычными… обычными преступниками не поступают. Да и кормят неплохо.

– Кормят неплохо, вот только, может быть, это предсмертный банкет? – сказал племянник Сяо Гу без тени страха.

– Нет, там ставят вино, а здесь его и не видно, – сказал со знанием дела Жун Юань, – посмотрим, что нам дадут в следующий раз. Если будет так же вкусно, значит, все в порядке. Что-то мне не приходилось слышать, чтобы приговоренным к смерти устраивали банкет два раза подряд.

На следующий день я поверил словам тестя. И вовсе не потому, что еда была такой же, как накануне, а потому, что всех нас осмотрели военные врачи. Осмотр был очень тщательным. Спросили обо всем, даже о том, чем раньше болел, что ем обычно, а чего избегаю. Одновременно нам раздали новые черные куртки и штаны, белое белье и, что удивительнее всего, сигареты. Было очевидно, что с преступниками, приговоренными к смерти, так не обращаются.

Через несколько дней к нам в камеру зашел невысокий плотный человек лет сорока. Он спросил, как нас зовут, поинтересовался, что мы читали в Советском Союзе и хорошо ли спим. Выслушав наши ответы, он кивнул и сказал: "Хорошо, сейчас же раздадим вам литературу, чтобы вы как следует занимались!" Спустя несколько часов мы получили книги, газеты, а в придачу – настольные игры и игральные карты. С этого дня дважды в день мы слушали радиорепродуктор, установленный в коридоре, – один раз новости, другой – музыку и театральные постановки. Помимо всего, ежедневно после обеда мы по полчаса гуляли во дворе. Во время первой же прогулки Сяо Гу разузнал, что человек, призывавший нас "как следует заниматься", был начальником тюрьмы для военных преступников. А книги принес начальник отдела Ли.

Кроме начальника тюрьмы, всех остальных служащих мы называли "господами", так как других обращений тогда не знали. Господин Ли принес нам три книги: "О новой демократии", "Новая история Китая за последние сто лет" и "История новодемократической революции". Он сказал, что книг пока не хватает, поэтому их можно читать по очереди или вслух. Книги были напичканы множеством непонятных терминов, но удивляло то, что нас, преступников, заставляли читать книги.

Первым к ним проявил интерес Сяо Гу. Он читал быстрее других и любил задавать всем каверзные вопросы. Не получая на них ответа, он обращался к служащим тюрьмы. Жун Юань насмехался над ним:

– Не воображай, что это школа. Это тюрьма.

– Начальник ведь говорил, что мы должны учиться! – возражал Сяо Гу.

– Учиться! А все равно в тюрьме. Вчера во время проветривания я слышал, что здесь и раньше была тюрьма. Теперь и книги и газеты есть, а все равно тюрьма.

– Говорят, в Японии в тюрьмах тоже дают книги читать, – подхватил Пу Цзе. – Только я не слышал, чтобы такие "цивилизованные тюрьмы" были в Китае.

Жун Юань покачал головой:

Тюрьма остается тюрьмой, пусть даже цивилизованной. Вместо того чтобы читать эту ерунду, помолились бы лучше Будде.

Сяо Гу хотел продолжить спор, но Жун Юань закрыл глаза и стал тихо читать молитву.

В тот же день, когда мы вернулись с прогулки, Сяо Гу принес новость: Лао Гу, бывший заместитель начальника общей канцелярии управления делами во времена Маньчжоу-Го, подарил надзирателю часы и получил за это замечание (мы не знали тогда, как обращаться к надзирателям. В лицо мы говорили "господин", а за глаза – "надсмотрщик"). Эта новость вызвала пересуды среди некоторых молодых людей. Сяо Сю сказал, что горячая вода, которой он мылся в прошлый раз, была вовсе не из водопровода. Паровой котел еще не отремонтирован, и воду ведрами таскали "надсмотрщики". Носить воду преступникам, где это слыхано! Сяо Жуй тоже считал, что местные надзиратели вовсе не похожи на традиционных тюремных надсмотрщиков – не ругаются, не избивают. Жун Юань в этот момент готовился к ужину. Он только что помолился и холодно заметил:

– Вы, молодые люди, наивны. Всему удивляетесь. Просто часы он сунул не вовремя, и кто-то это увидел. Кто же их возьмет при свидетелях? Вы думаете, если нас не избивают и не ругаются, значит, нас любят? Погодите, наказание еще впереди!

– А с водой как же? – не уступал Сяо Гу.

– Что ни говорите, – голос Жун Юаня стал тише, – коммунистам такие люди, как мы, нравиться не могут!

Он пошарил по карманам и вдруг с досадой проговорил:

– Экая досада, забыл сигареты во дворе на подоконнике! Последние! – Он неохотно открыл пачку дешевых сигарет, полученных в тюрьме, и продолжал, бормоча: – Здешние надсмотрщики все курят. Теперь пиши пропало!

Дальше все произошло как в театре. Дверь в камеру отворилась, и вошел надзиратель Ван.

– Сигарет никто не терял? – И все увидели у него в руках сигареты Жун Юаня.

Жун Юань взял сигареты, непрерывно повторяя: "Спасибо, господин! Спасибо, господин!" Когда шаги надзирателя стихли, Сяо Гу не сдержался и рассмеялся; он спросил у Жун Юаня, что за молитву он читал, что вымолил обратно сигареты. Жун Юань закурил, сделал несколько затяжек и, словно прозрев, вдруг хлопнул себя по бедру:

– Эти "надсмотрщики" наверняка специально отобраны. Выбрали людей покультурней, чтобы нас перехитрить.

Сяо Гу перестал смеяться, Пу Цзе закивал, два других племянника тоже были сражены "эрудицией" Жун Юаня. Я, как и Пу Цзе, полностью согласился с его разъяснениями.

Через несколько дней произошло событие, перед которым разъяснения Жун Юаня сильно поблекли. Когда мы вернулись с прогулки, Пу Цзе стал с воодушевлением рассказывать о том, что он только что слышал в соседней комнате. Оказывается, там все обсуждали статью в сегодняшнем номере газеты, из которой становилось якобы понятным, почему нас заставляют учиться. Услыхав такое, все сразу же бросились к нему. Статью нашли. Я забыл ее название, помню только, что, когда Пу Цзе читал то место, где речь шла о крайней необходимости нового Китая в кадрах, о необходимости воспитания и выдвижения многочисленных работников; все, кроме Жун Юаня, сгрудились над газетой.

Как рассказывал Пу Цзе, по мнению большинства выходило, что молодая страна хочет привлечь к работе нас, именно поэтому правительство заставляет нас учиться и предоставляет нам для этого хорошие условия. Сегодня такое объяснение кажется не более чем смешным, однако в то время так думали многие из нас. Только Жун Юань по-прежнему высказывал свои сомнения.

Помню, что с того дня в камере произошли резкие перемены, все взялись всерьез за учение. Раньше, кроме Сяо Гу, никто не проявлял особого интереса к брошюрам, наполненным непонятными терминами. Ежедневные чтения устраивались только для того, чтобы заметил надзиратель в коридоре. Теперь же, был ли он или нет, учились все. Работники тюрьмы пока нам ничего не растолковывали, и все наше учение ограничивалось зубрежкой новых терминов. Разумеется, Жун Юань и не начинал учиться. Закрыв глаза, он продолжал читать свои молитвы.

Этот слепой оптимизм длился недолго. Когда местные власти решили провести реорганизацию камер и меня разлучили с семьей, он разлетелся, как лепестки увядшего цветка.

Меня разлучают с семьей

Почему они разлучили меня с семьей? Я не сразу понял, что в моем перевоспитании это действительно был крайне важный факт; однако в то время я расценивал это как непримиримую вражду ко мне со стороны коммунистов. Я считал, что, поступая так, они хотят разузнать у моих родственников мое прошлое, чтобы затем устроить надо мной суд.

После ареста я неустанно твердил, что был вынужден предать родину под грубым давлением и насилием. Свою встречу с Доихарой я представил как беседу под дулом автомата, полностью скрыв и сговор с японскими империалистами, и дальнейшие действия, совершенные вместе с вероломными врагами нации. Родственники, знавшие все в подробностях, помогали мне скрывать истинное положение вещей и обманывать советские власти.

Теперь, когда я вернулся в Китай, хранить тайну следовало еще строже. Особый глаз нужен был за Сяо Сю.

В день нашего приезда в Фушунь я заметил, что поведение Сяо Сю несколько изменилось. Оказавшись в камере, я вдруг почувствовал, что у меня что-то ползет по шее, и попросил Сяо Сю посмотреть. В прежние времена он давно бы уже подошел, а тут сделал вид, что не слышит, и не сдвинулся с места. Когда же Сяо Жуй подошел и снял с моей шеи маленькую мохнатую гусеницу и бросил ее на пол, стоявший рядом Сяо Сю хмыкнул: "Отпускаешь на волю, чтобы они гадили другим".

Прошло несколько дней. Сяо Жуй приводил в порядок мою постель и матрац. Я велел ему вытрясти одеяло. Это вызвало всеобщее недовольство, потому что в камере столбом стояла пыль. Пу Цзе, надув губы, отошел в сторонку; Сяо Гу, зажав нос, сказал Сяо Жую: "Может, хватит? Задохнуться можно!" Тогда Сяо Сюй схватил одеяла и бросил их на нары. "В комнате живете не только вы. Тут живут и другие! Почему вы не думаете о них? Не выйдет!" – возмутился он. Я нахмурился и спросил: "Что значит – вы и мы? Что за манера разговаривать?" Он ничего не ответил, отвернулся и молча сел около стола, опустив голову. Вскоре я заметил, что он склонился над листком бумаги и усердно что-то пишет. Я хотел было посмотреть, но не успел. Он схватил бумагу и разорвал ее. В какое-то мгновение я заметил несколько слов на обрывке: "Ну, мы еще посмотрим!"

Я вспомнил случай, происшедший в поезде, и почувствовал раскаяние от того, что натворил сам. С того дня я всячески старался показать свои добрые чувства к нему и был с ним приветлив. Улучив удобный момент, я объяснил ему наедине, что тогда в поезде не имел в мыслях ничего дурного и по-прежнему его люблю. С тех пор при всяком удобном случае я вел с тремя племянниками беседы о том, что нельзя забывать принципов гуманного отношения к людям, а перед лицом трудностей следует быть друг к другу лояльными и держаться вместе. Когда поблизости не было Сяо Сю, я напутствовал их: "Будьте осторожны с Сяо Сю и не позволяйте ему преступать рамки дозволенного! Постарайтесь его привлечь на свою сторону!"

Благодаря общим усилиям вопрос о Сяо Сю больше не возникал.

Сяо Жуй и Сяо Гу собрали мою постель, чемодан и помогли мне перебраться на новое место. Они оставили вещи и ушли. Я одиноко стоял перед группой не знакомых мне людей, чувствуя себя очень неловко и не зная, сесть мне или остаться стоять. В камере было восемь человек. Они встретили меня настороженно и сразу же замолчали.

Потом, вероятно с молчаливого согласия всех, кто-то взял мою постель и положил около стены. Позднее я понял, что зимой здесь тепло, а летом прохладно – место находилось возле отопления и около окна. В тот момент я не обратил внимания на это проявление добрых чувств и не заметил почтительные лица этих людей. В душе я думал лишь о том, что разлука таит для меня большую опасность. Я молча сел. Деревянные нары показались мне особенно жесткими. Поднявшись, я стал медленно ходить взад и вперед по камере.

Через некоторое время меня вдруг осенило. Я подошел к двери и несколько раз постучал.

– В чем дело? – спросил, открывая дверь, невысокий коренастый надзиратель.

– Позвольте спросить, можно ли мне поговорить об одном деле с начальником тюрьмы?

– О чем?

– Я хочу объяснить ему, что никогда прежде не разлучался с семьей. Мне без моих домочадцев очень непривычно.

Надзиратель кивнул и велел подождать. Вскоре он вернулся и сказал, что начальник разрешил мне переселиться обратно.

Несказанно обрадовавшись, я тут же подхватил свою постель, а надзиратель помог мне с чемоданом. В коридоре мы столкнулись с начальником.

– Для вас и людей пожилых норма питания будет несколько повышена, – сказал начальник. – Вот вы живете вместе, а питаться будете по-разному. Боюсь, что это будет им неприятно, вот мы и решили…

Я понял, что имел в виду начальник, и, не ожидая, когда он закончит, сказал:

– Ничего, я ручаюсь, что на них это не отразится. – А следом чуть не вылетело: "На самом деле так оно и должно быть!" Начальник улыбнулся:

– У вас все получается очень просто. Может, вам следовало бы приучаться самому заботиться о себе?

– Да, да, – согласился я. – Только мне нужно привыкнуть не спеша, постепенно…

– Хорошо. – Начальник кивнул. – Попробуйте.

Я вернулся в камеру, где жила семья, и почувствовал, будто отсутствовал здесь целый год. Все мне очень обрадовались.

Но "привыкать" мне не давали мои домашние, да я и сам не хотел этого. Не прошло и десяти дней, как снова появился надзиратель и велел мне отправиться обратно.

Пока Сяо Жуй собирал мои вещи, я решил дать некоторые распоряжения родственникам. Боясь, что меня услышит надзиратель, я написал записку. В нашей камере теперь появились еще двое, бывшие члены марионеточного правительства Ван Цзинвэя, поэтому в записке я осторожно намекал, чтобы мы все жили дружно, что по-прежнему следует быть сплоченными, что каждый из них мне очень дорог. Записку я передал Пу Цзе и велел ему потом прочесть ее всем. Я верил, что они непременно поймут, что "сплоченность" не означает болтать обо всем без разбора.

Племянники снова собрали постель, взяли чемодан и проводили меня в ту же камеру, что и в первый раз. Там снова приняли мою постель и положили ее на прежнее место. Я снова не смог усидеть на нарах, вскочил и, походив взад и вперед, подошел к двери и постучал.

Дверь открыл все тот же коренастый надзиратель. Я знал, что зовут его Лю, и испытывал к нему весьма добрые чувства. И вот почему: недавно мы впервые ели "баоцзы" – пампушки с мясной начинкой, и ели с большим аппетитом. В одно мгновение все было съедено. Подошел надзиратель Лю и, улыбаясь, спросил, хватило ли нам. Некоторые промолчали, кто-то пробормотал, что было достаточно. "Чего стесняться, ешьте на здоровье!" – сказал он, умчался куда-то, и вскоре у дверей появилось ведро с горячими "баоцзы", от которых шел пар. С тех пор я стал испытывать к нему самые добрые чувства. Теперь же я решил высказать ему новую мысль.

– Господин Лю, у меня дело…

– К начальнику? – опередил он меня.

– Я бы хотел сначала посоветоваться с вами. Я… Я…

– Никак не привыкнуть? – засмеялся он.

В этот момент я услышал за спиной смешок. Лицо мое залилось краской, и я поспешил объяснить:

– Нет, обратно я не прошусь. Я хотел узнать, можно ли мне каждый день видеть своих родственников. Я тогда чувствовал бы себя намного лучше.

– Ведь вы и так каждый день гуляете во дворе и можете видеться.

– Я бы хотел иметь возможность с ними разговаривать. Думаете, разрешат? – спросил я. Согласно правилам, заключенным из разных камер общаться друг с другом не разрешалось.

– Я спрошу.

Разрешение я получил. Теперь каждый день во время прогулки я мог встречаться с домочадцами и разговаривать с ними. Племянники теперь могли рассказывать о своих новостях. Во время таких встреч Сяо Гу по-прежнему ни на что не обращал внимания, Сяо Сю оставался таким же, как и раньше, а Сяо Жуй продолжал покорно стирать мне одежду и штопать носки.

Конечно, были и трудности. За сорок с лишним лет я ни разу не сложил одеяло, ни разу не постелил постель, не принес воды, чтобы вымыться. Я даже ноги не мыл себе сам, не завязывал шнурки на ботинках. Я ни разу не притрагивался к таким вещам, как ложка, ручка ножа, ножницы, иголка и нитка. Теперь я должен был делать все сам и оказался в крайне затруднительном положении. Утром, когда все уже успевали умыться, я еще только одевался; когда я готовился умываться, кто-то напоминал мне, что я должен сначала прибрать постель. Когда я полоскал рот, собираясь почистить зубы, выяснялось, что на щетке нет порошка. Когда я заканчивал все свои дела, остальные уже доедали свой завтрак. Я вечно отставал от других, от чего голова шла кругом.

Однако меня больше раздражало то, что мои соседи по камере втихомолку посмеивались надо мной. Их было восемь; все – бывшие офицеры Маньчжоу-Го. Раньше они не смели бы и головы поднять в моем присутствии. Обращаясь ко мне, они избегали слова "высочайший", как это украдкой делали мои домочадцы, но и не осмеливались переходить на "ты". То называли меня "господином", то просто опускали обращение. Они исподтишка подглядывали за мной, и это сильно меня удручало.

Трудности были не только в этом. С первого дня нашего пребывания в Фушуне в каждой камере были установлены дежурства. Ежедневно в порядке очереди подметали пол, вытирали столы и выносили парашу. Как быть, когда подойдет день моего дежурства? Что, я тоже буду выливать чужие горшки? В тайном сговоре с Квантунской армией я не видел ничего предосудительного, а теперь выливание горшков я посчитал оскорблением своих предков и унижением молодых представителей своего рода. К счастью, местные работники вывели меня из затруднительного положения. На следующий день пришел человек по фамилии Цзя и обращаясь ко всем, сказал: "Пу И болен и может не дежурить!" Когда я услыхал эти слова, я так обрадовался, словно был избавлен от неминуемой гибели. И впервые в моей душе возникло чувство искренней благодарности.

С дежурством было улажено. И вот новая оказия. Однажды, когда мы по два, по три гуляли во дворе, появился начальник тюрьмы. Он всегда появлялся тогда, когда мы гуляли. Каждый раз он с кем-нибудь из нас разговаривал. На этот раз взгляд его упал на меня. Он так внимательно оглядел меня с головы до ног, что у меня мороз пробежал по коже.

– Пу И! – позвал он. Было очень непривычно слышать, как меня называли по имени. Это резало слух, уж лучше бы просто называли по номеру. (Вначале надзиратели называли нас по номерам. Мой был 981.)

Я подошел.

– Одежда вам была выдана вместе со всеми. Посмотрите, как она сильно отличается от других. – Его голос звучал очень мягко.

Опустив голову, я оглядел собственную одежду, затем окружающих. У других она была аккуратной и чистой, а у меня – мятой и замаранной. Карман с одной стороны был разорван, не хватало пуговиц, на коленях виднелись чернильные пятна, и уж не знаю почему, но одна штанина была короче другой. Ботинки были более или менее в порядке, но на два ботинка приходилось всего полтора шнурка.

– Я мигом приведу себя в порядок, – сказал я тихо. – Я вернусь и зашью карман, пришью пуговицу.

– А почему одежда такая мятая? Нужно чаще присматриваться, как живут другие. Учитесь хорошему у других и сами будете лучше.

Мне было невыносимо стыдно. Впервые в жизни мне указали на мою беспомощность, впервые меня демонстрировали для всеобщего обозрения как "никчемное существо". Я стал чучелом для всех. С тяжестью на душе я отвернулся от взглядов "министров" и "офицеров", мечтая лишь о том, чтобы скорее стемнело.

Я провел в Фушуне два с лишним месяца. В конце октября нас всех перевели в Харбин.