Текст книги "Последний император"

Автор книги: И Пу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Женитьба

Когда князья и сановники, выполняя волю императорских наложниц, напомнили мне, что я уже достиг возраста «великой свадьбы», если я к этому и проявил какой-то интерес, то только потому, что женитьба – символ того, что человек стал взрослым. После нее уже никто не мог обращаться со мной как с ребенком.

Больше всего эти вопросы беспокоили моих старых тетушек. В начале десятого года республики, то есть когда мне только-только исполнилось пятнадцать лет, императорские наложницы несколько раз приглашали на консультации моего отца, а затем созвали десять князей для обсуждения вопроса о женитьбе. После этого до свадьбы прошло почти два года. Сначала смерть наложницы Чжуан Хэ, а затем моей матери задержали приготовления. Кроме того, политическая обстановка в стране была крайне неясной; к тому же существовали серьезные разногласия в выборе невесты. В связи с этим моя женитьба несколько раз откладывалась.

Наложница Жун Хуэй не имела каких-либо конкретных предложений, а у двух других в отношении выбора будущей императрицы возникли распри: каждая хотела видеть императрицей свою избранницу. Это было связано не только с пристрастным отношением старших женщин к своим любимицам, но и особенно с тем положением, которое они сами готовились занять. Цзин И была наложницей императора Тунчжи. Она не забывала завещания Цы Си, в котором я был назначен наследником императоров Тунчжи и Гуансюя. Вдовствующая императрица Лун Юй при жизни не обращала на это никакого внимания и не только не проявляла к Цзин И какого-либо почтения в связи с этой фразой в завещании, но даже держала ее в страхе перед собой. После смерти Лун Юй я называл всех императорских наложниц матушками. И когда Юань Шикай вновь решил вмешаться во внутренние дела Запретного города, дав указания императорской наложнице Дуань Кан управлять всеми делами во дворце, Цзин И по-прежнему оставалась в тени. Ее желаниям в прошлом никак не суждено было сбыться, поэтому она на сей раз ни за что не хотела уступать наложнице Дуань Кан. Обе наложницы выдвигали свои кандидатуры и не уступали друг другу.

Самым любопытным было то, что и оба мои дядюшки, как и раньше, когда один из них подчеркивал важность военно-морского флота, а другой – сухопутных войск, на этот раз также не уступали друг другу: каждый поддерживал одну из наложниц. "Военно-морской" ратовал за дочь Дуань Гуна, а "сухопутный" – за дочь Жун Юаня. Чтобы сватовство оказалось удачным, эти два бывших цинских военачальника целыми днями вздымали пыль на дороге Пекин – Тяньцзинь или то и дело сновали между дворцом Юнхэгун и палатой Танцзиндянь.

Кого выбрать себе в жены, в конце концов, разумеется, решал император, который затем объявлял свое высочайшее повеление. При императорах Тунчжи и Гуансюе девушек-кандидаток выстраивали в ряд, и жених тут же выбирал себе невесту. Избранницу на месте отмечали, вручая ей яшмовый скипетр либо привязывая к пуговице кисет. В мое же время князья после проведенного совещания посчитали, что выстраивать напоказ любимых дочерей почтенных особ не совсем удобно, и решили выбирать невесту по фотографиям. На фотографии приглянувшейся мне девушки я должен был сделать пометку карандашом.

В дворцовую палату Янсиньдянь были доставлены четыре фотографии. Мне показалось, что все четыре девушки были одинаковы: их фигуры походили на ведра, склеенные из бумаги. Лица на фотографиях были очень мелкими, и трудно было различить, красивы они или уродливы. Можно было сравнивать лишь цвет и узоры на халатах – у кого более необычный. В то время мне не приходило в голову, что наступает одно из важнейших событий в моей жизни. У меня не было какого-либо идеала, поэтому, недолго думая, я взял и поставил карандашом кружочек на одной из фотографий, которая почему-то вдруг мне пришлась более по душе.

Это была дочь Дуань Гуна, маньчжура по национальности. Ее звали Вэнь Сю (второе имя Хуэйсинь), и она была на три года моложе меня – ей было всего двенадцать лет. Это была избранница Цзин И. Когда мой выбор стал известен наложницам, Дуань Кан была очень недовольна. Не обращая внимания на протесты Цзин И, она настаивала на том, чтобы князья уговорили меня заново сделать выбор, причем той невесты, которая нравилась ей. Она считала семью Вэнь Сю бедной, а девушку некрасивой, тогда как ее протеже была из богатой семьи и хороша собой. Это была дочь Жун Юаня, маньчжура из корпуса белого знамени. Звали ее Вань Жун (второе имя Мухун). Она была на год старше меня – ей было шестнадцать лет. Слушая уговоры князей, я подумал, почему же они не сказали мне об этом раньше, тем более что мне ничего не стоило поставить карандашом кружочек. И вот теперь я поставил его на фотографии Вань Жун.

Однако недовольными на этот раз оказались наложницы Цзин И и Жун Хуэй. Не знаю, о чем спорили наложницы и князья, но Жун Хуэй предложила следующее:

– Поскольку его величество сделал отметку на фотографии Вэнь Сю, она теперь уже не может выйти замуж за простого смертного, поэтому ее можно взять в качестве наложницы.

Я подумал, что и в одной-то жене не вижу особой необходимости, а тут вдруг сразу две! Мне не очень хотелось соглашаться с таким предложением, однако возразить против доводов князей я не мог. Согласно традициям предков, император должен иметь и императрицу, и наложницу. Я подумал, что раз это дозволено только императору, то я, конечно, должен быть к этому готов, и согласился.

На процесс избрания императрицы и наложницы, описанный здесь очень упрощенно, на самом деле ушло больше года. Внезапно разразилась война между чжилийской и фэнтяньской группировками милитаристов, и свадьба была отложена до 1 декабря одиннадцатого года республики (1922 года). К этому времени Сюй Шичан сошел со сцены. Но грандиозные приготовления к свадьбе приостановить уже было нельзя. Князья доверяли Ли Юаньхуну, вторично ставшему президентом, меньше, чем Сюй Шичану, и всячески боялись, как бы он не расстроил свадьбу. Однако все обошлось как нельзя лучше – правительство Ли Юаньхуна дало согласие. Будь на прежнем месте Сюй Шичан, было бы то же самое. Министерство финансов республики прислало Департаменту двора письмо с извинениями, где, ссылаясь на финансовые трудности, сообщало, что не может полностью выплатить сумму, полагающуюся по "Льготным условиям". Однако специально для свадебной церемонии из суммы таможенных налогов было выделено сто тысяч юаней, из которых двадцать тысяч считались свадебным подарком республики. Одновременно правительственные войска республики, жандармские и полицейские управления решили прислать своих офицеров и солдат для обеспечения охраны церемонии.

Свадебная церемония длилась целых пять дней. После свадьбы в течение трех дней непрерывно шли театральные представления. Перед свадебной церемонией необходимо было сделать ряд дел, в частности пожаловать четырем императорским наложницам титулы (только с этого дня их стали называть императорскими наложницами первого ранга). После этого следовало награждение почетными титулами князей и сановников.

Наибольшую реакцию в обществе вызвал тот факт, что после неудачной попытки реставрации в 1917 году малый двор снова открыто щеголял за пределами Запретного города. В то время как большое число солдат и полицейских республики стояли на посту и обеспечивали охрану, церемониальные отряды цинского двора, бряцая оружием, расхаживали по улицам Пекина. В день официальной свадебной церемонии позади двух военных оркестров республики ехали на конях в дворцовом одеянии великий князь Цин и великий князь Чжэн, держа в руках знаки полномочий. За ними следовали военные оркестры, войсковая и полицейская кавалерия, конные отряды службы внутренней безопасности. Далее шествовали знаменосцы с семьюдесятью двумя знаменами и зонтами сизображениями драконов и фениксов, затем несли четыре желтые беседки (в которых были драгоценности новой императрицы и ее свадебный наряд) и тридцать пар дворцовых фонарей. Вся эта торжественная процессия не спеша двигалась к резиденции императрицы. У ярко освещенных и украшенных ворот резиденции ждал огромный отряд военных и полиции, который охранял отца Бань Жун и ее братьев, встречавших принесенный императорский указ стоя на коленях.

Богатые подарки высокопоставленных особ республики не остались без внимания общественности. Президент, написав на красной карточке тушью: "Великому императору Сюаньтуну в дар от президента Китайской республики Ли Юаньхуна", преподнес восемь подарков: четыре сосуда с художественной эмалью, две штуки шелка и сатина, один занавес и свитки с парными надписями пожелания долголетия и счастливой судьбы. Его предшественник Сюй Шичан прислал в подарок двадцать тысяч юаней и множество дорогих вещей, включая двадцать восемь предметов из фарфора и роскошный китайский ковер с изображениями драконов и фениксов. Чжан Цзолинь, У Пэйфу, Чжан Сюнь, Цао Кунь и другие милитаристы и политические деятели также преподнесли деньги и подарки.

На церемонии бракосочетания представитель республики Инь Чан, главный адъютант резиденции президента, официально принес мне поздравления, как иностранному монарху. Поклонившись, он вдруг воскликнул: "Это было от имени республики, а теперь ваш раб лично приветствует ваше величество!" – и, пав на колени, стал отбивать земные поклоны.

В те годы многие газеты выступали с серьезной критикой происходящего. Однако она не могла помешать необычайной радости князей и сановников и сдержать сторонников монархии, которые со всех концов страны стаями слетались в Пекин, привозя с собой свои и чужие деньги, антикварные изделия и прочие подарки. Однако главным были не эти подарки, а реакция общества. Даже для устроителей свадьбы она явилась несколько неожиданной, и они увидели в этом для себя весьма обнадеживающие перспективы.

Самым радостным событием, вдохновлявшим князей, сановников, старых и молодых приверженцев монархии, а также императорских наложниц, явился приход гостей из Посольского квартала. Впервые после Синьхайской революции в Запретном городе появились иностранные официальные лица, хотя они и прибыли в частном порядке.

В знак нашего внимания и благодарности иностранным гостям по предложению Джонстона во дворце Цяньцингун для них был специально организован банкет. Мне был подготовлен текст благодарственной речи на английском языке, и я по бумажке зачитал его гостям.

С первого же дня всех этих приготовлений я все время думал об одном: "У меня теперь есть императрица и наложница, есть семья. А что же изменилось?" И всякий раз отвечал себе: "Я повзрослел. И если бы не революция, уже наступило бы время моего собственного правления".

О жене, о семье я даже и не думал. Лишь когда императрица, закрытая большим куском красного сатина с вышитыми на нем драконами и фениксами, попадала в поле моего зрения, у меня появлялось любопытство и хотелось узнать, как она выглядит.

По традиции наша первая брачная ночь должна была проходить во дворце Куньнингун, в свадебной комнате размером не более десяти квадратных метров; в ней находился только кан, занимавший четверть комнаты. Кроме пола, все было красного цвета. Испив брачный бокал и съев так называемые "пампушки, приносящие детей и внуков", я вошел в эту темную красную комнату, и мне стало как-то не по себе. Императрица сидела на кане, опустив голову. Я огляделся и почувствовал, что перед глазами все красно: красный полог, красные подушки, красная одежда, красная юбка, красные цветы, красное лицо… все словно масса расплавленного красного воска. Я не знал, сесть мне или стоять. "Все-таки в палате Янсиньдянь лучше", – подумал я, открыл дверь и вышел.

Вернувшись в палату Янсиньдянь, я увидел вывешенный на стене список фамилий чиновников всех районов страны годов правления Сюаньтуна и снова подумал: "У меня теперь есть императрица и наложница. У меня есть семья. А что же изменилось?"

Какое настроение было у одиноко брошенной Вань Жун? О чем думает Вэнь Сю, которой нет еще и четырнадцати лет? Такие вопросы мне и в голову не приходили. Меня сверлила лишь одна мысль: "Если бы не революция, я начал бы править сам… Я должен возродить наследие предков"..

Внутренние столкновения

С тех пор как во дворце появился Джонстон, я становился все более трудным – так считали князья и сановники, которым приходилось вести со мной дела. Ко времени женитьбы мои мысли и поступки все более удивляли их, а поэтому беспокоили и пугали. Сегодня я приказывал Департаменту двора купить мне бриллиант стоимостью в 30 тысяч юаней, а назавтра устраивал разнос тому же Департаменту двора за неумение вести дела, казнокрадство и расточительство. Утром я мог просить сановников проверить все антикварные предметы, надписи, картины и в тот же день доложить о результатах проверки, а после обеда, потребовав машину, отправлялся на загородную прогулку в Сяншань. Мне страшно надоели все эти придворные церемонии, надоели настолько, что я даже стал с неудовольствием ездить в желтом паланкине с золотым верхом. Я мог наказать евнухов за любую мелочь, малейшее непочтение ко мне, когда вздумается, отправлял их в административное бюро, приказывая избить палками, выгнать. Князей больше всего беспокоило непостоянство моих решений: то я твердо намеревался произвести реформу во дворце и упорядочить финансы, то объявлял, что покидаю Запретный город и отправляюсь учиться за границу. Целые дни они проводили в страхе и неведении.

О моей поездке за границу некоторые князья начали думать еще раньше меня, пригласив иностранного учителя. После свадьбы я получил немало памяток и советов от сторонников монархии, в которых также высказывалась мысль о поездке за океан. Однако когда я сам заговаривал об этом, почти все были против. Среди доводов противников поездки чаще всего можно было услышать такой:

– Отъезд вашего величества из Запретного города будет равносилен отказу от "Льготных условий" республики. А стоит ли отказываться от них, если сама республика признает эти "Льготные условия"?

Будь то сторонники или противники моей поездки за океан, будь то совершенно утратившие надежду на возрождение наследия предков или по-прежнему ждущие этого – всем им не хотелось расставаться с "Льготными условиями". И хотя упоминавшаяся в них четырехмиллионная субсидия в год оказалась пустыми словами, сохранялась еще статья о незыблемости императорских титулов. Мое пребывание во дворце и сохранение малого двора, несомненно, имели важное значение для тех, кто еще верил в возрождение наследия предков, а для потерявших эту веру сохраняли чашку риса и хоть какое-то положение. Кроме почетных посмертных титулов, при жизни они могли освящать таблицы предков, писать эпитафии, и уже этого было достаточно.

Я же думал совсем иначе. С самого начала я не верил в вечное существование этих "Льготных условий". Я лучше, чем кто-либо другой, мог почувствовать всю шаткость своего положения. После того как началась новая гражданская война, когда Чжан Цзолинь потерпел поражение и отступил за Шаньхайгуань, Сюй Шичан сошел со сцены, а Ли Юаньхун вновь стал президентом, я почувствовал, что опасность резко усилилась. Меня беспокоило только одно – останусь ли я в живых при новой власти; судьба "Льготных условий" меня мало волновала. Но тут появилось сообщение о том, что некоторые члены Государственного совета предлагают аннулировать "Льготные условия". Даже если бы сложившееся положение и оставалось неизменным, кто осмелился бы предугадать в той политической чехарде и взаимной борьбе, какой милитарист окажется завтра на сцене, какой политический деятель будет формировать правительство. Теперь я уже понимал – особенно благодаря наставлениям Джонстона, – что все изменения политической власти страны обусловлены закулисными действиями великих держав. И естественно возникал вопрос: почему бы прямо не обратиться к иностранцам, вместо того чтобы ожидать соблюдения "Льготных условий" новыми властями республики? Будет ли время подумать, когда появится явно враждебная мне сила? Споря с князьями и сановниками, я обычно говорил:

– Мне не нужны никакие "Льготные условия". Я хочу, чтобы люди во всех странах знали, что у меня нет желания получать какие-либо привилегии от республики. Во всяком случае, это лучше, чем если сама республика аннулирует эти привилегии.

– Но ведь "Льготные условия" существуют и признаны всеми странами. Если республика откажется от них, европейские государства выступят в нашу защиту,

– Раз иностранцы помогут нам, так почему же вы не даете мне уехать за океан? Разве тогда они не будут помогать еще больше?

Хотя доводы мои были весьма убедительны, со мной по-прежнему не соглашались. Мои неоднократные разговоры с отцом, наставниками и князьями привели лишь к одному: они стали торопиться с подготовкой свадьбы.

Я спешил за океан еще по одной причине, о которой я вообще никому не говорил и особенно боялся сказать отцу: все окружающее, да и он сам становились мне все более и более неприятными.

Я это почувствовал еще до того, как у меня возникло желание уехать за океан. С появлением Джонстона, который начал знакомить меня с западной цивилизацией, а также просто в силу юношеской любознательности меня с каждым днем все меньше удовлетворяло мое окружение, хотя я сознавал, что сам неразрывно связан с ним. Я был совершенно согласен с моим английским наставником, что главное зло заключается в консерватизме князей и сановников.

С их точки зрения, все новое было страшным. Обнаружив у меня в пятнадцать лет признаки близорукости, Джонстон предложил пригласить иностранного окулиста проверить зрение и в случае необходимости подобрать мне очки. Кто бы мог подумать, что это предложение вызовет столь бурную реакцию. Запретный город прямо-таки закипел, словно вода, вылитая на раскаленную сковороду. Разве можно позволить иностранцу осматривать глаза его императорского величества?! Его величество еще совсем юн. И чтобы он, как старик, надевал эти "стекляшки"?! Все, включая императорских наложниц, были против. Джонстону позднее пришлось потратить немало сил, да и я настаивал. Лишь тогда вопрос с очками был решен.

Князья и сановники всегда возражали против любого моего желания приобрести какую-то вещь, хотя сами давно уже ее имели. Это меня особенно злило. Так, например, было с установкой телефона.

Как-то, когда мне было лет пятнадцать, Джонстон рассказал о назначении телефона. Я заинтересовался и, услышав затем от Пу Цзе, что телефон появился в северной резиденции Бэйфу (в то время там жил мой отец), приказал Департаменту двора установить один аппарат во дворце Янсиньдянь. Начальник Департамента двора Шао Ин изменился в лице, выслушав мой приказ, однако в моем присутствии он никогда не возражал. Сказав лишь: "Слушаюсь", Шао Ин ушел. Однако на следующий день все наставники в один голос стали меня уговаривать:

– Такого никогда не было в законах предков. Если поставить телефон, любой человек сможет разговаривать с вашим величеством. Предки никогда так не поступали… Всеми этими заморскими штучками они никогда не пользовались…

У меня же были свои доводы:

– А часы с боем, пианино, электрический свет тоже ведь заморские штучки, которых нет в законах предков, а вот мои предки ими пользовались.

– Если посторонние захотят звонить по телефону когда вздумается, это будет оскорблением вашей божественной личности! Ведь это умалит императорское достоинство.

Возможно, что даже мои наставники не понимали тогда, с какой целью в Департаменте двора так настойчиво просили их уговорить меня. Департамент двора больше всего страшило не оскорбление "божественной личности", а возможность установить по телефону многочисленные связи с внешним миром. Что там происходит, я узнавал от любившего поговорить Джонстона и особенно из двадцати с лишним газет, которые я получал. В пекинских газетах почти каждый месяц появлялись заявления Департамента цинского двора с опровержением различных сплетен. То опровергались связи цинского двора с властями какой-нибудь провинции или важной персоной, то отрицалось, что цинский двор недавно снова заложил или продал какие-либо старинные вещи. Из десяти опровергаемых слухов девять имели место в действительности, и по крайней мере о половине из них они не хотели, чтобы я знал. С появлением Джонстона и газет они и так сбились с ног. Телефон же мог стать третьим мостом между мною и внешним миром, поэтому против него столь бурно и возражали. Видя, что им меня не уговорить, наставники обратились к моему отцу.

Мой отец к этому времени уже окончательно стал сторонником поддержания существовавшего положения. Жить бы мне тихо и спокойно в Запретном городе, а ему ежегодно получать свои обычные 42 480 лянов серебра, и он был бы доволен. Поэтому он так легко поддался нажиму Департамента двора. Однако отец вовсе не обладал тем искусством убеждения, на которое так надеялись в Департаменте. Повторяя слова наставников, он не мог какими-либо новыми доводами убедить меня, и я одной фразой поставил его в тупик:

– Ведь в резиденции вашего высочества давно уже установлен телефон!

– Это… это… но… Но это не одно и то же, что у вашего величества. Лучше об этом поговорить дня… дня через два.

Я вспомнил, что косу он перестал носить раньше меня, телефон установил раньше, не разрешил мне купить автомобиль, а сам купил, и в душе был очень доволен.

– Как это, император не одно и то же? Что, у меня даже и такой свободы нет?! Не согласен! Установить, и все! – Я обернулся к евнуху: – Передать Департаменту двора – чтоб сегодня же был телефон!

– Хорошо, хорошо, – закивал отец, – хорошо, хорошо, установить…

Вместе с телефоном прислали телефонную книгу. Листая ее, я решил поразвлечься. Наткнувшись на фамилию известного певца Пекинской оперы Ян Сяолоу, я снял трубку и назвал номер. Когда мне ответили, я, подражая интонациям актеров Пекинской оперы, продекламировал:

– На сцену вышел Ян Сяолоу?

В трубке я услышал смех и вопрос:

– А кто вы? Ха-ха!..

Не дождавшись конца фразы, я повесил трубку. Тут же я сыграл такую же шутку с известным клоуном Сюй Гоуцза. Потом позвонил в ресторан "Дунсинлоу" и велел привезти роскошный ужин по ложному адресу. Позабавившись так некоторое время, я вдруг вспомнил о докторе Ху Ши, о котором только что упоминал Джонстон. Мне захотелось послушать, каким голосом разговаривает этот автор "Пикника на берегу реки", и я назвал его номер. Так получилось, что подошел к телефону он сам. Я спросил:

– Вы доктор Ху Ши? Прекрасно. Угадайте, кто я?

– Кто вы? Что-то я не могу узнать…

– Ха-ха! Можете не отгадывать. Я скажу. Я – Сюаньтун!

– Сюаньтун?.. Это ваше величество?

– Верно. Я император. Теперь я услышал ваш голос, но я еще не знаю, как вы выглядите. Будет свободное время – заходите во дворец, чтобы я имел возможность посмотреть на вас.

Эта случайная шутка действительно привела его во дворец. Джонстон рассказывал мне, что Ху Ши специально навестил его, чтобы убедиться в подлинности телефонного звонка, ибо он не смел и надеяться, что "его величество" позвонит ему по телефону. Он тут же узнал у Джонстона процедуру посещения дворца, понял, что я не заставлю его отбивать земные поклоны и что характер у меня неплохой.

Наша встреча, происшедшая по воле прихоти, длилась всего около двадцати минут. Я спросил его о назначении байхуа и о том, где он бывал за границей и т. д. Когда Ху Ши ушел, я просто перестал думать о нем. Меня мало беспокоило, как восприняли эту личную встречу с "новым человеком" князья и особенно наставники, которые теперь стали чувствовать себя со мной все более неспокойно, а мне они становились еще более неприятными. К этому времени я уже несколько раз бывал за пределами Запретного города. Началось с того, что я выразил желание лично совершить обряд жертвоприношений на могиле моей матери. Преодолев неимоверное сопротивление, я добился этой частички свободы, но она лишь разожгла аппетит. Мне стали противны эти трусливые, придурковатые чиновники, и летом 1922 года моя решимость уехать за границу возросла. Мои разногласия с князьями достигли продела, когда я официально высказал идею поехать на учебу в Англию. Это было не то, что установка телефона. Князья не уступали ни на йоту. В конце концов даже больше всех сочувствующий мне дядюшка Цзай Тао разрешил мне только приготовить дом в Тяньцзине на территории английской концессии, где я мог бы, укрыться в случае крайней необходимости. Не имея возможности выходить открыто из Запретного города, я стал просить помощи у Джонстона. Как я уже писал выше, последний был против моей поездки за границу, считая, что время для нее недостаточно подходящее. Поэтому, набравшись терпения, я стал выжидать удобного момента и одновременно готовился к побегу. У меня появился верный друг, искренне желавший помочь мне, – мой младший брат Пу Цзе.

В то время я и Пу Цзе действительно были настоящими, близкими друг другу братьями. Наши настроения и помыслы были еще более схожи, чем наша внешность. Пу Цзе тоже всей душой стремился вырваться из своего семейного круга и найти свой путь. Все мечты и надежды он связывал с заграницей. Его и мое окружение мало чем отличались одно от другого.

Пу Цзе был моложе меня на год, но о жизни знал больше меня. Главное – он мог свободно бывать в городе, для чего ему достаточно было дома сослаться на визит во дворец. Прежде всего нам необходимо было запастись деньгами. Мы решили самые дорогие надписи, картины и антикварные изделия, якобы подаренные мною Пу Цзе, вынести за пределы дворца и собрать в моем доме на английской концессии в Тяньцзине. В течение полугода, уходя после занятий домой, Пу Цзе ежедневно уносил с собой большой сверток с надписями, картинами, старинными предметами, причем лучшими из лучших. В то время Департамент двора и наставники вели учет каллиграфических произведений и картин, и я по составленным ими спискам выбирал самые ценные. Редкие книги, изданные в Сунскую и Минскую эпохи и находившиеся в зале Сичжаожэнь дворца Цяньцингун, также были похищены нами и перевезены в Тяньцзинь. Общее количество вывезенного составляло свыше 1000 настольных свитков с иероглифами и картинами, свыше 200 различных стенных свитков и отдельных листов из альбома, свыше 200 редких ксилографов Сунской эпохи. Когда в тринадцатый год республики я покинул дворец, Комитет по восстановлению цинского двора при проверке дворцового хозяйства обнаружил список подарков для Пу Цзе. Список был перепечатан и опубликован. И выяснилось, что среди подарков было много редчайших книг, дорогих шелков и драгоценностей, которые в большинстве своем оказались вывезенными за границу. Из вещей, перевезенных в Тяньцзинь, несколько десятков были позднее проданы. После образования марионеточного государства Маньчжоу-Го советник Квантунской армии японец Ёсиока перевез все эти ценности на Северо-Восток. Что с ними было после капитуляции Японии, я не знаю.

Следующий этап нашего плана предполагал тайный побег из Запретного города. Достаточно мне было выйти за пределы дворца и прибыть на территорию Посольского квартала, как ни князья, ни республиканские власти уже ничего не смогли бы поделать. Джонстон посоветовал нам установить сначала связь с дуайеном дипломатического корпуса голландским посланником Удендайком, с тем чтобы тот мог заранее подготовиться принять нас. Этот совет я получил от Джонстона в марте 1923 года – двенадцатого года республики. А еще за девять месяцев до этого он был противником моей поездки за океан. Я не знал ни того, почему он изменил свое мнение, ни того, о чем он договаривался с дипломатами из Посольского квартала. Благодаря его советам я обрел большую уверенность, и это меня вполне удовлетворяло. После того как Джонстон по моей просьбе познакомил дипломатов с моим намерением, я сам поговорил с Удендайком по телефону, а затем послал Пу Цзе посетить голландскую миссию, Удендайк в разговоре по телефону обещал мне помочь и лично договорился обо всем с Пу Цзе. Он не мог послать автомобиль непосредственно во дворец, машина должна была ждать у ворот Шэньумэнь. Самым трудным для меня было проскользнуть через ворота, все же остальное не представляло проблемы. Удендайк брал на себя ответственность за все – от пищи и крова в первый день до того момента, когда моя нога ступит на английскую землю и я войду в ворота английской школы. Мы наметили конкретный день и час моего выезда из дворца.

К 25 февраля оставался нерешенным лишь один вопрос: как выйти из ворот Шэньумэнь? В Запретном городе меня повсюду сопровождали мои личные евнухи, у входов во дворцы дежурили другие евнухи, вокруг дворцовых залов на часах стояла стража, а за воротами Шэньумэнь нес охрану дворца патруль республиканской армии. Я считал, что все проблемы можно было решить, поладив с личными евнухами и евнухами, дежурившими у входа во дворец. Однако планы мои были весьма несовершенны, а способ завоевать доверие евнухов сводился всего лишь к затрате некоторой суммы денег. Получив их, евнухи несказанно обрадовались и благодарили меня за милость, и я не мог и предположить, что за час до условленного времени один из них доложит обо всем Департаменту двора. Мы еще не успели выйти из палаты Янсиньдянь, как узнали, что отец отдал строжайшее распоряжение никого не впускать и не выпускать из ворот дворца. Так и остались мы с Пу Цзе, одураченные, в дворцовой палате Янсиньдянь.

Через некоторое время пришел мой отец, возбужденный и рассерженный.

– Я… Я… слышал, что ваше… ваше величество со… собирается уехать…

У него был такой панический вид, словно он во всем виноват.

Я не удержался и рассмеялся.

– Ничего подобного, – ответил я.

– Это нехорошо. Как же так…

– Не было ничего такого!

Мой отец с подозрением посмотрел на Пу Цзе, тот со страху опустил голову.

– Я не собираюсь уезжать! – твердил я.

Пробормотав еще несколько фраз, отец ушел, уведя с собой моего сообщника. Я позвал одного из близких мне евнухов и стал допытываться, кто проболтался. Мне страшно хотелось избить этого болтуна до полусмерти, однако я ничего не смог узнать.

С тех пор я стал ненавидеть высокие стены Запретного города.

– Тюрьма! Тюрьма! Тюрьма! – часто повторял я, стоя на горе Дуйсюшань и глядя на дворцовую стену. – Что республика со мной не в ладах, это еще понятно. Но совершенно непонятно, почему князья, сановники и Департамент двора тоже не могут поладить со мной. Я хотел убежать, чтобы возродить наследие моих предков. А ради чего вы держите меня здесь?..

На следующий день, увидев Джонстона, я излил ему свое недовольство. Он постарался успокоить меня, посоветовав временно обо всем этом не думать, смотреть на вещи более реально и сначала провести реорганизацию Запретного города.