Текст книги "Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы"

Автор книги: И. Лугин

Соавторы: Федор Черон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

5. В рабочей команде

Плохо было пленным в больших командах на заводах и шахтах, где плохо кормили, а заставляли много работать. В командах до ста человек было сносно. В основном, можно сказать, что чем меньше команда, тем жизнь пленных была лучше.

В двадцатых числах октября я попал в группу 37-ми человек для отправки на работу. Никто нам не сказал, на какую работу и где. Повели нас на железнодорожную станцию и к нашему удивлению погрузили не в товарный вагон, а в нормальный, пассажирский. Нас сопровождали два солдата, присланных из того места, куда мы ехали работать. Этим же поездом ехали и немцы, но только не в одном вагоне с «унтерменшами».

Выехали мы часов в 5 после обеда, ехали целую ночь с большими остановками. Нас отцепляли от одного поезда и прицепляли к другому. Нам всем хотелось думать, да мы так и думали, что нас везут на легкую работу, а главное, что нас кормить будут лучше, чем в лагере. Такова уж природа человека – всегда надеяться на лучшее.

В приятных размышлениях и с голодным желудком привезли нас на утро в маленький город Ошац, где-то между Дрезденом и Лейпцигом. Расстояние между шталагом Мюльберг и Ошацом около 75 км. На станции стояли мы долго. Часов в десять утра повели нас по улицам города. Любопытных немцев было порядочно на тротуарах. Может быть, они специально пришли посмотреть на «унтерменшей» с Востока? Некоторые, увидев нас, отворачивались с презрением.

Привели нас в большой двор, огороженный, который упирался одной стороной в двухэтажное здание с решетками на окнах. Из-за решеток были видны люди, и вскоре мы услышали польскую речь. Это был лагерь военнопленных польских офицеров. Ввели нас в кирпичное здание и приказали раздеваться. Мы были в вошебойке. Очередная санобработка, чтобы сдать нас в рабочую команду без вшей. Началась знакомая рутина: раздевание, сдача одежды для прожаривания и газ дезинфекции, почти холодный душ и несколько часов в холодном помещении. Процедура отняла почти целый день. Только примерно к пяти часам мы были обезвошены. Часов ни у кого не было. Время угадывалось по солнцу и наступлению сумерок. Опять повели к поезду, поместили в вагон, сказав, что ехать нам не больше часа. И действительно, не прошло и часа как поезд остановился в какой-то деревне, наш вагон погнали на запасной путь, а мы оказались у здания, около которого уже стояла кучка наших собратьев. Они, оказывается, уже работали здесь около трех недель. Никто нас не приветствовал радостными голосами. Пошли обыкновенные расспросы: как кормят, какая работа, откуда приехали. Одним словом, знакомились здесь же, на улице, под надзором охраны. Говорили, что работа тяжелая, но кормят гораздо лучше, чем в общих лагерях. Но за лучшую пищу надо вкалывать до потери сознания.

Было уже совсем темно, когда мы приехали. Нас ждал суп. И еще какой суп! Как говорится, ложкой не провернешь. В супе кроме картошки и фасоли были даже кусочки мяса. Большой котел такого супа в наше распоряжение! На 37 человек. Нам дали глубокие миски и настоящие ложки. Сказали, что можно есть, сколько влезет в желудок. После почти четырех месяцев голода можно себе представить, с какой яростью мы набросились на этот суп. Несколько длинных столов со скамейками в маленьком помещении – это была своего рода столовая. Тесная, но столовая. Многие старались побыстрее есть, думая, что не хватит всем. Помню, что я съел четыре миски этого густого супа. Больше не лезло. А супа все еще оставалось много.

Это был своего рода психологический подход. Немец, который нас кормил и под чьей крышей мы спали, хотел сразу произвести доброе впечатление. Но многие долго помнили послесупенную ночь. Включая меня. Думал, что не доживу до утра. От большой массы съеденного супа разрывало желудок. Мышцы желудка растягивались, причиняя сильную боль. Удивительно, что мало кого рвало. Тем было легче. В большинстве же случаев организм отказывался выбрасывать то, что было положено в желудок. Только после четырех или пяти часов немного стало легче. Но растянутый желудок, его левая часть, где он как бы выпирает под ребра, осталась у меня растянутой на всю жизнь. И сейчас, спустя почти 45 лет, стоит мне немного переесть, как чувствую то растянутое место. Доктора называют это желудочная грыжа. Правда, никто не умер от переедания, но ночь прошла тяжело для многих.

После обильного супа нас распределили по трехэтажным нарам. Так как приехавшие раньше заняли все нижние нары, то нам достались верхние и неудобные. Во-первых, все мы были очень слабыми, чтобы залезть на самый верх нар. Во-вторых, верхние нары были под самым потолком, и там нельзя было не только встать в полный рост, но даже стать на колени не было возможно. В-третьих, чтобы слезать за надобностями по ночам, надо было становиться на нары первого и второго этажа. Значит, будить и трясти нары. Начиналась ругня. Выбора не было, что досталось, то и взяли. Помещение с нарами было очень маленькое, а нас всех было 76 человек. Хотя снаружи было уже холодно, но в этом помещении не хватало воздуха и стояла духота. Здесь же в углу ставилась на ночь неизбежная параша, которую по очереди утром выносили за сарай.

На следующий день нас, новоприехавших, еще на работу не погнали. Многие из нас были буквально в отрепьях и почти босиком. В этот день нам дали, но не всем, старое обмундирование немецкой армии, от Первой мировой войны. Хранили почему-то. В это обмундирование были одеты почти все советские пленные. Цвет был какой-то темно-синий. На брюках и на спине пиджака были написаны красной краской две буквы SU, означающие Советский Союз. Нельзя было не заметить нашего брата. Эти буквы так и бросались в глаза. Тем, у кого было свое обмундирование в более или менее хорошем состоянии, ничего не дали. Но буквы тоже написали. Нас метили, как овечек. Постепенно, с течением времени, когда наше советское обмундирование износилось, мы все оказались одетыми в темно-синюю форму с красными метками SU.

Всем нам, без исключения, достались деревянные колодки. В этих колодках мы были все рабочие часы. Снимали их только на ночь. В колодках и на работу шли, и работали. Ступни в этих колодках не сгибались и растирались до крови. Но колодки служили немцам верно. В колодках нельзя было бежать: они слетали с ног на ходу. Быстро идти тоже не было никакой возможности. Для охраны почти 80-ти человек требовалось только два-три конвоира. В слякоть и дождь, в снег и жару колодки верно стерегли нас. Когда колонна в 76 человек шла на работу, то вся деревня слышала. Наши колодки громыхали по булыжникам. Зимой многие падали: колодки скользили по льду.

После выдачи обмундирования начальник охраны без переводчика сначала говорил нам что-то нормальным голосом, потом все громче и громче, и дошел до крика, со всеми немецкими ругательствами. Обычно, когда он входил в азарт, то вскакивал на стол, который стоял здесь перед зданием, около кухни, и начинал ораторствовать. У него всегда был ловкий прутик в руке, для устрашения. Он иногда и прикладывал его к нашим спинам. Поучал нас, как мы должны работать, и кричал, что мы русские свиньи и что Германия научит нас, как жить.

Потом каждого в отдельности спрашивал и записывал один из солдат – что мы делали до войны. Когда очередь дошла до меня, то я сказал, что был учителем, что была правда. Тогда ты знаешь немного немецкий язык, сказал он мне. Нет, не знаю, хотя учил в школе. Понимал я его лучше, чем другие, несколько немецких слов все же остались в голове. С тех пор начальник охраны вызывал меня и требовал, чтобы я переводил все сказанное им. Как я мог переводить, когда у меня не было почти никакого запаса слов? Все же часто я понимал, что он говорил, и как умел передавал другим, но когда надо было перевести с русского на немецкий, то были всевозможные трудности. А отказаться было опасно. Мог избить не только начальник охраны, но и его солдаты. К счастью, все это скоро кончилось.

Наша работа оказалась очень тяжелой. Нас заставляли копать белую глину, называемую каолином. Каолин – минерал, будто бы впервые открытый в китайском городе Каолине, отсюда и пошло его название. Этот минерал употребляется во многих отраслях индустрии. В Германии во время войны его использовали для производства алюминия. По крайней мере, нам так объясняли немецкие рабочие, работавшие с нами. Они же были и нашими учителями. Некоторые из нас работали в шахтах под землей. Другие снимали первые 2–3 метра грунта и доходили до белой глины. Затем нагружали в вагонетки малого размера, подкатывали их по рельсам к железнодорожным вагонам и опрокидывали в них глину. Мы еле могли подымать сами лопаты. А здесь еще надо было захватить на лопату тяжелую глину. Часто охрана была жестокая и заставляла набирать по целой лопате каолина. Но редко кому из нас удавалось поднять такую лопату и опрокинуть в вагонетку. Многие падали, а потом еле поднявшись в колодках, опять тратили последние силы. Иногда попадались неплохие охранники. Они отходили в сторону и не смотрели, как мы работаем, а гражданские немцы, которых было, кажется, только четыре человека, ничего не могли с нами сделать. На нас кожа да кости. Что спросишь с таких полускелетов? Выматывались мы полностью за целый день. А день рабочий был от восхода солнца до заката.

Утром нам давали кусок хлеба в 300 грамм и горячую водичку, немного подслащенную. Какую-то траву бросали для настоя. Пайку хлеба надо было разделить на две части, чтобы во время перерыва в 12 часов что-то было в кармане. У некоторых хватало силы додержать жалкие крохи, а многие так всю пайку и съедали утром. Днем нам ничего не давали. Вечером по тарелке супа. Он был лучше, чем в сборных лагерях, но его было мало. Здесь была определенная порция. Так что от голода мы не избавились, а надо было работать. Суп, с которым нас встретили по приезду, ни разу не повторился за все то время, что я был в той рабочей команде. Нас запирали сразу же, как мы кончали суп.

Копание глины забирало больше энергии, чем могла дать наша пища. Пленные старались выкраивать себе минуты отдыха, прячась где-нибудь в шахте или делая вид, что работают. Медленно, но многие стали поправляться от прежних лагерей.

Среди охранников были разного рода люди. Некоторые входили в наше положение и не обращали внимания, как мы работаем. Но два человека были звери. Никакие мольбы не помогали: они избивали пленного, который не мог быстро идти, а когда падал, то пускали в ход приклады. Начальник охраны, если замечал человеческое отношение своего солдата к пленным, то пугал Восточным фронтом. И не только пугал, но часто и отправлял туда. Конечно, не он отправлял, но давал такую характеристику, что тот попадал на фронт.

Посылали нас на работу даже больных с температурой. Были случаи, когда больной падал по дороге, и никакие приклады не помогали. Тогда его относили в барак и оставляли лежать.

Когда пленный доходил до черты полуживого человека, и даже изверги солдаты видели, что никакая сила его не поднимет с нар, его отвозили на пункт санитарной помощи. Это не была больница. Это была свалка нетрудоспособных пленных.

Компания, для которой мы работали, называлась Кольдиц. Ей понадобилось около ста человек для белой глины. Вот в сборный лагерь пришел заказ на нужное количество пленных. До нас там уже было несколько человек. Можно сказать, они были пробными, чтобы убедиться, могут ли работать «унтерменши» на раскопке каолина. Убедившись, что из них можно все же что-то выжать, потребовали еще пару десятков.

Для того чтобы нас кормить, дать место для нар и мало-мальски человеческие условия, компания Кольдиц искала подрядчика. По условленной с фирмой цене он брался кормить нас и давал помещение. От нашего пайка он урезывал себе и своим домашним животным (у него были свиньи на откорм). Одним словом, ему надо было выжать прибыль из нашей спины.

Кухня была рядом со свинарником. Вернее, эта кухня раньше была для свиней, а сейчас здесь варили суп и нам и свиньям. Один пленный проскочил к свиньям и увидел, что их пища лучше нашей. После него пробовали другие, часто неуспешно и с тяжелыми наказаниями.

Какая-то инспекция изредка наезжала, но нас не спрашивали о наших жалобах. А узнавали мы об этом от охраны, среди них изредка попадались порядочные люди. Инспектор, надо полагать, получал взятку в какой-то форме и уезжал. А мы оставались в прежнем положении. Только тогда, когда почти половина команды еле волочила ноги и трудоспособность спустилась до ноля, комендант (он же начальник охраны) обращался к нашему хозяину-кормильцу, и совместно они договаривались немного улучшить питание, а то всех придется отправлять на свалку. Несколько дней пища была лучше, но постепенно приходила опять в прежнюю норму.

Часто наш комендант продавал нас на воскресный день какому-нибудь фермеру. За это он получал взятку от фермера по уговору. Почти каждый фермер кормил пленных в этот день. И часто кормил очень хорошо. Поэтому все старались попасть на такие воскресные работы. Но не всем это удавалось. В начале ноября человек шесть отправили в воскресение на очистку брюквы. В эту группу попал и я. Брюква уже была выкопана трактором, а мы должны были отсечь ботву от самой брюквы. Наелись мы брюквы от пуза. И хорошо сделали, потому что этот фермер никакого обеда нам не дал.

Во время работы бежать можно было в любую минуту. Но куда бежать, когда еле волочишь ноги? Не было даже ни одной попытки за все время, пока я там был. Во время перерыва в полдень на 30 минут мы разбредались по ближайшему полю, на котором летом росла редиска, теперь уже убранная. Но мы все же находили невыкопанную и ели.

Спали мы в небольшой комнате, которая в нормальное время могла вместить не более 10–15 человек. Но нас набили туда 76. На нарах были соломенные матрацы и такие же подушки. В комнате постоянно стояла вонь, особенно когда шел дождь и мы приходили с работы мокрыми. Воздух всегда был спертый, его просто не хватало. Окна с решетками всегда были закрыты. Собственно, это был обыкновенный фермерский дом. Его перегородили на две части: в одной помещались пленные, в другой охрана. Пять человек охраны занимали такую же площадь, как и мы, 76 человек. У них осталась уборная, а нам надо было употреблять парашу.

По утрам мы мылись на улице. Там устроили что-то наподобие умывальника: жестяное корыто с десятком отверстий по дну с металлическими закрывалками. На месяц выдавали маленький кусочек мыла и полотенце.

Было почти невозможно хорошо отдохнуть за ночь в перенаселенной комнате со спертым воздухом. Начались декабрьские холода и с ними болезни. Если охрана убеждалась, что пленный действительно болен, то ему разрешалось оставаться и не выходить на работу три дня. Через три дня он либо выходил на работу, либо его отправляли на свалку.

6. Ревир в Ошаце

Не прошло и двух месяцев как меня обсыпали фурункулы, или чирьи по-простонародному. Они были у меня уже и раньше, с августа, но не в таком количестве, и проходили. Здесь же я, вероятно, простудился, и фурункулы появились в таких местах, что нельзя было ни ходить, ни работать.

Через три дня они не прошли, и потащили меня на свалку в так называемый «ревир». Сначала километров 15 на поезде, а потом еще 4 километра надо было идти пешком. Я почти не мог ходить из-за сильной боли. Со многими остановками и стонами кое-как доплелись, с частыми подгонами конвоира. Когда пришли в приемную врача, я так и шлепнулся на пол. Никого это не удивило. Как будто нормально. Подошел немец фельдфебель, который заведывал этим ревиром. Посмотрел и решил, что оставить. Только после его осмотра подошел также доктор француз. Увидев распухшие ноги и множество чирьев, он велел положить меня на нары в бараке. Там меня бросили и передали под начальство ревира, где была своя охрана и свои порядки.

Что такое «ревир»? В русском лексиконе нет такого слова. В немецком языке оно имеет десять понятий, в зависимости от того, где и для чего употребляется. В нашем случае это означало помещение для больных или нетрудоспособных по болезни. Это не больница и не пункт скорой помощи. Конечно, ревир иногда служил и тем и другим. Но его прямое назначение было: дать временный приют слабому и нетрудоспособному человеку на ограниченное время.

Я хорошо знаю немецкие ревиры для пленных, потому что весь плен проработал в двух ревирах. Могу в малейших деталях описать, что и как делали в ревире и как лечили советских пленных.

В ревире были только самые доступные лекарства и в очень ограниченном количестве. Никаких операций, даже самых простых, в ревирах не делали. Немцы не разрешали и не давали для этого никаких инструментов. Единственной помощью больным в ревире было полное освобождение от работы. Они могли лежать, отдыхать, выходить из бараков и дышать свежим воздухом, когда было тепло. Это и было лечением. Кормили в ревирах хуже, чем в хороших рабочих командах.

Ревир, в который меня привезли, был для французских, югославских и польских пленных. Отдельных ревиров для советских пленных еще не было в Германии осенью 1941 года. Но больные и слабые советские пленные прибывали в ревиры каждую неделю. До моего приезда там уже было около 30 советских пленных, и места для всех не хватало. Нам отвели одну комнату барака, в других двух помещались другие национальности. Русских докторов тоже еще не было. В этом ревире для всех пленных был только один французский доктор и два санитара. Доктор немного говорил по-немецки и с горем пополам договаривался с другими национальностями. Лекарств для советских пленных никаких не было. Доктор-француз говорил, что у него совсем немного лекарств от Международного Красного Креста, но это только для французов и поляков. А для русских то, что немцы дадут.

Советских пленных оставляли без всякого внимания. Правда, доктор-француз обходил нашу комнату с фельдфебелем и говорил ему, какие кому лекарства нужны, заранее зная, что немцы ничего не дадут. Вся надежда была на сам организм человека: молодые выздоравливали быстрее, с пленными постарше дело было плохо. Серьезными болезнями почти никто не болел. 90 % советских пленных попадали в ревир от изнеможения и голода. После двух-трех недель обычно поправлялись и шли обратно в команду. Некоторые задерживались до двух месяцев. Если пленный не выздоравливал – его отправляли в специальный лагерь для настоящих больных, где ничто хорошее его не ожидало.

Иногда во время обхода палат у доктора-француза бывали стычки с фельдфебелем-комендантом ревира. Комендант хотел побыстрее выписывать пленных назад в команды, а доктор настаивал, что пленный еще не поправился. Спор иногда оканчивался тем, что доктор снимал халат и говорил фельдфебелю, что если он знает медицину лучше, то пусть сам лечит советских пленных. Тогда немец терялся и уступал. Он, думаю, боялся, что если француз пожалуется немецкому военному доктору, то он получит выговор. Военный доктор в чине майора приезжал в ревир каждые две-три недели. Фельдфебель был только санитаром в Первую мировую войну и теперь служил в армии добровольцем. Ему дали административную власть, но не решение медицинских вопросов. Я был удивлен поведением доктора-француза. Потом, уже позже, когда появились русские доктора, они редко спорили с фельдфебелем.

Если советских пленных приводили с переломами рук или ног, то доктор со своими санитарами справлялись с этим и клали в гипс без наркоза, редко с местным. Карбункулы или фурункулы тоже разрезали. Одним словом, если что-либо было поверхностное и доктор решал, что он может это сделать, то делал. Обычно он был занят приемом больных четыре дня в неделю. В какой-то день приводили французов, в другой поляков и сербов, а потом добавились советские пленные.

С появлением советских пленных дело осложнилось. Они повалили толпой и не хватало места. Доктор-француз был занят своими пленными, и для советских у него не хватало времени. К тому же он никак не мог договориться с русскими: они не знали ни немецкого, ни французского, а он не знал русского. Это его злило и нервировало. По этой причине все «лечение» советских пленных было в руках фельдфебеля. А так как лекарств не было, то одно время он решил, что физическая зарядка будет хорошим лечением для русских. Начал по утрам подымать с постели даже тех, кто не мог ходить от слабости. Для устрашения он всегда ходил с прутиком в руках. Но надо отдать ему справедливость: он очень редко пускал в ход свой прутик.

Первые две недели я почти не вставал. Разрезав несколько фурункулов, доктор-француз сказал мне, что ничем больше помочь не может. Лежи, мол, и все пройдет. А фурункулы облепили меня со всех сторон. Даже заядлый фельдфебель с прутиком не подымал меня с нар. Потом мало помалу одни фурункулы стали заживать, но на их место появлялись другие. Прошло два месяца, и за мной из рабочей команды уже приезжали несколько раз. Но доктор-француз постоял за меня, говоря, что я еще не гожусь для работы.

С каждой неделей советских пленных прибавлялось в ревире, и к февралю-марту места совсем не стало. Сначала убрали сербов, потом поляков, а потом и французов. Остались только советские пленные без доктора. Француз приезжал один раз в неделю, а в другое время мы были на полном «лечении» фельдфебеля, которого мы окрестили немецким словом «рундо». Он так часто употреблял его, что оно прочно пристало к нему.

Через несколько недель я уже поправился достаточно, чтобы ходить. Когда ушли пленные других национальностей, комендант задумался, как же регистрировать советских пленных: языка никто не знает. С самого начала мы были под номерами, которые получили в шталаге. Номера были на алюминиевых пластинках и носились на шее. У меня был 123999. Фельдфебель задумал составить список советских пленных по именам.

Так как я был уже старожил и он знал меня в лицо, то в одну из проверок на вшей он спросил меня, знаю ли я немецкий алфавит. – Три года учил немецкий язык и конечно знаю. – Почему ты раньше не сказал мне? – Вы не спрашивали. – Вот теперь составь список всех советских пленных в ревире. – Он принес и карандаш и бумагу. Я постарался, написал как можно лучше. Ему понравился список, и он начал с моей помощью произносить русские фамилии и имена. Произносил он русские фамилии довольно хорошо и очень этим хвастался. Он удивлялся, что некоторые звучат почти как немецкие. Вот был пленный Гольцев. У коменданта стукнуло в голове, что, вероятно, эта фамилия от немецкого слова «хольц» – дрова, стройматериал, и к нему добавлено русское окончание. Но как это утрясти в уме: почти немецкая фамилия у «унтерменша»?

Список-то я ему написал, но разговаривать более или менее прилично без словаря не мог. Попросил его достать мне словарь. Прошло несколько недель, и вдруг он принес мне замечательный русско-немецкий и немецко-русский словарь Лангеншайда.

Теперь уже во время приема я записывал фамилии русских пленных, из какой рабочей команды и диагноз доктора. Завелась книга, которую фельдфебель показывал инспектирующему военному доктору. Увидев, сколько больных советских пленных в нашем ревире, этот доктор, по фамилии Шмидт, распорядился, чтобы фельдфебель поехал на какой-то военный пункт и получил самые необходимые лекарства. В первую очередь аспирин, противоинфекционные таблетки и раствор глюкозы в ампулах. Все это в очень малых количествах. Прописывать эти лекарства мог только доктор-француз, и хранились они под замком. Конечно, фельдфебель брал себе, как потом мы убедились. Ключ от шкафа был у него.

Когда дошло дело до уколов и некоторым больным надо было делать их регулярно через день или два, то доктор-француз сказал, что ему и его санитарам некогда: не будут же они приезжать за четыре километра, чтобы сделать три-четыре укола глюкозы.

«Это ваши пленные. У меня достаточно моих французов. Я покажу вам, как делать внутривенные вливания, и вы должны делать. Не хотите, пусть умирают. Это ваши люди, не мои,» – сказал он мне. – «Доктор, я с медициной не знаком. Уколов никогда не делал. А что если я плохо сделаю?»

Но выбора не было. Я согласился. На двух пленных он показал мне, как делать уколы, потом смотрел, как я делаю, и признал, что я делаю хорошо. С тех пор он переложил на меня все уколы и раздачу таблеток. Фельдфебель тоже одобрил решение француза. И я по стечению обстоятельств сделался почти что фельдшером. Скажу не хвалясь, что ни разу не сделал ни одного неудачного укола с плохими последствиями.

Из моей команды меня требовали и пытались несколько раз забрать назад, но за меня уже были и комендант и доктор. Фельдфебель отвечал, что я ему нужен в ревире, и стал искать пути, как бы меня оставить в ревире постоянно. Его план утвердил доктор Шмидт. И так я стал эрзац-доктором.

Для меня это была очень радостная новость – променять работу в шахте на легкую работу в ревире. Мой язык быстро прогрессировал, и через шесть месяцев в ревире у меня уже не было трудностей объясняться по-немецки.

Отношение доктора-француза к советским пленным никогда не было враждебным, но близости тоже никогда не чувствовалось. А когда пленных перевалило за 60, он очень уж стал нервничать и раздражаться. Во время обхода он теперь редко интересовался болезнью пленного, поправился он или нет, а задавал только один вопрос: хочет ли пленный назад в команду или хочет побыть еще в ревире. Я тоже шел с ним со списком больных, отмечая, кому какие таблетки давать.

К концу 1941 и началу 1942 года ревир был настолько переполнен советскими пленными, что некоторые лежали на полу. Очень часто из команд пленных привозили на ручных тележках, потому что они не могли идти. Было несколько человек с опухшими ногами из-за голода.

Организация ревира только для советских пленных началась сразу по уходе последних пленных французов. Вскоре один из больных стал поваром. Больших знаний не требовалось, чтобы сварить брюквенный суп, закипятить воду и разрезать хлеб на пайки. Вскоре среди пленных рабочих команд нашлись два санитара и фельдшер. Санитары смотрели за постельными больными, а фельдшер оказался очень малознающий. Иногда казалось, что он выдумал себе фельдшерскую специальность. Через некоторое время это стало очевидным, и фельдфебель отправил его назад в команду, из которой он пришел.

Ключи от шкафа с медикаментами фельдфебель не выпускал из своих рук. Нам он не доверял и даже пробовал сам раздавать лекарства по предписанию доктора, а часто и по своей инициативе, показывая этим самым, что он не совсем профан в медицине.

Что представлял собой ревир внешне? Это был своеобразный лагерь малого размера. Вся его территория занимала площадь примерно 75 метров в ширину и 150 в длину, с проволочной оградой в один ряд. Никаких вышек по углам не было. На территории лагеря было два отдельных длинных барака под прямым углом друг к другу; умывальня с холодной и горячей водой и деревянным настилом на цементном полу. С обеих сторон оцинкованного умывальника в форме желоба, разделенного на две части, было по шесть кранов. Холодная вода была всегда. Горячая только тогда, когда был приказ принимать душ. В умывальне было по два окна с каждой стороны. Рядом была уборная. Отдельно от других зданий в стороне стояла кухня, снабженная двумя вмурованными котлами; несколько больших кастрюль, черпаки, пара ножей, еще кое-что из кухонной утвари. В кухне также была маленькая кладовая, где хранился хлеб, нож для резанья хлеба и весы. На глаз хлеб не резали. Взвешивали каждую пайку.

За проволочной оградой, но совсем рядом с ней, стоял небольшой барак для охраны, а немного в стороне их уборная. Вход в лагерь был рядом: калитка, а также широкие ворота.

Метрах в 10-ти от ограды проходила шоссейная дорога на город Лейпциг. По другую сторону дороги находился учебный аэродром, который был тоже обнесен проволочной оградой и патрулировался часовыми с собаками.

Наш лагерь охранялся днем одним часовым, иногда двумя. Мне кажется двух часовых ставили тогда, когда ожидался приезд каких-нибудь высших чинов. Ночью постоянная охрана была только первые недели после основания ревира для советских пленных. Потом увидели, что бежать никто не пытается, и вокруг лагеря ночью проходил один часовой, может быть, каждые 3 часа. А часто за всю ночь никто не проходил.

До появления советских пленных ревир занимал два барака, в которых по комнатам размещались пленные разных стран. Но когда они ушли и остались только русские пленные, то немцы решили, что для нас достаточен будет один барак. В этом бараке было четыре комнаты. Самую большую отвели для пленных со всевозможными недугами, другую, поменьше, для туберкулезников и с инфекционными болезнями, а рядом была ожидалка и приемная комната доктора.

В начале 1942 года до Германии докатилась волна пленных Вяземско-Брянского окружения. По официальной статистике в плен было взято 657 тысяч человек. Тяжелая участь выпала на их долю. Голод, холод и русская зима скосила по крайней мере одну треть их числа. Эта волна принесла нам русского доктора.

Привели его в ревир, высокого, очкастого, с блондинистыми волосами. Ему было 28 лет. Москвич, окончил Второй медицинский институт в Москве. Я рассказал ему о делах ревира, о больных, обо всем, что я знал. В этот же день мы пошли по комнатам. На следующее утро фельдфебель сам лично хотел представить больных ревира во время утреннего обхода. К счастью, русский доктор неплохо говорил по-немецки. Через неделю приехал доктор Шмидт, в распоряжении которого было несколько ревиров для военнопленных в Саксонии. После нескольких вопросов, и на медицинские темы и вообще, было видно, что немцу русский доктор понравился. Уезжая, Шмидт сказал нашему доктору, чтобы он написал список нужных для ревира лекарств. Это было что-то новое.

Список получился длинный, потому что доктор думал, что если из этого списка дадут хотя бы одну десятую, то будет хорошо.

Так оно и получилось. Через три недели фельдфебель принес лекарства по списку, но список не вернул. Конечно, лекарств оказалось гораздо меньше, чем русский доктор (я буду называть его в дальнейшем его инициалами Л.Н.) просил. А факт, что фельдфебель не показал списка, указывал еще на то, что он себе забрал какое-то количество лекарств. С лекарствами было плохо в Германии для гражданского населения. Позже мы узнали, что наш комендант обменивал таблетки на продукты у фермеров.

Нам так никогда и не удалось узнать точно, какой пост занимал доктор Шмидт. Судя по факту, что иногда он давал по списку дефицитные лекарства, которые Л.Н. даже не надеялся получить, но вносил в список на всякий случай, мы решили, что в его распоряжении были не только ревиры для пленных. Он, вероятно, заведывал и гражданскими госпиталями. Иногда вдруг нам привозили по несколько тысяч таблеток витаминов С и D.